На Яик‑реку 1 page

Когда Кирилка, отъехав с ватагой тюремных сидельцев, топил на середине Волги мешок с воеводой Бутурлиным, Сенька, простясь с Домкой, погонял коня рысью, чтоб настичь своих. Остановиться ватаге сговорено в двадцати верстах ниже Ярославля, вблизи Волги, на опушке леса. Дать отдохнуть лошадям и людям и до‑. ждаться атамана, Сенька, простясь с Домкой и разоспавшись, забыл уговор со своими; он ехал, погоняя коня, но конь его забирал к опушке, а Сенька, опустив голову, дремал и не замечал лошадиного своеволия.

Очнулся Сенька и насторожился от звонкого свиста, подумал: «Наши свистят… становище…» Он направил коня на свист в перелесок березовый, дремота с него сошла, по лицу било душистыми ветками с клейкими молодыми листьями. «Вот тут, видно, они, – на поляне…»

Когда Сенька въехал на лесную полянку, приостановился, оглядываясь, свист повторился, и вслед за свистом из густого леса стукнул выстрел: пуля, задевая ветки, прошипела над головой Сеньки, слегка тронув шапку. Сенька хлестнул коня и крикнул: – Гой да!

Конь, зажмурясь, мотал головой, он не слушал окрика, шагом пролезал, густую опушку матерого леса. Подались вперед; едучи, Сенька оглядывался и за толстыми соснами увидал двух парней без шапок, в серых рубахах. Парни пытались зарядить пищаль. Один держал дуло пищали на колене, другой продувал ствол, топыря щеки пузырем.

– Эй, вы? По мне били?

– В кого били, того не убили! – ответил один, другой, отделив от дула губы, замаранные пороховой гарью, добавил:

– Мы процелили, зато ты цел!

– А ну‑ка! Мой черед – я не процелюсь. Сенька выдернул из седла пистолет.

– Не стрели, мотри! – крикнул один, снова начиная возиться с пищалью.

Сенька удивился: «Чего глядеть? В меня били – теперь я!»

– Наш ватаман Ермилко, он тя на огне испекет!

– Да где он?!

– Тут, близ!

– Эй, парни! Кличьте атамана!

– Пошто тебе?

– Я брат ему!

– Во… брат! А не брусишь? Сенька взмахнул пистолетом:

– Кличьте! Велю, да скорее!

Парни неохотно опустили в траву тяжелую пищаль. Оба присели на корточки, и, всунув пальцы в рот, каждый по три раза свистнул.

Из глубины леса отозвались длительным свистом.

Выше подымалось солнце, тысячами золотых искр рассыпаясь в лесной заросли. Радугой отливала роса на листах и хвое древесной. Курились туманы над кустами ивняка – из балок, заросших багульником и дикими цветами. Пахло сосновой корой и прошлогодними, не сгнившими до конца листьями.

Сеньку опять тянуло в дремоту, но он, тряхнув головой, слез с коня, стреножил, снял узду, положил на седло, снял кафтан и тоже закинул на седло. Конь жадно принялся есть влажную траву, а Сенька, сняв шапку и ероша кудри, думал: «Не лгут ли? Пожду…»

Вертя на колене заржавленную пищаль, один из парней спросил:

– Тебе пошто ватамана сюды?

– Говорю – я брат! А вы пошто стреляли?

– Мы на стороже и думали, ты от воеводы доглядчик…

– Пищаль запустела! Ржав ее изъел – киньте, – сказал Сенька.

– Любая орудия… нам и така в диво!

По лесу переливчато прокатился звук рожка. Парни, сунув в траву пищаль, надели кафтаны и шапки, подтянулись, взяли в руки рогатины. Рожок заиграл близко. Сенька силился и долго не мог разглядеть играющего. Меж деревьями маячила голубоватая даль, она заколебалась тонкими прутьями берез, и тогда лишь Сенька различил половинчатое лицо атамана – Ермилки Пестрого.

Фигура атамана, тихо ныряя меж стволами елей и сосен, была почти незаметна. Летом Ермилка носил кафтан голубовато‑серый.

Властный голос атамана прозвучал сурово:

– Чья лошадь?!

– А, тут – во!

– Ен брат‑де ватаману… Сенька шагнул к Ермилке.

