Возраст

1) Молодость. Импульсивность, свойственная женщинам, является также отличительным признаком молодежи вообще, а у детей к ней присоединяются еще подражательность, любовь к шуму и отсутствие предусмотрительности, нейтрализирующее мизонеизм. Все это делает из молодежи самый подходящий контингент для бунтов, а иногда и революций. Бывало, что дети начинали бунты, увлекая старших за собой, как, например, Балилла в Генуе и тринадцатилетний Виала, который при осаде Лиона первый бросился в реку, показывая пример республиканским войскам, а когда был ранен, то воскликнул: «Попали‑таки разбойники, но я рад умереть за свободу».

«Уличные мальчишки во Флоренции, – пишет Коллоди, – всегда оказываются в первых рядах бунтовщиков. Им все равно, что кричать, лишь бы наделать побольше шума».

Молодежь в силу своей импульсивности и меньшего развития нравственного чувства легко доходит до излишеств; вот почему во время Коммуны дети упражнялись в неистовствах над трупом Дюбуа, убитого федералистами.

У молодежи, кроме того, сильно развит альтруизм. В этом возрасте благодаря усиленной энергии полового аппарата и незнакомству с недостатками человеческой природы любовь к человечеству достигает высшей степени, а в то же время и мизонеизм развит далеко не так сильно, как в зрелые годы и в старости, когда человеку свойственно избегать новых впечатлений и всякого лишнего движения.

«Из всех высоких подвигов, какие я знаю, – пишет Монтень, – большая часть была произведена людьми, не достигшими тридцатилетнего возраста». Этим мнением Монтеня подтверждается то, что я писал относительно скороспелости гениальных людей: Наполеон и Питт служат прекрасными тому примерами в области политики.

«Я никогда не слыхивал, – пишет Вендель, – чтобы революции производились людьми, носящими очки, или чтобы новые истины были услышаны теми, кто нуждается в слуховой трубе».

Один известный нигилист говорил мне: «Русский человек, который бы в двадцать лет не был социалистом, а в сорок не раскаялся в этом, пошлый дурак».

Во всяком случае, как замечает Коко (говоря о молодых людях, которых неаполитанские революционеры рассылали по провинциям в качестве комиссаров и которые реформировали решительно все, не имея определенного плана), молодые люди способны сделать революцию, но не способны ее подержать, что легко объясняется отсутствием у них благоразумия и здравого практического смысла, даваемого только опытом. Понятно, стало быть, почему молодежь преобладает во время бунтов, а при настоящих революциях оказывается в меньшинстве.

Так, на 152 человека, судившихся за участие в деле объединения Италии, большинство принадлежало к возрасту 30–50 лет, как это видно из следующей таблички:

Тогда как при маленьких местных восстаниях на 183 убитых приходилось:

В польском восстании 1830 года (Страшевич) на 84 революционера приходилось:

Между тем в политических покушениях, произведенных русскими революционерами в 1883–1884 годах, из 21 обвиненного только одному было больше 30 лет, а из остальных 13 было 25–30 и 7 – 20–25 лет.

Из них замешанных в убийстве императора Александра II ни одному не было более 30 лет (Михайлову – 21, Гельфман – 26, Кибальчичу – 27, Желябову – 30, Перовской – 27, Рысакову – 19).

Известно, кроме того, что нигилистическая партия состояла главным образом из студентов разных университетов, сделавшихся центрами революционного движения.

По словам Степняка, именно молодежь начала движение 1873–1874 годов, с которого началась революционная эра в России. Этому движению помогло само правительство, предписав русским, учившимся в Швейцарии, вернуться на родину под страхом изгнания. Этим оно усилило пропаганду студентов, пропитанных социалистическими идеями.

2) Возраст участников в бунтах. Из 651 коммунара, захваченного на улицах Парижа с оружием в руках, 237 было от роду 16 лет, 226 – 14, 47–13, 21–12, 11–11, 4 – 10, одному – 8 и одному – 7 лет!

Из 76 членов Коммуны, возраст которых можно было точно определить:

В Италии, по официальным статистическим сведениям за 1881–1885 годы, из 12 осужденных за политические преступления только 3 были совершеннолетними, а из остальных семерым было от 18 до 21 года и двоим – менее 18.

Вообще гениальность проявляется очень рано, как мы это доказали в «Преступном человеке».

III

Профессия и положение в обществе

1) Изучая историю революций, мы видим, что некоторые общественные классы поочередно дают толчок революционному движению и направляют его, а чем более это движение соответствует духу времени и нуждам народа, тем шире участие в нем различных классов общества. Это можно видеть, например, в России, где до половины XIX столетия совершались только дворцовые революции или восстания самозванцев, провозглашавших себя царями. Но во второй половине этого столетия там появляется уже движение, которое можно назвать демократическим, проявляющееся покушениями на особу императора. Так, в апреле 1866 года студент Владимир Каракозов стрелял в Александра II; в июле 1867 года ремесленник Березовский совершил знаменитое покушение на жизнь того же государя на Елисейских полях; в апреле 1879 года вновь покушался на его жизнь Соловьев; в 1880 году был взорван императорский поезд; в феврале того же года состоялся взрыв в Зимнем дворце; наконец, в марте 1881 года Александр II был убит.

Из этого можно видеть, что политические преступления тоже эволюционируют – с течением времени меняют форму.

Анализируя участие различных общественных классов в политических преступлениях, прежде всего надо отделить городское население от деревенского. Мы уже прежде видели, что революционные элементы концентрируются главным образом в больших городах, там, где больше сумасшедших и невропатов.

В деревнях, напротив того, низший уровень образования, большая привычка к подчинению, большее уважение к власть предержащим и духовенству, почти полное отсутствие ассоциаций и коопераций обусловливают и отсутствие бунтов, разражающихся весьма редко, главным образом только в случаях общей и крайней бедности. Да и то эти бунты весьма легко укрощаются.

2) Дворянство и духовенство. Надо заметить, что дворянство и духовенство, которые по традициям, по воспитанию и по инстинкту сохранения своих привилегий почти всегда бывают реакционными (достаточно вспомнить о разбойничестве, подготовляемом и направляемом монахами, о реакционной деятельности кардинала Руффо в Неаполе и о карлистском движении в Испании), тем не менее в значительном числе встречаются и в рядах прогрессивных революционеров, если только революция не угрожает их собственным интересам и жизни. В последнем случае они являются закоренелыми мизонеистами и рьяными консерваторами.

В России политические преступления совершаются главным образом лицами, получившими высшее образование; в этом нельзя сомневаться, несмотря на то что с 1880 года официальных статистических данных на этот счет не имеется, так как политические преступления были тогда изъяты из ведения присяжных.

На этот факт указывает и Анучин в своей работе касательно лиц, сосланных в Сибирь с 1827 по 1846 год. Там мы находим, что в царствование императора Николая II дворян было сослано за политические преступления в 120 раз больше, чем лиц других сословий.

Причину этого явления можно найти в том уже отмеченном нами факте, что даже свободный народ в силу привычки и атавизма охотно дозволяет командовать собой членам той касты или партии, которая хотя и тиранила его когда‑то, но в данное время является деятельной помощницей. «Аристократизм, – говорит Мабле, – является для народа в некотором роде религией, жрецами которой служат дворяне». Гарофало заметил даже, что при демократических выборах в Италии аристократическое имя при равных условиях всегда дает кандидату преимущество.

