Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 15. Индивидуальные факторы (продолжение). Политические преступники по страсти





 

1) Преступники по страсти. У таких лиц благородные черты физиономии, в предыдущем случае (у преступников случайных) едва намеченные, выступают особенно резко, преувеличенно. Признаков вырождения у них не бывает. Примером может служить Брут.

При взгляде на физические особенности 60 политических мучеников, описанных Айалой, мы найдем, что у 26 из них лицо вполне правильно и красиво; у четверых только выражение несколько ненормально; один бледен и с узким лбом, у некоторых слегка выдаются скулы; 2 – рахитичны; 26 – высокого роста, и только 3 очень малорослы.

Из 30 известных нигилистов 18 отличаются правильностью и красотой физиономий, а именно: Перовская, Гельфман, Бакунин, Лавров, Стефанович, Михайлов, Засулич, Оссинский, Антонов, Иванова, Желябов, Чернышевский, Зунделевич, Фигнер, Пресняков; у 12 имеются некоторые аномалии, но в легкой степени.

Из итальянских революционеров красивыми и правильными физиономиями обладали: Дандоло, Пома, Порро, Шаффицо, Фабрици, Пепе, Паоли, Фабретти, Пизанане и прочие.

Из французских революционеров, обладавших красивыми лицами, надо упомянуть о Демулене, Барра, Бриссо, Карно. Карл Занд был также очень красив, равно как Орсиньи и Ш. Корде.

Вообще итальянские самые крупные революционеры обладали физиономиями, так сказать, антипреступными. Широкие лбы, прекрасные бороды, правильные черепа, мягкий и ясный взгляд обобщают их как бы в одну семью, хотя на самом деле они происходили из самых разнообразных местностей. Признаки вырождения нашлись только у одного – в высшей степени честного Соттокорнолы.

2) Возраст и пол. Женщины и юноши 18–25 лет в этой категории преступников преобладают.

Режи замечает, что почти все цареубийцы были очень молоды: Соловьев, Шатель, и Стопе имели по 18 лет; Занд – 25, Рено – 20, Баррьер и Бут – 27, Алибо – 26, Ш. Корде – 25, Менье – 23, Монкази – 22, Отеро – 19. Между анархистами Чикаго Лингу было 20 лет, Швабу – 23.

Демаре пишет: «Ввиду того что энтузиазм и готовность жертвовать собой суть болезни молодости, наполеоновская полиция особенно следила за юношами 18–20 лет».

3) Соучастники. У цареубийц, даже здравомыслящих, почти никогда не бывает соучастников, в противоположность тому, что наблюдается при убийствах обыкновенных. Их не нашли у Занда, Пассананте, Оливы, Монкази, Нобилинга, Ш. Корде и Равальяка. Последний даже прямо указывает на это в своей предсмертной исповеди. Это не относится, конечно, к заговорам, но заговор есть уже воюющая сторона, в состав которой сумасшедшие и фанатики могут входить только в ограниченном количестве, так как на них нельзя положиться.

4) Наследственность. Многие из политических преступников по страсти унаследовали свой фанатизм, или мистицизм, от родителей (Орсини, Ш. Корде, Бут, Брут, Нобилинг), так что у них страстность натуры наследственная.

Из автобиографий чикагских анархистов мы видим, что отец и мать Пирсона были фанатичными методистами. Более ста лет семья Пирсонов принимала участие во всех революционных движениях Англии и Америки; один генерал Пирсон служил во время революции 1776 года; капитан Пирсон был в сражении при Банкер‑Хилле{109}.

Отец Фильдена был рабочим, но отличался ораторским искусством и состоял в числе агитаторов по рабочему вопросу в Англии.

Отец Орсини, как мы увидим ниже, был одним из наших политических мучеников.

Отец, дед и братья Станислава Падлевского, судившегося за убийство генерала Селиверстова, принимали участие в польских восстаниях и почти все были расстреляны или кончили жизнь в тюрьмах.