– Что за притча! Семен! – обнялись крепко, атаман спросил парней:

– Окромя его, мимо вас шел хто?

– Пеших не было, ватаман!

– Берегом ватага на конях прошла!

– На конях?

– Да, ватаман!

– Чьи бы это люди… Давно?

– С получасье до стрела по ему! – указал один парень на Сеньку.

– В тебя стреляли?

– Один раз был выстрел, – сказал Сенька. – В тебя? Обех повешу! Эй, скидай кафтаны…

Парни, сбросив шапки и сдев кафтаны, стояли потупясь. Из глубины леса шли на голос атамана иные разбойники, один за другим.

Сенька положил на плечо атамана руку:

– Ведь они, Ермил, на страже?

– Два дурака гороховых, – да!

– Службу несли честно, а где им знать, кто я? Не струсили, когда за пистоль взялся… пригрозили тобой. Не тронь парней – прошу…

– Пущай их, не трону на радости. Идем к становищу!

– Нет! Нынче я своих наладил по Волге… Конную ватагу парни углядели – это мои сидельцы с тюрьмы взяты, спешу догонять.

– Ужели мы встретились – и тут росстань?

– Вот, Ермил! Мой путь – с ватагой уйти к атаману Разину на Яик[339]… Хочешь ли заодно с нами? Путь дальной, бой, статься может, с царскими заставами! Идешь – помешкаю, не идешь – тут обнимемся, – и дороги наши врозь…

– Семен! Судьба, видно, быть вместе… Ведь не впусте стоял ты два раза перед нами в лесу у смертной двери… Пищаль ржав ископал, а то бы эти гороховики…

– Убили?

– Страшно молвить!

– Добро, Ермил, ежели идешь.

– Иду! Эй, вы, Гороховы пироги, взять коня, вести к становищу!

– Чуем, ватаман!

Сенька с Ермилом‑атаманом пошли в глубь леса. Солнце пуще согревало пахучие ветки деревьев. Щелкал весело дроздрябинник, опасливо и юрко перелетая. Передки сапог идущих по лесу людей покрывались мутно‑желтой пылью плаун‑травы, уцелевшей от прошлой осени.

– Благодать тут,, глушь лесная! – сказал Сенька.

– Кабы мирно жилось, да!… Но ежели грудь забита до горла обидой на проклятых дворян, то мой зрак пуще любит черную пыль пожарища…

– Твое и мое нелюбье, Ермил, к притеснителям сродни во всем…

– А, вот пришли! Попьем, поедим, соберу ватагу – и в поход.

– Две ватаги, Ермил, собьем в одну – мою конную и твою пешую… Людей разберем и вооружим сколь можно.

– Нынче на Кострому, Семен, в Костромские леса. В Костроме гиль идет, и та гиль пуще попов побить да кабацких голов, а мы ярыг подымем соляных, купца Шорина да кое оружье есть в остроге и зелье заберем…

– Любо, любо, Ермил, брат!…

В лесу кругом начинало припекать и преть. В землянке атамана было прохладно и мягко от сухого мху, раскиданного по полу и широким дерновым лавкам.

– Спать бы мне! – сказал Сенька, привалясь на лавке.

– Ты полежи, а я соберу народ и закусить дать велю, и харч собрать… Путь не малой, идти с пустым брюхом тяжко…

Сенька последних слов атамана не слыхал – уснул.

Против Камышенки‑реки рыбак перевез через Волгу Сеньку с Кирилкой. Переезжая, приятели спорили, как лучше попадать на Яик – ошую держаться или десную?

– Ошую‑знаю я… – твердил старовер. Рыбак, получив деньги за перевоз, сказал:

– Тяжко вам, молодшие, пеше попадать степью… сгинете… – А как же нам, добрый человек?

– Мое вам правильное наставление такое: идите на Астрахань… тут вам мало ошую податься – Ахтуба‑речка, по ней рыбаки угребают, они вас скоренько, минуя Волгу, в Астрахань завезут. Мало дойдете.

– А там как?

– Там просто, – на торгу купите себе еды в дорогу, сыщите рыбака, кой бы вас Болдой‑рекой на взморье, Кюльзюма вывез и берегом до реки Яика довез. Да знайте: не ходите левым берегом, там ломко, трава в человеческий рост, так, правые вверх по реке правым берегом, киргизской стороной… тем берегом песчано… убредете от реки в сторону – опас не велик, сыщете путь… Един опас – киргиз наскачет с арканом, так, зрю я, вы люди бывалые…

– Киргиза не страшно, страшно плутать…

– Под Яиком перевоз есть… перевезут. Степью же прямо идти – жажда убьет. Воды вам не сыскать.