Духовенство легче увлекается революционными течениями, потому что оно при большей осведомленности относительно недостатков своей касты и своих доктрин подвержено большей экзальтации, вызываемой уединением и особенностями монашеской жизни. Потому‑то самые ярые противники догм и обличители недостатков духовного сословия встречаются именно среди духовных, что и вполне естественно, так как делами партии больше всего интересуются ее члены. Достаточно вспомнить имена Джордано Бруно, Савонаролы, Кампанеллы, Социно, Кальвина, Лютера, Спинозы, Ардиго и, наконец, Ренана. Интересно отметить по этому случаю, что выражение Высочайшее Существо (Etre supreme), поставленное вместо слова Бог в Декларации прав человека, было подсказано священниками, входившими в состав собрания, аббатами Грегуаром и Бонфуа, епископами Шартрским и Нимским.

Что касается дворян, то их участие в революционных движениях объясняется также дегенеративными аномалиями (Мирабо может служить примером), личным соперничеством, желанием превзойти противника или вырваться из цепей касты, которыми более сильные члены последней окутывают более слабых. Наконец, надо иметь в виду и большую осведомленность относительно недостатков этой касты, и тот закон контраста в проявлении наследственности, по которому дети мотов, скупцов, себялюбцев отличается иногда качествами, совершенно противоположными.

К этому надо прибавить, что аристократ обладает большими средствами получать образование и проявлять свои таланты. Гальтон, например, насчитывает среди гениальных людей 35 % аристократов, тогда как гораздо более многочисленный класс плебеев дает их только 20 %. Одна буржуазия может соперничать с аристократами, так как дает 42 % гениальных людей.

Аристотель, изучая в своей «Политике» причины, побуждающие аристократов становиться во главе революций, приписывает эти побуждения или демагогическому инстинкту, или дурному поведению, доведшему их до разорения, или, наконец, желанию захватить в свои руки власть для себя лично или для передачи кому‑нибудь другому, подобно тому как Гиппарх очистил путь для Дионисия Сиракузского.

Но это справедливо только по отношению к бунтам. В действительности аристократов не всегда личное самолюбие или стремление захватить власть толкает в революцию. Примером могут служить Гракхи, пожертвовавшие собой за дело народа и поднявшие последний против своей собственной касты. Во Франции также поступили герцоги Лонгвилль и Бофор и принц Конти, а позднее Мирабо, Ламартин, Рошфор; в Германии – Гец фон Берлихинген; во Фландрии – графы Горн и Эгмонт; в Италии – Кавур, Риказоли, Д’Азелио; в России – Бакунин, Достоевский, Кропоткин, Перовская и прочие.

Что касается влияния вырождения дворянства, то мы не можем представить лучшего примера, как семья князей Сулковских в Силезии, которая с начала XIX столетия принимала участие во всех заговорах и революциях на своей родине.

Все члены этой семьи были ненормальны: первый, князь Ян, фанатично преданный Наполеону, сражаясь против Австрии, был взят в плен и поселен в Ольмюце, откуда в один прекрасный день исчез и пропал без вести – натура безумно храбрая и необузданная. Второй, князь Максимилиан, очень бедный, потому что был младшим в роде, женился на богатой американке, приехал с ней в Европу и тотчас же начал вести жизнь самую разгульную. Он путешествовал с любовницей, переодетой пажом, а впоследствии прогнал ее от себя ударами хлыста. Жена его тем временем умерла, кто говорит – с горя, а кто – от яда.

Брат Максимилиана, подпавший под влияние другой женщины, для того чтобы получить наследство от матери, убил последнюю выстрелом из ружья, а потом бежал в Вену, где и был убит во время революции 1848 года при нападении на Арсенал.

Старший из братьев, Людовик, узнав об участии своего брата в венской революции, поспешил к нему на помощь с шайкой волонтеров, но был на дороге арестован, бежал, переодевшись в костюм железнодорожного кочегара, и прожил десять лет в Америке простым фермером. Вернувшись в Европу, он поселился в Белицком замке, откуда больше уж никуда и не выезжал. Один из его сыновей, Иосиф, за расточительность был недавно заключен в Деблине.

Вот несколько цифр, показывающих степень участия дворян и духовенства в революциях и бунтах: по словам Коко, из 200 революционеров, участвовавших в неаполитанском восстании 1799 года, дворян было 30, а священников и епископов 40; из 114 осужденных за это восстание Конфорти насчитывает 10 дворян и 19 духовных, из коих один епископ.

В числе 1149 итальянских революционеров, по нашему счету, было 80 дворян и 83 священника. Фердинанд Бурбон повесил за политические преступления 10 священников и епископа Вико; в неаполитанском восстании 1837 года погиб священник Луи Бельмонте; в 1849 году австрийцы расстреляли и повесили пятерых аббатов.

В некоторых местах духовенство восставало на защиту религии. Так, в Греции эпирские монахи хранили оружие и помогали революционерам; в Польше, по словам Солтыка, ксендзы вооружали повстанцев и устраивали в церквах собрания.

Сами иезуиты, которые всегда были наиболее рьяными представителями мизонеизма, – иезуиты, которые и теперь еще считают магнетизм «дьявольским наваждением», а Гарибальди – «исчадием дьявола», которые продолжают верить в божественное право, когда и сами короли уже в него не верят, – и те решались на убийство королей, если последние не подчинялись их советам. Так, в Англии в 1581 году три иезуита были казнены за покушение на жизнь Елизаветы, а в 1605 году еще двое за пороховой заговор. Во Франции отцу Гиньяру отрубили голову за оскорбление Генриха IV (1595 год), а немного спустя весь орден был изгнан по подозрению в прикосновенности к покушениям на принца Оранского, Генриха III и Генриха IV.

Из Голландии иезуиты были изгнаны за покушение на жизнь Морица Нассауского (1598 год), из Португалии – за покушение убить короля Жозе (1754 год), в котором трое из них были замешаны, а из Испании – за заговор против Фердинанда VI (1766 год).

В то же время в Париже два иезуита были повышены как участники в покушении на жизнь Людовика XV. Равным образом они были изгнаны из Антверпена (1578 год), из Венеции (1606 год), Трансильвании (1607 год), Богемии (1618 год), Моравии, Пруссии и Польши (1619 год).

Декретом герцога Савойского они были изгнаны из Сицилии (1715 год) как бунтовщики и заговорщики; Петр Великий выгнал их из России (1723 год), «для того чтобы обезопасить свою жизнь и покой своего народа».

Не принимая активного участия в политических преступлениях, они подстрекали к цареубийству, или тираноубийству, в своих сочинениях. Мариано первый оправдывает цареубийство[100], несмотря на то что Константинопольский собор осудил эту доктрину. Сочинение это было впоследствии одобрено Гретцером («Opera omnia»), Де Салем («Tractatus de legibus») и Бекано («Opuscula theologica»).

Уже отец Эммануил Са («Aphorismi confessariorum»), Григорио ди Валенца («Commentaria theological»), Келлер («Tyrannicidium») и Суарес («Defensiofidei») высказывали те же мнения, тогда как Азор («Iustit. Moral»), Лорэн («Comment, in librum psalmorum») и другие допускали только право каждого убить монарха ради личной защиты.

Здесь мы имеем пример мизонеизма, побуждающего к действиям с виду антимизонеическим, но в сущности жестоко реакционным.

3) Буржуазия и простой народ. Ни одна настоящая революция не была делом исключительно дворянства и духовенства, во всех наряду с высшими классами участвовали и низшие. Общественные движения, ограничивающиеся одним классом, никогда не удаются. Эти суть бунты, а не революции.

В нидерландской революции народ участвовал весьма заметным образом. В Турне в 1568–1570 годах герцог Альба казнил или изгнал 36 человек, среди которых было 18 ремесленников, 6 купцов, 3 дьякона, 3 солдата, 2 фермера, 1 трактирщик, 1 учитель, 2 дворянина и 1 адвокат.

В английской революции 1600 года главными вождями были рабочие и мелкие торговцы. Большинство полковников парламентской армии также были торговцы, портные, пивовары и прочие.