Бут, Нобилинг и Алибо были детьми самоубийц.

5) Психология. Души преступников по страсти превосходят своею красотой их тела. Этих людей можно назвать гениями чувства и потому‑то слишком жестоко было бы смешивать их, почти святых, с вульгарными преступниками. Попытка анализировать их характеры с психиатрической точки зрения сделала бы нас похожими на тех людей, которые пробуют изучать божественные формы Венеры Медицейской при помощи геометрии, не обращая внимания на прелесть целого{110}.

О святые души, посвятившие себя одной идее, простите нас! Мы чувствуем, что одной возможности вашего появления на свет Божий достаточно для того, чтобы сделать род человеческий более достойным уважения и вознаградить его за унижение, которому он подвергается со стороны множества людей, предающихся единственно только грубым наслаждениям!

Но у людей науки есть свой долг; отдав честь прекрасному, они обязаны вернуться к измерениям.

Политические преступники по страсти, как мы уже сказали, могут служить образчиками честности и порядочности.

Брут, например, славился своею честностью до такой степени, что даже те, которые ненавидели его за убийство Цезаря, не могли отказать ему в своем уважении.

Доброта Занда была такова, что место, на котором он умер, получило от народа прозвище «Путь Занда на небо».

Ш. Корде была образцом хорошей женщины.

Из 60 политических мучеников, описанных Д’Айалой, известен характер 37, и 29 из них были людьми благородными, мужественными и деликатными, хотя слишком горячими и предприимчивыми.

Почти у всех политических преступников по страсти замечается чрезмерная чувствительность, настоящая гиперэстезия чувства, так же как и у обыкновенных преступников по страсти. Но могучий интеллект и великий альтруизм направляют первых к целям более возвышенным, чем те, к которым стремятся последние.

Они никогда не гонятся ни за богатством, ни за почестями, ни за улыбкой женщины (хотя не лишены иногда эротизма, подобно Гарибальди, Мадзини, Кавуру), а чаще всего служат великим идеалам политическим, религиозным или научным.

Они раньше и живее других своих современников чувствуют несправедливость политической и социальной тирании, они более горячо стремятся к реформам и готовы жертвовать за эти последние собой. Они так дорожат справедливостью, с таким энтузиазмом относятся к идеалам, что верят в полное осуществление последних только потому, что горячо того желают.

Гарибальди в своих мемуарах вспоминает о всех друзьях и лицах, с которыми имел дело, начиная со своей матери, которую очень любил, и кончая собакой, умершей с горя, когда он принужден был оставить ее в Танжере. В раннем детстве, нечаянно переломив ножку у сверчка, он несколько часов плакал об этом; будучи мальчиком, он спас женщину, упавшую в воду; взрослым уже человеком он ухаживал за холерными больными.

Винченцо Руссо, родом из Пальма Нолана, был адвокат, ученый и красноречивый человек, приятный в обращении и до такой степени бессребреник, что всем жертвовал для того, чтобы помочь ближним. Жил он на гроши, ел когда попало и что попало, спал на чем придется. Идя на казнь, он упрекал палача за то, что тот не позволил ему говорить с эшафота. «Умираю за республику и свободным!» – воскликнул он, бросаясь с лестницы с веревкой на шее.

Другой пример имеем мы в одном из вожаков русских нигилистов, описанных Степняком. Валерьян Оссинский, энергичный террорист, заражавший своей верой всех окружающих, еще будучи 11 лет от роду, смело защищал от разбойников дом соседа, смертельного врага его семьи. Он любил опасность из‑за нее самой; лихорадочное возбуждение борьбы его опьяняло; он любил славу и женщин. В России не устраивалось ни одной революционной попытки без его энергичного участия. Арестованный в Киеве в 1879 году, он был приговорен к смертной казни, причем на его глазах казнили двух его товарищей. За эти несколько минут Оссинский успел поседеть, но дух его остался непоколебленным.