Послушались рыбака, частью Ахтубой на нанятой лодке, частью пешком пришли в Астрахань. В городе, боясь много ходить, чтоб на караул не попасть, с утра вышли на базар к Кутуму‑протоку. На Кутуме много сыскалось рыбачьих лодок. Купили Сенька с Кирилкой на базаре жареной рыбы, мяса, хлеба. Рыбак, который взялся везти их взморьем до Яика‑реки, охотно сходил в кабак за водкой.

Плыли Болдой‑рекой весело – пели песни и пили водку.

Когда рыбак узнал, что их направили этим путем, а не степью, похвалил, почесывая в бороде:

– Честной вам человек попал! Лихой – тот бы наладил степью прямо…

– А вот ладно ли? Велел он идти правым киргизским берегом?

– И то верно… правый берег не травяной, а песчаной… на него я вас и вывезу.

Расплатились, простились. Рыбак пожелал пути:

– Теперь не загниете, будете на Яике.

Шли день по реке, садились, отдыхали, и шли бы хорошо, да Кирилка заупрямился:

– Вишь река дугу какую гнет! А берег крутой, холмы… Пойдем прямо степью? Там ровно, травы мало,

– Пойдем! – согласился Сенька. Он спорить не любил и знал, что Кирилку трудно переспорить.

Пошли прямо, чтоб сократить дорогу. Несмотря на осень, солнце припекало, на ходьбе стало жарко. Выпили всю водку из баклаги. Воды они не запасали, река была под боком, но, когда удалились от воды, стала долить жажда.

– Ништо, брат Семен! Вон там в стороне озерко… Пошли к озерку в сторону, оно оказалось далеким, а когда подошли– солончак. Пришлось ночевать. Кое‑где нашли прутьев и сухой травы, развели огонь, но от холода оба к утру дрожали. Утром рано пошли, поглядывая на встающее солнце. Над ними вились орлы, а ночью какой‑то воздушный хищник, летая около, будил своим писком.

– Черт! И пустыня же тут дикая… – ворчал Кирилка. Разбрелись на речку с низкими берегами, напились, шапкой черпая. Выбрали мелкое место, перебрели неширокую воду. Сенька молча шел, Кирилка ругался:

– Дурак! Тупая башка… Сам, зри, погиб да товарища сгубил…

– Ништо… – успокоил Сенька. – Мекаю я, эти холмы перейдем, река будет.

Долго шли, к ночи попали на Яик‑реку. Из последних сил нарубили сулебой, висевшей у Сеньки под кафтаном, камыша, развели огонь. У хорошего огня, сытые, уснули.

Утром Кирилка сказал:

– Теперь, река‑матушка, тебя не покинем!

Стали явственны вдали зубчатые стены Яика‑городка, а старый казак‑перевозчик перевез за две копейки через бурно‑игривую реку. Сенька сказал:

– Кончена, Кирилл, гиблая дорога! От нее и во рту и в волосах песок. Умыться бы?

– Давай купатца?

– Ветер продувает, и река бешеная, сунешься – унесет так, что до берега не пристать!

– Аль мы впервой воду зрим? Купаемся, Семен!

Радуясь, что окончен голодный путь, оба разделись и по песку сползли с крутого берега. Сенька стал медленно мыться, натираясь мокрым песком. Кирилка прямо бросился в воду, ненадолго скрылся с головой, вынырнул, фыркнув, поплыл на ширину.

– Гляди – там уклон, а за ним верту‑уны! – крикнул Сенька.

Кирилка не слушал, плыл. Сизые волны с пеной набегали ему на плечи и на голову, отбивали все дальше от берега.

– Эй, пора! Вороти‑и…

Кирилка послушался, он и сам почувствовал уклон, течение становилось шумным и быстрым. Есаул вытянулся во весь свой могучий рост, напрягая длинные руки, гребя большим размахом, круто повернул к берегу. Набежавшей крупной волной ударило и захлестнуло Кирилку с головой. Одна волна перекинулась через него, прошла другая, третья… и есаул, погрузясь, хлебнул воды.

