Древо раздваивается

Обманчивое место,

Где все не такое, каким кажется.

Дэвид Ливингстон о Занзибаре

10.

– Ас‑салам алейкуму! Добро пожаловать, ваше превосходительство, – голос Меджида ибн‑Саида, султана Занзибара, отозвался гулким эхом по просторной веранде дворца Бейт‑Иль‑Сахель. Его приветствие звучало торжественно и с достоинством, однако с искренним радушием.

Гость молча четким шагом приблизился к султану. Бесценные ковры с замысловатыми узорами приглушили звук его решительных шагов. Его военная выправка казалась еще более строгой в окружении ярких шелковых штандартов, свисающих с потолка меж тонкими колоннами и раздуваемых, подобно парусам, легким бризом; они давали дополнительную тень и прохладу. Только остановившись перед султаном за несколько шагов, щелкнув каблуками и отвесив изящный поклон, он ответил:

– Ва алейкуму ас‑салам, ваше высочество.

Это был не первый визит лейтенанта Кристофера Палмера Ригби к молодому султану с тех пор, как он более полугода назад – в прошлом июле – вступил в должность британского консула на Занзибаре. Назначение Ригби на этот пост восполнило брешь, образовавшуюся после смерти его предшественника майора Аткинса Хэмертона, на целый год прервавшей отношения между обеими странами. От Ригби, которому не исполнилось и сорока лет, ожидали многого – как в Англии, так и на Занзибаре – султан Меджид также возлагал на нового консула большие надежды. Чего бы ни добился в будущем Ригби на этом важном посту – а польза от его деятельности будет измеряться только успехами – хотя приоритеты английской короны с тех пор несколько изменились.

– Прошу вас, садитесь, ваше превосходительство, – ответом послужил еще один быстрый наклон головы, и только тогда консул последовал приглашению и опустился на краешек шелковой подушки.

После всех лет, проведенных Ригби на службе у английской короны в Индии, он не расстался с природной английской чопорностью, свойством, которое сам Ригби считал большим преимуществом в общении с представителями других культур. Он придавал большое значение тому, чтобы держаться на почтительном расстоянии. Он ни в коем случае не хотел быть другом султана Занзибара – как это сделал его предшественник Хэмертон. То есть, покойный султан Саид называл Хэмертона не иначе как «братом» и даже будучи на смертном одре призвал его к себе. К чему могут привести доверительные отношения с местным населением убедительно показал кровавый мятеж в Индии, случившийся почти два года тому назад. Воспоминание об этом потрясении по сию пору сидело занозой в нежной английской душе Ригби. Ошибка, которая никогда больше не должна повториться.

Султан хлопнул в ладоши, и тут же раб, до того момента неприметно ожидавший знака, стоя у одной из колонн террасы, принес чай, кофе и шербет. Ригби с удовольствием бы выпил просто крепкого чаю, но просить об этом правителя Занзибара было бессмысленно. Никакого различия между этим островом и Индией Ригби не видел, и потому был благодарен хотя бы уже за то, что в его чашку не добавили сахару. Жаль, что не подали ни сливок, ни даже молока.

Султан Меджид и консул Ригби по обычаю начали беседу со взаимных расспросов, все ли их близкие в здравии и благоденствии, причем султан Меджид много раз хвалил превосходный арабский язык консула. Было очень мало англичан, которые были так же сведущи в восточных языках, как консул Ригби. Кроме, может быть, сэра Ричарда Фрэнсиса Бертона, некогда служившего в войсках британской Ост‑Индской компании и постоянно шокировавшего общество эксцентрическими и зачастую аморальными выходками или исследовательскими путешествиями в Центральную Африку, а также и научными трудами. Однако когда Ригби начинал думать о Бертоне, у него портилось настроение. В Индии судьба сталкивала их не однажды – к большому неудовольствию Ригби. Неоднократно на экзаменах в войсках компании Ригби занимал второе место – после Бертона. К тому же склонность Бертона к доверительным отношениям с туземцами, по твердому убеждению Ригби, была порочной и недопустимой. Бертон же обвинял Ригби в том, что он недостаточно поддержал его последние экспедиции к озерам Центральной Африки, однако в то время Ригби еще не занимал поста консула в Занзибаре, и, следовательно, его, Ригби, упрекать ни в чем было нельзя.

Прирожденный дипломат, Ригби быстро покончил со светской болтовней. Несколько слов о погоде – на Занзибаре она была либо солнечной, либо штормовой – и о коммерции. И только после этого консул перешел к основной причине визита.

– Сегодня я получил известие, что наш флот, стоящий в Маскате, задержал военные суда вашего брата, его высочества Тумайни, направлявшиеся в сторону Занзибара. Запланированное вторжение было приостановлено, ваше высочество. Вы спокойно можете ваши войска, – тут в его голосе независимо от его воли прозвучала едва уловимая презрительная нотка, когда он вспомнил о наскоро собранной кучке вояк, состоявшей наполовину из наемников‑белуджей, наполовину – из представителей африканских племен, из коих большинство было вооружено лишь луком и стрелами, – с побережья отозвать.

– Я и мои подданные очень благодарны вам и, конечно, вашей армии, – отвечал Меджид.

