Истинно честно служить России 3 page

Оставалось одно: предпринять всё возможное, дабы улучшить состояние Калинина, хоть на сколько-то продлить ему жизнь. Наши усилия увенчались относительным успехом — Владимир Васильевич окреп, хотел было выписаться, но мы его не отпустили.

— Побудьте в клинике подольше. Для вашего же блага. Работайте. Мы постараемся создать вам условия.

И Владимир Васильевич с энтузиазмом принялся за работу. Писал, приводил в порядок свои фотоальбомы, связывался по телефону с членами совета Общества охраны памятников.

Прав оказался Пётр Трофимович — это была удивительно светлая личность! Высокоинтеллектуальный, скромный и редкостно добрый человек. Им руководила одна только любовь к людям, к их труду и творчеству. Сам тяжело больной, он стремился успеть внести свой вклад, чтобы уберечь родной город от обеднения памятниками. Его возмущали «смелые» эксперименты архитекторов. И он очень страдал морально и физически.

Однажды к концу рабочего дня Калинин зашёл ко мне в кабинет.

— Если вы не очень заняты, Фёдор Григорьевич, посмотрите на эту фотографию. Квартира А. С. Пушкина на набережной Кутузова, дом 32, в которой он жил около двух лет.

К сожалению, там не был открыт музей. Мы просили соответствующие организации хотя бы восстановить квартиру в том виде, в каком она была до переделки. При ремонте, например, обнаружились подлинные двери балкона и кабинета Пушкина. Между тем в ноябре 1968 года помещение приспособили под обычное жилье. Вот на фотографии виден балкон, примыкавшая к квартире веранда. После капитального ремонта их уже нет, как нет каретных сараев, старинных дворовых построек, которыми пользовался поэт.

Мы беседуем, перелистываем альбом. Я какое-то время молчу.

Владимир Васильевич снова заговорил:

— А это строгановская дача на Чёрной речке. Её строил в 1796–1798 годах Воронихин. Сам зодчий изобразил дачу на картине, выставленной в Русском музее, а фотография с этой картины помещена в Большой Советской Энциклопедии как образец ампира. Создание Воронихина имело не только архитектурную, но и литературно-мемориальную ценность. В свои последние дни здесь жил больной Некрасов, о чём оповещала доска, прикрепленная к стене дачи в 20-х годах. Сохранившийся каменный корпус позволял вести речь о полной реставрации по авторским чертежам Воронихина. Начались хлопоты в Москве и Ленинграде. И что же? Дача мешала городским проектировщикам. Она перестала существовать осенью 1969 года.

Владимир Васильевич разволновался не на шутку. Я отвёл его в палату, дал успокоительного, постарался отвлечь посторонними разговорами.

Некоторое время мы не возвращались к «опасной теме», хотя попытки с его стороны предпринимались не раз.

Навещая тяжёлого послеоперационного больного, я вечером заглянул к Калинину. Владимир Васильевич что-то увлечённо писал. Увидев меня, как всегда обрадовался и попросил посидеть с ним.

Он систематизировал документы, занимался своими альбомами. Большинство фотографий было снабжено пространными комментариями. Где-то их не хватало, и Владимир Васильевич старался заполнить пробелы.

— Я пришёл к твердому убеждению, что, если хочешь добиться успеха, нельзя растрачивать нервы. Плох тот борец, кто теряет самообладание, у кого нет хладнокровия. Свои силы растратит, а желаемого не добьётся. Нужно спокойствие, уверенность, терпение чтобы мобилизовать сторонников, доказать весомость наших контраргументов.

Меня очень беспокоит практика архитектурно-планировочного управления, предпочитающего ставить общественность перед лицом свершившихся фактов. А когда это вызывает протест выдвигается такой аргумент: «Теперь уже поздно. На осуществление проекта затрачены большие государственные средства». Так было со строительством ресторана в Нижнем парке Петергофа, с асфальтированием площади в Петропавловской крепости, с портиком Руска, разрушенным на Перинной линии, и т. д.

— А зачем в Петропавловской крепости сняли булыжную мостовую? Этим ведь испортили исторический ансамбль!