Во Французской революции дворяне дали первый толчок, адвокаты, писатели и средние классы продолжали движение, а чернь, фанатики и искатели приключений закончили его (Калло д’Эрбуа – разорившийся актер, Эрбер – театральный кассир, Бильо‑Варенн – актер).

Во главе восставших пролетариев никогда не встречалось ни одного рабочего или крестьянина; в 1789 году вожаками были адвокаты, писатели, врачи вроде Робеспьера, Сен‑Жюста, Марата и прочих. Единственным крестьянином был Кателино – вождь вандейцев‑роялистов, значит, революционер реакционный.

Но трехсоттысячная революционная толпа, которой эти вожаки распоряжались, состояла сплошь из подонков общества.

В неаполитанской революции, напротив того, масса оказалась реакционной и образованные классы пали жертвой восстания, которое подняли.

В самом деле, из 95 казненных за это восстание, по словам Конфорти, было:

В итальянской революции, также и в романьольской (в 1825 году), преобладала буржуазия, но к ней присоединились и дворянство, и духовенство, чем и был обусловлен ее успех.

В самом деле, из 1159 итальянских революционеров было:

А в романьольской было:

Сравнивая эти данные с теми, которые имеются относительно недавних революционных движений во Франции, мы сразу видим, что последние не удались, потому что были почти исключительно классовыми.

В Париже за время революции 1848 года было убито или арестовано 3 тысячи рабочих; за время Коммуны, по подсчету, сделанному коммунальным советом, погибло:

Маляры погибли все.

По другому подсчету, к числу коммунаров принадлежало:

Вожаки Коммуны – 81 человек – следующим образом распределялись по профессиям:

Из женщин‑коммунарок состав таков:

За исключением вожаков, коммунары рекрутировались, стало быть, главным образом из рабочего сословия. То же можно сказать об итальянских анархистах и социалистах. Так, из 51 осужденного по неаполитанскому и миланскому процессам рабочих было 36, артистов и студентов – 6, адвокатов – 2, собственник – 1, негоциант – 1, неизвестных профессий – 5.

Мы уже видели, что среди нигилистов преобладали дворяне и образованные люди. Тарновский замечает по этому поводу, что тогда как в Австрии в течение трех лет за преступления с пролитием крови было осуждено только 4 человека, принадлежавших к либеральным профессиям, в России за пять лет таковых было 165, и среди них 88 чиновников, 59 – духовных, адвокатов и врачей, 19 – писателей, студентов и живописцев. Автор, писавший в русском журнале, не осмелился осветить надлежащим образом это странное преобладание образованных людей в числе убийц, но ясно, что это были главным образом нигилисты. На 100 женщин, осужденных за политические преступления в России, приходится 25 образованных, 11,9 – грамотных, 7,4 – неграмотных, тогда как среди простых уголовных преступниц неграмотных приходится 92 %, грамотных – 6,9 %, получивших образование не выше среднего – 0,25 %. Однако ж в последнем политическом процессе из 21 обвиненного оказалось 7 рабочих и 2 крестьянина, что объясняется деятельной пропагандой студентов между ними.

Из вышенаписанного следует, что успех революции тем более обеспечен, чем более в ней участвуют все классы населения; что в настоящих революциях, особенно между вожаками, преобладают лица, принадлежащие к образованному слою общества, тогда как в бунтах участвует почти только один его класс, и притом самый низший. Поэтому‑то бунты никогда и не удаются или удаются наполовину.

4) Профессии. Нужно иметь в виду влияние, которое имеют некоторые профессии на возникновение и ход революций.

Так, гладиаторы поддержали восстание Спартака; рабы, привыкшие к суровому труду, вынесли на себе бунт Сертория; преторианцы, привыкшие владеть оружием, играли судьбами империи точно так же, как стрельцы в России, солдаты алжирского бея и янычары в Константинополе, убившие пятерых султанов{100}. Надо заметить, что янычары, получая незначительное жалованье, пользовались монополиями некоторых ремесел (сапожного, например, кофейного и прочих), что сближало их с народом и давало влияние на последний. Кроме того, они пользовались поддержкой духовенства, дети которого зачастую служили в их среде.

В Коммуне, как и в буланжистском движении, участвовали, между прочим, военные.

«Храбрейшими из коммунаров, – пишет Беррон, – были солдаты‑дезертиры, вступившие в их ряды. Почти все они были унтер‑офицеры, издавна питавшие ненависть к офицерам.

Надо заметить, что при империи отношения между офицерами и унтер‑офицерами армии были такие же, как между дворянами и недворянами при старом режиме.

Молодые люди, кончившие курс в Сен‑Сире{101}, получали эполеты будучи двадцати лет от роду, а волонтеры, не обладавшие дипломом, хотя бы прекрасные практики и техники, ждали этих эполет по пятнадцати лет, да и то не всегда их получали. Среди сержантов можно было встретить совсем седых; дворяне и буржуа, окончившие курс в школах, всюду были им предпочитаемы.

Даже среди офицеров можно было различить две враждебные друг другу партии – благородных и выскочек, из коих только одни первые пропускались на высшие должности.

Неудивительно поэтому, что все оскорбленные и униженные бросились в ряды коммунаров, щедрой рукой раздававших галуны и султаны.

К числу искателей эполет следует еще прибавить авантюристов из разных стран Европы, преимущественно поляков (Домбровский, Врублевский, Околович и прочие), прирожденных солдат, принадлежащих к расе, издавна прославившейся храбростью и легкомыслием.

Они дрались, важничали, позировали, картинно одевались, говорили громкие фразы, гарцевали верхом, командовали и шли в огонь как на праздник. Опасность их привлекала. Они любили военное дело.

А к социализму и Коммуне были, мне кажется, совершенно равнодушны. Их кондотьерскому темпераменту{102}, их природному авантюризму нравились экстравагантные теории, отсутствие правильной власти и произвол. Они не размышляли, а действовали.

В сущности это – дети, притом очень добрые. В их голубых глазах отражается мечтательная душа. Необыкновенные иллюзии, невероятные надежды, основанные на смутных гипотезах, – вот чем они бредили».

Шерстяная промышленность во Флоренции, благодаря ее важности и большому количеству рабочих (30 тысяч в 1336 году), которыми она располагала, играла крупную роль в средневековых бунтах. Именно благодаря ее высокомерному отношению к собственным рабочим (Чиомпи) и к корпорациям мясников, кожевников и булочников вспыхнул бунт Чиомпи, с виду укрощенный, но кончившийся победой Медичи.

В Перу и в Испании бунты возникали благодаря чрезмерному влиянию духовенства, за которое стояли женщины, старики и глупцы, которых повсюду так много.

Большая часть бунтов в Аргентине вызывается почти исключительно деревенскими жителями, которых раздражает цивилизация, преждевременно и насильственно вводимая горожанами. Потому‑то Росас преследовал ученых и адвокатов.

Гиббон показал, что искусная обработка железа была главной причиной революции и последующих затем победоносных набегов турок. В самом деле, эти последние были сначала рабами татарских ханов в горных округах Центральной Азии, изобилующих железом. Ханы принуждали их вырабатывать оружие, которым они наконец и воспользовались, не только для того, чтобы освободиться и сделаться независимыми, но и для того, чтобы стать на некоторое время чуть не владыками Европы.

Глава 10. Революционеры и политические бунтовщики (врожденные преступники; нравственные идиоты)

1) Преступность. В какой пропорции типичные преступники встречаются в числе революционных деятелей? Нельзя отвечать на этот вопрос, не отличив предварительно настоящих революционеров от простых бунтовщиков, которые ищут в политических преступлениях только удовлетворения своих эгоистических стремлений. При этом не надо забывать, что члены борющихся партий очень часто считают своих противников преступниками, а сторонников – мучениками.

