Гуманизированное потребление

Чтобы активизировать человека в технологическом обществе, требуется еще один шаг, столь же важный и трудный, как и замена отчужденной бюрократической структуры системой гуманистического управления. И вновь хочу попросить читателя рассматривать следующие предложения только как иллюстрации желательных возможностей, а не как точно определенные цели и методы.

Вплоть до сегодняшнего дня наша промышленная система следовала принципу, согласно которому все без исключения, чего хочется человеку, надо признать, а обществу надлежит по возможности удовлетворять все человеческие желания. Исключений из этого правила не так уж много, например некоторые законы, ограничивающие или даже запрещающие потребление спиртных напитков, вопреки желанию пить столько, сколько ему хочется; еще более строгие законы против приема наркотиков, когда даже обладание наркотиком вроде марихуаны (степень вредности которой все еще оспаривается) сурово наказывается; мы также ограничиваем продажу и экспонирование так называемой порнографии. Больше того, законодательным актом о пищевых продуктах и лекарствах у нас запрещена торговля вредоносными продуктами. В этих областях существует выраженное в законах штатов и федеральных законах общее согласие насчет того, что есть желания, вредные для человека, и выполнять их не следует, несмотря на то что человек страстно стремится их удовлетворить. Хотя кто‑то может возразить, заявив, что так называемая порнография не представляет реальной угрозы и к тому же тайная похоть не менее эффективно возбуждает сексуальное сладострастие, чем порнография, признано, что есть пределы свободы удовлетворять субъективные желания. Однако эти ограничения в основном покоятся всего на двух принципах: озабоченности тем, что это вредно для организма, и исчезающих пережитках пуританской морали. Пришло время начать рассматривать в целом проблему субъективных потребностей и того, является ли их существование достаточным основанием для их выполнения. Пришло время поставить под вопрос и рассмотреть общепринятое правило, согласно которому надо удовлетворять все потребности, не спрашивая ни об их происхождении, ни об их воздействии.

В поисках адекватного решения мы встречаемся с двумя серьезными препятствиями. Первое – это интересы промышленных кругов, чье воображение воспламеняется наличием слишком большого количества отчужденных людей, не способных подумать о том, что изделия промышленности должны помогать человеческому существу становиться активнее, а не пассивнее. Помимо этого, в промышленности знают, что с помощью рекламы можно создавать потребности и страстные желания с прицелом на будущее, так что если продолжать действовать безопасным методом, порождая потребности и продавая продукты для их удовлетворения, то риск потерять прибыль невелик.

Другая трудность заключается в определенном понимании свободы, приобретающем все возрастающее значение. Важнейшим проявлением свободы в XIX веке была свобода вкладывать и использовать собственность любым сулящим прибыль способом. Поскольку управление предприятиями осуществлялось их собственниками, стяжательские устремления побуждали их подчеркивать свободу использования и вложения капитала. В середине XX века у большинства американцев собственность невелика, хотя относительно большое число людей владеют значительными состояниями. Средний американец работает по найму и довольствуется относительно небольшими сбережениями, как наличными, так и вложенными в акции, облигации или страхование жизни. Свобода помещения капитала не представляется ему первостепенной проблемой, и даже для большинства людей, имеющих средства на покупку акций, это своего рода азартная игра, в которой они либо пользуются советами консультантов по капиталовложениям, либо просто полагаются на совместные инвестиционные фонды. Но подлинное чувство свободы находится сегодня в иной сфере – в сфере потребления. В этой сфере каждый, за исключением живущих ниже установленных стандартов, переживает свободу потребителя.

Здесь мы имеем дело с индивидом, бессильным оказать влияние – сверх установленных границ – на дела государства или предприятия, на котором он работает. У него есть начальник, у его начальника тоже есть начальник и у начальника его начальника тоже есть начальник. В результате остается очень мало людей, у которых нет начальника и которые не подчиняются программе управленческой машины, частью которой они являются. Но какова же власть человека в качестве потребителя? Существует масса видов сигарет, зубной пасты, мыла, дезодорантов, радиоприемников и телевизоров, фильмов и телепрограмм и т. д. и т. п. И все они добиваются его благосклонности. Все они – «к его услугам». Он волен предпочесть одно другому и забывает, что, в сущности, между ними нет разницы. Свобода отдать предпочтение своему любимому товару порождает ощущение могущества. Человек, бессильный в человеческом отношении, становится могущественным в качестве покупателя и потребителя. Можно ли попробовать ограничить это ощущение могущества, ограничив свободу выбора в потреблении? Представляется разумным допустить, что это можно сделать только при одном условии: если вся атмосфера общества изменится, позволив человеку стать более активным и заинтересованным как в индивидуальных, так и в общественных делах и меньше нуждаться в том, чтобы эта фальшивая свобода царствовала на рынке [108].