— Не знаю, какие тут соображения, только в 1963 году «убрали» священные камни, по которым шли в заточение декабристы, народовольцы, русские революционеры…

Наши реликвии должны оставаться в неприкосновенности. Никак не возьму в толк, почему столь простые истины ещё надо доказывать. Между тем сторонники другой точки зрения применяют нередко демагогический приём: «Ну хорошо, встанем на позиции защитников старины, не будем трогать старые постройки — в том числе и ветхие, некрасивые, не имеющие особой ценности. Со временем они придут в полную негодность, потребуют капитального ремонта, подновления. Не слишком ли дорогое удовольствие? И во имя чего?» Однако это запрещённые методы в споре. Никто не ратует за то, чтобы беречь всякую рухлядь. Речь идёт только о памятниках художественной и исторической значимости, в которых заключен гений народа, без которых нет лица Петербурга — Петрограда — Ленинграда.

— Скажите, Владимир Васильевич, а были случаи, когда ошибки исправляли?

— «Исправляли»… Судите сами, что это такое.

Вот тут на фотографии зафиксирован момент уничтожения Путевого дворца Растрелли. Памятник 1731–1758 годов. Избавиться от него предложил один влиятельный ленинградский архитектор и «отбил» все попытки спасти очередной шедевр русского зодчества. Общественность продолжала борьбу. Чем она закончилась? В 1968 году Путевой дворец был разрушен, а в 1969 году вынесли решение о восстановлении разрушенного. Посмотри Фёдор Григорьевич, в альбоме есть вырезка из «Ленинградской правды», где об этом говорится.

Городская усадьба работы Баженова конца XVIII века, входившая в архитектурный ансамбль площади перед Никольским собором. В ней размещалась первая русская школа зодчих Адмиралтейства. 12 апреля 1967 года усадьбу «убрали», а через шесть лет её возродили по первоначальным чертежам.

Теперь прикиньте, во что обошлись государству такие «исправления ошибок».

В который уже раз листаю альбомы. Кавалерийский манеж около Смольного, связанный с именами многих отечественных военачальников. Был. Часть застройки на Большой Охте, связанная с развитием революционного подполья в Петербурге. Была. Хорошо знакомое мне красивое здание 38-й поликлиники, где Н. Н. Петров много лет консультировал больных, связанное с событиями Октября. Было.

— Там есть ещё фотографии, относящиеся к судьбе литературных памятников, — вставил Владимир Васильевич, наблюдавший за моими действиями. — Я уже упоминал о доме на набережной Кутузова, где жил Пушкин. В 1968 году ликвидирована подлинная планировка квартиры Н. В. Гоголя по улице Гоголя, № 17. Нет ныне и флигеля бывшей усадьбы, где жил и умер И. А. Крылов, — переулок Репина, № 8…

Владимир Васильевич закрыл альбом.

Предпринятое лечение, повторное переливание крови, витаминизация и соответствующая диета укрепили силы больного. У Калинина повысилась работоспособность. Он рвался из клиники обратно в музей, к людям, к любимому делу. Под разными предлогами я советовал ему не спешить. Помимо всего прочего, знал, правда в общих чертах, что его быт и семейные условия далеко не благополучны. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что за длительный срок пребывания в больнице к нему никто не пришёл.

Как-то я спросил:

— О чем сейчас хлопочете?

— Первое — спасти церкви Бориса Глеба и на Синопской набережной, представляющие собой огромную историческую и архитектурную ценность. Пока нам удаётся предупредить их разрушение, но под охрану они ещё не взяты.

— Ну а что второе, Владимир Васильевич?

— Второе, а пожалуй, по значимости первое — это усадьба Ломоносова.

Я снова подумал тогда: «Поразительный человек! Не устаю ему удивляться. Над его жизнью нависла смертельная опасность, но его, кажется, заботит совсем другое — были бы целы памятники как часть истории народа, который ему дороже собственной участи».

…Время делало своё дело. Неумолимо приближался конец. Сперва Калинин собирался, как только поправится, свозить меня в усадьбу Ломоносова лично, однако по мере того как у него нарастала слабость, всё реже говорил об этом. Но однажды утром он остановил меня:

— Фёдор Григорьевич, сил уж нет пойти с вами. Я вчера договорился с Маргаритой Ивановной Солоухиной. Она этот вопрос хорошо знает и все вам покажет.

С Маргаритой Ивановной мы встретились на Главпочтамте, поскольку оттуда до цели нашего «путешествия» рукой подать: усадьба Ломоносова расположена между каналом Грибоедова и улицей Союза связи, фасадом на набережную канала.