В Италии из 520 страдальцев за национальное обновление, портреты которых были собраны в Миланском музее и на Туринской выставке (1884 год), мы нашли 454 нормальных типа, 64 – анормальных, из которых 23 с признаками вырождения, и 3 – чисто преступных типа. Последних оказалось, стало быть, 0,57 %, то есть вчетверо меньше, чем их встречается среди мирных людей (2 %). Да еще надо заметить, что из 3 революционеров преступного типа один – Паскуале Соттокорнола – был вполне честным человеком. Дело в том, что вырождение ослабляет или совершенно уничтожает мизонеизм, а политические страсти, как в былые времена религиозные, служат предохранительным клапаном для преступных импульсов.

Среди христианских мучеников преступные типы встречаются лишь в виде редких исключений, но и тогда (апостол Павел) находятся в противоречии со всей жизнью своего носителя.

Среди знаменитых нигилистов преступный тип также довольно редок, что подтверждается и их жизнью, посвященной горячей любви к ближним. Маркс со своим высоким лбом и добрыми глазами, Лассаль, Герман, Вебер также отличались симпатичными физиономиями.

2) Среди анархистов, напротив того, встречается много преступных типов.

Если взять, например, один из самых антиправовых бунтов – Парижскую коммуну, – то мы найдем, что из 50 коммунаров вполне нормальными физиономиями обладали только 23, а из остальных у 11 имеются некоторые ненормальности, 6 представляют собой полный преступный тип (12 %), 5 – тип сумасшедший (10 %); из 8 петролейщиц 4 принадлежат к преступному типу, особенно ла Гарго, с ее свирепыми косыми глазами, тонкими губами и выдающимися скулами, Де ла Дард, со своей мужской физиономией и огромными челюстями.

По словам дю Кана, среди коммунаров было 47 % преступников и, между прочим, 1100 дезертиров и уголовных, освобожденных из военных тюрем. Из 87 молодых людей, осужденных военным судом, 36 были рецидивисты; на 1051 женщину приходилось 246 проституток, а мы знаем, какая связь существует между проституцией и преступностью.

Из 41 анархиста, осмотренного нами в полицейской префектуре Парижа, 1 принадлежал к сумасшедшему типу, 13 – к преступному, 3 – к полупреступному; нормальных было только 19 человек.

На 100 стачечников, арестованных в Турине 1 мая 1890 года, я нашел 34 % принадлежащих к преступному типу по физиономии и 30 % уголовных рецидивистов. Напротив того, среди неполитических преступников Турина преступный тип дал 43 %, а рецидивизм 50 %.

Из 43 американских анархистов, портреты которых помещены в книге Шэка, 18 принадлежат к преступному типу (40 %) и 25 – к нормальному (58 %).

У Штельмахера мы находим сильно развитые челюсти и скулы, мало растительности и злые глаза; у Дюршнера – оксицефалию, субмикроцефалию, асимметричность лица и очень большие уши. Эти два субъекта убили банкира Эйзарта и двух его маленьких детей с единственной целью украсть несколько сот флоринов на пополнение партийной кассы.

Каммерер отличался выдающимися лобными пазухами и скулами, большими челюстями, малой растительностью на лице и очень густой шевелюрой.

Пини – один из парижских анархистов, брат сумасшедшей, при малой растительности и покатом лбе также отличался большими челюстями, выдающимися лобными пазухами и длинными ушами.

Среди вождей революции 1789 года мы встречаем Мирабо, хотя очень красивого, но с кривым носом; Марата, Каррье и Журдана, принадлежащих к чисто преступному типу; Фукье‑Тенвиля, с огромными челюстями и богатой шевелюрой; Петиона и Лямеша, с покатыми лбами; Сен‑Жюста и Фабр д’Эглантина, совсем безбородых; наконец – Робеспьера, Дантона и Тионвилля, со вздернутыми носами.

Если верить свидетельству одного известного публициста, сам Мост, редактор «Freiheit», ныне глава нью‑йоркских анархистов, обладает некоторыми чертами преступного типа: большими и разнокалиберными челюстями, маленькими, хищными глазками и асимметричным лбом. Недаром у него не имеется нравственного чувства, как это видно из следующей произнесенной им фразы: «Материнская любовь и привязанность любимой женщины эгоистичны и преступны».

3) Психология. Преступные наклонности вообще ярче проявляются в словах и действиях, чем на лице. Многие анархисты сами чувствуют свою близость к прирожденным преступникам и не скрывают ее. Так, в женевском журнале «L'Explosion» в 1884 году было напечатано: «Мы, анархисты, также имеем своих предтеч и мучеников, с оружием в руках восстававших против общества, каковы, например: Гаспароне, Баттиста, Скорлино, Стринчини, Моттино, Пассатори, Нинко‑Нанко, Ченери, а в последнее время – Чеккини и много других. Когда‑нибудь мы воздвигнем им памятники». Анархист, ювелир Констан, когда его арестовали, сказал: «Я разбогатею, когда сожгут Париж; все мы, анархисты, к этому стремимся». Перед судом он, правда, оправдывался тем, что был пьян, и говорил, что становится анархистом только в пьяном виде.

Паницца, называвший себя идеальным анархистом (миланский процесс 1889 года), написал очерк, озаглавленный: «Il ladro» («Вор»), в котором доказывает, что вор есть жертва общества и потому имеет право воровать!

В комской газете «Pugnale» мы читаем:

«Идем жечь мэрии и префектуры, казармы и банки, церкви, нотариальные конторы и регистратуры; захватим дворцы и богатые дома, выбросив из окон их обладателей, жирных буржуа с суками и щенятами! Разрушим немедленно магазины, в которых торгуют разной снедью и тканями для одежды! Перервем телеграфные проволоки, развинтим рельсы, прекратим всякое сообщение! Взорвем водопроводы и газовые трубы, сожжем все здания, в которых можно защищаться!

Все средства дозволительны против армии, если она окажется низкой! Но так как мы плохо вооружены, то постараемся избегать площадей и широких улиц, будем держаться узеньких и кривых переулков. Баррикады, камни, кипяток, битое стекло, гвозди (для кавалерии), нюхательный табак, динамитные бомбы представляют собой прекрасные средства для защиты и нападения, затягивают борьбу и дают возможность дождаться других ресурсов. Пусть каждый действует по своей инициативе, пусть душит и жжет все, что того достойно, повсюду, где требуется восстановить нарушенную справедливость. Будем ненавидеть до бешенства, для того чтобы иметь возможность горячо любить впоследствии»…

Каталина был убийцей своего брата и, кажется, даже сына.

Факундо, по словам Сармиенто, разбил череп своему ребенку, родившемуся уродливым, оторвал ухо у своей любовницы и убил друга из‑за какой‑то ссоры за картами.

Каммерер к 22 годам успел уже убить семерых и хвастался перед судом своим участием во всех убийствах, совершенных тогда в Страсбурге, Штутгарте и Вене, обещая продолжать свою деятельность, если его освободят. Он не струсил даже перед эшафотом.

Пини хвастал не только своим анархизмом, но и воровством (более 300 тысяч франков), совершенном для того будто бы, чтобы отомстить богатой буржуазии за угнетаемых ею бедняков. Он называл такое воровство «законной экспроприацией, совершаемой руками экспроприированных» и образовал вокруг себя целый кружок поклонников. Заподозрив анархиста Черетти в доносе, он попытался убить его. Надо заметить, однако же, что воровские наклонности Пини возбудили против себя всех честных анархистов[101].

Среди вожаков на лионском анархическом процессе 1883 года был некий Борди, три раза судившийся за кражу, буйство и разрытие могилы.