Как в прошлом его отец, так и Меджид пользовался покровительством англичан. Несмотря на то, что между днем смерти Хэмертона и назначением Ригби молодой султан, не теряя времени даром, провел переговоры с представителями Франции, именно англичане с их военной мощью казались ему безусловно более надежными союзникам в укреплении его собственного господства.

Маленькими глоточками Ригби пил чай.

– Ваши притязания на трон мы, безусловно, признаем, ваше высочество. Однако мы должны принимать во внимание и притязания вашего брата. Такие указания его высочество султан Саид дал в письме к покойному майору Хэмертону. И если вы намерены захватить Маскат и Оман, вы не можете ожидать действенной помощи со стороны Англии.

Британцы с момента размещения собственных войск в Адене, на юго‑востоке Аравийского полуострова, потеряли всякий интерес к Оману. В Адене у них теперь был собственный опорный пункт, который контролировал морской путь в Индию. Кроме того, в Омане у них не было и финансовых интересов. Благодаря решению султана Саида перенести столицу своего государства из Омана на Занзибар, принятому добрых двадцать лет назад, карты были перетасованы по‑новому. Занзибар – это ворота в Восточную Африку, там до сих пор на первом месте стояла торговля; там возникали все новые и новые интересы: исследования все еще загадочного континента, возможно, даже завоевание новых территорий для британской короны и христианизация и приобщение к цивилизации аборигенов – все это, скорее всего, будет достойно вознаграждено. И такие исследователи‑путешественники, как Ливингстон, Бертон и Спик, своими экспедициями успешно доказали, что Занзибар – ключ к «черному» континенту. И ни Франция, вечный соперник Англии, ни провозгласившие свою независимость колонии – Соединенные Штаты Америки – не должны получить этот заветный ключ в свои руки, – а в первую очередь именно США, где в южных штатах на хлопковых полях надрываются миллионы рабов.

Четвертый вопрос в повестке дня был самым важным для Ригби.

– Как вы, ваше высочество, хорошо понимаете, мы желали бы достичь полного взаимопонимания. Несмотря на подписанные соглашения между нашими странами, работорговцы продолжают вывозить через Занзибар тысячи рабов из внутренних областей Африки на Аравийский полуостров и в Персию. – Он скривил рот в знак глубочайшего отвращения к таким чудовищным деяниям.

Султан Меджид придал лицу озабоченное выражение.

– Всем сердцем и душой я буду следовать примеру моего досточтимого отца и по мере сил поддерживать вас в борьбе за уничтожение рабства. Но еще есть племена, – как на острове, так и на побережье, – которые подобным образом сколачивают себе состояние. Если бы я отнял их доходы силой, то мой брат Баргаш получил бы еще больше сторонников, а он – как вы, без сомнения, знаете, – как и прежде, работорговлю одобряет.

Хотя консул Ригби и подозревал, что его высочество султан Меджид замыслил столкнуть интересы англичан и принца Баргаша в вопросе о рабстве, у него не было ни малейшего сомнения, что слова султана отражают истинное положение дел. В то время как Меджид пытался укрыться за спиной англичан, Баргаш был слишком горд, чтобы искать их поддержки. Он склонялся к союзу с французами, но ближе всех ему были арабские племена, настаивавшие на неограниченной работорговле, – что делало его в глазах англичан абсолютно неприемлемым кандидатом на трон.

Англичане давно оказывали военную поддержку правителям Занзибара за ограничение рабства – первым шагом было так называемое «Соглашение Хэмертона от 1847 года», которое запрещало вывоз рабов с территорий султаната в Аравию и в Азию. К сожалению, ни один араб не придерживался этого договора, заключенного между Англией и Занзибаром при султане Саиде. И сейчас не было никаких препятствий к тому, чтобы Ригби и султан Меджид продлили этот договор. Не говоря о прибылях, которые приносила торговля пряностями и слоновой костью.

– Мы далеки от того, чтобы вмешиваться во внутренние дела и споры вашей семьи, – продолжил консул. – Однако нам очень не понравится, если на острове разразится военный конфликт. По этой причине просим вас быть очень осторожным во всем, что касается принца Баргаша: не исключено, что он еще раз подошлет к вам наемного убийцу.

Для Ригби оставалось загадкой, почему султан Меджид отпустил невредимым человека, который в начале года совершил покушение на него – к счастью, неудавшееся. Так же, как и брата, который нанял убийцу.

Султан улыбнулся.

– Принц Баргаш был и остается моим братом. Как у нас говорят: всей воды из океана не хватит, чтобы разбавить родственную кровь.

Консул ответил ему кислой улыбкой. Война, убийства и ловко устроенные браки – именно на них была основана династия Аль Бусаидов. Так, в свое время отец Меджида велел убить своего двоюродного брата, который был назначен регентом при нем – малолетнем принце Саиде ибн‑Султане и благодаря браку с Аззой бинт‑Сеф, дочерью двоюродной бабушки Саида, смог устранить еще и своего брата, и заговорщиков. Восточные нравы, когда братья прилюдно раскрывают друг другу объятья, одновременно вонзая другому кинжал в спину, Ригби считал просто отвратительными.

Султан Меджид был известен своим великодушием и добросердечием. Даже на берегах озера Таньганьика, в шестистах милях в глубь континента, туземцы слагали песни о Меджиде, справедливом вожде на побережье – примерно так писал в путевых заметках Бертон, который был принят на этой же веранде султаном Меджидом – перед тем, как они со Спиком отправились на поиски истоков Нила. Слишком великодушный и добросердечный – может быть, это была как раз его самая сильная сторона, но в равной степени – и его самая большая слабость.