Её восстановлением был озабочен не только Калинин. Мне приходилось слышать о том же от Ивана Абрамовича Неручева, от других старых ленинградцев. Маргарита Ивановна добавила подробности. Теперь я тоже не мог оставаться в стороне.

Все попытки воссоздать первозданный облик усадьбы — и кого? Ломоносова! — наталкивались на препятствия. Основное возражение: от построек, бывших при гении русской науки, ничего не сохранилось, они уничтожены до основания. А раз так, то зачем же сносить на этом участке появившиеся позднее здания? Не лучше ли «перенести» усадьбу на новое, более свободное место, например то, что совсем рядом? Какая разница? Подобная позиция удобна — не надо хлопот, не надо освобождать усадьбу от «наслоений» нашего века, наоборот, можно ещё что-то пристраивать.

Вместе с другими академиками я подписывал письмо в соответствующие инстанции; горсовет получил указание изучить проблему и представить свои соображения. Вот тогда-то понадобились научные аргументы, и нашлись историки, которые обосновали точку зрения, что восстанавливать усадьбу там, где она была, нецелесообразно. Удивительно, что даже в дирекции музея Ломоносова их поддержали.

Итак, главный довод: ничего подлинного не сохранилось. Но соответствует ли это действительности?

Со специалистами-архитекторами мы обошли усадьбу со всех сторон, исследовали двор, внутренность помещений, забирались на чердак, спускались в подвал, осматривали отбитую штукатурку старых и сравнительно новых строений. Тщательно сравнили, что по плану относилось к XVIII веку, и то, что сделано позднее. Картина сложилась достаточно ясная. Дом, где жил Михаил Васильевич Ломоносов, — это двухэтажное здание с мезонином. В XIX веке мезонин заменил третий этаж. Два первых этажа почти не тронуты. Домик, выходящий на улицу Союза связи, где Ломоносов создал мозаику к своей знаменитой картине «Полтавский бой», тоже уцелел, но был расширен за счёт переделки кирпичного забора метр шириной, которым окружен участок. Во дворе имеются мелкие пристройки в плачевном состоянии, так что говорить о них не приходится.

Из нашего даже беглого осмотра явствовало, что объективных сложностей в восстановлении усадьбы нет, а есть сложности искусственного характера и они зачем-то раздуваются. И планом, и чертежами времён Ломоносова вполне могут воспользоваться реставраторы. Надо просто убрать всё, что настроено

Что же касается предложения установить мемориальный памятник по соседству, то оно и вовсе опрометчиво. На рекомендуемой территории стоит дом, когда-то занимаемый жандармским управлением. «Переселить» туда усадьбу было бы оскорблением памяти М. В. Ломоносова.

И мы договорились снова послать письмо с просьбой, чтобы вынесли рациональное решение.

С каждым днём, несмотря на наше лечение, у Калинина всё отчётливее начинала сказываться опухолевая интоксикация. Владимир Васильевич стал быстро утомляться. Боли он не чувствовал, но одолевала ужасная слабость, и он, поработав короткое время за столом, ложился в постель.

Я чаще приходил к нему в палату, мы тихо беседовали на различные темы, избегая разговоров о его здоровье. Он, видимо, отлично сознавал, что правды я ему сказать не могу, а лукавить мне неприятно.

Я расспрашивал Владимира Васильевича о его биографии, и он с удовольствием рассказывал о счастливых днях, прожитых в семье до войны. Война отняла у него все, что было дорого, разорила и разрушила всю жизнь. Он вспоминал фронт, причём всегда оттенял героизм своих товарищей. О послевоенном периоде говорил скупо — лишь о том, что предпринимал, чтобы отыскать жену и детей. О нынешней жене — почти ни слова. Видно, воспоминания о ней не доставляли ему радости.

Калинин слабел не по дням, а по часам. Однако и мгновения не хотел терять попусту. Попросил подвинуть маленький столик к кровати, писал и разбирал фотографии лежа.

Однажды поделился со мной тем, что его мучило:

— Мне уже не удастся опубликовать материал о памятниках старины в Ленинграде, которые надлежит обязательно охранять. Но я глубоко убеждён, что мой труд и труд моих единомышленников не пропадет даром, сделается достоянием гласности. Вы же, если будете писать, расскажите в своей книге обо всём, что узнали от меня. Об этом должны все знать. Может, это привлечёт внимание и предупредит дальнейшее разрушение наших реликвий.