По мнению Деспена и Максима дю Кана, почти все выдающиеся коммунары были нравственными идиотами, то есть совмещали инстинкт разрушения с полной бесчувственностью, неспособностью к дисциплине и организации, преступными импульсами, отсутствием совести и прочим. Между ними были генералы вроде Меджи, который, будучи когда‑то осужден на галеры за убийство полицейского, подписывал декреты собственным своим каторжным номером, и вроде Эдеса, который был сыном маньяка, убийцей пожарного и одного из грабителей дворца Почетного Легиона; были полковники вроде Шандона, осужденного за воровство, и Бэно, поджигателя Тюильри, осужденного за мошенничество.

Среди делегатов встречались люди вроде Парента, несколько раз судившегося за мошенничество и подлоги; Лерижье, грубого негодяя, жившего на счет общественной благотворительности и до такой степени возбудившего против себя парижан, что, когда он был приговорен к смертной казни, они подали петицию против помилования; Паризеля, председателя научной делегации, который был судим за изнасилование и прославился изобретением подкожных впрыскиваний синильной кислоты как лучшего средства для истребления версальцев; наконец, полицейский комиссар Шапитель, несколько раз судимый за воровство и другие преступления.

Для того чтобы нас не обвинили в пристрастии за то, что мы повторяем слова ожесточенного противника коммунаров, мы не только напомним показание коммунарского генерала Клузере о большом числе каторжников среди них, но приведем даже подлинные слова наиболее фанатичного из членов Коммуны – Жюля Валлеса, признававшего дегенеративные черты и преступную закваску в характерах своих товарищей.

«Сапожник Ранвье, говоривший: “Я обуваю людей и ломаю мостовые”, был кабацким трибуном, всегда готовый напиться и защищать свободу, особенно свободу напиваться; министром он стал потому, что проходя с сапогами мимо министерства, зашел в него и сел на министерское кресло. А между тем, – прибавляет Валлес, – он обладал умом более ясным, чем у многих ученых (!!). Верморель был семинарист, издатель и беллетрист, за все бравшийся и ни в чем не преуспевший, притом до такой степени, что собирался застрелиться; он бил и царапал свою жену. Гранвье был худ и до такой степени бледен, что крови в нем как будто бы совсем не было (Марро заметил, что преступники часто бывают очень бледны); у чахоточного Бриона глазки были как осокой прорезаны; низкопоклонный Дюкасс обладал вылупленными глазами, широким ртом и отвратительным голосом (признаки вырождения, также как у Фолэна и Вермореля – которые заикались, у Курбе и Арно – которые растягивали слова). Но в этих заиках, – прибавляет Валлес, – всегда очень самолюбивых, скрывается большая активная энергия».

Ферре улыбался, когда на его глазах и по его приказанию убивали Вейссе; как и все прирожденные преступники, он охотно употреблял цинические выражения и разного рода арго.

Именно в этом арго проявляется преступный характер или по крайней мере преступные наклонности большинства коммунаров. Сам Валлес, довольно часто к нему прибегающий, с большим удовольствием передает любимые словечки своих товарищей. Дюкасс, например, кричал, что он «сочтет себя достойным священного звания революционера только тогда, когда собственноручно сделает couic какому‑нибудь аристократу», причем начинал точить свой нож; Раго, обращаясь к своему револьверу говаривал: «Ты должен проснуться для того, чтобы пернуть дымом». Во время Коммуны вообще были в ходу формы вроде следующей: «Можно звать полицию на кровопускание»; расстрелы и убийства назывались «кровопусканиями».

Один из вождей 1789 года, Каррье, говорил: «Мы превратим Францию в кладбище, если не перестроим ее по своему вкусу». Он страдал галлюцинациями и приступами буйства; стоя на трибуне, он рубил своей саблей свечи вместо голов аристократов; раз, сидя за обедом, он сказал, что Франция не может прокормить своего чересчур многочисленного населения и что он решился избавить ее от излишка, то есть от аристократов, попов и чиновников, а затем, придя в экстаз, стал кричать: «Убивайте, убивайте!»; из‑за всяких пустяков он выхватывал саблю и грозил ею собеседникам; он рассыпал пощечины членам разных обществ, а служащих, являвшихся за жалованьем, встречал сабельными ударами; сам признавался, что корчи казнимых священников доставляют ему большое удовольствие.

Лежен устроил себе маленькую гильотинку, с помощью которой рубил головы гусям и курам, предназначенным на жаркое.

Журдан, последовательно перебывавший мальчишкой в кузнице, мясником, солдатом и контрабандистом, при разрушении Бастилии задушил несчастного Де Лонэ, своего бывшего хозяина; сделавшись затем генералом, он устраивает пожары, грабежи и резню вплоть до того времени, когда сам приговаривается к смерти революционным трибуналом.

Пинар, бывший комиссаром в Нанте, сам грабил по деревням и убивал преимущественно детей и женщин.

Гранмезон, уже судившийся за два убийства, устраивая нуайяды{103} в Нанте, рубил руки утопавших и хватавшихся за края лодки.

Жан д’Эрон носил на шапке отрезанное человеческое ухо, а в карманах другие уши, которые предлагал женщинам целовать.

Среди вождей якобинцев встречались подлинные разбойники. Почтмейстер Друэ в Конвенте сам называет себя бандитом. Жаговен – Эннский Нерон, как прозвал его Кутон; Бертран и Дартэ – палачи Лиона и Арраса; Бабеф, в 20 лет уже судившийся за подлог; Анрио и Сен‑Жюст – лакеи, прогнанные за воровство (последний был даже арестован по просьбе родной матери); Фуше, начавший наживаться еще при Конвенте, а впоследствии обладавший состоянием более чем в 12 миллионов; наконец, Баррас, Дюмон, Мерлен и прочие, подобно Фуше разбогатевшие за время революции.

Во время частных восстаний во Франции большинство народных вождей были настоящими преступниками. Карсо Донатти – фальшивомонетчик; Джанотто Саккетти, брат беллетриста, вместе с тем и вор; Фонцано – преступник, лишенный гражданских прав и поднявший народное восстание для того, чтобы вернуть себе эти права.

В Генуе в 1628 году во главе восставшей черни стоял Вакеро, приговоренный за несколько убийств на галеры, а когда был прощен, то вновь начал убивать. Будучи послан генуэзцами в Бастию, он соблазнил жену одного тамошнего жителя, так же как и двух его сестер, которых отравил впоследствии, а самого этого человека заставил совершить преступление и потом застрелил.

4) Импульсивность. Такие ненормальные люди от природы бывают очень импульсивными и потому легко переходят к решительным действиям, совершая политические убийства, противные большинству честных людей, но иногда приносящие некоторую пользу нации.

Лингс, один из американских анархистов, говорил: «Я не могу бороться с анархическими идеями, они сильнее меня». То же говорил и товарищ его, Энгель: «Я не могу сдерживаться; я должен дать себе волю. Энтузиазм, как болезнь, охватывает меня».

Достоевский (в «Бесах»), говоря о конспираторе Лебядкине, затевающем шантаж, замечает: «Характерной чертой этих людей служит полная неспособность отказаться от своих желаний: раз такое желание явилось, то уж они его выполнят, несмотря ни на что».

Затем он рисует нам полный тип такого человека в Петрове («Записки из мертвого дома»): бледный, с выдающимися скулами и дерзким взглядом, он попал на каторгу за то, что убил своего полковника перед целым полком, а потом чуть не убил майора, заведовавшего тюрьмой и тиранившего заключенных. Во время прогулки на дворе он часто подбегал к Достоевскому как будто за каким‑нибудь важным делом, задавал вопрос о Наполеоне III или об антиподах и, едва выслушав ответ, убегал столь же поспешно. Это был самый решительный из каторжных, не стеснявшийся ни совестью, ни здравым смыслом. Раз он украл у Достоевского Библию и тотчас же признался, как будто бы это было самое простое и законное дело.