О нигилисте Лизогубе Степняк говорит, что он, будучи миллионером, жил как последний бедняк, для того чтобы отдать побольше денег своей партии. Друзья должны были насильно заставлять его есть получше, чтобы не захворать от лишений.

Этот Дмитрий Лизогуб, высокий, жидковатый, бледный молодой человек с голубыми глазами и очень мягким характером, с виду казался покойным и смирным, но в сущности был полон огня и энтузиазма. Принужденный сдерживаться для того, чтобы правительство не конфисковало его имения, он считал свою сдержанность позорной. Будучи арестован по доносу своего секретаря и приговорен к смерти, он отказался подписать просьбу о помиловании. На казнь он шел улыбаясь, успокаивая товарищей и говоря, что теперь только считает удовлетворенным свое желание умереть за правое дело.

Другой революционер, Дмитрий Клеменс, человек простой, обладавший живой и образной речью, что делало его одним из лучших популяризаторов революции, с широким лбом мыслителя, карими глазами, тонкими губами и широким, коротким носом, живой, мягкосердечный, был обожаем друзьями за доброту и верность делу. Любя опасности, он относился к ним шутя и покойно. Один раз он под собственным именем поручился за арестованного товарища, а в другой раз освободил нескольких политических арестантов, выдав себя за правительственного инженера и завоевав всеобщие симпатии.

Ш. Корде тоже была очень добра и грациозна; в юности она изучала историю и философию, восторгаясь Плутархом, Монтескье и Руссо. Горячие речи эмигрантов‑жирондистов, из коих в одного она была, кажется, влюблена, заставили ее проникнуться их идеями. Присутствуя на заседании Конвента, в котором они были приговорены к смерти, Ш. Корде решилась устранить человека, вызвавшего этот приговор. На вопрос, как это она, такая слабая и неопытная, решилась без всяких помощников убить Марата, она отвечала: «Гнев и страсть укрепили мое сердце и указали путь, по которому я добралась до его сердца». Перед тем как взойти на эшафот, на котором последним ее движением был жест стыдливости, она писала Барбару, что друзьям незачем оплакивать ее смерть, так как всякий, подобно ей обладающий живым воображением и чувствительным сердцем, заранее осужден на бурную жизнь. Письмо это она оканчивает следующими, вполне справедливыми строками: «Какой жалкий наш народ! Где ему основать республику, раз никто здесь не понимает, что женщина, жизнь которой никому не приносит пользы, обязана хладнокровно умереть за родину!»

Ламартин говорит: «Если бы нам нужно было найти прозвище для этой великой освободительницы, для этой самоотверженной убийцы тирана, такое прозвище, которое соединяло бы в себе энтузиазм поклонника с суровостью судьи, так как она все же совершила преступление, то мы назвали бы ее ангелом убийства».

Перовская обладала красивой, почти детской физиономией; характера была веселого, но страшно впечатлительного. Несмотря на свою принадлежность к высшей аристократии, она страшно ненавидела всякий гнет, образчиком которого могло для нее служить обращение ее отца с матерью. Бежав из дома, она сделалась ярой последовательницей нигилизма и заняла в партии весьма влиятельное положение как пропагандистка в среде крестьян и рабочих. За это она была арестована и сослана в северные губернии, откуда в 1878 году бежала и сделалась основательницей террористического общества, принимала участие в покушении Гартмана под Москвой, а затем и в убийстве 1 марта. На казнь она шла в высшей степени мужественно.

Вера Засулич, покушавшаяся на жизнь генерала Трепова, была оправдана присяжными, но осталась этим недовольна, так как обвинение дало бы ей возможность сознавать, что она сделала ради своей цели все, что могла. Присяжным она говорила: «Я знаю, что убийство человека есть дело чудовищное, но я хотела доказать, что нельзя оставлять безнаказанными такие злодейства (порку обвиняемых в политических преступлениях), я хотела обратить на них внимание всего общества для того, чтобы они не могли повторяться». Слова эти были проникнуты такой страстью и таким благородством, что всех убедили.

