А. Человек, добр он или зол. Позиция, занятая гуманистической этикой, что человек способен познать, что есть добро, и действовать в согласии со своими естественными возможностями и своим

Позиция, занятая гуманистической этикой, что человек способен познать, что есть добро, и действовать в согласии со своими естественными возможностями и своим разумом, оказалась бы неприемлемой, если бы верна была догма о врожденном человеку от природы зле. Оппоненты гуманистической этики заявляют, что природа человека такова, что делает его склонным к враждебности к ближним, завистливым, ревнивым, ленивым, пока его не обуздаешь посредством страха. Многие представители гуманистической этики отвечали на этот вызов настойчивым утверждением, что человек от природы добр, и деструктивность не является неотъемлемой частью его природы.

Действительно, спор между двумя этими конфликтующими позициями составляет одну из основных тем в западной мысли. Согласно Сократу, незнание, а не естественная предрасположенность человека, было источником зла; порок он считал заблуждением. Ветхий Завет, напротив, говорит нам, что человеческая история начинается с акта греха, и человек «стремится к злу уже с самого детства». В раннем Средневековье борьба двух противостоящих позиций сосредоточилась на вопросе об истолковании библейского мифа о грехопадении Адама. Августин считал, что человеческая природа испорчена с грехопадения, каждое поколение проклято от рождения из-за непослушания первого человека, и только милость Божья, переданная через церковь и ее таинства, может спасти человека. Пелагий, великий соперник Августина, утверждал, что грех Адама был лишь его личным грехом и не повредил никому кроме него самого; каждый человек, следовательно, рождается с такой же непорочной природой, какая была у Адама до грехопадения, а грех является результатом искушения и злого примера. В споре победил Августин, и этой победе суждено было на века определить и омрачить человеческую мысль.

Позднее Средневековье выступило в защиту все возрастающей веры в достоинство человека, в его силу и природную доброту. Мыслители Ренессанса, как и теологи вроде Фомы Аквинского в тринадцатом веке, придали форму этой вере, хотя их представления о человеке и были различны по многим существенным причинам, и Аквинат никогда не доходил до радикализма пелагианской «ереси». Антитезис, идея врожденного человеку зла, нашла выражение в учениях Лютера и Кальвина, возродивших августиновскую позицию. Хотя и настаивая на духовной свободе человека и его праве — и обязанности — смотреть прямо в лицо Богу без посредничества священника, они, тем не менее, объявляли человека от природы злым и слабым. По их мнению, величайшим препятствием человеку на пути к спасению является его гордость; и он может победить ее только чувством вины, покаянием, безоговорочной покорностью Богу и верой в Божью милость.

Обе эти нити переплелись в мыслительной ткани Нового времени. Идея человеческого достоинства и силы провозглашались философией восемнадцатого века, прогрессивной либеральной мыслью девятнадцатого столетия и наиболее радикально Ницше. Идея человеческой никчемности и ничтожества нашла новое, и на этот раз вполне светское выражение в авторитарных системах, в которых государство или «общество» стали высшими правящими силами, а индивид, признав свою собственную незначительность, должен был удовлетвориться покорностью и подчиненностью. Обе эти идеи, будучи четко разделены на философию демократии и авторитаризм, смешиваются в не столь радикальных формах мышления, а еще более в формах чувствования нашей культуры. Теперь мы приверженцы Августина и Пелагия, Лютера и Пико делла Мирандоллы, Гоббса и Джефферсона. На уровне сознания мы верим в силу и достоинство человека, но часто бессознательно — мы также верим в человеческое, и особенно свое собственное, бессилие и негодность, и объясняем это ссылкой на «человеческую природу».[130]