Он справился с волнами, вынырнул, выплюнул часть воды, но ему захватило дыхание, а поперечные волны, не уставая.

били и несли к омутам, где вода вилась глубокими воронками. Кирилка, работая руками и ногами, казалось, лежал на одном месте, но его неуклонно относило к омутам.

– Погибнет парень!

Сенька наскоро натянул рубаху, быстро связал два кушака, побежал к месту, где боролся с водой товарищ, хотел кинуть кушаки, но Кирилка, встав на месте, как будто на землю, скрылся под водой. Его отнесло недалеко, и когда он вынырнул, Сенька кинул ему конец кушака. Есаул успел схватиться, но волны одна за другой, набежав с мутной пеной, покрыли Кирилку и не могли унести. Сенька тянул кушак и чувствовал, что Кирилка держится крепко. «Не сдал бы кушак?» – подумал Сенька, потянул сильнее, кушак лопнул. Кирилка, справясь, вынырнул, но волны не отпускали свою добычу… Есаула понесло… впереди крупный камень, волны с шумом били в препятствие на их пути и откатывались к берегу, а дальше выступ, – был на нем дуб, остался пень. Волны снова погрузили Кирилку… Там в воде он увидал могучие корни дуба, схватился за них и пополз на берег. Когда его голова показалась над водой, то Сенька увидал, что товарищ ослабел, готов сорваться. Сенька схватил есаула за косматые волосы и не отпускал, пока тот не выбрался.

Посиневший, дрожащий Кирилка, пуская воду изо рта а носа, с трудом проговорил:

– А ведь чуть не утоп!

– Сколь терпели бои? Вышли целы, а тут – на!

– Того, зри, сгиб бы… Встал было на камень, да он глобоской, и волны с ног роют, сбило, понесло будто щепу… Добро ты кушак дал – подтянулся, да еще кокорина до дна идет…

На ходьбе согрелись, разговаривая, забыли беду. Кирилка рассказывал, какие рыжие пески на дне и камни, снова прибавил:

– Кушак твой век не забуду! Быть бы в омутах под уклоном…

– Жив – и ладно! – ответил Сенька.

У города прошли надолбы, а перейдя мост, в воротах с церковью вверху на страже стояли люди Ермилки‑атамана, одетые по‑казацки; они узнали Сеньку, Кирилку тоже. Сняв шапки, кланяясь, заговорили:

– Ждали вас!

– Тебя, Семен, особно! Атаман сколь раз вспоминал, с Саратова не видались…

– Чего говорить! Рад будет.

Сам атаман Ермилка Пестрый, теперь у Разина лихой есаул, слыша о Сеньке, подошел к воротам встретить брата по делу и встречных своих людей позвал, чтоб видно было, как он любит Сеньку.

Они обнялись, назвались братьями. Сенька неговорлив был, а Ермилка и того меньше, но все же на радостях разговорился:

– Добро, Семен! Чаял, не погиб ли ты? И вот уж сколь дней поминал тебя и скучал…

– Рад и я, Ермил, брат мой. Дороги мы с Кирилкой не знали, брели куда попало, спросить некого… хлеб съели, воды нет… песок да ковыль.

Они проходили городом, и видно было, что в городе еще недавно окончен бой. Угловые башни завалены в дверях еще дымящимся обгорелым деревом. У одной из башен, недалеко от входа, – яма, в ней безголовые тела в цветных, залитых кровью кафтанах. Над ямой плаха, на ней кровь, стекая, застыла черными сосульками. На площади, где был торг, наполовину изломанные лари торговцев, от иных остались лишь столбы. С краю площади, видимо недавно, поставлены торговые скамьи. На них торгуют мясом, хлебом и калачами яицкие стрельцы в высоких бараньих шапках, в кафтанах бледно‑зеленоватого цвета.

В середине площадь очищена от хлама досок и бревен и чисто подметена. По ширине площади наезжие башкиры торгуют лошадьми. Пахнет навозом гоняемых по кругу на аркане лошадей, потом и бараньей кислой овчиной, а со скамей доносит сзежепеченым хлебом. Один звонко кричал башкиру:

– Ты, косоглазой! Дорого пять, бери три рубли! – Бишь, бишь ру! Кон харош…

– Бери три и пойдем кушать бишь‑бирмак!