К характерным чертам преступников по страсти относится также желание пострадать. «Страдание – прекрасная вещь», – говорил один из героев Достоевского. Страдать они предпочитают, конечно, за какую‑нибудь великую идею, но иногда и прямо ради одного только страдания. Особенно часто это замечается у религиозных фанатиков, бичующих себя или носящих власяницы с иглами. Этим и можно объяснить самоотречение нигилистов и христианских мучеников.

Одна из обвиняемых по процессу «пятидесяти» в Петербурге, доведенная до крайности чахоткой и дурным обращением тюремного начальства, импровизировала на суде стихи, показывающие, до какой степени она была проникнута стремлением пострадать.

Ренан приписывает победу христианства не только гениальности Иисуса Христа и Его предшественников, ессеев, но главным образом страсти первых христиан к страданиям, страсти настолько могущественной, что такие люди, как Юстин и Тертуллиан, были обращены ко Христу одним зрелищем мук, твердо переносимых Его последователями. Понятно, стало быть, почему гностики, проповедовавшие безопасность страданий, были изгоняемы из всех христианских общин.

Такая непонятная с первого взгляда твердость несомненно является результатом парадоксальной парэстезии – нечувствительности, зависящей от страстного сосредоточения на одной идее, от моноидеизма, как это мы видим у людей гипнотизированных, находящихся под влиянием могучего внушения.

Такие моноидеисты были пионерами всех политических, религиозных и социальных движений. Между ними‑то и встречаются наиболее благородные фигуры мучеников.

Надо заметить, что женщины, особенно легко подчиняющиеся внушению, в преобладающем количестве встречаются и в числе этих мучеников, как христианских, так и нигилистических.

«При избиении бабистов в Персии, – пишет Ренан, – люди, почти не принадлежавшие к секте, сами на себя доносили для того, чтобы пострадать. Человеку так приятно пострадать за что‑нибудь, что в большей части случаев достаточно только одного стремления к страданию, чтобы сделать его верующим. Один из учеников Баба, повешенный рядом с ним, не переставал спрашивать: “Учитель, доволен ли ты мною?”»

Почти все христианские мученики как в древности, так и в наше время положительно почти наслаждались муками. По словам Смайльса, Анна Ашео, подвергнутая пытке, причем вывихивались ее суставы, не издала ни единого крика, не пошевелила ни одним мускулом. Она спокойно смотрела в лицо своим мучителям, ни в чем не сознаваясь. Г‑жи Латимер и Ридли также спокойно шли на казнь, «потому что, – говорили они, – мы зажжем сегодня в Англии такой светоч, который никогда уже больше не погаснет».

Мария Дайер, квакересса, повешенная пуританами в Новой Англии за проповеди народу, тоже спокойно шла на виселицу и умерла даже с радостью.

Мистицизм, по словам Режи, принадлежит к числу характерных особенностей цареубийц. В монархиях цареубийцы были религиозными мистиками, а в республиках и во время революций – мистически настроенными патриотами, вроде теперешних анархистов. Лювель убил герцога Беррийского, чтобы освободить Францию от врага; Равальяк убил Генриха IV, чтобы помешать ему воевать с папой. Убежденные в своем предназначении, они убивают, зная, что и сами идут на смерть, охотно стремятся к смерти.

Преступники по страсти твердо уверены, стало быть, в полезности их деяний, что делает их не только твердыми перед казнью, но и не способными к раскаянию, хотя их никак нельзя смешивать с обыкновенными преступниками, у которых презрение к жизни и неспособность к раскаянию зависит от недостатка нравственного чувства. Первые отличаются от последних крайней скромностью и порядочностью в течение всей жизни.

Самым ярким образчиком преступников по страсти могут служить несчастные петербургские декабристы, у которых ни долгое тюремное заключение, ни казнь, продленная благодаря неспособности (может быть, поддельной) палачей, не вызвали ни одного слова ненависти или раскаяния.