Я обещал, и он сразу как-то успокоился.

В его последний день, когда я к нему подошёл, Владимир Васильевич словно прощался с альбомами и указал, кому их передать. Потом закрыл глаза и долго не открывал их.

Вечером, перед тем как уйти из клиники, я опять навестил его. Калинин был в забытьи. Дыхание поверхностное, пульс частый. Я взял его руку. Он очнулся, узнал меня, сжал пальцы, попытался что-то сказать, но не смог. Через некоторое время его не стало…

Так ушёл из жизни прекрасной души человек, до последнего вздоха служивший своему народу. Им руководила высокая цель — сохранить для потомков богатства, оставленные нам отцами и дедами.

После того как Пётр Трофимович познакомил меня с Калининым, я стал пристальнее следить за делами Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Основанное в 1966 году, оно быстро входило в силу, что не замедлило сказаться и на Ленинграде с пригородами, и на Ленинградской области.

Прав был Владимир Васильевич: особенности нашей области — в многообразии её памятников, их разноликости и обилии. Древние рубежи северо-западной Руси защищал каменный пояс городов-крепостей — Ивангород, Ямбург (Кингисепп), Копорье, Старая Ладога, Приозёрск, крепость Орешек. Тут же монастыри Тихвинский, Александро-Свирский, Зеленецкий… В лесах — избы, часовни, мельницы — золотой фонд народного зодчества. Все они нуждаются в охране. Не случайно было заново учтено и взято под специальный контроль более 1500 памятников области.

Порадовался бы Калинин и такому факту: за 1976–1980 годы общество затратило свыше 1 миллиона рублей на реставрацию и благоустройство памятников всех видов. Завершается первая очередь реставрационных работ в Ивангороде. Начали новую жизнь музейные экспозиции в Успенском соборе Тихвина, в Екатерининском соборе, созданном Ринальди в Кингисеппе, в доме Н. К. Рериха в Изварах. Объявлен заповедным город Старая Ладога с крепостными сооружениями, воздвигнутыми новгородцами в XV веке. Будут превращены в музеи прекрасные образцы старой русской деревянной архитектуры — храмы Георгия в Юксовичах (XVI век), Никольский в Согицах (XVII век), Дмитриевский в Шелейках.

В то же время вопросы, которые не давали покоя Владимиру Васильевичу, ещё не сняты с повестки дня.

«Ленинградское областное отделение волнует судьба исторической застройки малых городов, — пишет председатель президиума совета Ленинградского областного отделения общества В. А. Суслов в альманахе «Памятники Отечества» за 1981 год. — До сих пор много случаев нарушения порядка согласования нового строительства, затрагивающего интересы памятников истории и культуры, что порождает недоразумения, излишнюю трату государственных средств. Мы имеем такие случаи в Выборге, например. Нас всех волнует, конечно, и вопрос охранных зон, особенно для исторических городов. Мы теперь понимаем, что для исторического города не только отдельный объект, а вся пространственно-объёмная градостроительная структура представляет историко-культурную ценность и требует охранения. В таких исторических городах нашей страны, как Тихвин, Выборг, Гатчина, Кингисепп и другие, нет охранных зон, а между тем новое строительство в них осуществляется весьма интенсивно».

В. А. Суслову вторит председатель градостроительной комиссии Центрального совета общества К. Ф. Князев, имея в виду уже сам Ленинград:

«Его красота во многом обязана регулированию застройки. Её веди ещё на заре строительства города (в 1740-х годах) известные архитекторы Еропкин, Земцов и Коробов, добившиеся императорского указа об ограничении высоты частных домов «двумя шильями на погребах», то есть тремя этажами. Город рос, мера эта стала для него мала, установилась новая — 10 сажень, и она продолжала действовать до самой революции.

Регулирование застройки — широко применявшийся метод при строительстве городов в России в конце XVIII и в XIX веке. Достигалось это, в частности, распространением «опробованных», по существу, типовых проектов жилых домов, «привязкой» этих проектов к ответственным участкам, например узловым, задавшим тон всему кварталу, отрезкам улицы. Эти участки решительно закрепляли новый, «прожектированный» план города.

В наше время важно соблюдение исторически сложившихся соотношений памятников с окружающей их обновляющей средой. В этом выражается забота о сохранении, а подчас и о восстановлении единства объёмно-пространственной структуры населённого места».