«В данную минуту ему захотелось выпить, а потому нужно было украсть; в другое время он не дотронулся бы и до мешка с золотом.

Такие люди, – прибавляет Достоевский, – проявляются и действуют во время беспорядков, бунтов; тогда они находят самую подходящую для себя деятельность. Они не говорливы и не могут сделаться инициаторами или вожаками восстания, но они зато действуют просто, без фраз, без шума, без страха и размышления, с открытой грудью бросаясь на первое встреченное препятствие. А другие смело следуют за ними вплоть до неприступной стены, у подошвы которой и оставляют чаще всего свою жизнь».

Точно таким был, например, Орсини, который, служа под начальством Гарибальди, до такой степени удивлял товарищей своим безрассудством, что они считали его сумасшедшим. Только он не был лишен нравственного чувства, подобно Петрову.

По словам Маттеи, «Михаил Бакунин принадлежал к числу людей, которые хотя и оказывают большое влияние на ход идей и на общественную жизнь своего времени, но сами всегда остаются на заднем плане, так что даже их последователи не всегда знают их имена.

Это был род могучего и тяжелого гиганта, все члены которого были одинаково колоссальны. Огромная голова, покрытая целым лесом длинных растрепанных волос, не знакомых с гребнем; борода, закрывающая чуть не все лицо; высокий лоб и маленькие, бегающие, блестящие глазки, постоянно меняющие выражение, всегда дико суровые. Внешний мир для него как бы не существовал; трудно сказать, отличал ли он один цвет от другого. Он понимал только субъективное.

Мрачный и нелюдимый обыкновенно, по временам этот революционер становится веселым, и веселость его отличалась большим тактом, хорошим вкусом и чисто французским пошибом. Будучи человеком научно образованным, он отличался большой начитанностью, особенно во французской литературе. Характерной чертой Бакунина было то, что он никогда не имел денег, что его нисколько не стесняло и не мешало тратить большие суммы. В этом отношении он был прямо гением – чутьем знал, где деньги водятся и у кого их можно занять. И все это не из лени, не по расчету, не из желания разорить тех, у которых занимал. Если бы у него были деньги, то он сыпал бы ими на все стороны, но их не было, приходилось доставать. Буржуазное понятие о твоем и моем не вмещалось в его мозгу, он смотрел на ваш кошелек как на свой.

Лукавый, невменяемый, нежный к слабым – женщинам, детям, беднякам, – неумолимо жестокий с противниками, на которых бросался очертя голову, как разъяренный бык; пропагандист идей и теорий, фанатизировавших тысячи; цельная натура, в которой чувство никогда не контролировалось разумом; гигант, одновременно сильный и слабый, одержимый постоянной потребностью творить, действовать, – таков был Бакунин, которого можно ненавидеть или обожать, смотря по точке зрения, но которому нельзя отказать в величии, свойственном силам природы».

5) Аффективная нечувствительность. Достоевский описывает нам другой тип революционера в герое «Бесов» Ставрогине. «Это невропат, который с детства страдает припадками эпилептического сумасшествия, во время которых откусывает ухо своему начальнику и ни за что ни про что оскорбляет почтенного человека; не любит свою мать и презирает общественное мнение; служа в армии, не подчиняется дисциплине; якшается в Петербурге с подонками общества, предается грязному и преступному разврату и кончает тем, что в пику общественному мнению женится на хромой и нищей, полуидиотке.

Атеист, конечно, и очень решительный человек, он привлекает к себе внимание нигилистов, которые, “ввиду его порочных наклонностей”, стараются создать из него самозванца, красного царя, но он относится к ним с презрением и лишает себя жизни.

Нужно быть великим человеком, чтобы противостоять здравому смыслу, – вот одно из положений Ставрогина. Он не видит разницы между цинизмом и геройством. Он недоступен страху и может убить человека вполне хладнокровно. Его можно сравнить с революционером Д., который всю жизнь искал опасностей и которого опасность опьяняла; она стала необходимой для него; он ходил на медведя с простым ножом в руках» («Бесы»).

Демократ, описанный Платоном, немногим отличается от Ставрогина. «Воспитанный скупым отцом, думавшим только о наживе, он рано испытал нужду; попав в компанию мотов и развратников, он занял между ними подобающее место и из членов олигархии превратился в демократа. Под старость он имел сына, которого постигла та же судьба. Мало‑помалу он забыл совесть в погоне за удовольствиями и стал тираном, как все пьяницы и безумные. Он не заботился ни о чем, кроме пиров и женщин, причем растратил все состояние свое, своего отца и родных. Если они этому противились, то он прибегал к насилию, а растратив все, стал грабить храмы и путешественников, не отступая перед убийством. Если такие люди красноречивы, то становятся лжесвидетелями; если их мало, а страна ни с кем не воюет и живет мирно, то они продадут свои услуги иноземцам; если же их много, то они возбудят смуту в стране, выберут своим начальником самого сильного и распутного из своей среды и создадут из него тирана, который поступит с родиной так же, как каждый из них поступал со своими родителями».

Портрет, нарисованный Жюлем Валлесом с самого себя, доказывает, что такие типы революционеров вполне реальны. Дядя его был глухонемой; отец – жестокосердый, безнравственный, раздражительный; мать – скупая и жестокая, особенно по отношению к сыну, у которого есть и внешние признаки вырождения (большие челюсти и жевательные мышцы), но главным образом он является нравственным уродом – совершенно не способен ни к какой привязанности.

В детстве его никогда не ласкали и не целовали; с ранних лет он получал от родителей только побои и плюхи, отпускавшиеся так аккуратно в определенные часы, что соседи мерили ими время. «Но мать была очень рада отпускать их и сверх положения».

Любопытно видеть, как благодаря вырождению и в виде реакции на жестокость родителей мысль его бросилась в крайность, противоположную господствующим законам, обычаям и понятиям, – он смеется над любовью к родителям, которая, однако ж, пережила все превратности судьбы человеческой.

Будучи ребенком, когда при нем молились, он смеялся над молитвой, хотя и был религиозен. В молодости он всегда становился во главе всяких бунтов и заговоров. Еще в коллегии он вместе с товарищами составлял планы бегства и предпочитал сыновей сапожников сыновьям профессоров, с которыми ему приходилось жить.

К революционерам он всегда питал инстинктивное влечение, но, вступая в политические заговоры, не терпел над собой ничьего гнета. Чувствуя, что не может подчиниться никакой дисциплине, он иногда готов был бунтовать в одиночку, как ни безрассудно такое предприятие. Ко всяким авторитетам и кумирам своих товарищей – к Беранже, к Мишле – он относился с презрением. Встретив через двадцать лет учителя, который плохо с ним обращался когда‑то, он жестоко отомстил последнему. Даже с товарищами по оргиям он ссорился, причем дело раз дошло до смертельной дуэли, к которой он готовился как к великому и прекрасному делу.

Как все неудачники, он беспрестанно менял профессии, обвиняя общество за то, что оно не умеет ценить его способности, а лучше сказать – за то, что оно не платит ему за лень.

К этому надо прибавить, что классическое образование, очень, однако ж, скромное, да и то полученное в ущерб знаниям экономическим (едва ли он прочел много страниц из Мишле и Прудона), послужило только к тому, чтобы раздуть в нем самомнение, как в деятелях 1789 года.

Он прекрасно помнит все мелочи, до него касающиеся; тщательно записывает все маленькие триумфы, достававшиеся на его долю в коллегии и на улице. Во время Коммуны описывал он себя таким образом:

«Я не могу быть покоен; голова моя в огне, сердце готово лопнуть, в горле сухо, глаза горят, я бегаю как угорелый по приятелям и требую помощи. Когда была провозглашена Коммуна, я пробовал и не мог писать: идеи жгли мой мозг, я не мог их выразить надлежащим образом. Радость моя так велика, что вместо моего собственного сердца, покрытого бесчисленными ранами, во мне бьется как бы сердце всего народа, распирающее мою грудь».