«Я знал, что это предприятие нас погубит, – сказал Рылеев, выслушав приговор, – но я не хотел больше видеть мою родину под игом деспотизма! Брошенное нами семя не заглохнет!»

«Я ни в чем не раскаиваюсь, умираю довольным и уверен, что буду отомщен», – сказал Бестужев.

«Мы сеяли для того, чтобы пожать впоследствии», – сказал Пестель.

6) Неврозы и психозы. У политических преступников по страсти, так же как у гениальных людей, неврозы и психические аномалии встречаются нередко.

Один из нас знал и изучал интеллигентнейшую нигилистку, г‑жу Р. Происходя из богатой, очень интеллигентной и невропатической семьи, она уже с 10 лет возмущалась социальной несправедливостью, не хотела есть фруктов и одеваться в шелк для того, чтобы не оскорблять бедняков, как она говорила. Узнав об идеях нигилизма (еще ребенком), она страстно им предалась. В 12 лет поступила на ткацкую фабрику ради пропаганды; в 14 принуждена была бежать в Швейцарию, где изучала математику; затем, чтобы приспособиться к революционной деятельности, в 18 лет вернулась на родину вместе с другими нигилистами. Увидав, что крестьяне мало подготовлены к восприятию новейших идей, и надеясь увлечь их, она переоделась крестьянкой и стала серьезно заниматься обработкой земли, а когда увидала, что таким путем цели достигнуть нельзя, то сделалась прачкой, потом булочницей. Большинство ее товарищей были арестованы и повешены, она же успела бежать, и казнь была совершена над ее изображением. Поселившись в Париже, г‑жа Р. занялась башмачным ремеслом и пропагандой, затем хотела вернуться в Россию, но Бакунин пожалел посылать на верную смерть такое слабое существо и убедил ее заняться пропагандой по деревням Швейцарии. Испытав, по обыкновению, неудачу, она попробовала перенести свою деятельность в Италию, но там ждала ее тюрьма. Отсидев положенное время, г‑жа Р. вернулась в Швейцарию, где начала изучать медицину и быстро выдвинулась на этом поприще, но благодаря непостоянству, свойственному страстным натурам, стала перескакивать с акушерства на детские болезни, а потом на хирургию.

При вполне правильных и красивых формах тела у нее замечается, однако же, неподвижность зрачка вместе с усилением сухожильных и сосудистых рефлексов, почему лицо ее легко краснеет. При серьезных знаниях в медицине она неправильно судит о женщинах, считая их во всем равными мужчинам; будучи атеисткой, верит в переселение душ (метемпсихозу); очень говорлива, причем перескакивает с одного предмета на другой; не может обходиться без пропаганды, не только политической, но и научной, то есть популяризирования новых открытий, что служит доказательством отсутствия мизонеизма; весьма быстро привязывается к первому встречному и столь же быстро бросает своих друзей; в любовь и ненависть вносит болезненную чрезмерность. Но все эти недостатки уравновешиваются в ней готовностью жертвовать собой за друга, необыкновенной стойкостью в проведении своих идей, точным и ясным (скорее, чем творческим) умом, широкой филологической культурой (семь языков), серьезными познаниями в математике и медицине, наконец, безграничным материнским чувством.

Орсини обладал привлекательной внешностью; благородными и мужественными чертами лица; длинной черной бородой; широким и высоким лбом; маленькими, но черными и проницательными глазами; обильной шевелюрой, хотя несколько поредевшей на лбу и на висках. Начинал говорить он медленно и осторожно, но потом, воодушевившись, говорил быстро, плавно и горячо.

Вся его жизнь была посвящена родине, но прошла безрезультатно. «Мысль» у него всегда отставала от «действия». Он ощущал потребность действовать во что бы то ни стало и потому ввязывался во всякие самые бессмысленные предприятия, организуемые Мадзини. Безрассудство его было осуждаемо даже теми, кто его подстрекал к действию. Говоря о каком‑нибудь бестолковом предприятии, сами мадзинисты называли его орсиниевщиной.