– Ни… ни, дошев!

– Ну, тогда иди ты в Тамуку[340]с конем вместе…

– Алла ярлыка![341]

Сенька постоял, послушал крики торговцев. Кирилка дернул за рукав:

– Идем, Семен! С дороги отдох надо…

Идя, подошли к часовне. В глубине черного сруба виднелись такие же черные фигуры монахов, от огня свечей и раннего утра лица их казались восковыми. Часовня набита бабами и горожанами в таких же высоких, как шапки стрельцов, колпаках.

– Стой, брат, и я помолюсь!…– сказал Ермилка.

Они остановились у двери. Ермилка полез вглубь поставить свечку. Кирилка полез тоже в часовню, он занес было руку креститься, но, увидав в стороне под слюдяным окном на столе просфоры, попятился обратно, плюнул:

– Служба на пяти просвирках! Никонов вертеп… идем! Они тихо пошли, их догнал Ермилка. Перейдя широкий двор, вошли на крыльцо большой избы, гулко шумевшей хмельными голосами. Ермилка, пригнув голову, послушал:

– Тут он, батька Степан, думаю, хмельной и мало тебя познает. Поди, мы с Кириллом пождем…

Сенька, пройдя сени, вошел в распахнутую настежь избу.

Посреди избы плясал русый кудряш… Кудри, мотаясь, освещенные ранним солнцем из низких окошек, сыпали золотые искры. Кудряш плясал без топота; он иногда плавно проходил по кругу, а иногда вертелся на каблуках, и когда вертелся он, изба дрожала.

Кругом плясуна стояли разинцы, выкрикивали»

– Лихо, Ивашко!

– Гой‑да! Черноярец!

– Завсегда лихо пляшет, когда кого‑нибудь побьем!

– А батько в та поры лихо пьет!

Близ дверей, головой к коняку, спал старый казак на лавке. На его ноги, положив баранью шапку, навалясь, спал другой, молодой, в казацком зипуне.

Сенька пролез между лавкой и густой толпой глядевших на пляску. Его глаза приковала коренастая фигура атамана под божницей в большом углу. Разин сидел в распахнутом, порванном у ворота черном кафтане, под кафтаном надето было что‑то ярко‑красное. Лицо атамана бледно, большие руки в засохшей крови. Подымая ковш водки, потряхивая изредка седеющими кудрями, Разин говорил, и далеко был слышен его властный голос. Разин казался пьян, но голос его не поддавался опьянению:

– Соколы! Иные из вас ропотили на меня, что летом я посек яицких стрельцов… И вот явно вам самим стало, что прощенные мной, сговоренные подьячишкой Прозоровского[342]задумали у нас отнять город…

– Ништо, батько! Подьячишку я отправил в яму без головы… как тогды Ивашку Яцьгаа… – бубнил хмельной, матерый стрелец с сивой густой бородой. Он огромной окровавленной пястью косо держал на ладони ковш водки, плескал вино, норовя чокнуться с атаманом.

Разин говорил, не слушая стрельца:

– Кто не за нас – голову прочь! Вы зрели их, яицких? Вились лисицей у наших ног, а оказались волки!

– Ништо, батько! Тогда свалил я сто семьдесят голов, теперь помене, а и то…

– Помолчи, Чикмаз!

– Молчу! Пью за тебя с товарыщи… Эй, хто?

– Пьем! – Разин чокнулся с Чикмазом ковшами. Выпив ковш до дна, Чикмаз опустил руки под стол и приник, его густая борода легла перед его лицом, как подушка…

– «Злодей!» – сказали про меня, когда я в Астрахань спустил стрельцов, тех же яицких, а в пути повелел догнать и убить! Я знал, что они попытают еще над нами свою силу! И вот сбылось…

Чернобородый, высокий, с карими глазами казак в яицком есаульском кафтане поднялся за столом, пригнувшись к Разину, сказал:

– Батько! Приказывал ты: «Хочу уснуть!», так опочив налажен.

– Пожду, Федор!

Сенька упрямо придвигался к столу и, навалясь животом на хмельные головы есаулов – они сидели спиной к нему, – глядел на Разина как зачарованный.

– Кто и зачем?