Говоря о Ламбрио, Валлес пишет: «Он все испробовал, даже нищенство; а я, вместо того чтобы просить милостыню, сказал бы буржуа: “Дай мне денег на покупку хлеба, или я тебя задушу”; вообще я предпочел бы разбить себе голову об стену скорей, чем запятнать свою честность – инструмент, который мне нужно сохранить чистым, как клинок ножа».

Эти слова, так же как вышеприведенные цинические выражения, ясно указывают на существование преступных наклонностей, и если уж так выражался Валлес, человек, получивший классическое образование и начитанный, то можно себе представить, как должны были выражаться его товарищи по бунту, никакого воспитания не получившие.

Даже сам Лассаль, тоже альтруист, ненавидел своих товарищей по школе, учителей и родителей.

6) Нравственные идиоты и прирожденные преступники. Но во всех этих лицах нравственное помешательство едва проявляется, а есть люди, в которых оно достигает полного развития. Таков, например, был Марат, фигура которого так хорошо описана Тэном. При росте не выше пяти футов голова его была непомерно велика и асимметрична, лоб покатый, глаза косые, скулы выдающиеся, взгляд бегающий и беспокойный, жесты быстрые и порывистые, лицо вечно напряженное, волосы черные, волнистые и растрепанные. При ходьбе он подпрыгивал.

С раннего детства Марат отличался безграничным самомнением, как откровенно признается в своем журнале. «В пять лет, – пишет он, – я хотел уже быть школьным учителем, в пятнадцать – профессором, в восемнадцать – писателем, в двадцать – творческим гением. – Дальше он прибавляет: – С ранних лет меня пожирает любовь к славе, менявшая цели в различные периоды моей жизни, но ни на одну минуту меня не оставлявшая».

Перед революцией он тщетно старался прославиться на ученом поприще. В 1774 году в Эдинбурге, где Марат был учителем английского языка, он издал первое свое сочинение, «Цепи рабства», которое в 1792 году сам перевел на французский язык и которое биографы его считают «довольно плохим политическим очерком». В следующем году он публиковал в Амстердаме в трех томах трактат «О человеке, или о принципе законов, о влиянии души на тело и тела на душу», который, по словам Тэна, представляет собой «бессистемную смесь общих мест из физиологии и нравственных наук, плохо переваренных цитат, как бы случайно подобранных имен, голословных и бессвязных предположений, основанных на доктринах XVII и XVIII веков и выраженных пустыми, ничего не говорящими фразами».

Ничем не оправдываемое самомнение, необычайное тщеславие, постоянно возбужденное состояние и чрезвычайная писательская плодовитость – все в нем указывает на развитие самолюбивого бреда, к которому, как у параноиков, мало‑помалу присоединяется бред преследования, заставляющий Марата повсюду видеть завистников и врагов. Затем он впал в полное нравственное помешательство, заставившее его в 1793 году требовать 270 тысяч голов во имя общественного спокойствия и предлагать себя в палачи.

А вот и еще Марат, содержавшийся в одном из современных психиатрических заведений. Г. С. родился во Флоренции в 1853 году от старика отца и молодой матери, страдавшей, кажется, падучей болезнью. До 13 лет он успел уже побывать в нескольких школах, так как отовсюду был выгоняем за непослушание. В конце концов мать отдала его в исправительный дом, где он пробыл два года. По смерти матери он поступил на коммерческое судно, где и провел большую часть своей молодости. Путешествуя по Америке, он встретился с людьми (преступниками, петрольщиками, нигилистами), которые обострили в нем врожденные идеи величия до такой степени, что он стал постоянно думать о перестройке общества на основах равенства. Соскучившись и утомившись службой на судне, он бросил ее и занялся спекуляциями, которые, однако ж, пошли очень плохо. Затем он сделался приказчиком, причем не оставлял и своих идей о социальной реформе, но, видя, что образование его недостаточно для выполнения задуманного переворота, принялся учиться, стал читать Данте и других итальянских классиков.

В этом периоде своей жизни он татуировал себе предплечье на правой руке для того, чтобы, как он говорит, показать современному обществу, что не признает за ним права налагать законы и предпочитает принадлежать к числу дикарей.

В 1875 году он присоединился к одной секте, надеясь с ее помощью скорее осуществить свои мечты, но быстро разочаровался, занялся кутежами и, видя, что надежды его не сбываются, два раза в течение трех месяцев покушался на самоубийство.

Приехав в Турин, он остановился у дяди, которого вскоре ранил бритвой, так же как и его жену; суд признал его сумасшедшим, невменяемым и приговорил посадить в психиатрическую лечебницу. Выйдя оттуда, он зарезал в драке одного из своих приятелей. За это суд приговорил его к десяти годам тюрьмы. Выслушав приговор, он бросился с высоты нескольких метров и сломал себе левое плечо. Будучи вновь признан сумасшедшим, посажен в туринскую психиатрическую больницу, затем переведен в аверсскую, где и оставался до 1879 года, когда его признали выздоровевшим и посадили отбывать наказание в тюрьму в Амелии. По отбытии наказания он приехал во Флоренцию, где по протекции префекта, которому его рекомендовали, был помещен в богадельню в «Rio Ricovero» Монтедамини, но счел это оскорблением своего самолюбия, да и дисциплина, царствовавшая в заведении, ему не понравилась, а потому он поспешил оттуда выйти, получив пятьдесят франков премии.

В последние три месяца 1885 года после многих бесплодных попыток получить место ему удалось поступить бухгалтером в одну из городских аптек. Обладая хорошими манерами и вкрадчивостью, он быстро завоевал доверие врачей, от одного из которых получил рецепт на 60 сантиграммов морфия и принял все это количество яда, чтобы отравиться, но был спасен.

«Я потерял веру в жизнь, – отвечал он на вопрос о причинах, побудивших его к самоубийству, – мне нечего больше ожидать от общества, не желающего меня ни реабилитировать, ни понять. Если бы было иначе, то я теперь был бы уже большим человеком, так как преобразовал бы общество и вместо произвольного деления людей на классы установил бы полное социальное равенство».

Только что выписавшись из больницы, он написал графу Т. письмо с требованием пяти тысяч франков, угрожая в противном случае зарезать графа. Явившись на почту за получением этих денег, он был арестован.

Ростом он был 1 м 60 см и весил 67 кг; волосы на голове редкие и седеющие; большие черные усы; высокий, очень покатый лоб; круглые уши, из коих в правом замечается отверстие фистулозного хода, ведущего к височной кости; лобные пазухи сильно развиты; глаза слегка выдающиеся и очень близорукие; кончик носа приподнят кверху и отклонен влево; лицо слегка асимметрично; рот большой, в верхней челюсти недостает трех резцов.

Альтруистических чувств лишен совершенно, не любил родителей и никогда не имел друзей. Выказывал некоторую привязанность к своим сторонникам, но легко изменял им в случае надобности, так как, будучи одиноким, не боялся их мести. Никогда не любил женщин и смотрел на них как на машины для удовлетворения чувственности. Женился на богатой, с целью воспользоваться ее средствами для проведения своих социалистических идей. Верил в Бога и проповедовал, что те, которые страдают на земле, будут блаженствовать на других планетах. Нравственного чувства лишен совершенно. При упреках в убийстве, нисколько не конфузясь, сухо отвечал, что между ним и его жертвой существовали политические или имущественные несогласия.

Будучи мегаломаном, считал себя богатым человеком и давал по 40 санти на водку за подачу чашки кофе. Рассказывал, что заплатил 500 франков за бандаж для своей левой руки, тогда как получил его даром. На всякой написанной им записочке накладывал штемпель со своим именем и титулом.