Он был добр, честен и очень храбр, но в умственном отношении стоял невысоко; отличался тщеславием до такой степени, что говорил, будто в Италии только и есть два человека: он да Мадзини. Будучи постоянным в своих политических убеждениях, он на практике беспрестанно впадал в противоречия. Порицая в своих «Мемуарах» изолированные попытки к восстанию, он, как нарочно, был героем всех мадзиниевских попыток, кончавшихся скорее комически, чем трагически. Ему, много писавшему против политических убийств и уверявшему, что никогда не последует за теориями Мадзини до таких крайних пределов, пришлось задумать и выполнить покушение 1858 года. Вообще это был характер слабый, нуждавшийся в том, чтобы им управляли, и легко поддающийся чужому влиянию. Слепое подчинение его Мадзини кончилось лишь тогда, когда заменилось подчинением французским эмигрантам.

Правда, этому подчинению содействовало желание показать, что он и один способен задумать и привести в исполнение крупный политический удар, а также стремление покончить жизнь, становящуюся ему в тягость, таким деянием, которое навеки прославило бы его имя. «Конспираторство превратилось у меня в манию», – заявил Орсини перед судом. И это не было единственным проявлением его психоза.

Монтацио, знавший Орсини в последние годы его жизни, пишет: «С первого взгляда ничто не показывало, что этот человек сильно страдает, но, познакомившись с ним поближе, я убедился, что он часто теряет сознание и впадает как бы в транс. Кроме того, он подолгу страдал лихорадкой, причем подвергался странным галлюцинациям и необъяснимой тоске».

Надо заметить, что страсть Орсини к политике была наследственной, что и объясняет ее интенсивность.

Отец его, так же как и сам он впоследствии, участвовал во всех заговорах, имевших целью единство и независимость Италии. Так, в 1831 году он играл роль в восстании против папского правительства, в котором один из вожаков погиб под пулями полицейских.

Феликсу Орсини было тогда 12 лет, и он был свидетелем этой сцены. «С юности моей, – говорил он на суде, – все мои мысли и действия имели одну цель – освобождение отечества, изгнание иностранцев, месть австриякам, которые вас грабят, расстреливают и душат. Потому‑то я и участвовал во всех заговорах, начиная с 1848 года.

В 1854 году я попал в руки австрийцев в Венгрии. Они меня судили, приговорили к смерти и повесили бы, если бы мне не удалось бежать.

Тогда я уехал в Англию, все с той же мыслью – той же манией, если хотите, – быть полезным моей родине, освободить ее ценой собственной жизни. Я был убежден, что бесполезно подставлять людей под пули десятками, как это с давних пор попусту делает Мадзини. Я хотел идти законными путями; я писал к английским лордам и подал петицию правительству в защиту принципа невмешательства.

Анализировав далее политическую обстановку всех государств Европы, я решил, что один только человек может избавить мою родину от иностранного владычества, и человек этот – Наполеон III, могущественнейший из европейских государей. Но все его прошлое убеждало меня, что он не захочет сделать того, что один только может, а потому, признаюсь откровенно, я стал смотреть на него как на препятствие, которое и решил устранить».

Карл Занд – типичнейший представитель политических преступников – страдал припадками меланхолии, толкавшими его на самоубийство.

Гильяро, который пытался убить Базена, чтобы отомстить за поруганную честь Франции, страдал пороком сердца, атрофией правой руки и эпилептоидными судорогами, подобно Да Салю, пробовавшему убить Наполеона, чтобы освободить от него мир, и умершему в атаксии.

7) Страстные гении. Пылкие страсти иногда не заглушают, а, напротив того, увеличивают могущество гения. Люди, совмещающие в себе гениальность с пылкими страстями, как это вполне понятно, должны играть крупную роль в революциях. Такими были, например, Гарибальди, Лассаль и Кавур.

