Крестьянин Бодо. Жизнь в поместье во времена Карла Великого

Три тонкие вещи, на которых держится весь мир: тонкая струйка молока, текущая из вымени в ведро; тонкий стебелек пшеницы в поле; тонкая нить в руках умелой женщины.

Три звука преумножения богатства: мычание коровы, требующей дойки; грохот кузнечного молота; шуршание земли, вздымаемой плугом.

Из «Ирландских Триад» (IX век)

Экономическая история, как нам известно, самая молодая ветвь исторической науки. До середины XIX века историки и широкая публика проявляли интерес в основном к политической и конституционной истории, к политическим событиям, войнам, династиям, а также к политическим институтам и их развитию. Поэтому историки освещали преимущественно жизнь правящих классов. «Восславим же знаменитых людей» – вот что было их девизом. Про «отцов, давших нам начало» они почему‑то забывали. Их не занимала жизнь простых людей и деятельность огромных людских масс, составлявших тот скрытый фундамент политических и конституциональных сооружений, на который опирались прославляемые учеными великие люди. Изучать жизнь простых людей историки считали ниже своего достоинства. Карлайл, описывая эпоху Английской революции, сделал весьма примечательную запись: «Я хочу видеть не списки Красной книги, не придворные календари или парламентские журналы, а жизнь простого англичанина, его дела, мысли, страдания и радости. Грустно сознавать, что дело, называемое „историей“, и в наши просвещенные времена остается все тем же. Да зачитайте вы все исторические исследования до дыр, вы нигде не найдете ни малейшего намека на то, как жили люди и каков был их быт, не узнаете, интересовали ли их одни экономические вопросы или что‑нибудь еще, сколько денег они получали за свой труд и что могли на них купить. К сожалению, вы нигде об этом не прочитаете… Исторические труды, переплетенные в золоченую кожу, дадут вам не больше информации, чем деревянные доски для триктрака».

Но голос Карлайла был гласом вопиющего в пустыне. Новая история, приход которой он подготовил, появилась в наши дни. Современная наука отличается от прежней живым интересом к человеку с улицы или (как чаще бывало в древние времена) человеку с мотыгой, на которого раньше не обращали никакого внимания. Сейчас историка интересуют не только войны и интриги правителей, но и социальная жизнь прошлого. Для современного писателя, к примеру, XIV век – уже не век Столетней войны, Черного принца и Эдуарда III, а эпоха медленного разложения крепостного права в Англии. Этот процесс, в долгосрочной перспективе, оказался гораздо более значимым, чем борьба английских королей за французские провинции. Мы по‑прежнему воздаем хвалу выдающимся личностям, ибо плох тот историк, который не заметит кого‑нибудь из великих, осветивших страницы истории своей славой или романтической жизнью, но мы прославляем их, признавая тот факт, что не только выдающиеся деятели, но и простые люди, имен которых мы никогда не узнаем, вся та неразличимая масса людей, покоящаяся теперь в забытых могилах, тоже творила историю. Наши отцы, давшие нам начало, наконец‑то получат свою долю славы. Как выразился Эктон: «Крупный историк принимает сейчас пищу на кухне».

Эта книга посвящена в основном исторической кухне, и первая, которую мы с вами посетим, – это сельское поместье начала ЕХ века. Так получилось, что мы знаем о нем на удивление много, частично потому, что Карл Великий собственноручно составил ряд инструкций для управляющих своими королевскими землями. В них описывалось все, что они должны были делать, вплоть до того, какие овощи сажать в огороде. Но наш главный источник сведений – это прекрасная поместная книга, которую аббат Ирминон, настоятель монастыря Сен‑Жермен‑де‑Пре, расположенного около Парижа, написал специально для того, чтобы монахи точно знали, какие земли принадлежат им и кто на них живет. Вильгельм Завоеватель создал точно такую же книгу для своего поместья, охватывавшего все Английское королевство, озаглавив ее «Книга Страшного суда». В книге Ирминона указаны все небольшие имения (или фиски, как их тогда называли), принадлежавшие аббатству, с описанием земель, с которых должен был кормиться управляющий этим фиском, и земель, которые сдавались в аренду крестьянам, а также имена этих крестьян, их жен и детей. Кроме того, в поместной книге мы находим описание всех повинностей, которые они должны были нести, и размеры оброка, который они должны были платить, – вплоть до последней доски и последнего яйца. Поэтому мы знаем имена почти всех мужчин, женщин и детей, которые жили в этих фисках во времена Карла Великого, и очень хорошо представляем себе их повседневную жизнь.

Давайте же рассмотрим, из чего состояло поместье. Как было сказано выше, земли аббатства Сен‑Жермен‑де‑Пре были разделены на ряд небольших имений, называемых фисками, каждый из которых имел своего собственного управляющего. И в каждом фиске земля делилась на сеньориальную и на отдаваемую в аренду. Первой управлял специально назначенный монахами человек, а другой пользовались крестьяне, арендуя ее у аббатства. Арендуемая земля распределялась между несколькими небольшими фермами, которые назывались мансами. На ферме обычно жила одна или несколько семей. Если бы вы пришли в главный, или сеньориальный, манс, который монахи держали в своих руках, то увидели бы маленький домик с тремя‑четырьмя комнатами, построенный, вероятно, из камня, а перед ним – территория усадьбы. Здесь располагалась группа домов, обнесенная изгородью, где жили и работали крепостные крестьяне, принадлежавшие хозяину дома. Эти люди выполняли домашнюю работу, трудились в находящихся тут же мастерских, кухне, пекарне, амбарах, конюшне, исполняли другие службы. Вдоль забора росли деревья. К главному мансу прилегали обширные земли – на них раскинулись пашни, покосы, виноградники, сады и почти весь лес, принадлежавший монахам. Чтобы обработать землю, требовалось много рабочих рук. Часто ее обрабатывали крепостные, принадлежавшие главному мансу и жившие при его дворе. Но для выполнения всех видов работ на землях монастыря одних крепостных было недостаточно, и большую их часть выполняли арендаторы земель в виде различных повинностей.