Будучи проповедником социального равенства, писал одному из своих знакомых, что ему мало трехсот франков в день на прожитие, а когда ему доказывали, что при таких расточительных привычках трудно установить социальное экономическое равновесие, то сердился и изо всех сил старался доказать противное. На упрек в сектантстве отвечал, что не стыдится этого, так как есть и хорошие секты; кроме того, он не простой сектант, а вождь.

Стремясь реформировать общество и считая себя к этому способным, никогда не мог остановиться ни на чем определенном, что самого его приводило в отчаяние. «Я не могу жить, – писал он после попытки самоубийства, – потому что мне кажется, что я проклят; вся моя жизнь идет совсем не так, как у других. Мне не дано даже в поте лица зарабатывать себе хлеб насущный, на что, кажется, я имею право».

Во всех его речах и статьях преобладает идея о реорганизации общества, которое, по его мнению, «со всеми своими филантропическими учреждениями, порожденными самым тонким лицемерием, никуда не годится». Право издавать законы и наказывать за их нарушение он признавал только за одним Богом. Люди все должны быть равны между собой и в равной мере пользоваться произведениями земли, которая суть дар Божий. Современный строй общества, по его мнению, есть дело злонамеренных людей, которые под предлогом цивилизации присвоили себе право создавать правительство, предписывать законы и наказывать нарушителей их воли. Преступления суть необходимая реакция против произвола лиц, захвативших власть в обществе и принуждающих последнее подчиняться этому произволу. «Когда не будет законов, – говорил он, – то не будет и преступлений. Если бы не было короля, то никто бы не пострадал за оскорбление величества; если бы не было собственности, то никто бы не воровал» и т. д. «Убийства могут продолжаться, – прибавляет он, – но народное негодование скоро бы с ними справилось путем линчевания». Политико‑религиозная система перестройки общества до такой степени его занимала, что, даже говоря о посторонних вопросах, он употреблял соответствующие ей выражения. Так, солдат он всегда называл «разбойниками», войну – «вооруженными грабежами», налоги – «шантажом» и прочее.

7) Цареубийцы. Крайняя импульсивность, свойственная преступникам, часто побуждает честных людей, не столь подчиняющихся рефлексу, пользоваться ими для достижения намеченных целей. Поэтому‑то самые чистые политические ассоциации, самые безупречные патриоты не брезгуют иногда помощью преступников.

Так, в числе помощников Орсини при покушении на жизнь Наполеона III находились: вор Де Рудио, вор‑рецидивист Пьери‑и‑Гомес (до такой степени черный и с такими лесами курчавых рыжеватых волос на голове, что его принимали за негра) – смертельный враг всякой работы и тоже судившийся за воровство. Точно также ученик Кампанеллы, Пиньятелло, взял себе в помощники Цервелляро, человека скупого и фальшивого.

В Америке убийца Линкольна Бут, убежденный сторонник рабства, пользовался помощью Пэйна, настоящего убийцы по профессии, «чудовищного геркулеса, с бычачьей шеей и взглядом гиены», который зарезал министра Стюарда, двух его сыновей и сторожа, прибежавшего на помощь.

Но самым характерным из всех был Фиески, служивший орудием старого горячего патриота Морея и хотя слабого, но честного Папена. Политическое преступление было для него только поводом дать волю своей преступной импульсивности и психопатической графомании. Происходя из безнравственной корсиканской семьи, все члены которой были преступниками или дегенератами (отец и другие родственники – разбойники, брат – глухонемой, незаконный сын – идиот), он сначала служил в солдатах, причем отличался храбростью и наклонностью к ссорам, а потом вся жизнь его представляла собой ряд мошеннических проделок, воровских подвигов, насилий и бродяжничества.

Внешность и характер его носили все признаки прирожденного преступника: гидроцефалический лоб, выдающиеся скулы, большие уши, наклонность ко лжи и насилиям, порывистая и перемежающаяся привязанность к любовнице (в которую он раз выстрелил из пистолета), а главное – ненасытное тщеславие, до такой степени им владевшее, что Фиески готов был, даже совершив преступление, отрицать его подлинную цель, если не имел возможности сослаться на громкие имена как на своих сообщников. На суде он острил и хвастался, а перед казнью окончательно проявил себя в качестве маттоида: писал в газеты длинные рассказы о своих подвигах, сравнивал себя с Баярдом{104}, раздавал тюремным сторожам свои автографы, подписывался не иначе, как «цареубийца Фиески», и закончил свои писания чем‑то вроде автобиографии, написанной за два дня до казни; в ней он намеревался свести свои счеты с историей.

Гедель также был прирожденным преступником, как это доказывают черты его физиономии (лобные пазухи, уши, форма лица) и характера. Еще не достигнув тринадцатилетнего возраста, он был осужден за нищенство, бродяжничество и воровство. Страшно тщеславный, он еще до своего покушения на жизнь германского императора заказал множество своих фотографических карточек, причем обещал фотографу, что тот «сделает хорошее дело с этими карточками; так как имя Геделя скоро станет известным всему миру». Но врожденная преступность его ярче всего проявляется в непостоянстве и противоречиях характера. Изгнанный за свою невоздержанность даже из социал‑демократической партии, он после покушения, чтобы избавиться от ареста, сказался несовершеннолетним. Затем при судебном запросе, признавая себя анархистом, утверждал, что хотел убить не императора, а себя, для того чтобы показать, как тяжело живется народу, но потом начал цинически смеяться над судьями и свидетелями.

В нидервальдском процессе по делу о покушении на жизнь германского императора (1884 год) главным преступником являлся Рейнсдорф, еще раньше судившийся за изнасилование и обладавший всеми характерными чертами прирожденного преступника (лобные пазухи, покатый лоб, большие челюсти, выдающиеся скулы и прочее), а между тем он оказался образованным человеком и очень хорошо говорил на суде.

Будучи вполне лишен нравственного чувства, он, выслушав смертный приговор, воскликнул: «Если бы у меня была тысяча голов, то я все бы их сложил на эшафоте за святое дело анархии». Он не изменил себе и перед казнью – последними словами его были: «Долой варварство! Да здравствует анархия!»

Сообщники его, Рюйш и Клюхнер, тоже отличались чертами, характерными для прирожденных преступников (торчащие уши, большие челюсти и прочее), но они были только орудиями Рейнсдорфа и на суде старались доказать свою невинность или по крайней мере меньшую виновность, что весьма нередко у такого рода преступников, у которых, как у Геделя, при неудаче инстинкт самосохранения берет верх над идеей самопожертвования.

Вся обстановка убийства лордов Кэвендиша и Берка в Феникс‑парке в Дублине, вместе с антропологическими чертами убийц, доказывает, что прирожденная преступность и тут сыграла немалую роль. В самом деле, из 22 обвиняемых по крайней мере четверо – Брэди, Дилони, Ханлон, Фицгаррис – обладали всеми внешними признаками преступного типа, а по характеру Кэри – глава шайки – был, без всякого сомнения, прирожденным преступником. Тотчас же после убийства он занимается описанием в газетах мельчайших подробностей последнего, а затем доносит на своих товарищей и на их упреки, во время суда цинически отвечает: «Да вы меня сами предали бы, если б я вас не предупредил».

8) Монархи и диктаторы – преступники. Преступники и революционеры довольно часто встречаются среди признанных правителей народа, причем они оказывают такое сильное влияние на ход революции, что Макс Нордау считает их главной причиной последних. Достаточно вспомнить сыноубийцу Петра Великого, убийцу и развратника Наполеона I и прочих. Кола ди Риенци и Мазаниелло, добившись власти, сделались прямо зверями.

Все это легко объясняется, так как Якоби доказал, что

Date: 2015-07-25; view: 384; Нарушение авторских прав