Ригби вдруг вспомнились слова Хэмертона о султане Саиде: «Для него было важно взглянуть на вещи по‑иному. Истина же состояла в том, что у него всегда было больше дел, чем он мог претворить в жизнь». Даже если известный своей силой воли султан Саид и дал повод для такой оценки – можно ли ее примерить на его сына и в какой мере она была справедливой?

Однако интересам Англии на Занзибаре в качестве правителя территорий лучше мог послужить Меджид, нежели Баргаш.

– В любом случае вы, ваше высочество, всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, если в том будет нужда, – заверил султана консул Ригби.

11.

Холе вздыхала. Глубокий вдох и тяжкий выдох, в которых проскальзывали такие грустные нотки, что, пожалуй, даже каменное сердце расплавилось бы как масло. Голова Салимы лежала на коленях у старшей сестры, и она, задремавшая было от ласкового поглаживания нежных рук, разлепила тяжелые веки и посмотрела Холе в лицо. Взгляд сестры был устремлен в пустоту. В ее глазах застыло мечтательное выражение, от которого они казались светлыми и прозрачными, как шлифованный топаз, а ее алебастровый лоб был наморщен не то от забот, не то от глубокой потаенной мысли, мучившей ее.

– Что с тобой? Тебя что‑то огорчило?

Холе опустила глаза на Салиму, и ее черты разгладились.

– Ничего такого, что должно тебя волновать, – ответила она дрожащим голосом и успокаивающе погладила Салиму по лбу. Та рывком села и взяла Холе за руку.

– Ну, пожалуйста, скажи мне! Мне ты можешь все сказать!

Спустя полгода после смерти Джильфидан в бытии обитателей Бейт‑Иль‑Тани все еще зияла незаживающая рана. И в первую очередь в жизни Салимы – и в ее душе. Зияющая рана – как от сквозного пулевого отверстия. Всепроникающая боль и тоска по матери постепенно утихали, но иногда вспыхивали особенно остро – как удар кинжала. Как правило, эта вспышка боли всегда была внезапной и такой острой, что на какой‑то миг у нее перехватывало дыхание. Но неизменным оставалось чувство пустоты. Чувство «ничего‑больше‑не‑будет» – там, где когда‑то всего было так много.

Салима была окружена нежностью и лаской, которые источала Холе, стараясь хоть как‑то утешить сестренку и заменить ей отсутствующую мать. Благие намерения изначально были обречены на провал, и все же у Салимы не было никого, кто был бы ей ближе Холе. Сестра теперь была ей даже ближе Меджида, который, став султаном, был очень занят своими обязанностями и которого она сейчас видела очень редко. Куда бы Холе ни шла, что бы она ни делала – Салима всегда была рядом. Как тень. Она любила сестру почти болезненно, и ей было очень тяжело делить ее с маленьким Абдулом Азизом, который как раз сейчас, в девять лет, тоже остался без матери, – и великодушная Холе и ему стала матерью.

Как призрачная тень, следовала Салима за своей очаровательной сестрой, почти незаметная в ее ослепительном сиянии, просто темный силуэт на песке – по сравнению с сияющими красками Холе. И чем больше это сознавала Салима, тем крепче прижималась к красавице, как будто бы часть неотразимой красоты Холе могла перейти к ней – если она чаще будет подле нее. Салима подражала мимике и движениям Холе, чтобы однажды тоже стать такой же грациозной и изящной. Но она все еще чувствовала себя угловатой и нескладной рядом с прелестной сестрой – как будто она была выстругана из дерева. Хотя Салима отличалась стройностью и высоким ростом, но все еще была угловатой и неловкой – неуклюжесть в пятнадцать лет еще дает о себе знать, и хотя тело уже созрело и приобрело женские линии, душа только начинала осваиваться в новом чужом теле.

– Я все время задаю себе вопрос, – хрипло шепнула Холе, – как долго мы еще сможем пробыть вместе, сколько дней нам отпущено? – Одинокая слезинка скатилась из уголка глаза и капнула Салиме на тыльную сторону ладони.

– Да что же произошло? – Когда старшая сестра не ответила, а только тихонько заплакала, словно прорвали плотину, в которой долго, слишком долго накапливалась вода, Салиме стало страшно. – Ну, говори же!

– Они все у нас отнимут, – прошептала Холе. – Все наше имущество. Наш дом. Нашу веру и нашу честь. А в конце – нашу жизнь.

– Кто, Холе?

– Ничего из того, что создал наш отец, больше не будет. Занзибар, тот, каким мы его знаем, пропадет.

Воспоминание о прорицательнице, которая в тот ураган вещала о счастливом возвращении домой султана, вдруг молнией сверкнуло в голове Салимы. Что‑то в тоне Холе, в ее позе и в манере произносить слова быстро и отрешенно, когда казалось, что она говорит сама с собой, напомнило Салиме о колдунье. Сестра будто впала в транс и в ней проснулось что‑то непонятное, тень чего‑то, которая тут же рассеялась, когда Холе повернулась к Салиме и положила руки на ее лицо.