– Пришел служить тебе, батько! Люди мои на Яик посланы мной раньше… Сказали они…

– Федор, налей… Кто мне служит, тот от меня пьет! Чернобородый хозяин избы встал снова за столом и из деревянного жбана, зачерпнув ковш водки, поднес Сеньке:

– Жалует тебя Степан Тимофеевич ковшом вина! Сенька, держа шапку в руке, поклонясь Разину, выпил ковш не морщась.

– Пьет вино, как кровь! Лей ему еще, Федор, и дай постой…

– Добро!

Федор Сукнин налил Сеньке еще ковш, а когда тот выпил, сунул ему в руку какую‑то рыбу с куском хлеба.

– Закуси, спасибо после!… Иди на крыльцо и там кликни: «Самарец! Гей, Федько…» – придет, кто надо, и даст, что надо. Прощай!

– Ладно! – Сенька вышел, и было ему весело.

– Ну, как батько?

– О батьке, Ермил, после, теперь отдох с дороги!

– Кирилку увел какой‑то казак, Федором звать. Постой дам и угощу, – сказал, – а ты пойдешь ко мне… накормлю.

– Идем! Кой раз ты меня кормишь, когда же, Ермил, я тебя угощу?

– Стой мало! Молчи.

Сенька замолк и тоже прислушался. Разин кричал, голос его покрывал все шумы и голоса:

– Мы пришли не миловать врагов, а казнить! Клин молотом бей, погнулся – давай иной… Врагов карать надо тем, кто не гнется!…

– Любое дело! Тебя благодарю, Семен, что меня сюда направил. Идем гулять и спать…

В мазанке, теплой и чистой, Сенька жил с Ермилкой. Приходил Кирилка, и все они втроем обсуждали и клялись друг другу помогать и держаться вместе. Подвыпив крепко, Ермилка, потирая низ лица, будто желая смыть с него багровое родимое пятно, пригнув голову, говорил нутряным, каким‑то особым басом:

– Три таких, как мы… нас двадцать людей не одолеют!

– Я за себя стою… – вешая над столом большую волосатую голову на длинной жилистой шее, всхлипывая и двуперстно крестясь, куда‑то под стол говорил Кирилка.

– Перепил! Пошто плачешь?

– Плачу я, Ермил Исаич, тому, што брат наш Семен, богатырь и ликом леп, приглядист, а душа его сгибла… сгибла душа!

– Пошто так?

– В бога он не верит… и черта, сказывает, нет! И святых отцов, бывает, што поносит матерне! Табашник – вишь курит!… вишь…

– Моя душа, Кирилл, и моя о ней забота. Брось, давай еще выпьем!

– С тобой не пью… С Ермилом, да!

– Живем – пьем, помрем – из глаз ковыль‑трава прорастет… Пьем – и друга не корим, а што курить? – я тоже курю, хоша не часто…

– Зелие! Табун‑трава из скверного места изошла, та трава…

Через три дня Ермилка сказал Сеньке:

– Иди, Семен, к батьке – зовет! Сенька послушно пошел.

За столом, так же как первый раз, в большом углу Сенька увидал Разина в черном бархатном кафтане, под кафтаном на атамане чуга алого атласа.

Разин был трезв, и на столе не стояло никакой хмельной браги. В просторной избе, душной от жилых запахов, сидел за столом еще хозяин избы – чернобородый Федор Сукнин. Оба – Разин и Сукнин – были, как показалось Сеньке, озабочены чем‑то. Сенька наслышался, что Разина везде называют батьком, видимо, так повелось на Дону звать атаманов и старшин.

Войдя в избу, Сенька снял шапку, взглянул на божницу над головой Разина, уставленную зажженными лампадками, но на образа не молился. Он поклонился Разину, потом отдал поклон хозяину избы.

– Садись к нашей беседе! – указал на скамью Разин. Сенька, кинув шапку на лавку, сел. – Расскажи свои дела, а пуще о том, как познал меня? – Помолчал и прибавил: – По твоим делам увидим, на что ты гож!

– Рассказ мой, батько Степан, не длинной будет…

– Назвал имя, прибавь и отечество, – Тимофеевич буду…

– Степан Тимофеевич, не длинной мой сказ, только вправду. – Не бахваль, я правду люблю!

– Тому, кто мне свой, бахвалить нечем… – Смышлен! А ну, как познал меня?