Приведу такой пример. Один из архитекторов Ленинграда считал самой характерной для города чертой шпили. Шпили в Ленинграде действительно есть, главных три: Петропавловский, Адмиралтейский и на Инженерном (Михайловском) замке. Но когда на Московском проспекте появился новый, довольно высокий, но случайный шпиль на обыкновенном жилом доме, семантическая значимость шпилей, отмечавших в городе главные сооружения, уменьшилась.

Была разрушена и замечательная идея Пулковского меридиана: от Пулковской обсерватории прямо по меридиану шла математическая прямая многоверстная магистраль, упиравшаяся в Адмиралтейскую иглу. Адмиралтейский шпиль был виден от Пулкова, он мерцал своим золотом вдали и притягивал к себе взор путника, въезжавшего в Ленинград со стороны Москвы. Теперь тот неповторимый вид перебит стоящим посередине Московского проспекта новым жилым домом со шпилем над ним.

Поставленный по необходимости среди старых домов новый дом должен быть «социален», иметь вид современного здания, но не курировать с прежней застройкой ни по высоте, ни по своим прочим архитектурным модулям. Должен сохраняться тот же ритм окон; должна быть гармонирующей окраска.

Но бывают иногда случаи необходимости «достройки» ансамблей. На мой взгляд, удачно закончена застройка Росси На площади Искусств в Ленинграде домом на Инженерной улице выдержанным в тех же архитектурных нормах, что и вся площадь Перед нами не стилизация, ибо дом в точности совпадает с другими домами площади. Есть смысл в Ленинграде так же гармонично закончить и другую площадь, начатую, но не завершённую. Росси, — площадь Ломоносова: в дома Росси… «врезан» доходный дом XIX века.

Вообще же следует сказать, что ленинградские дома второй половины XIX века, которые принято бранить за отсутствие вкуса, обладают той особенностью, что не столь уж резко конкурируют с домами великих архитекторов… Взгляните на Невский проспект: дома этого периода не очень его портят, хотя их много на участке от Фонтанки до Московского вокзала. Но попробуйте представить на их месте новые всемирно распространённого стиля дома, весь Невский проспект, на всём его протяжении, будет безнадёжно испорчен. То же, впрочем, случится, если эту часть Невского стилизовать под ту, что лучше сохраняет старую застройку XVIII и первой половины XIX века от Адмиралтейства до Фонтанки…

Культурное прошлое нашей страны должно рассматриваться не по частям, как повелось, а в его целом. Речь должна идти не только о том, чтобы сохранить самый характер местности, «её лица необщее выражение», архитектурный и природный ландшафт. А это значит, что новое строительство должно возможно меньше противостоять старому, с ним гармонировать, сохранять бытовые навыки народа (это ведь тоже «культура») в своих лучших проявлениях…»

Вчитайтесь в приведённые выше слова, сопоставьте их с тем, что говорил Владимир Васильевич Калинин, и вы без труда уловите полное созвучие мыслей и известного академика, и скромного труженика на ниве культуры, и активных деятелей общества.

На IV съезде, состоявшемся в Новгороде в июле 1982 года, председатель президиума Ленинградского городского отделения общества академик Б. Б. Пиотровский отметил, что за последние годы удалось добиться значительных успехов при сохранении выдающихся образцов старой архитектуры в содружестве с Главным архитектурно-планировочным управлением Ленгорисполкома. Теперь забота эта стала общей.

Доживи Калинин до сегодняшнего дня, он с радостью узнал бы, что восстановлен двор Комендантского дома Петропавловской крепости. Мастера старинного мощения В. И. Клычкова и З. П. Соловьёва выложили булыжным камнем мостовую у арок Невских, Кронверкских и Никольских ворот.

Как выставочный зал Союза художников используется возрождённый Конногвардейский манеж на бульваре Профсоюзов, построенный Кваренги. До реставрации манеж был занят гаражом.

Приобретает былые черты здание «конюшенного ведомства», в центральной части которого особое значение имеет церковь, где 1 февраля 1837 года стоял гроб с телом Пушкина. Просторные, высокие помещения, вытянутые в ряд, удобны для музейной экспозиции. После реставрации здание будет передано Государственному Эрмитажу для демонстрации больших коллекций мебели, костюмов, карет.