Попытка поставить под вопрос модель неограниченного потребления сталкивается еще с одной трудностью. Принудительное потребление компенсирует тревогу. Как я уже указал раньше, потребность в этом типе потребления проистекает из чувства внутренней пустоты, безнадежности, душевной сумятицы, напряженности. Поглощая предметы потребления, индивид убеждается в том, что «он есть» как таковой. Если сократить потребление, тревога в значительной мере вышла бы наружу. Попытка противодействовать нарастающему беспокойству вылилась бы в нежелание сокращать потребление.

Самый красноречивый пример этого механизма можно найти в том, как люди относятся к потреблению сигарет. Невзирая на хорошо известную опасность для здоровья, большинство продолжает потреблять сигареты. Не потому ли, что люди скорее согласятся рано умереть, чем откажутся от удовольствия? Анализ позиции курильщиков показывает, что это по большей части так называемая «рационализация». Потребление сигарет успокаивает затаенную тревогу и ослабляет напряженность, и люди готовы рисковать своим здоровьем, лишь бы не оказаться лицом к лицу со своим беспокойством. Если же значимость качества жизни повысится по сравнению с сегодняшним днем, многие бросят курить или перестанут увлекаться чрезмерным потреблением, и не ради физического здоровья, а потому, что, только глядя в лицо собственным тревогам, они смогут найти пути более продуктивной жизни. (Между прочим, большинство побуждений к удовольствиям, коль скоро они навязаны извне, включая секс, имеют своей причиной не желание удовольствия, а желание избежать тревоги.)

Проблему ограничения потребления так трудно оценить потому, что даже в изобильном обществе Соединенных Штатов удовлетворены не все бесспорно законные потребности. Это относится по меньшей мере к 40 % населения. Как же можно думать о сокращении потребления, пока не достигнут уровень оптимального потребления? Отвечая на этот вопрос, следует руководствоваться двумя соображениями: первое – что обеспеченная часть общества уже достигла точки вредоносного потребления; второе – что еще до того, как будет достигнут уровень оптимального потребления, нацеленность на все возрастающее потребление порождает алчность, при которой человек не только хочет того, чтобы его законные потребности были удовлетворены, но мечтает о нескончаемом росте желаний и их удовлетворения. Другими словами, идея неограниченного подъема кривой производства и потребления вносит значительный вклад в увеличение пассивности и алчности у индивида еще до того, как достигнут пик потребления.

Несмотря на эти соображения, я считаю, что превращение нашего общества в такое, которое служило бы жизни, должно изменить потребление, а следовательно, косвенно и модель производства нынешнего индустриального общества. Очевидно, что такое изменение произойдет не в результате бюрократических распоряжений, а как следствие изучения информации обсуждения и принятия решений частью населения, достаточно образованной, чтобы осознать различие между жизнеутверждающими и жизнеотрицающими видами потребностей.

Первым шагом в данном направлении стали бы исследования, которые, насколько мне известно, никогда всерьез не проводились, – исследования различий между этими двумя видами потребностей. Группа психологов, социологов, экономистов и представителей общественности, выражающих интересы потребителей, предприняла бы изучение потребностей, «очеловеченных» в том смысле, что они содействуют развитию человека, радостному восприятию жизни, и тех искусственно созданных потребностей, внушенных и распропагандированных промышленностью, с тем чтобы найти рынок для выгодного помещения капитала. Как и во многих других случаях, трудность вопроса состоит не столько в определении различий между этими двумя типами потребностей и некоторых промежуточных типов, сколько в самом факте его постановки, что при всей чрезвычайной важности вопроса окажется возможным только тогда, когда обществоведы начнут заниматься человеком, вместо того чтобы оправдываться ссылками на необходимость спокойного функционирования нашего общества и на собственную роль в качестве его апологетов.