В сочинениях Фрейда обе эти противоположные идеи нашли выражение на языке психологической теории. Фрейд был во многих отношениях типичным представителем духа Просвещения, верящим в разум и право человека защитить свои естественные потребности от социальных условий и давления культуры. Но в то же время он придерживался идеи, что человек от природы ленив и склонен потворствовать себе, и его нужно принуждать к социально полезной деятельности.[131]Самое радикальное выражение идеи врожденной деструктивности человека можно найти во фрейдовской теории «инстинкта смерти». После первой мировой войны он был так поражен силой необузданной разрушительности, что пересмотрел свою прежнюю теорию, согласно которой существует два типа инстинктов, секс и самосохранение, и отвел преобладающее место иррациональной деструктивности. Он считал, что человек есть поле битвы, на котором встречаются две равно мощные силы: влечение к жизни и влечение к смерти. Их он считал биологическими силами, присущими всем организмам, включая человека. Если влечение к смерти обращено на внешние предметы, оно проявляет себя как влечение к разрушению; если оно остается внутри организма, оно направлено на саморазрушение человека.

Фрейдовская теория дуалистична. Он рассматривает человека не как по существу доброго или по существу злого, а как влекомого двумя равно мощными противоположными силами. Эта же дуалистическая идея была выражена многими религиозными и философскими системами. Жизнь и смерть, любовь и борьба, день и ночь, белое и черное, Ормузд и Ариман представляют собой только некоторые из множества символических формулировок этой полярности. Такая дуалистическая теория в самом деле очень привлекательна для изучающих человеческую природу. Она оставляет место идее доброты человека, но она также принимает в расчет и огромную способность человека к деструктивности, не замечать которую может только поверхностное мышление, принимающее желаемое за действительное. Однако эта дуалистическая позиция является только исходной точкой, а не ответом на нашу психологическую и этическую проблему. Должны ли мы понимать этот дуализм в том смысле, что и влечение к жизни, и влечение к разрушению являются врожденными и одинаково сильными свойствами человека? В таком случае перед гуманистической этикой должен был бы встать вопрос о том, как разрушительную сторону человеческой природы можно обуздать, не прибегая к запретам и авторитарным приказам.

Можем ли мы прийти к ответу, более согласующемуся с принципами гуманистической этики, и можно ли полярность между влечением к жизни и влечением к разрушению понять иначе? Как мы ответим на эти вопросы, зависит от нашей способности постичь природу враждебности и деструктивности. Но прежде чем приступить к рассмотрению, нам следовало бы постараться осознать, как много для этической проблемы зависит от этого ответа.

Выбор между жизнью и смертью, конечно, составляет основную альтернативу этики. Это альтернатива между плодотворностью и деструктивностью, силой и бессилием, добродетелью и пороком. Согласно гуманистической этике, все злые стремления направлены против жизни, а все доброе служит сохранению и утверждению жизни.

На пути к проблеме деструктивности первым шагом является различение двух видов ненависти: рациональной, «реактивной» — и иррациональной, «обусловленной характером». Реактивная, рациональная ненависть — это реакция человека на угрозу его собственной, или другого человека, свободе, жизни, идее. Ее предпосылкой служит уважение к жизни. Рациональная ненависть выполняет важную биологическую функцию: она является эмоциональным эквивалентом действия, служащего защите жизни; она возникает как реакция на жизненную угрозу, и исчезает, когда угроза устранена; она не противостоит, а сопутствует стремлению к жизни.

Обусловленная характером ненависть — качественно иная. Это черта характера, непрерывная готовность ненавидеть, живущая внутри человека, скорее враждебного, чем реагирующего с ненавистью на внешние раздражители. Иррациональная ненависть может порождаться той же реальной угрозой, что вызывает и реактивную ненависть; но зачастую это беспричинная ненависть, использующая каждый удобный случай, чтоб обнаружить себя, рационализируемая как реактивная ненависть. Ненавидящий человек, кажется, испытывает чувство облегчения, и как бы счастлив, когда ему удается найти удобный случай проявить свою затаенную враждебность. На его лице можно увидеть почти наслаждение, испытываемое от удовлетворения ненависти.

Этика имеет дело в первую очередь с проблемой иррациональной ненависти, страсти к разрушению или уродованию жизни. Иррациональная ненависть коренится в характере человека, а уж какой предмет она избирает — это дело второстепенное. Она обращена как на других людей, так и на самого носителя ненависти, хотя мы чаще осознаем ненависть к другим, чем ненависть к самим себе. Ненависть к самим себе обычно рационализируется как жертвенность, бескорыстие, аскетизм или как самообвинение и чувство неполноценности.