Отреставрирована Пантелеймоновская церковь на улице Пестеля, построенная в память побед русского флота при Гангуте и Гренгаме. Здесь предполагается разместить филиал военно-морского музея.

Около Смольного были когда-то Кикины палаты, возведённые в 1714 году. Они сильно пострадали в войну, остался лишь остов. Архитектор И. Бенуа разработал проект восстановления здания — той поры, когда в нём размещалась Кунсткамера.

Полным ходом идёт реставрация Шуваловского дворца, памятника XVIII века. Тут будут проходить собрания, встречи, художественные выставки. В большом зале, славящемся великолепной акустикой, вновь зазвучит музыка.

Подобных примеров с каждым днём становится всё больше, но особенно отрадно, что это не единичные акции, а уже продуманная система.

В своём докладе на съезде общества академик Б. Б. Пиотровский подчеркнул: в 1981 году Ленгорисполком принял решение «О мерах по улучшению охраны, реставрации и использованию памятников истории и культуры». Повсеместно в районных Советах созданы комиссии содействия, в которые вошли председатели и активисты общества. Ведётся учёт интерьеров в жилых домах, в первую очередь в тех, которые ставятся на капитальный ремонт, выявляются для охраны памятники первого десятилетия после Октябрьской революции, старые фабрики и заводы, места, связанные с жизнью знаменитых людей Петербурга — Ленинграда, продолжается реставрация почти во всех дворцово-парковых ансамблях.

Дело таких энтузиастов, как Владимир Васильевич Калинин, захватило многих. Сейчас в Ленинградском отделении общества 384 тысячи членов. Они объединены в 1828 организаций по районам города.

Я уже говорил, что давно взял себе за правило фиксировать в записной книжке любопытные эпизоды, впечатления от встреч с интересными людьми. Со временем привычка развилась в настоящую потребность, и, может быть, потому я почти в каждом человеке нахожу что-нибудь примечательное, неповторимое достойное того, чтобы о нём рассказать другим.

Мой сын Гриша, с пятилетнего возраста упражняющийся в игре на пианино и страстно любящий Шопена, прибежал из музыкальной школы и возвестил так, будто на землю прилетели инопланетяне:

— Папа, папочка, купи билеты на Гусеву!

— Постой, успокойся, сынок. Скажи толком, что за Гусева, куда надо покупать билет? — заговорил я с музыкантом, которому едва исполнилось десять лет.

— Ах, папа! Неужели ты не знаешь, — к нам в Ленинград приезжает Тамара Николаевна Гусева, замечательная пианистка, с ней никто не может сравниться.

— Погоди, погоди — ты торопишься, я не совсем понимаю. А как же Михаил Плетнев?.. Мы его недавно слушали — ты же сам говорил: он на международном конкурсе всех победил?

Доводы мои показались сыну неопровержимыми. Плетнев был кумиром, Гриша замирал только при одном его имени. И вдруг — неожиданный поворот:

— Папа! Ты не учитываешь одного важного обстоятельства: Гусева — женщина, к ней особый подход. Если она так хорошо играет, она выше всех мужчин-пианистов. — И, очевидно, чувствуя недостаточную вескость аргументов, постарался уточнить свою мысль: — Представь себе горную вершину, её штурмуют альпинисты, и среди них одна женщина. Ей ведь труднее — как ты думаешь?

— Конечно, — соглашаюсь с маленьким рыцарем, — женщина — существо нежное, она в физическом отношении слабее.

— Ну вот! — запальчиво перебивает меня сын. — Музыка тоже вершина, это даже больше, чем вершина, это — искусство!..

Трудно было что-либо возразить. Вечером мы семьей торжественно отправились в филармонию. Сидели в партере в третьем ряду. Гусева играла Шопена. Играла замечательно. Она доставила нам такую радость, что день этот мы запомнили надолго.

Мы тогда постеснялись подойти к Тамаре Николаевне и выразить своё восхищение. Но неожиданно встретились с ней как-то в доме Петра Трофимовича. Я с удовольствием рассказывал ей о посещении концерта, о том, как вдохновенно любит её наш сын Григорий.

Тамара Николаевна снова сыграла нам Революционный этюд Шопена. Бурной рекой лилась страстная и героическая музыка. Тонизировала, очищала, заставляла переосмысливать жизнь, работу, звала к борьбе за лучшее, светлое, прогрессивное.

Потом Гусева играла Чайковского.