– Я боюсь не за себя, – нежно прошептала она. – Только за тебя, маленькая сестренка. Ты еще так молода, у тебя вся жизнь впереди.

Салима обхватила запястья Холе:

– Прошу тебя, Холе, объясни мне, что или кого ты имеешь в виду?

Прерывистое дыханье Холе выдало, какие чувства бушуют в ее душе.

– Англичане, – безжизненно выдавила она из себя, но сразу же за этим в ее тоне отчетливо зазвучали презрительные нотки. – Англичане, в руки которых предался Меджид, чтобы укрепить свою власть. Постепенно они заберут все сначала у него, потом у нас. Они всех нас превратят в прислугу и будут помыкать нами. Занзибар постигнет та же участь, что и Индию.

Салима ничего не знала об английском господстве на далеком индийском субконтиненте. Но то, что беззаботное времяпрепровождение и уютная атмосфера нынешнего полудня – только фасад былого благополучия, – это она знала хорошо.

Ежедневно собирать силы перед предстоящей беспокойной ночью, а потом наверстывать недостаток сна в дневные часы в такую жару удавалось весьма условно. Как только темнота расправляла над островом чернильно‑черные крылья, сразу же из всех щелей выползали «призраки»: шпионы, наблюдатели, разведчики и доносчики. Если кто‑нибудь из многочисленных детей султана Саида, рассеявшихся по всему острову, хоть краешком глаза взглянул на особенно прекрасного жеребца или купил роскошное украшение – соглядатаи, закутанные в плащи и шнырявшие повсюду, всегда обо всем узнавали из надежного источника, и им за это хорошо платили. Золотыми французскими луидорами, английскими старинными гинеями или новыми соверенами, серебряными австрийскими талерами с профилем Марии Терезии и американскими золотыми «орлами» – из шкатулок и кожаных мешочков, которые почивший султан оставил в наследство своим многочисленным отпрыскам. Лучше всего оплачивались сведения о родственных встречах: кто в каких словах говорил – уничижительно или уважительно – о Меджиде и Баргаше, кто поддерживал отношения с иностранцами или вообще пытался копировать их образ жизни. Очень большие деньги расходовалось на то, чтобы опередить сводных братьев и сестер в любом деле или превзойти их покупкой еще более дорогих лошадей, более роскошных украшений, тонких тканей. Все больше золота и серебра утекало сквозь прорехи в переплетении кровных уз, которые тянулись от могил предков, где давно все бурлило, грозя вырваться наружу.

Неужели дела и в самом деле обстоят так плохо? Салима чувствовала такую растерянность, что почти задыхалась. Ночную кутерьму в Бейт‑Иль‑Тани она считала просто игрой, как‑то разнообразившей дневную скуку. Таинственность, с какой входили и выходили под покровом темноты осведомители, казалась ей отблеском безудержных детских проделок; взволнованное ожидание новостей, какие они принесут, – все это было, как эхо давних диких скачек и соперничества с Хамданом. Однако это была уже не игра, как смутно начала подозревать Салима. И не приключение, которое сдабривало сладкую кашу сытого бытия острыми специями.

Нет, то была горькая действительность.

– Меджид не видит, какое несчастье он накликал, – услышала Салима. – Какое предательство по отношению к своей семье и всему Занзибару он совершает.

Салима еще глубже вжалась щекой в мягкую ладонь.

– Я в это не могу поверить, – пробормотала она. – Только не Меджид! Только не наш добрый Меджид! Только не наш брат! – Словно ища поддержки, она подняла глаза на сестру. Та снисходительно улыбнулась и погладила ее по волосам и по лицу.

– Да, старый добрый Меджид… Я не сомневаюсь в его благородных намерениях. Но у него плохие советчики, а он слишком слаб, чтобы противостоять уловкам и давлению охочих до власти англичан. Я думаю и о нем. Что будет, если тело откажется ему служить? Что будет, если он повторит судьбу Хиляля?

Салима закусила нижнюю губу. Хиляль, один из ее старших сводных братьев, с самой юности был очарован обычаями и нравами англичан и французов, живших на Занзибаре. В их домах он познакомился с опьяняющими напитками, которые ему так понравились и в итоге сгубили его. Отец лишил его наследства и в конце концов отослал в Аден, где он и умер преждевременно, превращенный алкоголем в настоящую развалину, лишившуюся рассудка и беспомощно что‑то лепечущую. Салима тогда была слишком мала, чтобы запомнить его, но его историю до сих пор не уставали рассказывать на Занзибаре – как напоминание, что в обхождении с чужеземцами надо ухо держать востро. И даже при всей доброй воле нельзя сбрасывать со счетов, что многолетние припадки теперь начинают оборачиваться против Меджида.

– Ты заметила, какие тени у него под глазами? – Голос Холе пробудил Салиму от задумчивости – И какое у него серое лицо и как он запинается, когда говорит?

Та медленно кивнула, и вдруг страх за любимого брата нахлынул на нее: «Я не хочу потерять еще и Меджида».

– Но что мы‑то можем сделать? – От беспомощности слова, слетевшие с губ Салимы, прозвучали жестко.

– Ему нужна наша помощь, Салима, – прошептала Холе. – Он не видит, как он опасно болен. Меджид просто ослеплен своими обязанностями и долгом султана и забывает о том, что он должен позаботиться и о себе.

Нежно, но твердо Салима отвела ладони сестры от своего лица и вскочила.

