Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава II. Сенькин путь 7 page– Стрельцы ладно, сторожа как? – Холопи, Кои уйдут с нами, мне довели, что сторожа, как и стрельцы, пьяны… – Спеши, Семка! Помеха кая есть? – Убрать надо пуще стрелецкого десятника – злой пес, не пьет вина… Домна, а наверху что? – В терему мертвецы, кроме дворецкого… Помни: кого рыну с лестницы – кончай! – Уберем! Ночь пала лучше не надо – с розлива туманов тьма… – К тюрьме, Семка! Видеть хочу, што там. Из загрязненного тюремного рва подымались тинные запахи. Смутно и хмуро кругом. Впереди Домка, сзади высокий черный с посохом перешли мост, пролезли в черные мало открытые ворота. Близ ворот в густом сумраке, без единого огня, караульная изба бубнила пьяным говором. Кто‑то пел:
Ходи изба, ходи печь! А старухе негде лечь …
В сенях избы слышался строгий окрик: – Не петь, пьяные черти! Эй, стрелю! Перед дверями тюрьмы на корточках богорадной сторож возился с фонарем, ворчал; – Кой бес, прости владыко прегрешение, фонарь сбил? Двор да тюрьма в тьме утопли. – Дедушко, а ты бы сторожей помочь звал… – Хто тут? Ты, Матвевна? Сторожа, матку их пинком, забражничали, а как? – не пойму… Языки деревянны, зрак тупой… – Да… поваренок доводил мне – стрельцы вино с подклета брали… – Мы‑то с тобой, Матвевна, моргали чего? Кому верит воевода? Тебе да мне!… – Некогда мне – я с гостями наверху! – Не ведаю вины, а с меня сыщут… Дай бог, штоб нонешной пир нам кнута на спину не припас… Сенька медленно подошел. – Тут кто черной с дубиной? – Аз иеромонах смиренной… Не дубина, сын мой, – посох… обитель благословила им… – Я не благословляю? Ставь к стене. Пошто идешь? – Его, дедушка, веду я… У тебя старцы есть, так один лежит при конце живота… Сказали… – Утром зрел – и будто оба целы были. – А заодно довести пришла… проведала я через холопов – из тюрьмы старцев с подоконья лаз роют! – Ой, Матвевна, такое статошно… погнило с окон, и окна вросли. Думал уж я… Пойти глянуть неотложно… Огню надо. Э‑эй, власть, неси‑ко свет да ходи со мной и ты, оружной, эй! – Слышу! С зажженным факелом в левой руке, с пистолетом в правой из распахнутых дверей караульной избы вышел стрелецкий десятник. Поблескивая выпуклыми глазами, тряся бородой, громко и сердито говорил: – Сменить тебя надо! Стар ты – не назришь своих слуг и грозы на них, не держишь. Меня задержали дела в приказной избе, а ты распустил всех и не ведаешь, кой черт опоил весь караул? Своих в бока пинал – не встают, а твои с ног валятца. – Воевода, робятко, сказывают, указал пить! – Воруют! Лгут!… Пошто идешь в тюрьму, патрахель? – Старца напутствовать… лежит – позвали. – Дай, богорадной, я отопру! – А не, робятко, сам я с ключами… сам! – Хорошо, сидельцы смирны, а то бы городовых стрельцов звать пришлось… Богорадной отпер тюрьму. – Идем… они меня знают, завее один хожу! Домка сказала: – Так, дедушко, проведай ладом, мне потом скажи, а я пойду. – Поди, баба, мы без тебя… Когда Домка ушла, десятник поглядел ей вслед: – Кругом шиши… Людишки што ни день шатки… воевода свое думает и не бережетца… Я бы и эту воеводину слугу нынче припек, уж не она ли заводчица? – Гляди под ноги, служилой, порог худой… Она у воеводы первая, зря клеплешь… – Пущай первая… а как завтра здынетца воевода, идем к ему да кого надо возьмем на пытку! – Свети‑ко! Сенцы погнили, мост дырявой… – Знаю, у него палачей нет, так я из стрельцов подберу. Заводчика, хто опоил службу, сыскать надо!