В этом пункте можно предложить одно соображение общего характера относительно понятия счастья. Термин «счастье» имеет долгую историю, и здесь не место вникать в смысл этого понятия, начиная с момента его возникновения в греческом гедонизме и кончая современным его употреблением. Пожалуй, достаточно будет сказать, что то, что большинство людей переживает сегодня как счастье, в действительности является состоянием полного удовлетворения своих желаний, не важно, каких по качеству. Если понимать его в этом смысле, оно утрачивает существенные свойства, приданные ему греческой философией, а именно: счастье – это состояние исполнения не столько чисто субъективных потребностей, сколько потребностей, имеющих объективную ценность с точки зрения целостного существования человека и его потенций. Было бы лучше, если бы мы думали о радости и напряженной жизненности, нежели о счастье. Не только в иррациональном обществе, но и в наилучшем из всех обществ тонко чувствующий человек не в силах удержаться от глубокой грусти по поводу неотвратимых трагедий жизни. И радость, и грусть – неизбежные переживания чувствительного, полного жизни человека. Счастье в нынешнем значении обычно предполагает внешнее довольство от состояния пресыщения, а не то, что неизбежно сопровождает полноту человеческих переживаний. Можно сказать, что «счастье» – это отчужденная форма радости.

Как же может произойти изменение в способе потребления и производства? Для начала вполне вероятно, что многие индивиды проэкспериментируют с изменениями модели потребления. До некоторой степени в малых группах это уже сделано. Дело здесь не в аскетизме или бедности, а в противоположности жизнеутверждающего потребления и жизнеотрицающего. Различие между ними можно провести, только осознав, что такое жизнь, что такое внутренняя активность, что стимулирует человека, а что наоборот. Платье, предмет искусства, дом, – все это можно отнести и к одной категории, и к другой. Сшитое по моде платье, свидетельствующее о заинтересованности в прибыли портных и персонала, занятого рекламой, совершенно отлично от платья красивого, привлекательного, соответствующего личному выбору и вкусу. Ряд портных, возможно, хотели бы продавать свою продукцию женщинам, предпочитающим носить то, что им нравится, а не то, что им навязывают. То же самое относится и к произведениям искусства, и к прочим видам эстетического наслаждения. Если они утратят свою функцию в качестве символов общественного положения или вложения капитала, чувство прекрасного получит шанс вновь развернуться. Ушло бы тогда все способствующее излишествам и просто лени. Изменилось бы значение личного автомобиля, если бы из символа социального статуса он превратился просто в полезное средство передвижения. Разумеется, больше не было бы основания покупать новую машину через каждые два года, и промышленность оказалась бы вынужденной внести некоторые глубокие изменения в производство. Выражаясь кратко, до настоящего времени потребитель разрешал промышленности и даже приглашал ее промывать ему мозги или управлять им. У потребителя есть шанс осознать свою власть над промышленностью, развернувшись на 180 градусов и заставляя промышленность производить то, что ему нужно; в противном случае, производя то, что он отвергает, она понесет ощутимые убытки. Пора уже наступить революции потребителя против господства промышленности. Она вполне осуществима и имеет далеко идущие последствия, если только промышленность не захватит контроль над государством и не навяжет своего права манипулировать потребителем.

Говоря о «революции потребителя», я не имею в виду, что потребитель сочтет корпорацию своим врагом, которого надо уничтожить. Я имею в виду, что потребитель потребует от корпорации реагировать на его желания и что управляющие начнут отвечать на этот вызов. Обвинения не помогут прояснить или улучшить ситуацию. Как управляющие, так и потребители – части единой отчужденной системы; они скорее ее узники, чем творцы. Управляющие склоняются к тому, чтобы обольщать потребителя состоянием внутренней пассивности, но пассивная роль привлекательна для потребителя: ведь как легко поддаться соблазну. Сопротивление основным изменениям присутствует с обеих сторон, но и желание требующих воображения перемен, новых творческих решений, желание высвободить энергию тоже присутствует у обеих сторон.