– Познал тебя, Степан Тимофеевич, я, когда сидел в железах у воеводы ярославского… Он мне указал писать его сыну Бутурлину, окольничему… Писавши, мы дошли до места, что‑де «на Волге донские козаки[343]гуляют, и атаман у них Разин». Рука моя от радости по письму задрожала. Он же взял плетьтрехвостку и зачал меня бить, а я тогда цепи порвал…

Разин, стукнув по столу кулаком, сверкнул глазами:

– И воеводу ты убил?

– Нет, Степан Тимофеевич! Убить его время не подошло… Убить – общее дело уронить, а дело такое, чтоб увести всю тюрьму и расковать. Воеводин бой стерпел, выждал время – тюрьму расковал, а воеводу в мешок и сунули в Волгу…

– А, так это ты? Дай руку! – Разин крепко пожал Сеньке руку. – Те сидельцы ярославские пришли ко мне с есаулом моим теперешним Ермилом?

– С ним, Степан Тимофеевич, а послал их я… Пришли не все, иные на сторону убрели, пути не вынесли… В Костроме задержались мы, зелье да орудие, кое было, взяли. Ермил к тебе пошел, а я с моим есаулом Кирилкой у Саратова остоялись – лихого барского прикащика погоняли, мужичью обиду с него взяли, только из тех мужиков мало кто захотел пристать с Ермилом… Славу твою прочили, сколь могли…

– Говори, сокол!

– Больше что сказать! Я и Кирилка пришли служить тебе вправду! Еще сказать тебе могу то, – сидя в тюрьме и слыша говор б тебе сидельцев, я порешил: «Только ему пойду служить головой… только Разин пойдет за народ!» Слышал и то – идешь в Кюльзюм‑море, бери нас с Кирилкой, будем гожи…

– Добро! Сколь говорю с тобой, а имени не знаю…

– Зовусь Сенькой.

– Семен, сокол! Ты толков и смел… Почин твой не пройдет даром… Гляди, Федор! – раньше меня воеводу порешил, а я еще только собираюсь за них взяться… и какого воеводу! Хитреца, матерого волка. На Дону живя, слыхали о его хитростях, когда был он на Украине… Добро! Сокол, рукодель знаешь какую или только пысменной?

– Могу ковать келепы и сулебу…

– И ковать?…

– Учился… На Москве в Бронной есть мой приятель – бронник.

– Превеликое добро, Семен! И грамоту постиг?

– Был в стрельцах, не скидая службы, служил писцом на Троицкой площадке, а там за обиды посек двух злодеев, служак царских, и в Ярославле сел в тюрьму.

– И влазное[344]платил царю? – засмеялся Разин.

– Влазное не имали – моя женка посулами купила богорадного сторожа.

Разин слегка нахмурился: – Ты здесь с женкой?

– С Ярославля сбыл ее в Слободу.

– Ну, вижу, ты много смышленый… И сила, сокол, знаю я, есть у тебя, коли цепи рвешь… Будешь у меня есаулом!

– Спасибо, Степан Тимофеевич.

– По силе твоей и дело тебе дадим… Мы вот с Федором, – кивнул Разин на Сукнина, – сидели до тебя и сокрушались, думали: рук, ног и удалых голов у нас хоть мосты мости – есть богатыри, тебе не уступят силой, и силы нашей мало…

– Сила, чаю я, Степан Тимофеевич, у тебя утроится, – сказал Сенька.

– Моя сила людская мало утроится, она удесятерится… Мужик задавлен битьем и поборами, посадский люд – тоже. Где им правды искать? У царя? У воевод? У бояр или детей боярских? Нет им правды – она у меня… у нас всех! И все же мы против воинской силы царя с силой и правдой своей есть виолу. Ты, бывалой человек, московской, рассуди – почему так?

– Немчины, голландцы с рубежной выучкой нового ратного строя – то сила царская.

– Немчины и всякие иноземцы – сила не малая, но, сокол мой, новый есаул, пуще той силы у них пушки и вся армата огненного бою, и мастеры бомбометного огня – вот их сила! Правда, Федор?

– Истинная правда, батько! – ответил Сукнин.