… – Дай огню! Еще замок да замет сымем… В тюрьму вошли трое – Сенька впереди, богорадной за ним и третьим в шапке с заломленным шлыком, с огнем в руке десятник. Десятник, нахмурясь, водил глазами по сумрачным лицам сидельцев, кричал, тряся бородой и поблескивая дулом пистолета: – Прочь от дверей! Чего сгрудились?! Сесть на лавку, стрелю‑у! Тюремные сидельцы покорно попятились в сумрак избы. Медленно прошли большую избу. Стрелец не давал сзади идти ни Сеньке, ни богорадному. Он держал наготове пистолет, а за кушаком у него торчали еще два. Богорадной вывернулся из‑за Сеньки, открыл дверку в тюрьму старцев и бойко шагнул на огонек церковной свечки. Десятник, отстранив Сеньку, занес ногу шагнуть, но Сенька дернул Кирилку за полу рядна. Кирилка крепко взял за локоть десятника: «Остойся, власть!» – другой рукой припер дверь к старцам. – Дам те хватать! Стрелец скользнул пальцем по курку, но выстрелить не успел. В руке Сеньки из‑под мантии сверкнул нож. – О‑о‑и‑й! – Душу твою, баран! – сказал Кирилка, он быстро и ловко придержал за локоть падающего десятника. Переменив руку с локтя на воротник, вынул из ослабевшей руки факел, осветив близко лицо убитого. Пистолет десятника стукнул о пол. Сенька вынул нож из убитого, воткнутый по рукоятку в спину с левой стороны. Когда вынимал нож, то по телу убитого коротко прошли судороги. Кровью марало пол и кафтан стрельца. – Бери факел! Сенька принял огонь. Кирилка поднял теплого десятника, марая руки, сунул между печью и стеной на нары. – Я вовремя встал с места, теперь ты отдохни тут же! Богорадной сторож в избе старцев заботливо ползал под лавками; ощупав пол и окна, встав на ноги, сказал громко: – Слух облыжной! – Хмурясь, подошел к столу, у которого Лазарко дремал, а старовер читал Библию, накинулся на старовера:– Ты, неладной, пошто монахов вабишь в тюрьму? – Батюшко богорадной, ни он, ни я не звали сюда никого… Гришка и тот ушел от нас… – Не путай! Гришка живет с вами, а где он? Беспременно должен быть к отдаче часов… – Должно, опять его к воеводе взяли. – Пошто к воеводе? А там, в большей тюрьме, у сидельцев нет ли? – Може, есть… к нам не бывал… – Все лгут… не устройство… пьянство… ох, худо… Выйдя в большую избу тюрьмы, богорадной увидал непорядок: десятника нет, вместо него с факелом стоит монах. Первая мысль старшего сторожа была закричать. Он сурово сжал губы, начальнически нахмурился и вдруг понял все: за печью на нарах увидал ноги стрельца в знакомых ему сапогах. Богорадной вспотел и начал дрожать. Поглядел на монаха прямо, шатаясь на ногах, нагнулся в сторону, оглядел сбоку, подумал: «Ужели ён?» – Старик! – сказал Сенька. «Ён, господи… ён!» В монашеском одеянии, при огне и вглядываясь, богорадной сразу не мог узнать Сеньку, потому что Кирилка до прихода сторожа тонким слоем сажи намазал лицо Сеньки: – Чернец должен быть черным! – Господи, спаси и сохрани… – шептал струсивший богорадной, не смея двинуться дальше дверей, видя перед собой пистолет и лужу крови. Сенька, помолчав, продолжал: – Ты не будешь убит, старик! Свяжем, кинем в сторожевую избу, в утре выпустят… – Помаялись с ним, надо бы и с этим кончить, атаман, – сказал Кирилка, поднимая с пола пистолет стрельца. Богорадной заплакал навзрыд: – Робятушки… не я обижал вас – служба моя… Не отвечая Кирилке, Сенька заговорил: – Стрелец говорил, старик, грозил воеводиной холопке Домке: «Она‑де заводчица!» Я кандальник, но человек прямой. Я, Гришка, заводчик всему! По моему наказу холопи схитили из подклетов вино, напоили твоих и стрельцов тоже… Домку не марай, когда наедут власти и тебя спросят! – Так и скажу, робятушки! Ведаю – не Матвевна тут заводчица… только воевода, ён жестокой – на пытку возьмет, и за вас в ответе стану… – Ведай – воевода на пиру опился смертно… мертвый с тебя не сыщет. – Ой, што ты, Гриш… Григорей, не брусишь? – Верь, говорю правду. – Уж коли правда, Так царствие ему небесное!…‑Старик, крестясь, заблестел лысиной. – Пущай ему хоть водяное царство, не жаль! Сказ мой такой: не марай Домку, она невинна… – Пошто марать? Грех душе оговор невинной чинить… а потюремщики, я чай, все разбредутца? – Старцы немощны бежать… тебе останутся… Ну, иди! Богорадного, подхватив, вывели из тюрьмы, связав руки, ввели в сторожевую избу. – Ключи где? – спросил Кирилка. – В кафтане, робятко, в кармане… тут! Руки, вишь… Вынимая из кармана богорадного ключи, Кирилка сказал: – Атаман убивать не указал, а таже и рот конопатить, молчи и помни наказ: оговоришь Домку – убьем! – Да я што, без креста, што ли? Ушли. На сторожевую избу навесили замок и ключи в нем оставили. В караульной Сеньки не было – он ждал Кирилку. Когда Кирилка вернулся в тюрьму, Сенька сказал тюремным сидельцам: – Выходите все! Не топчитесь, тихо… будьте на дворе. Кирилл раздаст оружье, платье потом… Сенька сказал Кирилке, когда вышли последние: – Кирилл, во двор воеводский не впущать и никого со двора не спущать. Холопи, бабы, девки в дворе штоб в своих избах сидели… кой высунетца – бей по роже! Идем! – А где оружье? – Близ, где стрельцы спят, в углу у хмельника… иное наверху у Домки. Выходя, топча гнилой пол сеней, Кирилка ворчал: – Скупой воевода, не чинил! Сгнила тюрьма… Новой новую состроит… Сенька думал свое, оставляя тюремный двор; идя, постукивая посохом, наказывал Кирилке: – У входа на лестницу в горницу воеводы к сходням крыльца на ту и другую сторону поставь бойких людей с топорами… кого сшибут с крыльца вниз – кончай! – Будет справлено, атаман! Кирилка остался во дворе, а Сенька пошел за ворота воеводского дома, там у сараев сбил замки. В них томились мужики, пригнанные к воеводе на правеж. – Выходи, страдники! Мужики не бойко выходили, крестились. Озирались в сумраке на черную фигуру большого монаха: – Нам ба, отче святый, хлебца… – Ноги не держат! – Лапти и те просторны на ногах! – Воевода кормил худче тюрьмы – кус хлеба, ковш воды на день… – И тот ма‑а‑ха‑нькой кус‑от! Сенька поднял посох, указал в сторону старого города: – Вот, глядите, многи огни в окошках. – Зрим, то харчевая воеводина изба! – Туда подите, требуйте пить и есть! – А как нам за то воевода? – Седни у воеводы пир. На радостях указал вас отпустить, а чтоб не голодно было идти по домам, велел зайти в его харчевую поужинать! – Вот ему спасибо‑о! – Добро нам, братцы! – Придете, а кто будет поперечить вам, того бейте! Кто зачнет грозить – и убить не грех… бейте, а говорите: «Воевода указал пить и есть!» Слушайте еще наказ воеводы. – Ну, ну, отче, сказывай! – Воевода указал: как вернетесь домой, перебейте насмерть всех приказчиков и старост! Помещики зачнут грозить