Реактивная ненависть распространена намного шире, чем может показаться, поскольку человек часто реагирует с ненавистью на угрозы своей целостности и свободе, на угрозы не очевидные и явные, а скрытые и выступающие под маской любви и заботы. Пусть так, но ненавидящий характер все же остается феноменом такой важности, что дуалистическая теория любви и ненависти, как двух главных сил, похоже, соответствует действительности. Значит, я должен признать правильность дуалистической теории? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно продолжить исследование природы этого дуализма. Равносильны ли добро и зло? Врождены ли они человеку или между ними возможна какая-то другая связь?

Согласно Фрейду, деструктивность свойственна всем человеческим существам; различие касается, главным образом, ее предметов: другие это люди или сам носитель деструктивности. Из этого следует, что деструктивность человека по отношению к самому себе обратно пропорциональна деструктивности по отношению к другим. Это положение однако противоречит тому факту, что люди различаются по уровню деструктивности независимо от того, направлена она, главным образом, на самого человека или на других людей. Мы не обнаруживаем глубокой деструктивности по отношению к другим у тех, у кого мало враждебности по отношению к самим себе; и наоборот, мы видим, что враждебность к себе и враждебность к другим взаимосвязаны. Далее, мы обнаруживаем, что жизнеотрицающие силы в человеке обратно пропорциональны жизнеутверждающим силам; чем сильнее одни, тем слабее другие, и наоборот. Этот факт дает ключ к пониманию жизнеотрицающей энергии; по-видимому, уровень деструктивности человека пропорционален уровню задержки развития его способностей. Я здесь имею в виду не временные фрустрации тех или иных желаний, а задержку спонтанного проявления сенсорных, эмоциональных, физических и интеллектуальных способностей человека, торможение развития его плодотворных возможностей. Если жизненному стремлению к развитию, к самоосуществлению препятствуют, то энергия, не получающая выхода, подвергается подмене и трансформируется в жизнеотрицающую энергию. Деструктивность — это результат неизжитой жизни. Индивидуальные и социальные условия, блокирующие жизнеутверждающую энергию, порождают деструктивность, которая в свою очередь становится источником, где берут начало разнообразные проявления зла.

Если верно, что деструктивность развивается в результате блокировки плодотворной энергии, то ее, по-видимому, вполне можно назвать некоей потенциальностью в человеческой природе. Следует ли из этого, что и добро и зло являются равносильными потенциальностями в человеке? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны исследовать значение потенциальности. Признать, что нечто существует «потенциально», — значит признать не только то, что оно будет существовать в будущем, но и то, что такое будущее существование уже заложено в настоящем. Эту взаимосвязь настоящей и будущей стадий развития можно определить следующим образом: будущее виртуально существует в настоящем. Означает ли это, что будущая стадия с необходимостью наступит, раз стадия настоящего уже существует? Ясно, что нет. Если мы говорим, что дерево потенциально существует в семени, это не означает, что из каждого семени должно вырасти дерево. Актуализация потенциальности зависит от наличия определенных условий, как, например, в случае с семенем, наличие надлежащей почвы, влаги и солнечного света. Фактически, понятие потенциальности имеет смысл лишь в сочетании с определенными условиями для ее актуализации. Утверждение, что дерево потенциально заключено в семени, требует уточнения, что некое дерево вырастет из данного семени при условии, что данное семя помещено в специальные условия, необходимые для его роста. Если такие надлежащие условия отсутствуют, например, если почва слишком влажная и, следовательно, неблагоприятна для роста семени, семя сгниет и из него не прорастет дерево. Таким образом, можно сказать, что семя или животное обладают потенциальностью двух видов, каждая из которых приводит к определенным результатам на поздней стадии развития; одна, первичная потенциальность, актуализируется при наличии надлежащих условий; другая, вторичная потенциальность, актуализируется, если условия противоположны жизненным потребностям. И первичная, и вторичная потенциальности являются частью природы организма. Вторичные потенциальности проявляются с той же необходимостью, что и первичные. Термины «первичная» и «вторичная» используются для указания на то, что развитие потенциальности, названной «первичной», происходит при нормальных условиях, а «вторичная» потенциальность проявляется только в случае ненормальных, патогенных условий.