– Я иду к нему и поговорю с ним.

– Нет‑нет! Останься!

Салима вздрогнула – от неожиданно резкого возгласа и горячности, с какой Холе ее удержала и заставила снова сеть на подушки.

– Не делай этого, девочка! Он не поблагодарит тебя. Поступит так же, как и со мной… – У полного, изогнутого в виде лука рта появилась горькая морщинка, и по лицу Салимы скользнула тень понимания.

– Из‑за этого вы и поссорились?

Холе потупилась, и нежные розы расцвели на ее щеках. Она озабоченно кивнула.

Между Холе и Меджидом не все гладко – и Салима недавно что‑то почувствовала, даром что оба молчали. Слезы с новой силой хлынули из глаз Холе.

– Только ради его здоровья я решилась поговорить с ним. А он с такой ненавистью мне ответил!

Сердечко Салимы было переполнено любовью к ее прекрасной добросердечной сестрице, и одновременно в ней поднимался гнев против Меджида. А вместе с гневом росло и беспокойство за брата.

– Но я же не могу ничего не делать и просто смотреть, как он губит себя. И еще больше мне не нравится, как он губит всех нас, – всхлипывая, объяснила Холе.

– Что я могу сделать? – прошептала Салима.

Холе покачала головой и решительно вытерла слезы.

– Нет, Салима, этого я не могу от тебя требовать.

– Я прошу тебя, Холе, что бы ты ни задумала – я тоже хочу в этом участвовать! – Она крепко сжала руки сестры. – Ради Меджида и ради Занзибара, – торжественно добавила она.

12.

«…таким образом Вы можете быть уверены в нашей поддержке и нашей нерушимой верности».

Салима сидела со скрещенными ногами на подушке – перед ней стоял пюпитр – и чернилами и бамбуковым пером вычерчивала черточки, завитушки и точки – «буквы» арабского языка.

«…ваше участие не останется без внимания и награды. Да благословит Аллах наше начинание! Подпись: принц Баргаш».

Салима отложила перо и, не поднимая глаз, выждала несколько секунд, пока чернила не высохли. Затем она подняла лист и протянула его Баргашу, который топтался возле нее, избегая смотреть ей в глаза.

– А заказы?

Она схватила пачку сложенных вместе листов, лежащую у ножки бамбукового пюпитра, – письма, которые она написала раньше тоже по приказу Баргаша, и также передала ему. «Письма, сулящие смерть», – молнией пронеслось у нее в голове, и она с трудом подавила озноб.

Темная мясистая рука Баргаша быстро провела по ее голове, тяжелые кольца неприятно коснулись ее затылка.

– Хорошая девочка.

Салима сидела, не в силах тронуться с места. Старший сводный брат только что вышел из комнаты и спустился вниз, где его ожидал посыльный, – ему надо было передать несколько писем и еще несколько мелких монеток – за труды. Тихие шаги Баргаша, обутого в домашние туфли, громким эхом отдавались в ее ушах, и чем дальше он уходил, тем громче и быстрее стучало ее сердце.

Опираясь локтями на колени, она спрятала лицо в ладонях, перепачканных чернилами. Когда она была совсем маленькой, она думала, что ее никто не видит, когда она закрывает глаза. Сейчас ей так не хватало ее детской веры в чудеса и маленького чуда – пусть на несколько мгновений. Просто исчезнуть, оставив после себя пустое место в этом неразрешимом клубке сложностей, вины и позора – в клубке, в который за столь короткий срок превратилась ее жизнь.

А как безобидно все начиналось! Несколько писем, написанных по просьбе Холе; обычное засвидетельствование вежливости, адресованное главам других арабских кланов, живших на Занзибаре; или приглашения посетить принца Баргаша в его новом доме рядом с Бейт‑Иль‑Тани; Салима была даже слегка раздосадована, что для нее не нашлось задания посложнее, чем писать эти ни к чему не обязывающие послания. Но очень скоро в замысловатых фразах, которые диктовал ей брат, тон переменился, став более резким. Сопоставляя их с тем, о чем доносили Баргашу ночные тени, Салима постепенно собрала кусочки мозаики. Меджид был все еще очень популярен на Занзибаре, однако его правление, каким бы блестящим оно ни казалось, назвать золотым было нельзя. Состояние здоровья его оставляло желать лучшего. Опасались его скорой смерти, за которой могли последовать беспорядки. Хотя Меджид и вступил во второй брак, но до сих пор у него родилась только одна дочь, наследника мужского пола не было. Часто султану нездоровилось, и его замещали министры, однако их действия, которые иначе как произволом, корыстолюбием и алчностью назвать было нельзя, и они лишь умножали число новых врагов повелителя. А врагов, перебегавших на его сторону, Баргаш осыпал обещаниями высоких постов, большой власти и еще большего богатства. На Занзибаре образовался раскол, увеличивающийся с каждым днем и особенно с каждой ночью. Теперь это был вопрос только времени: когда же остров окончательно будет поделен.

С сегодняшнего дня, когда Салима написала письма с требованием винтовок, пороха и боеприпасов в таких количествах, что их хватило бы на целую армию, в ней проснулись подозрения, что эта пропасть между братьями будет залита кровью.

Я написала эти письма. Письма, из‑за которых погибнут невинные, мужчины, женщины и дети.