вам – бейте помещиков: «Наместник и воевода нам‑де указал, а вы перечите!» – Чудно нам, што говоришь ты, святой отец! – Чернец, братцы, правду говорит, и мы ту правду сполним! – На харчевой двор пусты не идите, берите по колу в руки… – Дело привышное мужику с колом иттить… возьмем, отец! Сенька проводил глазами голодную сумрачную толпу, шлепающую по грязи лаптями. Толпа брела густо и дружно, а когда утонула в тумане, он вернулся во двор. Домка зажгла на окне сеней свечу. Окно воеводских сеней было маленькое, глубокое, слюда в оконце тусклая. Свечу Домка поставила в глубь окна, на окно из сеней привесила тонкую синюю завесу. Огонь мутно, чуть‑чуть светил, и лиц человеческих в сенях, будто во сне, нельзя было разобрать. Сама она спряталась в чулан близ выходной лестницы. В щель дверей она прислушивалась, и если пьяный гость выбредал в сени, Домка, шагая тихо валяными улядями, подходила сзади, хватала гостя за шиворот одной рукой, другой открывала дверь в повалушу, толкала туда гостя. Гость падал на мягкое, на бумажники, и засыпал. Бумажниками был закидан весь пол в повалуше. Среди помещиков, приехавших на пир к воеводе, один был лакомый на пиры и боязливый. Воеводе он не верил, боялся его, а по дороге и других настраивал: «Не верить воеводе, не пить до ума помрачения, пуще же не ночевать в воеводском доме». Соседи, которых уговаривал помещик за столом, скоро забыли уговор не пить и напились крепко. Помещик был малого роста, широкоплечий, с большой русой бородой. Когда подносили ему вина или водки, он, поглаживая свою пышную бороду, говорил: – Прощение старику! Я бы пил, да бороду марать не люблю… бороду! А дайте‑ка мне меду… Домка смекнула и меду принесла крепкого. Помещик чувствовал крепость меда, огляделся за столом, увидал – поредел стол: «выходят?» – поглядел в конец стола: сам хозяин сидит, дремлет в кресле, тогда он решил: «не обидитца!» – встал, боднул головой и рыгнул. Ноги худо держали. Побрел на огоньки, забрел в иконостас, перекрестился было и блевал, а когда перестало тянуть нутро – ему полегчало, он протрезвился и заметил в стороне дверь. Проходя мимо пиршественного стола, к нему с ковшом меду в руке услужливо подошел дворецкий: – Освежись, боярин! – Не тот чин потчуешь, старик, не боярин я, всего лишь дворянин, прозвище Дубецкой, сын Иванов… – Поди, коли так, проветрись, батюшко! – Иду, старик, во двор, коня назрить – потому неровен путь, а место у вас темное… Пошто, батюшко? – Да, вишь, скажу тебе… тебе только‑о… случаетца, у печи блины пекут, а за печью ножи точат… – Не сумлись, батюшко, нынче воевода добер, были грехи да кончены… нынче не по‑старому… Лошадку все ж наведай… порядно во дворе назри, а чуть што – ты на лошадку да за ворота и кличь караул… – Пошто, старик? – Вишь, скажу… Домка ушла, брашно занес поваренок и мне доводил: сторожа, стрельцы бражничают, а многи‑де и спят! – Слышу, старик! Они оба вышли в сени. – Я бы сам постановил порядок, да от стола уттить не можно – воевода кликнет, а к услугам никого, и поваренка спустил. – Так я наведу порядок, старик, на‑а‑веду! – Вишь, какой это порядок? Сени сумрачны, лестница и того хуже… оступишься, голову убить мочно– лестница крутая… Тут ступенька, батюшко, да щупай стену, держись за ее… Домка беззвучно шагнула, подняла могучие кулаки. Оба – помещик и дворецкий – полетели вниз