Рядом с сеньориальным располагались несколько более мелких, зависимых от него мансов. Они принадлежали крестьянам, которые находились в разной степени зависимости от монахов, но все обязаны были работать на землях главного манса. Мы не будем описывать разные классы крестьян, поскольку на практике разница между ними была совсем невелика, и в течение двух веков они все превратились в крепостных. Самыми важными были так называемые колоны, которые обладали личной свободой (то есть считались по закону свободными людьми), но были привязаны к земле. Они не могли покидать свои фермы, и если поместье продавалось, то их продавали вместе с ним. Каждый манс арендовала одна или две‑три семьи, которые объединялись для выполнения работ. Манс состоял из жилого дома или домов и тех же служб, что и в главном маисе, только они были победнее и сооружались из дерева. При мансе была пашня и покос, а порой и небольшой виноградник. В качестве платы за аренду этих земель обитатель или обитатели манса должны были три дня в неделю отрабатывать барщину на землях главного манса. Главной задачей управляющего было следить, чтобы они работали на совесть. Каждый арендатор нес две повинности. Первой была работа в поле – каждый год все арендаторы обязаны были вспахать определенное количество барской земли (как ее стали называть позже). Кроме того, каждую неделю управляющий мог потребовать, чтобы крестьяне вспахали еще какое‑то количество земли (ее размер не был установлен), если в этом возникала нужда. В Средние века эти два вида работ назывались отработками и барщиной.

Второй повинностью, которую несли арендаторы монастырских земель, был ручной труд – они должны были ремонтировать дома и службы, рубить деревья, собирать плоды и ягоды, изготовлять эль или перевозить различные грузы – словом, выполнять все, что управляющий приказывал им сделать. Благодаря этому земля монахов была всегда хорошо обработана. В другие дни недели арендаторы могли работать на своей земле, и можно не сомневаться, что они трудились на ней с гораздо большим усердием и отдачей.

Но обязанности крестьян на этом не заканчивались – они обязаны были также платить монахам подати. В ту пору еще не существовало единых государственных налогов, но каждый человек обязан был вносить определенную сумму на содержание армии. Этот налог Карл Великий взимал с аббатства, а монахи платили его из тех денег, которые получали со своих арендаторов. Нужно было отдать быка, или определенное количество овец, или деньги, эквивалентные стоимости скота. «Тот, кто платит хозяину два серебряных шиллинга», всегда занимает первое место в списке свободных людей. Кроме того, крестьянин обязан был отблагодарить за каждую привилегию, дарованную ему господами. Например, за разрешение собирать дрова в лесу, который ревниво оберегали монахи, он должен был привезти в главный манс телегу дров. За право пасти свиней в том же лесу крестьянин обязан был отдать несколько бочонков вина. За право пасти овец на полях главного манса каждые три года надо было отдать одну овцу, кроме того, крестьяне должны были платить нечто вроде подушной подати, составлявшей четыре пенни (денария) с головы. Помимо этих податей, каждый фермер обязан был платить оброк – ежегодно отдавать монахам трех цыплят, пятнадцать яиц и большое число досок для ремонта помещений монастыря. Часто ему приходилось отдавать двух свиней, иногда пшеницу, вино, мед, воск, мыло или масло. Если фермер знал какое‑нибудь ремесло, он платил изделиями этого ремесла – кузнец обязан был ковать пики для военного отряда аббатства, плотник изготовлял бочки, обручи и подпорки для виноградников, тележных дел мастер делал телеги. Даже жены крестьян обязаны были работать на монастырь, если они были крепостными, – ежегодно холопки ткали полотно или шили одежду для всех монахов.

Оброк собирал и хранил управляющий, которого называли майором. Он работал как проклятый, и когда читаешь семьдесят конкретных предписаний, которые составил Карл Великий и которые майоры обязаны были неукоснительно выполнять, то проникаешься к этому человеку сочувствием. Он должен был следить, чтобы все повинности выполнялись неукоснительно, еженедельно раздавать крестьянам работу и смотреть, чтобы она была выполнена. Он должен был следить, чтобы крестьяне поставляли требуемое число яиц и свиней и не подсовывали ему кривые или плохо обструганные доски. Он должен был контролировать хранение припасов и торговлю ими, отсылать все произведенные в поместье товары и оброк в монастырь и ежегодно обязан был предоставлять аббату полный и подробный отчет об управлении поместьем.

У него был свой манс, с которого он тоже нес повинности и платил оброк, при этом Карл Великий требовал, чтобы его управляющий исправно платил этот оброк, чтобы подавать хороший пример крестьянам. Скорее всего, обязанности майора не оставляли тому времени для занятия своим хозяйством, и он нанимал для этого батрака, как и советовал Карл Великий. Часто, однако, майор имел у себя в подчинении нескольких чиновников, называемых деканами, а в больших хозяйствах учетом поступавших припасов и хранением их занимался специально назначенный для этого человек – келарь.

Так, в нескольких словах, монахи Сен‑Жерменского аббатства и другие франкские землевладельцы во времена Карла Великого управляли своими поместьями. Теперь давайте посмотрим, как же жили крестьяне этого поместья. Аббатству принадлежала небольшая деревня, под названием Вилларис, неподалеку от Парижа, там, где теперь раскинулся парк Сен‑Клод. Открыв книгу, в которой велись записи, касающиеся деревни Вилларис, мы найдем в ней упоминания о человеке по имени Бодо[1]. Его семью составляли жена Эрментруда и трое детей – Видо, Герберт и Хильдегард. У него имелся небольшой надел пахотной земли, покос и несколько виноградных лоз. О жизни Бодо нам известно почти столько же, сколько о мелком французском землевладельце наших дней.

Давайте же попытаемся представить себе один день из жизни Бодо. К примеру, прекрасным весенним утром в последние годы правления Карла Великого Бодо встал очень рано, поскольку сегодня он должен был отработать день на монастырском наделе и боялся опоздать на работу, поскольку управляющий этого не терпел. Чтобы подмаслить его, Бодо, вероятно, еще неделю назад послал майору яиц и овощей, но монахи не разрешали своим управляющим брать крупные взятки (как это делалось в некоторых других поместьях), и Бодо знал, что если он припозднится, то получит большой нагоняй. В тот день он должен был пахать поле, поэтому взял с собой своего большого вола и маленького сына Видо, который должен был его погонять. Вскоре Бодо с сыном присоединились к своим друзьям с соседних ферм, которые тоже сегодня должны были работать на барщине. Наконец, все собрались – кто привел лошадь, кто вола, кто принес мотыгу, кирку или лопату, иные захватили топоры или косы и, разбившись на группы, двинулись через поля, луга и рощу к главному мансу, куда им приказал явиться управляющий. В соседнем мансе жило несколько семей – Фламберт, Эрмоин и Рагенольд со своими женами и детьми. Бодо, проходя мимо, поздоровался с ними. Фламберт должен был сделать ограду вокруг рощи, чтобы кролики, живущие в ней, не потравили молодые всходы на поле, Эрмоину было велено принести побольше дров для главного дома, а Рагенольд собирался заделать дыру на крыше амбара. Бодо шел по холодку, насвистывая песенку, а рядом шли его вол и сын. Мы не пойдем дальше за ними, поскольку они весь день будут пахать, а в полдень перекусят под деревом вместе с другими пахарями. День для них пройдет безо всяких происшествий.

Лучше вернемся в дом Бодо и посмотрим, чем занимается его жена, Эрментруда. У нее сегодня тоже очень много дел, она должна принеси майору оброк – жирную курицу и пяток яиц. Она оставила своего второго сына, девяти лет от роду, присматривать за грудной Хильдегард и зашла за одной из соседок, которая тоже должна была идти к управляющему. Соседка – крепостная крестьянка, и должна была отнести ему кусок шерстяной ткани, который тот отошлет в аббатство, чтобы из него сшили рясу для монаха. Ее муж весь день должен был работать на хозяйском винограднике, поскольку в этом поместье крепостные, как правило, ухаживали за виноградником, а поле пахали свободные крестьяне. Эрментруда и ее подруга вскоре явились в дом управляющего. Здесь вовсю кипела работа. В мужской мастерской трудились несколько умелых ремесленников – башмачник, плотник, кузнец и два серебряных дел мастера. Больше ремесленников здесь не держали, поскольку самые лучшие из них жили в самом аббатстве Сен‑Жермен. Там же они и работали, и им не надо было никуда везти свои изделия. Но в каждом поместье всегда было несколько умельцев – либо крепостных, живших при господском доме, либо свободных людей, обитавших в своих мансах. Хорошие землевладельцы всегда старались заполучить побольше умелых ремесленников. Карл Великий приказывал, чтобы его управляющие имели в своем распоряжении «хороших рабочих, а именно: кузнецов, серебряных и золотых дел мастеров, башмачников, токарей, плотников, изготовителей мечей, рыбаков, охотников, мыловаров, пивоваров, людей, знающих, как делать яблочный и грушевый сидр и все другие виды напитков, пекарей, которые выпекали бы пшеничный хлеб для нашего стола, людей, которые знали бы, как делать сети для охоты, рыбной ловли и ловли дичи, и других, которые здесь не упомянуты». И некоторые ремесленники, владевшие этими профессиями, работали на монахов в деревне Вилларис.

Но Эрментруда не остановилась у мастерской. Она нашла управляющего, поклонилась ему и, отдав курицу и яйца, поспешила на женскую половину, чтобы поболтать с подружками. В те времена женщины у франков жили в отдельном помещении – здесь они выполняли работу, которая считалась чисто женской, точно так же, как это было принято у древних греков. Если в поместье жил франк благородного происхождения, то за работницами следила его жена, но поскольку в каменном доме в Вилларисе никто не жил, то за женщинами присматривал управляющий. На женской половине располагалось несколько домиков и мастерская. Все эти строения были обнесены высоким забором и имели ворота, запиравшиеся большой задвижкой, как в гареме, чтобы никто не мог пройти сюда без разрешения. Рабочие комнаты были оборудованы всем необходимым и отапливались печами. Здесь Эрментруда (ей, как женщине, позволялось входить сюда) увидела около дюжины крепостных крестьянок, которые ткали и красили полотно и шили одежду. Каждую неделю измотанный управляющий приносил им сырье для работы и забирал готовые изделия. Карл Великий наставлял своих управляющих, как надо обращаться с женщинами, работавшими в мансах, и можно не сомневаться, что монахи Сен‑Жермена в своих образцовых поместьях поступали так, как советовал король. «Наших женщин, – писал Карл Великий, – надо своевременно обеспечивать всеми необходимыми материалами, а именно холстом, шерстью, красителями, получаемыми из вайды, вермильоном, мареной, гребнями для расчесывания шерсти, ворсовальными шишками, мылом, жиром, лоханями и другими необходимыми вещами. И пусть за женской половиной хорошо присматривают, а в домах и комнатах топят печи и делают кладовые, и пусть их окружает прочный забор, а двери тоже будут прочными, чтобы женщины выполняли свою работу как следует».

Впрочем, Эрментруда не долго болтала с подругами – ей надо было торопиться домой. Пойдем же за ней и мы. Она вернулась к себе на ферму и принялась за работу на винограднике, через час‑другой покормила детей и остаток дня пряла шерсть, чтобы сшить им теплую одежду. Все ее подруги работали на фермах своих мужей или ухаживали за домашней птицей, пололи грядки с овощами или шили дома одежду. Женщинам приходилось работать не меньше мужчин. Во времена Карла Великого овец стригли в основном женщины. Наконец, вернулся Бодо и сел ужинать, а как только село солнце, вся семья улеглась спать, поскольку свеча, изготовленная их собственными руками, почти не давала света, а утром надо было опять встать пораньше. Де Квинси в своей неподражаемой манере однажды заметил, что люди древности «ложились спать, как послушные мальчики, между семью и девятью часами». «Люди рано ложились спать просто потому, что мать‑земля не могла позволить им понапрасну жечь свечи. Эта старая добрая дама… несомненно, недоуменно пожала бы плечами, если бы какая‑нибудь из ее народностей попросила свечей. „Какие еще там свечи! – воскликнула бы она. – Кому это там нужны свечи, если даром пропадает столько прекрасного дневного света, который я дарю всем совершенно бесплатно. Интересно, чего этим паршивцам захочется потом?“» Такова была ситуация даже во времена Бодо.

Вот так обычно проходили дни Бодо и Эрментруды. Вы все это очень хорошо описали, скажете вы. Но мы и раньше знали о том, что крестьяне жили в поместьях, платили оброк и выполняли различные повинности. Но что они чувствовали и о чем думали, как развлекались, когда им не надо было работать? Оброк и барщина – все это внешнее, и поместная книга описывает ежедневную рутину. Но можно ли представить себе жизнь, скажем, университета, изучив список читаемых его профессорами лекций? Точно так же невозможно представить себе жизнь Бодо по учетным книгам его господ. Какой смысл обедать на кухне, если у вас нет желания общаться со слугами? Чтобы понять, о чем думал и что чувствовал Бодо и как он развлекался, надо отложить в сторону книгу аббата Ирминона и заглянуть в самые темные уголки этой кухни. Из книг Чосера, Лен‑гленда и дворцовых журналов мы можем многое узнать о чувствах крестьян, живших шестью веками позже, но о IX веке материалов у нас почти нет, и нам придется вспомнить секреты невидимых чернил.

Бодо, вне всякого сомнения, испытывал самые разные чувства, и притом очень сильные. Когда ему морозным зимним утром приходилось идти на барское поле, в то время как его собственное было еще не вспахано, он, дрожа от холода и стряхивая с бороды иней, от всей души желал аббатству и его пашне провалиться на дно морское (которого он, кстати, никогда не видел и не мог себе представить). А может, он мечтал стать монастырским охотником, ищущим в лесу дичь, или монахом, поющим красивым голосом в монастырской церкви, или купцом, везущим тюки с плащами и поясами по большой парижской дороге – словом, кем угодно, лишь бы не крестьянином, пашущим чужую землю? Один англосаксонский писатель создал вот такой воображаемый диалог с пахарем: «Скажи мне, пахарь, как ты работаешь?» – «О, сэр, я тружусь не покладая рук. Я выхожу из дома на рассвете, веду вола в поле и впрягаю его в плуг. Даже если бы зима и не была такой холодной, я бы не сидел дома, опасаясь гнева своего господина, ибо каждый день, надев на шею вола ярмо, пристегнув лемех и сошник к плугу, я должен вспахать целый акр земли и даже больше!» – «А есть ли у тебя помощник?» – «У меня есть мальчик, который погоняет вола и который совсем окоченел от холода и громко плачет. (Бедный маленький Видо!)» – «И что же, это очень тяжелая работа?» – «Да, очень тяжелая».

И все‑таки, как бы ни было тяжело, Бодо напевает веселую песенку, чтобы приободрить Видо и взбодриться самому. Рассказывают, что однажды один клерк пел в присутствии императора «Аллилуйя» и Карл, повернувшись к одному из епископов, заметил: «Мой клерк очень хорошо поет», – на что епископ грубо ответил: «Любой дурак в деревне поет для своего вола не хуже, когда пашет землю».

Нет также сомнений в том, что Бодо нравились названия, которые Карл Великий придумал для месяцев года на языке франков. Январь он назвал «зимним месяцем», февраль – «грязным месяцем», март – «весенним месяцем», апрель – «пасхальным месяцем», май – «веселым месяцем», июнь – «месяцем пахоты», июль – «месяцем сенокоса», август – «месяцем урожая», сентябрь – «ветреным месяцем», октябрь – «месяцем вина», ноябрь – «осенним месяцем» и декабрь – «святым месяцем».

Сознание Бодо смущало множество предрассудков. Франки к тому времени уже давно были христианами, но верили в старые заклинания и приметы. На землях святых монахов Сен‑Жермена можно было увидеть крестьян, произносивших заклинания, которые возникли много веков назад. Это были песни, которые франкские пахари распевали над своей землей задолго до того, как они переселились на юг, на территорию Римской империи, или заговоры, которые произносили бортники, жившие на берегах Балтийского моря, во время роения пчел. Христианство придало этим заклинаниям поэтическую форму, но не лишило их первоначального смысла, а поскольку обработка земли – самое древнее и самое неизменное их всех человеческих занятий, старые верования и суеверия оказались очень живучими, и древние языческие боги, давно покинувшие дома и дороги, еще долго бродили вдоль борозд, проложенных плугом. И в поместьях аббата Ирминона крестьяне шептали заговоры над больной скотиной (и над своими больными детьми) и произносили заклинания на полях, чтобы их плодородие возросло. Если бы вы пошли за Бодо, когда он прокладывал свою первую в новом году борозду, то, наверное, увидели бы, как он вытаскивает из кармана своей куртки небольшой каравай, испеченный Эрментрудой из различных продуктов, наклоняется к земле, кладет его в борозду и при этом напевает:

Земля, земля, кормилица земля!

Пускай дарует Вседержитель Бог

Тебе зерном беременные нивы,

Различных злаков, ярких, сочных трав

Бесчисленное множество и силу.

Ячмень цветущий,

Горный воск пшеницы –

Все, что на свет способна ты родить.

Удобренная щедро, дай нам пищу!

Благословенна будь, красавица земля.

Ведь, плодородьем наделив тебя,

Бог повелел, чтоб всякий злак на свете

Пошел на пользу нам.

Только после этого он начинал пахать поле.

Церковь поступала мудро – она не запрещала старинные ритуалы. Она научила Бодо молиться Всевышнему Богу, а не Небу‑Отцу, и Богородице, а не Земле‑Матери, но, несмотря на эти изменения, старые заклинания, которые он узнал от своих родителей, продолжали ему служить. Церковь научила Бодо, например, обращаться к Христу и Богородице, когда он заговаривал пчел. Услышав, что пчелы роятся, Эрментруда становилась рядом со своим домом и произносила такое заклинание:

Пчелы роятся, Христос.

В улей летите, малышки, –

Ждет вас там мир и покой.

В доме своем без опаски

Быстренько, пчелы, садитесь.

Просит вас Дева Мария.

Слышите, не улетайте,

Не улетайте в леса.

Вам от меня не укрыться,

Не улететь от меня.

Тихо же в улье сидите,

Воли Божественной ждите!

А если Бодо, возвращаясь домой, замечал, что одна из пчел запуталась в шиповнике, то тут же останавливался и загадывал желание – как делают сейчас некоторые люди, проходя под лестницей. Церковь также научила заканчивать заговор от боли словами: «Пусть будет так, о Боже!» Многие поколения предков Бодо верили, что если у тебя закололо в боку или заболело в каком‑нибудь другом месте, то это означает, что твои внутренности пожирает червь, поселившийся в костном мозгу, и единственный способ избавиться от него – это приложить нож, или наконечник стрелы, или какой‑нибудь другой металлический предмет к больному месту и с помощью заклинания выманить на него этого червя. Предки Бодо, а за ними и он сам, заговаривали боль такими словами: «Выползай, червь, с девятью маленькими червячками, из костного мозга в кость, из кости – в плоть, из плоти – в кожу, а из кожи – на эту стрелу». А потом, подчиняясь требованию церкви, добавлял: «Пусть будет так, о Боже!» Впрочем, в действия Бодо не всегда можно было вложить христианский смысл. Иногда он ходил к человеку, обладавшему магической властью, или поклонялся какому‑нибудь сильно искривленному дереву, о котором говорили, что оно творит чудеса. В таких случаях церковь была непреклонна. И когда Бодо исповедовался, священник спрашивал его: «Ходил ли ты к колдунам и чародеям, приносил ли жертвы деревьям или источникам, пил ли какое‑нибудь волшебное зелье?» И ему приходилось признаваться, что да, ходил, когда заболела корова. Однако церковь была не только строгой, но и доброй. «Когда придут к вам крепостные, – наставлял священников один епископ, – не заставляйте их поститься так же строго, как богатых. Для бедняков достаточно и половины епитимьи». Служители церкви хорошо понимали, что на голодный желудок Бодо работать не сможет. Зато благородным франкам, проводившим все дни в охоте, пирах и пьянстве, пропуск одного приема пищи был весьма полезен.

Именно благодаря этой строгой, но доброй церкви у Бодо были выходные. Она заставила набожного императора издать указ о том, что в воскресенье и святые дни крестьяне не должны отрабатывать барщину и выполнять другие работы. Сын Карла Великого повторил этот указ в 827 году. Он звучал так: «Мы повелеваем, согласно Божьему закону и эдикту нашего отца, в память о его указах, да будут они благословенны, чтобы в воскресенье никто не работал на барщине, и никто не занимался своими деревенскими делами: нельзя ухаживать за виноградниками, пахать землю, собирать урожай и косить сено, сооружать заборы и обносить загородками рощи, рубить деревья, работать в карьерах или строить бы дома, нельзя также работать в саду, являться в суды или гнать зверя. По закону разрешается совершать только три службы: ведать военное дело, готовить еду или предавать тело своего господина земле (если в том возникнет нужда). Женщины не должны прясть, кроить одежду, сшивать ее нитками, а также чесать шерсть, трепать коноплю, мыть одежду на людях и стричь овец, ибо в Господний день всем полагается отдыхать. Но пусть же все они сходятся со всех сторон на мессу в церковь и славят Бога, за все то доброе, что Он сделал для нас в этот день!»

Но Бодо, Эрментруда и их друзья не желали ограничиваться в святые дни одним только посещением церкви и после мессы умиротворенно возвращаться домой. Они предпочитали по праздникам плясать, петь и веселиться, как во все века делали жители деревни, пока не наступили наши мрачные времена, когда люди стали более замкнутыми. Все они были очень веселыми и довольно грубоватыми людьми и любили отплясывать в общем кругу на церковном дворе, а песни, которые они пели, достались им от старых языческих времен. Предки Бодо распевали их в майский праздник, и крестьяне не могли забыть их, как не могли забыть и скабрезные любовные песни, вызывавшие осуждение у церкви. Снова и снова мы находим в документах жалобы церковных советов на то, что «танцующие женщины распевали хором непристойные песни», а крестьяне любят «баллады, плясовые, грубые скабрезные песни и тому подобные творения дьявола». Подобные песни пели порой и сами священнослужители. Снова и снова епископы в своих указах запрещали распевать непристойные песни и плясать на церковном дворе, но все было напрасно. Во всех странах Европы в течение всего периода Средних веков, до самой Реформации и даже после нее, деревенские жители пели и танцевали на церковном дворе. Через двести лет после смерти Карла Великого появилась легенда о танцорах из Кёльна, которые устроили в сочельник пляски на церковном дворе, невзирая на запрет священника, и все до одного на целый год приросли к земле и стояли так, пока епископ Кёльнский не освободил их от заклятия. Согласно другой версии, танцоры не приросли к земле, а вынуждены были плясать без остановки целый год и, прежде чем их освободили, успели по пояс уйти в землю. В одной из латинских песен был такой припев, который очень нравился танцующим:

Через лес зеленый скачет вдаль наш Бово,

А красотка Мерсвинд едет с ним бок о бок.

Что же мы стоим‑то? Поскакали тоже!

Более поздние документы рассказывают нам о священнике из Востершира, которому всю ночь не давали спать плясавшие на церковном дворе крестьяне, которые распевали песню с таким припевом: «Пожалей же меня, милая моя!» Этот мотив так крепко привязался к нему, что утром, служа мессу, он вместо того, чтобы спеть Dominus vobiscum, произнес: «Пожалей же меня, милая моя». Разразился грандиозный скандал, попавший даже на страницы хроники.

Иногда наш Бодо не плясал, а слушал песни странствующих менестрелей. Священники относились к этим певцам крайне отрицательно, заявляя, что они непременно попадут в ад за исполнение не христианских гимнов, а мирских песенок, посвященных подвигам франкских языческих героев. Но Бодо любил песни менестрелей, да и благородные господа тоже. Церковь порой упрекала даже аббатов и аббатис за то, что они слушали песни менестрелей. Но хуже всего было то, что их любил сам император, добрый Карл Великий. Он всегда с удовольствием слушал менестрелей, и его биограф Эйнхард рассказывает нам, что «он записывал варварские и древние песни, в которых воспевались подвиги королей и войны, которые они вели, и заучивал их наизусть». Одна из таких древних саг сохранилась на обложке латинской рукописи – ее записал там в свободное от работы время какой‑то монах. Сын Карла, Луи Благочестивый, был совсем не похож на отца – он отвергал национальную поэзию, которую читал в юности. Он запретил читать, декламировать и учить франкские стихи, запретил судам рассматривать иски менестрелей, и еще он запретил в воскресенье танцевать, петь и рассказывать разные истории в общественных местах, но он же навлек на королевство своего отца позор и гибель. А менестрели за то, что Карл Великий привечал их, отплатили ему добром. Они наградили его вечной славой, ибо в течение Средних веков легенд о Карле Великом становилось все больше и больше, и он разделил с королем Артуром честь стать героем одного из самых романтических циклов Средневековья. Каждый век облачал его в свои одежды и слагал о нем новые песни. То, что не смогли сделать для Карла монахи‑летописцы, совершили презираемые и проклинаемые ими менестрели – они дали ему то, что, возможно, является для человека более желанным и существует гораздо дольше, чем место в истории, а именно место в легенде. Не всякому императору удается стать правителем «золотого государства», о котором писал Ките, и в этом золотом королевстве Карл Великий царствует вместе с королем Артуром, а приближенные Карла сражаются на турнирах с рыцарями Круглого стола. Бодо, по крайней мере, любовь Карла Великого к менестрелям принесла пользу, и вполне возможно, что при жизни императора он слышал самые первые легенды, которые народная молва позже связала с Карлом Великим. Можно представить себе, как он разинув рот слушал на церковном дворе сказочные истории о Железном марше Карла в Павию, которые старый монах прихода Святого Галла даже поместил в свою хронику.

Вполне возможно, что Бодо мог видеть самого императора, которого крепостные крестьяне, никогда не бывавшие при дворе, очень любили. Карл был большим любителем путешествий – подобно всем монархам раннего Средневековья он все свое время, в промежутках между войнами, проводил разъезжая по своему королевству. Он останавливался в каком‑нибудь поместье и жил там до тех пор, пока он и его свита не уничтожали в округе все съестное. После этого он переезжал в другое место. Иногда он наносил визит своим епископам или представителям знати, и они по‑королевски принимали его. Вполне возможно, что однажды он приехал и к хозяевам Бодо и остановился на пути в Париж в большом доме поместья – тогда‑то Бодо и мог его увидеть. Карл Великий ехал по дороге в своей короткой куртке, сшитой из шкуры выдры, поверх которой был накинут простой голубой плащ (Эйнхард рассказывает нам, что он терпеть не мог пышных одежд и обычно одевался как простой человек). За ним ехали три его сына и телохранители, а позади – пять дочерей. Эйнхард сообщает нам: «Он так заботился о воспитании своих сыновей и дочерей, что никогда, находясь дома, не обедал и не путешествовал без них. Его сыновья ехали рядом с ним, а дочери – позади. Специально отобранные охранники следили за хвостом кавалькады, где ехали его дочери. Они были очень красивы, и отец их безумно любил, и поэтому очень странно, что он ни одну из них не выдал замуж за кого‑нибудь из своих подданных или иностранцев. До самой своей смерти он держал их дома, говоря, что не может обойтись без их общества».

Бодо мог полюбоваться и необыкновенным чудом – императорским слоном, один вид которого вызвал бы у него дрожь в коленках. Этого слона прислал Карлу Гарун аль‑Рашид, великий султан из «Тысячи и одной ночи», и он сопровождал его во всех походах. Звали слона Абу‑Лубаба, что по‑арабски означает «отец мудрости». Он погиб во время экспедиции против данов в 810 году.

После этого Эрментруда стала говорить маленькому Герберту, когда он не хотел ее слушаться: «Смотри, придет Абу‑Лубаба и унесет тебя на своем длинном носу». Но Видо, которому было уже восемь лет и который работал с отцом в поле, хвастался, что при виде слона совсем не испугался, но, когда на него надавили, признался, что ему гораздо больше понравился другой подарок Гаруа аль‑Рашида – дружелюбный пес, отзывавшийся на кличку Бецерилло.

Когда в монастырь приезжал император со своей свитой, то у Бодо и его односельчан было очень много работы. Надо было сделать уборку во всех помещениях, собрать поваров и изготовителей колбас, чтобы они приготовили угощение для большого пира. Всю эту работу обычно делали крепостные, но на этот раз досталось и Бодо. Старый болтливый монах прихода Святого Галла оставил нам смешные рассказы о том, какой переполох вызывал неожиданный приезд императора к кому‑нибудь из его подданных. К примеру, такой.

Во время очередного путешествия на пути у Карла оказались земли одной из епархий. Объехать их он не мог, и епископ этой епархии, стараясь угодить императору, решил отдать в его распоряжение все, что у него было. Но император приехал совсем неожиданно, и охваченный паникой епископ летал по своем владениям, словно ласточка, следя за тем, чтобы были вычищены не только дворцы и дома, но и дворы и площади: Наконец, усталый и раздраженный, он явился встречать Карла. Благочестивый император заметил это и, внимательно все осмотрев, сказал епископу: «Мой добрый хозяин, ты всегда наводишь к моему приезду идеальную чистоту». После этих слов епископ, словно испытав прилив божественного вдохновения, наклонил голову, схватил правую руку непобедимого короля и, скрывая раздражение, поцеловал ее и произнес: «Это правильно, мой господин, ведь, когда бы ты ни приехал, все должно быть вычищено до блеска». Карл, мудрейший из королей, понял намек и сказал: «Опустошив, я могу и наполнить. – И добавил: – Дарю тебе поместье, которое находится на границе с твоей епархией, и пусть оно принадлежит твоим потомкам до скончания века».

Во время того же путешествия он посетил епископа, жившего там, где должен был проехать император. В тот день (а это был шестой день недели) он не пожелал есть мясо скотины или птицы, и епископ, который не мог быстро достать ему рыбы, поскольку в его краях она не водилась, приказал подать к столу великолепный сыр, жирный и вкусный. И сдержанный Карл, с готовностью, которую он демонстрировал в любом месте и в любое время, не стал ругать епископа и не потребовал другой еды, а вытащил свой нож и, срезав кожуру, показавшуюся ему невкусной, вонзил зубы в сыр. Увидев это, епископ, стоявший рядом, наклонился к королю и спросил: «Почему вы срезали кожуру, господин император? Вы выбросили самое вкусное». Тогда Карл, который никогда никого не обманывал и поэтому верил, что никто не будет обманывать его самого, положил себе в рот кусочек кожуры, медленно прожевал и проглотил, словно это было масло. Одобрив совет епископа, он сказал: «Вы были правы, мой добрый хозяин. – И добавил: – Присылайте мне ежегодно в Айке две полные телеги этого сыра». Испугавшись, что не сможет выполнить этот приказ и лишится своей должности и земель, епископ сказал: «Господин мой, я могу изготовлять сыры, но не могу определить, какие из них будут такого же качества, как и этот. Я очень боюсь не оправдать ваших ожиданий». Тогда Карл, от проницательного ума которого ничто не могло укрыться, каким бы необычным и новым оно ни было, сказал епископу, который с самого детства ел этот сыр и не сумел научиться выяснять, какого он качества: «А вы разрезайте каждую головку пополам, затем те половинки, которые будут нужного качества, складывайте в подвал, а потом присылайте мне. Оставшиеся половинки можете есть со своей семьей и своими подданными». Два года епископ присылал королю телеги с сыром, и король приказывал принимать подарок безо всяких замечаний. На третий год епископ лично привез Карлу свои тщательно отобранные сыры. Справедливейший из всех королей, Карл решил вознаградить его за труд и беспокойство и прибавил к епархии прекрасное поместье, в котором епископ и его преемники выращивали пшеницу и виноград для производства вина.

Можно посочувствовать бедному епископу, озабоченному тем, как набрать две телеги сыров, но по‑настоящему жалеть надо не его, а Бодо, которому, вероятно, пришлось платить дополнительный оброк сыром, чтобы удовлетворить запросы императора, и никакого поместья за это он не получил.

Впрочем, приезд императора был редким событием в жизни Бодо, о котором вспоминали потом долгие годы и рассказывали внукам. В его жизни было другое событие, которое происходило ежегодно и которого Бодо и его односельчане ждали с нетерпением. Раз в год в местность, где они жили, приезжали королевские разъездные судьи, которые устраивали свой суд и проверяли работу здешнего правосудия. Приедут двое – епископ и граф и, возможно, заночуют в большом доме как гости аббата, а на следующий день сядут на открытой площади перед церковью и будут судить. И люди со всей округи, богатые и бедные, благородные господа, свободные крестьяне и колоны, придут рассказать им о своих бедах и потребовать правосудия. Бодо тоже пойдет, если кто‑нибудь ограбит его или нанесет ему какой‑нибудь урон, и пожалуется этим судьям. И у него хватит ума не являться перед ними с пустыми руками, понадеявшись на их непредвзятость. Карл был очень строг, но если разъездные судьи не отличались кристальной честностью и набожностью, то они охотно брали взятки.

Теодульф, епископ Орлеанский, который был одним из таких судей, оставил нам смешную латинскую поэму, в которой описал, как священники и миряне, явившись к его двору, пытались его купить. Все принесли ему подарки, соответствовавшие уровню их доходов, – богатые предлагали деньги, драгоценные камни, дорогие ткани и восточные ковры, оружие, лошадей, античные вазы из золота и серебра, на которых были изображены подвиги Геракла. Бедные принесли куски кордовской кожи, выделанные и свежие, прекрасное сукно и полотно (бедная Эрментруда должна была работать целый месяц, чтобы подмазать правосудие!), шкатулки и воск. «И этим тараном, – восклицает епископ Теодульф, – они надеялись сокрушить стены моей души. Но они не подумали, что сокрушат меня самого, хотя других судий, до меня, им сокрушить не удавалось». И вправду, если нарисованная епископом картина верна, то, когда королевские судьи уезжали, за ними должен был тянуться целый караван телег и лошадей, нагруженных подарками. Сам Теодульф признается, что для того, чтобы не обидеть людей, ему пришлось принять небольшое число подарков в виде яиц, хлеба, вина, цыплят и мелких птичек, «чьи тушки (говорит он, облизывая губы) невелики, но очень вкусны». А мы можем разглядеть за всеми этими яйцами и птичками озабоченное лицо Бодо.

Раз в год у Бодо случалось еще одно развлечение – 9 октября у стен Парижа открывалась ярмарка Сен‑Дени, продолжавшаяся целый месяц. За неделю до ее открытия у городских ворот сооружались небольшие лавки и сарайчики с тремя стенами. Торговцы выставляли в них свои товары, а аббатство Сен‑Дени, которое собирало пошлину со всех купцов, приезжавших на ярмарку, следило за тем, чтобы она была обнесена прочным забором и все проходили только в ворота и платили деньги, поскольку ловкие торгаши норовили вырыть под оградой подкоп или перелезть через нее, чтобы не платить пошлины. И тогда улицы Парижа наполнялись купцами, везущими товары на телегах, лошадях и волах. В день открытия ярмарки вся торговля в Париже прекращалась на месяц, и все парижские торговцы стояли в своих лавках на ярмарке, обменивая пшеницу, вино и мед, производившиеся в этом районе, на редкие товары, привозимые из‑за границы. Аббатство, на землях которого жил Бодо, наверняка имело на ярмарке свою лавку, где продавали куски ткани, сотканные крепостными крестьянками, сыры и солонину, изготовленные в поместьях, и вино, которым Бодо и его односельчане платили оброк. Бодо, несомненно, брал выходной и уходил на ярмарку. И то сказать, управляющему, наверное, было очень трудно заставить людей работать в этот месяц, а ведь Карл Великий дал своим управляющим особый наказ «следить, чтобы наши люди выполняли работу, которую они обязаны делать по закону, а не теряли время, болтаясь на рынках и ярмарках». Бодо, Эрментруда и трое их детей, облачившись в свои лучшие одежды, отправлялись на ярмарку, не считая посещение ее два или три раза в месяц потерей времени. Они делали вид, что пошли прикупить соли для заготовки мяса на зиму или красок для окрашивания детской одежды. На самом деле им хотелось просто побродить вдоль рядов лавчонок и поглазеть на диковинные вещи, выставленные на продажу. На ярмарке Сен‑Дени купцы продавали богачам предметы роскоши, привезенные из далеких восточных стран, и богатые франкские аристократы торговались, надеясь сбить цену на пурпурные шелковые одеяния, украшенные оранжевой каймой, на кожаные куртки с клеймами, на перья павлинов и алые плюмажи фламинго (которые назывались «перьями птицы феникс»), на духи, жемчуг и пряности, на миндаль, изюм и обезьянок, которых они дарили своим женам для развлечения[2]. Иногда купцами, торговавшими восточными товарами, были венецианцы, но чаще всего сирийцы или ловкие евреи, и Бодо с друзьями громко хохотал, слушая историю о том, как еврейский купец обвел вокруг пальца одного епископа. Этот епископ был страстный любитель всего необычного, и купец, набив пряностями мышь, предложил ему купить ее, заявив, что «привез это драгоценное, никем ранее не виданное животное из Иудеи», и согласился отдать ее лишь за полную меру серебра. В обмен на предметы роскоши купцы приобретали фризское сукно, которое ценилось очень высоко, пшеницу и охотничьих собак, а иногда – ювелирные изделия из золота, созданные в монастырской мастерской. И Бодо слышал сотни диалектов и языков, поскольку на ярмарке сталкивались купцы из Саксонии и Фризии, Испании и Прованса, Руана и Ломбардии, а порой встречались один или два англичанина. Время от времени на ярмарке появлялся ирландский школяр, который продавал рукописи и распевал странные и мелодичные ирландские песни:

Я окружен стеной дерев,

И дрозд мне песнь поет.

Над толстой книгою моей

Щебечет стая птиц.

На куст, усевшись, куковать

Вдруг принялась кукушка.

Поистине чудесно – храни меня Господь! –

Мне пишется в лесу[3].

Тут же выступали жонглеры и акробаты, искусники, приручившие медведей… Вся эта братия вытягивала из кармана Бодо горсть пенсов. Усталое, но счастливое семейство возвращалось домой в телеге и ложилось спать.

Оказывается, если заглядывать с кухни, жизнь выглядит слишком скучной. Закончив описание деяний Карла Великого и его пэров, неплохо провести несколько минут с Бодо в его маленьком мансе. Ведь историю в основном творят такие люди, как Бодо.

Date: 2015-07-25; view: 345; Нарушение авторских прав