Следующей мерой стало бы законодательное ограничение нынешних методов рекламы. Вряд ли этот момент нуждается в пояснении. Он относится к почти что гипнотизирующему, иррациональному рекламированию, распространившемуся в последние десятилетия. На него можно было бы воздействовать с помощью элементарного закона, подобного тому, что требует от производителей сигарет ставить на своей продукции предупреждение об опасности для здоровья [109], или подобного тем федеральным законам, что запрещают одурачивающую, вводящую в заблуждение рекламу в торговле между штатами, и особенно лживую рекламу продуктов питания, медикаментов и косметики [110]. Есть ли вероятность, что такой закон будет принят вопреки совместным усилиям рекламной индустрии, газет, телевидения, радио и, конечно, той части промышленных кругов, для которых гипнотизирующее рекламирование – важная сторона их планирования и производства? Это зависит от определенных изменений в нашем демократическом процессе и главным образом просто от того, есть ли у граждан возможность получить информацию, обсудить эту проблему и поспорить о ней, а также от того, что выше – власть граждан или власть лобби и тех членов конгресса, что находятся под его влиянием.

А как быть с переориентацией производства? Допустим, лучшие специалисты и просвещенное общественное мнение пришли к выводу, что производство одних предметов потребления предпочтительнее, чем других, в интересах населения в целом. Можно ли в рамках нашей конституции ограничивать свободу предприятия производить то, что наиболее выгодно или что меньше всего нуждается в предвидении, экспериментировании или смелости? С точки зрения закона это не представляло бы особой проблемы. Если в XIX веке такое изменение, возможно, потребовало бы национализации промышленности, сегодня этого можно достичь с помощью законов, не требующих изменений в конституции. Можно было бы содействовать производству «полезных» вещей и препятствовать производству бесполезных и вредных с помощью законов о налогах, поощряющих те отрасли промышленности, которые согласны приспособить свое производство к модели здорового общества вместо модели «прибыль любой ценой». Правительство могло бы воздействовать на соответствующее производство с помощью ссуд или в некоторых случаях с помощью государственных предприятий, прокладывающих путь частной инициативе, пока не подтвердится вероятность прибыльного вложения капитала.

Помимо всего прочего, как подчеркивал ряд авторов, особенно Джон Кеннет Гэлбрейт, немаловажно увеличивать капиталовложения в общественный сектор по сравнению с частным. Инвестиции в общественный сектор, включающий в себя общественный транспорт, жилищное строительство, школы, парки, театры и т. п., имеют двоякое достоинство: во‑превых, выполняются потребности, соответствующие жизнеутверждению и развитию человека; во‑вторых, проявляется чувство солидарности вместо личной жадности и зависти, а значит, и соперничества с другими.

Заметки о потреблении подводят нас к последнему пункту, на котором я хотел бы остановиться в этой связи, – соотношению между доходом и трудом. Как и многие другие общественные системы прошлого, наше общество одобрило принцип «кто не работает, тот не должен есть». (Русский коммунизм возвел этот старый принцип в заповедь «социализма», слегка перефразировав его.) Проблема не в том, выполняет ли человек социальные обязанности, внося свой вклад в общее благо. В самом деле, в тех культурах, где явно или неявно принята эта норма, богатый человек, которому работать необязательно, оказался бы изъятым из этого правила, а джентльмена определяли бы как человека, которому нет необходимости работать, чтобы жить в достатке. Проблема в том, что каждое человеческое существо имеет неотчуждаемое право жить, безотносительно к тому, выполняет оно свой общественный долг или нет. Труд и прочие социальные обязанности следовало бы сделать достаточно привлекательными, чтобы человеку захотелось принять на себя долю социальной ответственности, но не стоит принуждать его к этому под угрозой голода. Если же применить последнее положение, обществу не понадобится делать работу привлекательной и подстраивать свою систему к человеческим потребностям. Правда, во многих обществах прошлого диспропорция между количеством населения и наличным техническим оснащением производства не позволяла обходиться без того, что фактически является принудительным трудом.

В изобилующем товарами индустриальном обществе такой проблемы нет, однако даже представители средних и высших классов в страхе потерять работу вынуждены следовать нормам, лежащим в основе индустриальной системы. Наша индустриальная система не дает им слишком уж отклоняться от курса. Если они теряют работу из‑за того, что у них нет «правильного настроя» – имеется в виду, что они слишком независимы, придерживаются нестандартного мнения, женаты «не на той женщине», – им будет очень трудно найти работу того же уровня, а получение работы похуже предполагает, что они и их семьи почувствуют собственную приниженность, они теряют «новых друзей», приобретенных, пока шли в гору; они боятся, что жены презирают их, а дети перестают их уважать.

Чего я хочу здесь добиться, так это поддержать принцип, согласно которому человек имеет неотъемлемое право на жизнь – право, к которому неприложимы никакие условия и которое предполагает право получать основные необходимые для жизни продукты, право на образование и медицинское обслуживание; он имеет право на то, чтобы с ним обращались так же хорошо, как владелец собаки или кошки обращается со своими домашними животными, которым ничего не приходится «доказывать», чтобы их покормили. Если бы только этот принцип был принят, если бы мужчина, женщина или юноша могли быть уверены, что, что бы они ни сделали, их материальному существованию ничто не угрожает, сфера человеческой свободы безмерно расширилась бы. Принятие этого принципа также побудило бы человека изменять свой род занятий или профессию, использовав год или больше на подготовку к новой, более подходящей для него деятельности. Обычно большинство людей принимает решение относительно своей карьеры в таком возрасте, когда у них еще нет ни опыта, ни возможности правильно рассудить, какой род деятельности ближе всего им по духу. Пожалуй, годам к тридцати с лишним у них откроются глаза на то, что уже слишком поздно начинать заниматься тем видом деятельности, который, как теперь они знают, составил бы правильный выбор. К тому же ни одной женщине в случае несчастливого брака не пришлось бы оставаться замужем просто из‑за того, что у нее нет необходимых средств, чтобы подготовить себя к работе, обеспечивающей ей средства к жизни. Ни одному служащему не пришлось бы принимать условия, неприятные или принижающие его, если бы он знал, что, пока он ищет работу, более соответствующую его наклонностям, он не умрет с голоду. Ни пособие по безработице, ни вспомоществование ни в коем случае не разрешат этой проблемы. Как признано многими, используемые здесь бюрократические методы до такой степени унизительны, что люди боятся, как бы не оказаться в той части населения, которая получает пособие, и этого страха достаточно, чтобы лишить их свободы не соглашаться на определенные условия труда.

Как можно было бы реализовать этот принцип? Ряд экономистов предложил в качестве решения «ежегодный гарантированный доход» (называемый иногда «подоходным налогом наоборот») [111]. Ежегодный гарантированный доход определенно должен быть ниже наименьшего заработка, чтобы не возбуждать гнева и негодования у тех, кто работает. Если же он призван гарантировать умеренную, но все же достаточную материальную основу, нынешний уровень зарплаты пришлось бы заметно поднять. Установить прожиточный минимум для умеренного, но достаточного материального обеспечения на минимальном уровне сегодняшнего дня вполне осуществимо. Каждый, кого привлекают более приличные условия жизни, был бы волен добиваться более высокого уровня потребления.

По свидетельству некоторых экономистов, ежегодный гарантированный доход мог бы послужить важным регулятором нашей экономики. «В чем мы нуждаемся, – пишет Айерс, – так это в некотором приспособлении, способном навсегда стать обычной чертой индустриальной экономики, от которой требуется идти в ногу с постоянно возрастающим предложением товаров. Гарантия основного дохода для всех членов общества вне зависимости от заработка работающих, подобно тому как выплаты по социальному страхованию гарантированы сегодня всем людям старше 72 лет, обеспечила бы ощутимый прирост спроса, в чем экономика все более отчаянно нуждается» [112].

В статье о гарантированном доходе и традиционной экономике Мино Левенштейн говорит: «Даже если экономист настроен традиционно, он скорее, чем кто‑либо другой, должен суметь пересмотреть свой анализ механизмов выбора, чтобы увидеть, насколько ограничен этот механизм, хоть он и необходим. Как и в случае с многочисленными предложениями относительно нового мышления, понятие гарантированного дохода следует приветствовать еще до того, как оно понадобится, чтобы стать программой действий, поскольку оно бросает вызов теории» [113].