Внешний вид, характер и настроение с раннего детства обличали в Кавуре необычную гиперэстезию. Шести лет от роду (1816 год), путешествуя с родителями по Швейцарии, он однажды настойчиво потребовал смещения полицеймейстера, давшего плохих лошадей под карету, и успокоился только на другой день, когда ему обещали исполнить это требование. В другой раз он страшно рассердился за то, что его позвали учить уроки, причем хотел зарезаться или выброситься из окна. Эти припадки гнева были сильны, но непродолжительны и почти исчезли под влиянием сначала школьной, а потом военной дисциплины.

Кавур как бы родился бунтовщиком и постоянно стоял в оппозиции к идеям своей среды и своего времени. В 13 лет он стыдился носить костюм пажа; немного позднее принц Кариньянский уже прозвал его якобинцем; в 1830 году, узнав об июльской революции, он публично воскликнул: «Да здравствует республика!»

Будучи уже министром, когда надежда на войну, воскрешенная словами Наполеона III, начала было исчезать, Кавур пришел в такое бешенство, что от него можно было ожидать какого‑нибудь крайнего поступка. После Виллафранского мира{111} он также вышел из себя и вскричал: «Этого мира не будет! Трактат не состоится! Я сам поступаю в заговорщики!»

В это именно время признаки гиперэстезии особенно ярко обозначились. Кавур стал впадать в отчаяние и отказываться от своих стремлений к славе и знаменитости. Положение это обострилось до такой степени, что он стал думать о лишении себя жизни и привел бы эту мысль в исполнение, если бы был уверен, что самоубийство есть деяние не безнравственное.

Лассаль, обладавший необыкновенной красотой и высоким лбом, также был бунтовщиком от рождения, посему и не захотел пойти по стопам своего отца.

Изучая гуманитарные науки, он сознал миссию, которую ему предстояло выполнить. Его называли «гигантом страсти», и Гейне ему писал:

«Ни в ком я не встречал такой страсти, такой ясности духа при работе, как в Вас. Вы имеете право быть высокомерным, тогда как мы, все прочие, только узурпируем это божественное право, эту небесную привилегию. В сравнении с Вами я не что иное, как муха».

По словам Лавелье, «приверженцы Лассаля смотрели на него как на мессию социализма. При жизни его слушали как оракула, а по смерти поклонялись как полубогу. Его горячие речи и статьи в течение двух лет всколыхнули всю Германию и создали в ней социал‑демократическую партию. Он привлекал к себе людей, как Абеляр, и подобно последнему очаровывал женщин и воспламенял массы. Молодой, красивый, красноречивый, он разъезжал по стране, увлекая сердца и повсюду оставляя восторженных учеников, из которых образовались потом ядра рабочих обществ. В наше время я не знаю другого человека, который в такое короткое время успел бы добиться такого влияния на такое множество людей. Потому‑то жизнь Лассаля и похожа на роман».

«В этом молодом человеке сидел Цезарь», – говорит Брандес, а трусливые буржуа боялись, напротив того, чтобы он не сделался Каталиной.

Про Лассаля можно сказать то же, что говорили о Гераклите: «В его натуре заключается ураган».

Во время своего первого шестимесячного заключения он не только не подчиняется правилам тюрьмы, а, напротив, сам предписывает ей законы. И когда тюремщики стараются дать ему почувствовать свою власть, то он разражается бурными возражениями. Узнав, что сестра его подала просьбу о помиловании, он пишет королю, что никогда не примет последнего.

Лассаль был рожден для того, чтобы властвовать; «в 15 лет он считает себя стоящим выше всех людей», «подобно орлу над воронами», «но не будучи ни принцем крови, ни даже дворянином, он становится демократом‑революционером».

Между прочим, Лассаль был не только политический деятель и ученый, а еще светский человек, и не только джентльмен, но настоящий средневековый рыцарь: он жертвует жизнью за любимую или покровительствуемую им женщину, как это видно из его отношений к графине Гацфельд, Софье Саловцевой и Елене Дэнигес.

 

Date: 2015-07-25; view: 285; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию