Первая открытая вода

С первым серьезным препятствием в санном походе мы столкнулись уже на второй день после выхода с суши. День был облачный, восточный ветер не ослабевал. Я снова сознательно следовал за своим отрядом, желая убедиться, что все идет как надо, все предусмотрено. Дорога была такая же, как накануне, неровная и тяжелая для людей, собак и саней.

Когда мы проделали примерно три четверти дневного перехода, впереди над северным горизонтом показалась темная зловещая туча – предвестник открытой воды. Вблизи полыней всегда наблюдается туман. С поверхности воды происходит интенсивное испарение, пары в холодном воздухе конденсируются и образуют настолько густой туман, что временами он выглядит черным, как дым степного пожара.

Мои опасения оправдались: прямо впереди нас на снегу обозначились черные точки – вспомогательные отряды, задержанные полыньей. Подойдя поближе, я увидел полосу открытой воды примерно в четверть мили шириной, образовавшуюся уже после того, как тут прошел отряд капитана. Ветер оказывал свое действие.

Я распорядился разбить лагерь (ничего другого не оставалось делать). Пока строились иглу, Марвин и Макмиллан измерили с края полыньи глубину моря, которая оказалась равной 96 морским саженям.

Дойдя до этой полыньи, мы побили английский рекорд капитана Маркема, достигшего 83°20 севернее мыса Джозеф-Генри 12 мая 1876 года.

Наутро перед рассветом мы услышали скрежет льда и поняли, что полынья закрывается. Постучав топором по ледяному полу иглу, я дал знак всем остальным отрядам живо подниматься и завтракать. Утро снова выдалось ясное, если не считать поземки, однако ветер дул не ослабевая.

С первыми проблесками дня мы уже поспешно пересекали полынью по наслоениям молодого льда, который двигался, взламывался и нагромождался по ее краям. Вообразите себе, что вы пересекаете реку по ряду гигантских черепиц в один, два или три фута толщиной, которые постоянно зыблются и смещаются, и вы получите представление о той ненадежной поверхности, по которой мы переходили полынью. Подобный переход весьма опасен: в любую минуту и сани, и упряжка, и погонщик могут очутиться в ледяной воде. Следа Бартлетта на другой стороне полыньи мы не обнаружили. Это означало, что след разорвался и ушел в сторону в результате бокового (то есть на запад или на восток) смещения ледяных берегов полыньи.

Часа через два пути мы оказались в развилке между двумя новыми полыньями, преградившими нам путь. Молодой, недавно образовавшийся лед на западной полынье, хотя и слишком тонкий, чтобы удержать сани, был все же достаточно крепок, чтобы выдержать вес человека, и я послал Киута на запад отыскивать след капитана. Тем временем остальные эскимосы устроили из снежных блоков укрытие и принялись за мелкий ремонт саней.

Вернувшись через полчаса, Киута сигнализировал нам, что ему удалось отыскать след Бартлетта. Вскоре после возвращения Киута берега западной полыньи сомкнулись, смяв ненадежный молодой лед, по которому он прошел. Мы поспешно переправились на другую сторону и вновь вышли на след, оказавшийся в полутора милях к западу. По ведущим на юг следам людей и собак мы увидели, что Боруп в соответствии с выработанной программой уже прошел здесь на обратном пути к мысу Колумбия. Он, по-видимому, пересек полынью и искал теперь наш след на южной стороне.

Как только шедший за мной Марвин нагнал меня, я велел Киута сбросить с саней груз и отослал его вместе с Марвином обратно на мыс Колумбия. Сделал я это по двум соображениям.

Во-первых, в случае возникновения каких-нибудь осложнений в пути новичку Борупу могла понадобиться помощь более опытного человека, а во-вторых, от сильной тряски многие наши жестянки со спиртом и керосином дали течь, и нам нужно было пополнить запас топлива с учетом будущих потерь. Остановка заняла всего несколько минут и не задержала основного отряда, и вскоре Марвин со своим смуглым товарищем исчезли из виду.

К вечеру, еще не стемнело, мы дошли до третьего лагеря капитана. Весь день нам сопутствовал ветер, и по водяным облакам вокруг мы знали, что нас со всех сторон окружают полыньи. К счастью, ни одна не пересекала нашего пути, и дорога в общем и целом была такая же, как накануне.

В этот день над вершинами высоких гор, которые еще были видны на юге, мы увидели пылающее лезвие желтого света, тянувшееся к зениту, – другими словами, после почти пятимесячной ночи мы снова почти могли видеть солнце, проплывавшее под самой кромкой южного горизонта. Еще день-два – и оно осветит нас прямыми лучами. Чувства, которые полярный путешественник испытывает к возвращающемуся светилу в конце зимней ночи, трудно передать в словах тому, кто привык видеть солнце каждое утро.

На следующий день, 4 марта, погода изменилась. Небо затянулось тучами, ветер за ночь повернул на 180° и дул теперь с запада, порывами налетал легкий снег, термометр показывал всего лишь 9° ниже нуля. После 50-градусных морозов нам прямо-таки казалось, что наступила жара. Полыней стало еще больше – их присутствие выдавали тяжелые черные тучи. Милях в двух к востоку зияла полынья, тянувшаяся на север строго параллельно нашему маршруту и потому не внушавшая нам опасений. Однако широкая и зловещая черная полоса, простиравшаяся с запада на восток поперек нашего маршрута, сильно меня озаботила. Лед явно смещался по всем направлениям, а резкое потепление и снег, пришедшие с западным ветром, говорили о массе открытой воды на западе.

Перспективы были не из приятных, зато как бы в виде компенсации дорога оказалась не особенно трудной. Удивительно было то, что до сих пор ни одна полынья не перерезала след Бартлетта. Поэтому мы быстро продвигались вперед и, хотя переход, несомненно, был длиннее, чем предыдущий, вовремя добрались до построенного капитаном иглу.

Здесь я нашел от него записку, доставленную, очевидно, одним из погонщиков; капитан сообщал, что разбил лагерь на расстоянии мили к северу, остановленный полыньей. Разрешилась загадка черной зловещей полосы, которую я часами наблюдал на северном горизонте и которая, увеличиваясь по мере нашего приближения, теперь словно нависала у нас над головой.

Мы пошли вперед и вскоре достигли стоянки капитана. Тут моим глазам открылось безрадостное зрелище, столь знакомое мне по экспедиции 1905–1906 годов, – белоснежное пространство льда прорезала река иссиня-черной воды, извергавшая густые облака пара, который мрачным пологом нависал над головой, временами понижаясь и закрывая противоположный берег этого зложелательного Стикса.

Полынья открылась в тяжелых ледяных полях. Если учесть, что толщина таких полей порой достигает 100 футов, а вес почти невообразимой величины, то приходится признать, что силу, которая образовала в них такую реку, можно сравнить с силами, воздвигшими горы на материках и прорывшими каналы на суше.

Бартлетт рассказал, что прошлой ночью, находясь в лагере на расстоянии мили к югу, где я нашел его записку, он проснулся от шума, которым сопровождалось вскрытие этой огромной полыньи. Теперь полоса открытой воды достигала около четверти мили в ширину и простиралась на запад и на восток, насколько хватал глаз, если даже мы взбирались на самые высокие ледяные пики в окрестностях лагеря.

Милях в трех к востоку, судя по нависавшему там пару, полынья, последние два дня тянувшаяся с севера на юг параллельно нашему курсу, пересекалась с полыньей, перед которой мы остановились.

Хотя эта полынья и встретилась нам южнее тех широт, где мы наткнулись на Великую полынью в 1906 году, она в точности напоминала ту огромную реку открытой воды, которую при движении на север мы прозвали Гудзоном, а на обратном пути – когда, казалось, эти черные воды навеки отрезали нас от суши – перекрестили в Стикс. Сходство было столь велико, что его подметили даже эскимосы, бывшие со мной в экспедиции три года назад.

К счастью, боковых подвижек льда не наблюдалось – берега полыньи не смещались ни в восточном, ни в западном направлении. Полынья представляла собой всего-навсего трещину во льду, образовавшуюся под напором ветра и сизигийного прилива, которые набирали силу к полнолунию 6-го числа.

С обычной для него предусмотрительностью Бартлетт построил для меня иглу по соседству со своим. Пока остальные три отряда возводили себе снежные дома, капитан замерил глубину океана; она оказалась равной 110 морским саженям. Мы находились в 45 милях к северу от мыса Колумбия.

Следующий день, 5 марта, выдался тихий и ясный, с легким западным ветром и температурой 20° ниже нуля. Около полудня ненадолго показалось солнце – оно огромным желтым шаром прошло вдоль южного горизонта. Видеть его вновь было такое удовольствие, что мы на время позабыли о своем раздражении вынужденной задержкой перед полыньей. Если бы 4 марта не было облачно, мы бы увидели солнце на день раньше.

За ночь полынья несколько сузилась, наслаивая молодой лед. Затем под воздействием приливной волны расширилась еще больше, преграждая нам путь широкой полосой черной воды, несмотря на непрерывное образование льда. Я послал Макмиллана с тремя погонщиками за грузом, который Киута сбросил с саней, отправляясь с Марвином на сушу; они должны были захватить также часть продовольствия из склада Борупа, которое мы не имели возможности взять с собой. Макмиллану поручалось оставить записку для Марвина на том месте, где Киута сбросил груз; в записке сообщалось, где мы задержались, и предписывалось возвращаться к нам как можно скорее. Остальные участники экспедиции чинили поврежденные сани и сушили одежду над маленькими керосинками.

Весь следующий день мы прождали перед полыньей, затем второй, третий, четвертый и пятый; дни проходили в невыносимом бездействии, путь нам по-прежнему преграждала широкая полоса черной воды. Погода все эти дни как нельзя более подходила для путешествия, температура держалась в пределах минус 5° – минус 32°. За это время мы могли бы миновать 85-ю параллель, если бы не это препятствие – следствие ветра, дувшего в первые три дня нашего старта.

Эти пять дней я ходил по льду туда и обратно, проклиная судьбу, которой вздумалось остановить нас открытой водой, когда все прочее: погода, лед, собаки, люди и снаряжение – не оставляло желать лучшего. В эти дни мы с Бартлеттом почти не разговаривали. Бывают времена, когда молчание красноречивее всяких слов. Мы лишь изредка обменивались взглядами, и по плотно сжатым губам капитана я догадывался, что происходит у него в душе.

Полынья с каждым днем продолжала расширяться, и мы каждый день с тревогой смотрели на юг по направлению следа: не покажутся ли Марвин и Боруп. Но они не появлялись.

Лишь тот, кому случалось попадать в подобное положение, может понять муку этих дней вынужденного бездействия. Я без конца шагал по ледяному полю перед иглу, то и дело взбираясь на вершину ледяного пика по соседству и напряженно вглядываясь в смутный свет на юге. Спал я всего несколько часов в сутки, всегда готовый услышать малейший шум, причем часто вставал и внимательно прислушивался в страстной надежде услышать топот бегущих собак. Несмотря на усилия держать себя в руках, к моему беспокойству примешивались воспоминания о том, как повлияла на мои планы задержка у Великой полыньи в мою прошлую экспедицию. В общем за эти дни я морально пережил больше, чем за остальные 15 месяцев пребывания в Арктике.

Добавочный запас керосина и спирта, который должны были доставить Марвин и Боруп, был совершенно необходим для успеха экспедиции. Но даже если бы они не пришли, я уже не мог повернуть обратно. Меряя шагами ледяное поле, я представлял себе, как мы пустим на топливо сани, чтобы готовить чай после того, как кончатся керосин и спирт. К тому времени, когда мы сожжем сани, станет достаточно тепло, так что можно будет сосать лед и снег для утоления жажды, и мы будем обходиться пеммиканом и сырой собачатиной без чая. Словом, я строил планы, но это были планы отчаяния. Период ожидания принес мне сплошные муки.