Принципу ежегодного гарантированного дохода приходится наталкиваться на возражение, что человек ленив и ни за что не станет работать, если устранить принцип: либо труд, либо голод. В действительности же такое предположение неверно. Как показывает несметное количество свидетельств, человек от рождения склонен к активности, а лень – патологический симптом. В системе «принудительного труда», где почти не уделяется внимания его привлекательности, человек стремится избежать его хотя бы ненадолго. Когда социальная система в целом изменится так, что обязанность трудиться будет избавлена от принуждения и угроз, лишь меньшинство, состоящее из больных людей, будет упорно предпочитать ничегонеделание. Вполне возможно, некоторое число людей предпочло бы некое подобие монастырской жизни, полностью посвятив себя внутреннему саморазвитию, созерцанию или учебе. Если уж Cредние века могли позволить себе допустить жизнь в монастыре, то наше богатое технологическое общество, конечно же, имеет для этого гораздо больше возможностей. Но стоило бы нам ввести бюрократические методы, вынуждающие человека доказывать, что он действительно «правильно использует» свое время, как целостность принципа была бы нарушена.

Существует особая разновидность принципа гарантированного дохода, привносящая в него важный момент, хотя скорее всего в настоящее время его не примут. Я имею в виду принцип, согласно которому необходимый минимум для достойной жизни обеспечивается не на денежной основе, а с помощью бесплатных товаров и услуг. Мы приняли этот принцип для начальной школы, как, впрочем, не надо платить и за воздух, которым мы дышим. Можно было бы начать распространять этот принцип на все высшее образование, сделав последнее полностью бесплатным, предоставив стипендию каждому студенту, чем обеспечивался бы свободный доступ к образованию. Мы бы также могли распространить этот принцип в другом направлении, а именно: сделать бесплатными основные продукты потребления, начав, пожалуй, с бесплатного хлеба и транспорта. В конце концов его можно было бы распространить на все продукты, составляющие минимальную материальную основу достойной жизни. Нет нужды добавлять, что такое предвидение выглядит фантастически применительно к ближайшему будущему. Но для гораздо более развитого состояния общества оно разумно как с экономической, так и с психологической точек зрения.

Прежде чем порекомендовать многим богатым американцам начать отстраняться от бесконечного и все более неразумного роста потребления, требуется по крайней мере короткий комментарий с чисто экономическим обоснованием подобного предложения. Вопрос прост. Возможно ли технически и экономически, чтобы экономика осталась сильной и стабильной без повышения уровня потребления?

В этом отношении американское общество не представляется таким уж изобильным по меньшей мере для 40 % его населения, да и значительная часть остальных 60 % потребляет вовсе не чрезмерно. Значит, на данный момент вопрос не в том, чтобы ограничить рост производства, а в том, чтобы переориентировать потребление. Тем не менее надо поставить вопрос о том, есть ли такая точка, в которой производство стабилизировалось бы, коль скоро достигнут установленный законом уровень потребления для всего населения, каким бы он ни был (включая производство в помощь бедным странам), но с учетом увеличения производства, связанного с ростом населения; или же по экономическим соображениям мы должны преследовать цель безостановочного роста производства, что означает и рост потребления?

Экономистам и плановикам необходимо начать изучать проблему, хотя в данный момент она не кажется такой уж срочной с практической точки зрения. Ибо до тех пор, пока наше планирование ориентируется на безостановочное увеличение производства, наше мышление и экономическая практика испытывают влияние этой цели. Это важно уже для решения относительно уровня ежегодного роста производства. Цель максимального роста принимается как догма, без возражений, что вызвано безотлагательностью нужд, а также квазирелигиозным принципом считать целью жизни неограниченный подъем производства, именуемый «прогрессом», – индустриальный вариант царства небесного.