Я много раз слышал адажио из балета «Щелкунчик». Пианисты часто увлекаются техникой, забывают душевный строй, глубину мысли, а она… Она как бы за руку ввела к нам Чайковского, и я увидел лучистый свет его глаз, услышал голос. Потом пояснила:

— Люблю читать жизнеописания композиторов, а также их письма, дневники или воспоминания о них друзей и родных. Всё оживает, становится реальным, близким, понятным. Узнаёшь подробности, лучше чувствуешь, что и как ими написано, как это надо интерпретировать. Вообще я люблю исторические книги. Читаю, а сама думаю: в те годы жил Шуберт, или Вагнер, или Бах… И это так интересно — смотреть на мир глазами маэстро.

Я спросил Петра Трофимовича:

— Как вы познакомились с Тамарой Николаевной?

— Она моя читательница. С книгами ко мне пришло много друзей. Кто-нибудь пишет или звонит: я такой-то, вот только что прочёл… И так далее. Если случится — встретимся. Смотришь: хороший человек, интересный. С иным и расставаться не хочется. Артисты, музыканты мне нравятся особо: искренний, горячий и тонко чувствующий народ! И все — творческие натуры. Вы, наверное, знаете, я в одном романе режиссёра изобразил, и театр, артистку, её страдания…

— Да, я знаю. Читал. А Борис Тимофеевич Штоколов говорил мне: «Ну, режиссёра вывел! Вполне жизненная ситуация. И мне попадались такие режиссёры».

— Мне он тоже говорил. Кстати, недавно я слушал его концерт по телевидению. Мне кажется, он стал петь ещё лучше. Приедете в Ленинград — передайте ему и жене его, Надежде Петровне, от меня привет и скажите, что я с удовольствием вспоминаю встречи с ними.

В гостях у Петра Трофимовича была и певица Эмма Ивановна Маслова.

— А Маслова — она тоже ваша читательница?

— Нет, тут как раз все вышло иначе. Мы с женой были на одном праздничном концерте. Зал большой, народу много, а артисты один за другим выступают малоинтересные, тот сомнительный юмор преподнесет, другой фокус покажет… И вдруг на сцену выходит молодая, веселая женщина. Ну, как она поет — вы только что слышали. Придя домой, я отыскал через справочную её телефон, позвонил и сказал всякие тёплые слова. А она смеется и говорит: ну что вы, обыкновенно я пою, ничего особенного. И такой у нас хороший разговор по телефону вышел — договорились встретиться, и вот — стали друзьями.

Мне всегда интересны оригинальные, подчас резкие, но всегда справедливые суждения Петра Трофимовича о людях. Если же речь заходит о друзьях, он непременно отыщет в них черты, скрытые постороннему взгляду, — черты, за которые он их любил и за которые их нельзя было не любить.

Так же принципиален он в профессиональных вопросах. Когда, например, вышла моя книга «Сердце хирурга», я стал получать много благодарственных писем от читателей. Пётр Трофимович тоже хвалил книгу, однако я чувствовал, что он чего-то недоговаривает. Из деликатности, наверное. Откровеннее и строже судила Нина Андреевна. Впрочем, «судила» — не то слово; она говорила примерно так: «А вот эта часть в книге мне понравилась». О других местах промолчит — ни хорошо, ни плохо — значит, плохо. Моя супруга Эмилия Викторовна была ещё строже: она показывала мне целые главы, которые считала вялыми, скучными. А однажды когда мы вчетвером отдыхали на юге и женщины стали нападать на меня, я обратился к Петру Трофимовичу:

— Заступитесь, они заклюют бедного автора!

— Правильно, нашего брата и надо клевать, чтобы нос не задирали, чтобы больше работали над стилем, чистили, шлифовали. — И потом заговорил серьёзно: — Будь моя воля, я бы «Сердце хирурга» сократил страниц на сто, а может быть, и более. Там действительно есть вялые места, и их частью надо переделать а частью — совсем удалить. Стоило бы уточнить и композицию. Последовательность рассказа тоже кое-где страдает.

Я верил в художественный вкус, опыт Петра Трофимовича и скрепя сердце согласился. Он и помог мне в дальнейшем довести работу. Книга, вышедшая в исправленном виде, стала, по свидетельству критиков и читателей, значительно лучше.

Date: 2015-07-25; view: 263; Нарушение авторских прав