Вина, которую Салима возложила на себя, угнетала ее все больше. Ее усугубляло сознание, что она не нашла в себе мужества отказать Баргашу и отложить перо в сторону. Гнев старшего брата вспыхивал мгновенно как пламя и мог просто испепелить любого несогласного.

Салиму начала бить дрожь, она отняла руки от лица и обхватила себя за плечи, как будто боялась, что может разлететься на куски под тяжестью столь чудовищного поступка и его ужасных последствий.

– Салима!

Настойчивый шепот проник в ее сознание, но в ее ушах он прозвучал как пушечный выстрел.

– Садаф!

Она вскочила и бросилась в объятия мачехи, родной тетки Меджида со стороны матери, обе были черкешенками – как и Джильфидан. Драгоценные минуты в материнских объятиях, они прогоняли горе и заботы.

– У тебя все хорошо, дитя мое? Дай‑ка я на тебя посмотрю… Да ты такая бледная! И вся в чернилах – погоди… – Садаф послюнявила краешек своей шейлы и начала оттирать чернильные пятна с открытого личика. Салима засмеялась, подставляя лицо. Сегодня ей было смешно, но раньше, когда она была совсем маленькой, она сердито размахивала руками, когда ее мать или другие женщины пробовала делать то же самое, так как ненавидела этот горько‑сладкий запах слюны на своей коже.

– Прошу тебя, присаживайся, Садаф, я велю принести чай и…

– Нет, дитя мое, – мачеха удержала ее за руку. – На это нет времени. – Она понизила голос до шелеста. – Меджид послал меня к тебе. – Салима моргнула. – Он знает о кознях Баргаша.

– А он знает о… – Голос отказал ей…

– Да, Салима, он знает, что ты тоже замешана – и как глубоко. Но он также знает, что ты без злого умысла попала сюда, только из любви к Холе и от страха перед Баргашем.

«Великодушный Меджид – он все еще хорошо думает обо мне».

Салима стала пунцовой: «Я такая плохая».

– Он послал меня для того, чтобы я попросила тебя держаться подальше от Баргаша и Холе. Они оба по природе испорченные и не поблагодарят тебя за помощь. Но еще не поздно, ты еще можешь повернуть назад, Салима!

– Я не знаю, как мне выйти сухой из воды, Садаф! Как мне спасти свою шкуру?

– За одного битого двух небитых дают. Лучше всего остаться живой. Когда подойдешь к краю – а так, несомненно, и будет, тогда уж Меджид не посмотрит, где ты – в безопасности или на линии огня.

«Вы увидите, что из этого получится. Вы увидите, что выпадет на вашу долю», – Салима как будто наяву услышала слова Медже, сестры Баргаша, которая честно старалась отговорить брата от его затеи и этим вызвала у Холе приступ ненависти. Холе из кошечки с бархатными лапками преображалась в тигрицу и, фигурально выражаясь, оскаливала зубы и выпускала когти, если кто‑то осмеливался критиковать Баргаша или его поведение.

Салиму затошнило. Она испугалась, что ее прямо сейчас вырвет. Было бы так просто и легко взять Садаф за руку и вместе с ней покинуть дом, пойти к Меджиду, который принял бы ее с распростертыми объятиями. Но что если планы Баргаша увенчаются успехом – как он тогда накажет ее за предательство? В тот момент ей казалось, что она зажата между двумя самыми высокими домами на Занзибаре, которые нависли над ней, грозя раздавить.

– Какой неожиданный визит, Садаф, – резко прозвучало с порога. В дверях стояла Холе – в ее глазах тлела ненависть. – Если ты приходишь без предупреждения и спрашиваешь, где найти Салиму, это может означать лишь одно: Меджид прислал тебя, чтобы поссорить нас.

– Вам совсем не стыдно, – отвечала Садаф медленно и подчеркнуто, – использовать Салиму в своих вероломных планах, тебе и Баргашу? Вы же взрослые люди и понимаете, что творите постыдное. А Салима еще совсем ребенок.

Холе перевела взгляд на сестру, которая смело его встретила, и начался молчаливый диалог.

– Холе, ты меня завлекла в ловушку.

– Подумай хорошенько, Салима, прежде чем ты что‑то скажешь или сделаешь.

– Я умею писать, Холе, и потому вы втянули меня в свои планы.

– Подумай еще раз, на чьей ты стороне, Салима.

Салима закрыла глаза, она больше не могла выносить обиду, искреннюю симпатию и гневные угрозы в глазах Холе.

– Во всяком случае, Салима достаточно взрослая, чтобы поклясться в верности мне и Баргашу. А дочь султана никогда не нарушает своего слова, не так ли, Салима?!

У той внутри все оборвалось. Да все равно, на чьей стороне я буду, – ничего хорошего ждать мне не придется. Либо Меджид возненавидит меня, либо Баргаш с Холе. А их ненависть не пойдет ни в какое сравнение с негодованием, которое мои поступки могут вызвать у Меджида.

Разочарование, которое, как она предполагала, испытывает Холе, окутало ее, как грязно‑серое облако, придавливая к земле и тесня грудь так, что она боялась потерять равновесие – пока не перевела дыхание. Как она могла разочаровать Холе, ведь та после смерти Джильфидан всегда была рядом, разделяла ее горе, да и все крупицы радости сестры делили пополам. Они были сестрами лишь по отцу, однако за прошедшие месяцы их души так сроднились, как не бывает даже у близнецов, которых вынашивала одна мать.