Интересно заметить, что и раньше политэкономы XIX века ясно видели, что экономический процесс все увеличивающегося производства – это лишь средство для достижения цели, а не цель в себе. Раз был достигнут приличный уровень материальной жизни, у них появились надежда и ожидание, что производительная энергия будет переориентирована на подлинно человечное развитие общества. Им было чуждо стремление к производству все большего количества материальных благ как конечной и всеобщей цели жизни. Джон Стюарт Милль писал: «Уединенность – в смысле часто бывать одному – существенно важна как для углубленной медитации, так и для глубины характера; уединение на лоне красоты и великолепия природы – это источник мыслей и устремлений, не только благотворных для индивида, но без которых общество вряд ли смогло бы обойтись. Однако не такое уж удовольствие доставляет созерцание мира, в котором не осталось места для самопроизвольной активности природы; в котором каждый клочок земли подвергся обработке, позволяющей увеличить количество пищи для людей; в котором каждый цветущий пустырь или природное пастбище вспаханы, все четвероногие и птицы, не одомашненные на пользу человеку, истреблены как его соперники в борьбе за пропитание, декоративные и бесполезные деревья выкорчеваны; в котором вряд ли осталось место, где мог бы вырасти дикий куст или цветок и их не вырвали бы как сорную траву, чтобы лучше обработать почву. Если земле придется утратить столь значительную часть ее прелести, которой она обязана именно тому, что было бы искоренено в ходе неограниченного роста благосостояния и населения, искоренено просто для того, чтобы приспособить землю для поддержки большего количества населения, а не для того, чтобы оно стало лучше или счастливее, то я искренне надеюсь – ради будущих поколений, – что они удовольствуются состоянием стабильности задолго до того, как необходимость принудит их к этому.

Вряд ли нужно отмечать, что статичное состояние капитала и неизменное количество населения не предполагают отсутствие прогресса в совершенствовании человека. Наблюдалась бы более широкая, чем когда‑либо, свобода во всех сферах духовной культуры, морального и социального прогресса, больший простор получило бы усовершенствование Искусства Жить и намного выросла бы вероятность такого усовершенствования, поскольку умы уже не были бы поглощены искусством преуспевать в делах» [114].

Обсуждая потребление, дающее «мало или ничего для того, чтобы сделать жизнь прекраснее и подлинно счастливее», Альфред Маршалл утверждает: «И хотя верно, что сокращение рабочего дня во многих случаях привело бы к уменьшению национального дохода и снижению зарплаты, тем не менее было бы, пожалуй, хорошо, если бы большинство людей работали гораздо меньше, поскольку соответствующее уменьшение материального дохода наверняка столкнулось бы с отказом всех классов от самых недостойных методов потребления и они могли бы научиться хорошо проводить свободное время» [115].

Легко отмахнуться от этих авторов как от старомодных, романтичных и пр. Но мышление и планирование отчужденного человека вряд ли следует признать более хорошими просто из‑за того, что они последние по времени и больше соответствуют программным принципам нашей технологии. Именно потому, что мы имеем сегодня гораздо лучшие условия для планирования, мы в состоянии обратить внимание на идеи и ценности, осмеянные нами под влиянием умонастроения первой половины нашего столетия.

Теоретический вопрос, который, следовательно, надо поставить, такой: возможна ли относительно стабильная экономическая система в условиях современных технологических методов, и если да, то каковы ее условия и следствия? Хочу высказать несколько общих соображений. Если бы нам пришлось урезать сегодня необязательное дегуманизированное потребление, это означало бы сокращение производства, сокращение занятости, уменьшение дохода и прибыли, произведенных в некоторых отраслях экономики. Ясно, что если бы это было сделано волей‑неволей, без всякого плана и т. д., это привело бы к тяжелым испытаниям экономики в целом и определенных групп людей в частности. Что потребуется, так это спланированный процесс распространения возрастания досуга на все сферы труда, переучивание людей и передислокация некоторых материальных ресурсов. Потребовалось бы время, а планирование, конечно, должно было бы стать общественным делом, а не частным, поскольку ни одна отрасль промышленности не смогла бы создать и претворить в жизнь план, охватывающий ряд подразделений экономики. Должным образом запланированное сокращение общего дохода и прибыли вряд ли составило бы непреодолимую проблему, поскольку потребность в доходах сокращалась бы по мере уменьшения потребления.

Поскольку наш производственный потенциал увеличился, мы оказались перед выбором: работать гораздо меньше при постоянном уровне производства и потребления или намного повысить производство и потребление при неизменном уровне труда. Несколько вынужденно мы выбрали смесь обоих вариантов. Производство и потребление возросли, тогда как рабочее время сократилось, а детский труд в значительной степени отменен. Этот выбор продиктован не технической необходимостью; он явился результатом политической борьбы и изменений в социальных подходах.