– У нас же – топоры, рогатины, сабли для бою впритин[345], а дальной бой – луки, стрелы… Там сила, сбитая кучей, – одно, как стена… у нас сила разноязычная… Мужик калмыка чурается, татарин калмыка не любит – иной веры… Козаков горсть – у царя стена, у нас только «засека» в поле… Стрельцы? Народ, который думает только: «А как семья, не голодна ли?… А как лавка в городе – не граблена ли?» Они вполу надежны… Кто крепкой у нас? Козаки да ярыги‑рабочие, но рабочих и судовых ярыг по головам счесть – мало!

Разин взглянул на Сеньку. От рассказа атамана он опустил голову.

– Эй, сокол! Не вешай головы… Еще наша сила в том, чего нет у царя и не будет! Нам жалеть нечего, а они дрожат от жалости сытого брюха… Нам и терять нечего, кроме головы. Кто стал козаком, тот закинул дом помнить… Его могила, не в монастыре у церкви… в степи широкой его могила, в ковыльтраве. И не подумай, что Разя Степан кого боится. Никого и ничего! Ни пытки огнем, ни мешка с камнями в воду, ни бога, ни черта, а куклы, посаженной боярами на стол, царя – и тем паче!

Разин помолчал, дожидаясь слова от Сеньки. Сенька молчал.

– Иным покажется зазорным, что мы, козаки, иногда той кукле в золотой шапке поклоны бьем. Но то исстари повелось, а затем повелось, чтоб шире взмахнуть на коне и крикнуть: «Пропадай царь со всем отродьем! Сарынь на кичку!»

Разин обвел глазами Сеньку и Сукнина, оба молчали. Атаман подумал, поднял руку, положил Сеньке на плечо:

– Труд на тебя, сокол мой, возложу такой, какой редкому исполнить… инако сказать – никому! Кроме тебя, иных таких не знаю…

– Спасибо, Степан Тимофеевич, труда не боюсь…

– Добро молвишь… А как голову скласть придетца?

– Умирать безвременно горько будет, Степан Тимофеевич, и не того страшно, што паду безвременно, а того страшно: увидал кому служить – и смерть!

– Есть у меня, как и ты, любимые есаулы, знают они и я – наш путь смертный… Статься может, не ты, а я тебя не увижу… Умрешь ты раньше меня, моей грозной славы и тебе хватит! Я на своем пути паду раньше тебя, не кидай, сокол, разинского пути, служи до конца дней народу!

– Тот путь, Степан Тимофеевич, давно полюбил я, а завет твой держу и держать буду!

– Гой‑да! Тут и конец! А ну, Федор, прикажи поставить хмельного – любимого есаула Семена в дорогу благословить! Попы провожают молебнами, а мы брагой медовой… Зови есаулов – гуляем!

Сукнин встал и вышел из избы. Сенька молчал и думал: «Куда же пошлет меня атаман?»

Разин снова заговорил, и ему стало ясно – куда.

– Путь тебе, сокол, укажу не козацкими новыми городками, кои по пути рубили беглые… свои они нам люди, да голодны и нищи. Ни по Северному Донцу, ни по Медведице‑реке, ни по Бузулуку… пойдешь прямо на Саратов… мимо Саратова, чтоб не имали, пройдешь на запад, на Борисоглебск, а там на Воронеж. В Воронеже сыщешь в остроге Микифора Веневетинова, скажешь атаману – от Рази. Меня помнит, а пуще отца моего. У атамана в остроге лавка. Ежели извелся старик, тогда иди от церкви Рождества к большой улице, к торгу, не дойдя улицы – переулок, в нем найдешь двор Ивашки Барабаша. В том дворе сыщи Игнашку, прозвище – Татарин, примет. От меня скажись. Памятку пиши себе, кого где искать. В улице от Казанские слободы к реке Воронежу, коли треба будет, сыщи того или иного: Якимку Мещеряка альбо Трофимку Максимова, оба приют дадут, хоша двор не свой. Еще – улица от Покрова церкви к острогу в тупик, сыщи, сокол, двор, в коем затинщики живут, у них захребетники водятца, бобыли, кузнецы в том дворе есть… Вотчины близ Воронежа знаю, – ведома мне вотчина Бабей с ухожеями лесными. Хозяин, ежели жив, – атаман Кирей, простой, приветливый старик. Неминучая загонит – сыщи Слободу беломестных атаманов, в Слободе – церквушка, тоже имени Покрова, при той церкви кельи нищих… Наше дело велит иной раз шкуру менять с бархата на вотолу.