Глядя в пол на носки своих туфель, Салима кивнула.

– Видишь, Садаф? – как бы уступая решению Салимы, сказала Холе. – Салима остается с нами. Умная девочка… – И тут же в ее голосе зазвучал металл, переходящий в визг. – А теперь убирайся, слышишь, ты, старая карга! Убирайся, и чтоб я тебя здесь больше не видела! Вон! Вон, я сказала!

– Аллах да защитит тебя, дитя мое, – пробормотала Садаф, нежно поцеловала Салиму в лоб и вышла.

Салима сначала подумала, что пол под ней начал ходить ходуном, но потом поняла, что ее трясет.

Теперь нет пути назад. Только Аллах знает, что мне предстоит.

Всем нам.

13.

– Вы не можете долго смотреть сквозь пальцы на действия вашего брата и ничего не предпринимать, ваше высочество! – взволнованно воскликнул Сулейман ибн‑Али, один из министров султана Меджида. – Каждый день может играть решающую роль в вопросе о войне и мире.

Меджид мягко улыбнулся.

– Предпринятых нами мер вполне достаточно, чтобы предотвратить переворот.

– Ни в коем случае, ваше высочество! – взял слово второй министр. – Хотя вы и отправили наемников‑белуджей для наблюдения за тремя домами, но они сами еще колеблются, кому служить – вам или вашим братьям и сестрам. Нам сообщили, что ваши сестры и ваши братья и другие заговорщики и впредь могут беспрепятственно входить и выходить и сноситься по любым вопросам. И что толпы закутанных в плащи приверженцев вашего брата постоянно торчат не скрываясь перед его домом.

– Однако же некоторые заговорщики арестованы и заключены за решетку в Форте, – спокойно возразил султан, почти радостно.

Сулейман ибн‑Али фыркнул:

– Мелкая рыбешка! Послушные слуги, мало что понимающие, в лучшем случае они годятся только на то, чтобы таскать письма, с ними мы их как раз и схватили.

– Нам известно, что в Бейт‑Иль‑Тани припасы завозятся в больших объемах, – доложил третий. – Уже изготовлено много сухих галет, их доставили в крепость Марсель в таком количестве, что можно кормить полгорода в течение нескольких недель.

Марсель – так назывался дом на одноименной плантации, принадлежавший старшему брату Меджида Халиду, а после его смерти перешедший к Шамбуа и Фаршу, дочерям Халида. Его толстые каменные стены и оборонительные сооружения могли противостоять любому нападению так же хорошо, как и старый арабский форт в городе.

– В крепость Марсель?

Министры обменялись взглядами, в которых явно читалось облегчение, когда улыбка султана погасла и тень беспокойства скользнула по его лицу.

Такое случилось не впервые: советники султана постоянно расписывали ему в самых черных красках угрожающие последствия его миролюбивого поведения. Им было очень важно, чтобы на троне оставался султан Меджид – пока он на троне, им обеспечены их высокие посты. Посты, не только дающие власть, но и умножающие их солидное состояние.

Но терпение министров начинало иссякать. Каждый день принц Баргаш мог нанести удар первым.

– Мой брат не настолько ослеплен, чтобы не видеть, как он заблуждается, – только и сказал султан. – Я убежден, что со временем он осознает, как бессмысленны его интриги против меня, и в конце концов он их оставит.

Сулейман ибн‑Али с трудом подавил непроизвольный стон.

– Но то, что он поступает против предписанных для всех братьев вашего высочества правил и не является на ваши аудиенции и приемы, должно дать вам понять, как серьезно он взялся за дело, – проговорил сановник нарочито медленно, как будто объясняя ребенку особенно трудное положение вещей. – Да разве вы не видите, что он даже не дает себе труда притвориться и заверить вас в своей верности и преданности.

– Вам давно следовало бы принять наши советы и арестовать кое‑кого из приверженцев принца Баргаша и посадить в тюрьму! – выкрикнул четвертый министр. – А еще лучше – надо бы их всех сразу выслать с Занзибара!

– Не могу же я собственного брата… – султан Меджид хотел еще что‑то возразить, но Сулейман ибн‑Али, нарушая все правила этикета, оборвал его:

– Ваш собственный брат, ваше высочество, не погнушается обстрелять Бейт‑Иль‑Сахель из пушек и превратить его в руины, а вас собственноручно заколоть кинжалом – прямо в сердце!

Султан Меджид старался избежать пронзительного взгляда своего министра и нервно начал крутить вокруг пальца бриллиантовое кольцо. Прошло несколько секунд, в течение которых кое‑кто из министров обменялся вопрошающими, полными надежды или сомневающимися взглядами.

– И что вы теперь предлагаете? – словно нуждаясь в поддержке, спросил султан Меджид.

– Велите окружить все три дома солдатами, – посоветовал Сулейман ибн‑Али. – Всех припасов и воды навечно не хватит, и у заговорщиков будет время все обдумать и принять другое решение. Если и это не поможет, мы могли бы их выкурить оттуда.

– Дайте же ваше дозволение на это, ваше высочество!

– Если вы сейчас не начнете действовать, вы очень скоро об этом пожалеете!