Каковы бы ни были достоинства этих предложений, они не имеют особого значения по сравнению с тем, что могут предложить экономисты в ответ на вопрос: возможно ли технологически неизменное общество?

Важно то, что специалисты обращаются к этой проблеме, а они этим займутся, только если увидят, что вопрос того заслуживает. Не следует забывать, что главная трудность, возможно, обнаружится не в экономических и технических аспектах проблемы, а в политических и психологических сторонах ее. Привычки и способы мышления не так легко поддаются переделке, а поскольку многие особо заинтересованные группы вполне реально делают ставку на поддержание и ускорение роста потребительства, борьба за изменение модели будет долгой и трудной. Как уже многократно говорилось, самое главное в настоящий момент – это сделать первый шаг.

И последнее по данному вопросу: мы не одиноки в своей сосредоточенности на материальном потреблении – другие страны Запада, Советский Союз, восточноевропейские страны, похоже, тоже попали в ту же разрушительную западню. Обратите внимание на заявление русских, что они заткнут нас за пояс по стиральным машинам, холодильникам и пр. Действительный выход состоял бы не в том, чтобы вовлечь их в ненужную гонку, а в том, чтобы превзойти эту стадию социального развития и подтолкнуть их строить подлинно человеческое общество, которое будет определяться и измеряться отнюдь не количеством машин и телевизоров.

В то время как вопрос о раз и навсегда неизменном уровне производства в данный момент в основном остается теоретическим, есть и весьма практический, который встал бы, если бы потребителям пришлось сократить потребление до удовлетворения своих реальных нужд как живых человеческих существ. Если бы это случилось, нынешний уровень экономического роста можно было бы поддерживать, только если бы мы перенаправили и переиначили производство с некоторого «не необходимого» частного потребления на более очеловеченные формы общественного потребления.

Потребности эти ясны и обозначены многими современными аналитиками и писателями. Частичный список таких видов деятельности включал бы в себя реконструкцию большей части жизненного пространства всего народа (миллионы новых жилищ), широкое распространение и усовершенствование народного образования и здравоохранения, развитие городского и междугородного общественного транспорта, десятки тысяч больших и малых проектов мест отдыха для американских общин (парки, игровые площадки, бассейны и пр.), массовое включение в развертывание культурной жизни, привносящее драму, музыку, танцы, рисование, съемку фильмов и прочее в сотни тысяч общин и в миллионы жизней людей, которые обычно понятия не имеют об этом измерении человеческого существования.

Все эти усилия подразумевают физическое воспроизводство и развитие обширных человеческих ресурсов. Непосредственная заслуга подобных проектов в том, что они направлены на устранение проблем обедневшего меньшинства и в то же время задействуют воображение и энергию небедных. Они также смягчают, если не полностью устраняют проблемы, порожденные урезыванием потребления. Общенародное экономическое и социальное планирование было бы, конечно, необходимо в случае осуществления большинства такого рода программ, поскольку они включали бы в себя существенные сдвиги в использовании человеческих и материальных ресурсов. Первый результат подобных усилий состоял бы в том, чтобы показать, что мы действительно движемся к подлинно человеческой общности. Другим огромным шагом на пути к созданию живого общества, в дела которого были бы реально вовлечены его члены, явилась бы гарантия того, что по каждому пункту подобных программ вовлеченные в них люди и общины будут нести ответственность за распространение и выполнение проекта. На общенациональном уровне им необходимо обеспечить законное основание и соответствующее финансирование, но после получения необходимого минимума первейшим принципом должны бы стать максимум общественного участия и наличие разнообразных проектов.

При таком сдвиге с частного к общественному сектору потребления частные расходы сдерживались бы тем, что увеличение дохода поглощалось бы повышением налога. Это был бы умеренный сдвиг с мертвящего, дегуманизированного частного потребления на новые формы общественного потребления, которые втянули бы людей в различные виды творческой общинной деятельности. Нет надобности говорить, что подобный сдвиг потребовал бы тщательного планирования, чтобы избежать серьезного расстройства экономической системы: в этом отношении мы сталкиваемся с теми же проблемами, что и в ходе конверсии производства вооружения на мирную продукцию.

Date: 2015-07-25; view: 331; Нарушение авторских прав