от удара в спину. Домка прислушалась: как там внизу? Голоса не было, но хрустнули кости. Еще слышала, как ктото рубил по мягкому, потом услыхала чей‑то незнакомый голос: – Стой тут! Гляди других: кто сверху пал – кончай. – Не пропущу, Кирилушко! Домка сошла в пол‑лестницы, сказала громко чужое ей имя: – Кирилл! – Хто зовет меня? – Я, Домка! – Иду‑у! – Иди, веди своих по одному вверх… – Чую тебя, иду! На крыльцо поднялись двое: очень высокий человек и с ним маленький, юркий. Домка ввела их в сени, откинула на окне занавеску, взяла свечу и указала на дверь: – Тут в повалуше спят помещики, прикажи своим по два, по три приходить туда, скидать свое платье в угол, помещичье снимать и надевать… – Понял… – Уходя, забери из сеней с лавки барское оружие. Раздай своим. Рубахи, портки, кафтаны, однорядки вот тут, в чулане. Кто оделся, пусть идет на пир к воеводе и садится за стол, пьет, ест молча… – Все смыслю – сам оболокусь да поем и чего изопью… Домка, беззвучно шагая, пошла, но вернулась, спросила Кирилку: – Богррадной убит? – Не, Домна, атаман указал связать, бит един лишь десятник стрелец… – Делай! Домка ушла. Кирилка обернулся к своему; – Ты в тюрьме скарлатной кафтан просил – нынче получишь! – В ем я проберусь за рубеж, стану архиереем у раскольников… – Делай, как умеешь… Только они тебя посадят на рыбу, иной еды не дадут… – Ой, Кирилушко, пошто так? – Архиереи у них постятца много… Поди вниз, зови наших! Воевода, упившись вина, привычно всхрапывал в кресле… Его кто‑то потряс за плечо. Он открыл сонные глаза, увидал перед собой монаха в черном… Мутными глазами старик силился оглядеть гостей… успокоился: «Все на месте и мне бы спать…» За столом пируют соседи помещики… Молча пируют, будто вино и брашно многое их лишило языка и голоса… Перед воеводой монах с молитвой надевает на правую руку нарукавник с крестами, и слышит воевода божественное: «Десница твоя, господи, прославися в крепости!» – Так, так, стихарь… церковник – как и подобает за пиром у воеводы… за столом… так! Черный перед ним развернул белую бумагу… откуда‑то появилась чернильница. Сует перо в руку воеводе: – Подпись надобна твоя, наместник… Сие неотложно, во имя господа и великого государя… Имя твое оберечь от врагов и поклепцов… – Имя мое? Да, враги, поклепцы, знаю… Чего писать, патрахель черна? Чего? Господи, согрешаю, хулю монаший чин… раба твоего… – «Перечневую роспись» подпиши! Дьяки велят, пригнали с Москвы, требуют… – Ох, нет ее, нет… – Есть, все на месте… едино лишь подпиши… – Пишу спотыкчато… зрак не зрит… ум смутен… – Пиши, руку твою поддержу… пиши. Обрадовался воевода. Монах водил его руку с пером по бумаге, спрашивал: – Како выводишь букву «мыслете», а како букву «твердо»? «Аз» како изгибаешь? Воевода упрямо стремился одолеть и сон и хмель, чтоб написать по‑хорошему: – Так вывожу! Вот так «зело» и «земля». – Еще напиши: «А сидел у сей духовной замест отца моего духовного Саввы протопопа иеромонах Солотчинского монастыря смиренный отец Иеремия, а послуси были…» – Пишу и плутаю, вираю – духовной? Не духовную завещаю– «перечневую роспись» подписую… вишь, помню? – Пиши, то все равно! «…а послуси были…» «…а послуси были…» – написал воевода. – Ну, все едино… спать мне… Эй, Домка! – Домка придет! Еще попируем… пей! Воеводе поднесли ковш хмельного меду, он выпил и скоро вновь захрапел.
|