Бледность разлилась по лицу султана, и он невольно сгорбился под градом предложений, бурно выкрикиваемых министрами.

– Не зря говорят: «Доброта и змею выманит из норы».

– Надо действовать, так вы избавите Занзибар от ужаснейшего кровопролития!

– Я совершенно согласен с высказавшимися прежде меня, ваше высочество!

И все мгновенно умолкли, когда Меджид поднял дрожащую руку.

– Я доверяю вашему решению, – объявил он слабым голосом, откашлялся и добавил с большей убежденностью: – При одном условии. Окружить только дом моего брата, Бейт‑Иль‑Сахель пусть стоит себе, как стоял, чтобы без причин не ввергать моих сестер в неприятности.

14.

Воздух над плоскими крышами светился. Стояла ужасающая тишина. Город застыл в ожидании. Казалось, даже море затаило дыхание. А если прислушаться, можно было уловить взволнованное неразборчивое бормотанье и признаки бурной деятельности, доносившиеся из трех домов, стоящих вплотную.

– Никому не входить и не выходить, – шепотом приказал Баргаш через проулок шириной едва в два локтя.

Шамбуа и Фаршу, чей городской дом стоял рядом с домом Баргаша и Бейт‑Иль‑Тани, одновременно выглянули из окна и стали изучать, что происходит перед стенами их домов.

– Интересно, сколько их может быть… – пробормотала Шамбуа, увидев солдат, выстроившихся перед порталом дворца брата, обращенным к морю. Как всегда, сводная сестра Фаршу продолжила ее мысль:

– Наверняка не меньше сотни! – Обе резко втянули в себя воздух.

– У вас достаточно еды? – тихо спросила Холе. Когда появились солдаты, всех сторонников Баргаша, толпившихся перед домом и желавших войти, теперь пропустили. Поскольку по обычаю мужчины не имели права доступа на женскую половину, во всех остальных покоях царила ужасная толкотня.

– Если мы будем расходовать припасы экономно, хватит на несколько недель, – так же шепотом ответил Баргаш. – Только вот с водой плохо, а та, что есть, застоялась и пригодна только для умывания и готовки.

У Салимы, стоящей рядом с Холе у окна в Бейт‑Иль‑Тани, защемило сердце, когда она подумала о своем маленьком братце Абдуле Азизе, который пришел в гости во дворец Баргаша именно в тот момент, когда солдаты оцепили дом, и теперь тоже был заперт здесь.

– Может быть, – сказала она осторожно, – было бы действительно лучше, если бы мы отказались, прежде чем…

– Никогда! – в голосе старшего брата зазвенел металл – так вибрирует дамасский клинок. И как бы в подтверждение своих слов он отошел от окна и исчез в глубине дворца.

– Мы должны подумать, как нам достать свежую воду, – задумчиво сказала Холе, морща лоб. – А еще лучше было бы сразу подыскать новое убежище для Баргаша и его людей.

– Марсель? – неохотно предложила Салима.

Лицо сестры просветлело. Она обхватила лицо Салимы руками и звучно поцеловала в лоб.

– Моя умная маленькая сестренка! Пойдем скорее, надо написать письма! Мы должны предупредить глав других кланов, чтобы боеприпасы и порох доставляли в Марсель. Нам понадобится еще больше припасов…

В спешке нашли какой‑то парус, разрезали его на полотнища, и теперь дюжина ловких женских рук проворно сшивали эти полотнища наподобие веревки. Под защитой темноты ее перебросили с крыши Бейт‑Или‑Тани на крышу соседнего дома и, переправив вниз горшки и кувшины, наполнили их там водой, – а потом вместе с мешками с рисом и мукой, кувшинами с топленым маслом и корзинами с сушеными фруктами тайком отправили в поместье Марсель. Каждый шаг, каждое движенье руки было подобно хождению по лезвию ножа – ведь в любой момент солдаты султана могли что‑то заподозрить и открыть ружейный огонь.

– Теперь Баргашу самому нужно тихонько улизнуть из дома, – пробормотала Холе и, подавив зевок от усталости, без сил рухнула на подушку возле младшей сестренки. – Иначе все усилия последних недель будут напрасными.

Только что отправили последний груз – винтовки, которые Холе на всякий случай хранила в доме. Кладовки Бейт‑Иль‑Тани опустели, а Марсель был снабжен всем необходимым, припасов бы хватило, даже если бы пришлось выстоять более длительную осаду. Все было готово.

Салима уперлась локтями в колени и устало потерла лоб. Напряжение последних дней, тайная ночная суета не оставляли времени на сон и еду. В голове у нее было так легко, легко и пусто, что голова почти кружилась. И все‑таки… все‑таки…

– Холе, – медленно проговорила она. – Холе, мне кажется, я знаю, как нам все устроить…

Вскоре на узкой улочке перед осажденным домом – после того как стемнело – можно было наблюдать необычное зрелище. С обеих сторон – от Бейт‑Иль‑Тани и от дома сестер султана начали двигаться две процессии, темные фигуры с ног до головы были закутаны в черные покрывала. Процессию справа возглавляли Холе и Салима, слева – Шамбуа и Фаршу, каждую пару сестер сопровождали женщины из их домов, все были в масках и в шейлах. Черная толпа была темнее только что опустившейся на город ночи, а фонари в руках призрачных фигур делали их еще призрачнее.