Если мы правы, считая деструктивность вторичной потенциальностью в человеке, проявляющейся только когда человеку не удается реализовать свои первичные потенциальности, то мы ответили только на одно из возражений против гуманистической этики. Мы показали, что человек не обязательно зол, а становится злым только тогда, когда отсутствуют надлежащие условия для его роста и развития. Зло не обладает независимым существованием само по себе, оно есть отсутствие добра, результат неудачи в реализации жизни.

Нам предстоит разобраться с еще одним возражением против гуманистической этики: что надлежащие условия для развития добра должны включать награду и наказание, поскольку человек не имеет в самом себе какого-либо побудительного стимула к развитию своих сил. Я попробую показать на следующих страницах, что нормальный индивид обладает стремлением к развитию, росту, плодотворности, а паралич этого стремления сам является симптомом душевного заболевания. Душевное здоровье, как и здоровье физическое, является не такой целью, к которой человека нужно подталкивать извне, а целью, побудительный стимул к которой заключен в самом человеке, и для подавления стремления к которой требуется мощное воздействие среды.[132]

Предполагая, что человеку присуще стремление к развитию и цельности, я не имею в виду некое стремление к совершенству, как особый дар, каким наделен человек. Это предположение вытекает из самой природы человека, из принципа, что способность к действию порождает потребность в применении этой способности, а невозможность ее применения ведет к расстройству нормальной деятельности и несчастью. В справедливости этого принципа можно убедиться на примере физиологической деятельности человека. Человек обладает способностью ходить и двигаться; если ему не удается использовать эту способность, это может привести к тяжелому физическому недомоганию или заболеванию. Женщина обладает способностью рожать детей и вскармливать их; если эта способность остается нереализованной, если женщина не становится матерью, если ей не удается родить ребенка и отдать ему свою любовь, она ощущает фрустрацию, средством от которой может стать только достаточная реализация способностей женщины в других сферах жизни. Фрейд обратил внимание на другой вид нерастраченности, приносящей страдание: нерастраченность сексуальной энергии, — указав, что задержка сексуальной энергии может быть причиной невротических расстройств. Хотя Фрейд переоценил значение сексуального удовлетворения, его теория является глубоким символическим отражением того факта, что если человеку не удается использовать и израсходовать имеющиеся у него силы, это становится причиной болезни и несчастья. Справедливость этого принципа очевидна в отношении как психических, так и физических сил. Человек наделен способностями мыслить и выражать свои мысли. Если эти способности заблокированы, человеку будет нанесен серьезный ущерб. Человек обладает способностью любить, и если он не может найти применения этой способности, если он не способен любить, он страдает от этой беды, даже если и пытается не обращать внимания на свое страдание, прибегая к разного рода рационализациям или к принятым в его культуре способам бегства от боли, вызванной неудачей.

Причину данного феномена, когда нерастраченность сил ведет человека к несчастью, следует искать в самих условиях человеческого существования. Существование человека характеризуется экзистенциальными дихотомиями, которые я уже рассматривал в предыдущей главе. У него нет другого пути к единству с миром и в то же время к ощущению единства с самим собой, к соединению с другими и сохранению себя, как уникальной сущности, кроме пути плодотворного использования своих сил. Если он терпит крах на этом пути, то не может достичь внутренней гармонии и цельности; он раздвоен и раздерган, стремится убежать от самого себя, от ощущения бессилия, скуки и беспомощности, являющихся непременными результатами его неудачи. Человек, пока он жив, не может не хотеть жить, и единственный способ достичь успеха на этом пути — использовать свои силы, растратить то, что имеешь.

Вероятно, нет другого феномена, столь ясно демонстрирующего результаты неудачи человека на пути плодотворной и цельной жизни, как невроз. Каждый невроз представляет собой результат конфликта между присущими человеку способностями и теми силами, которые мешают их развитию. Невротические симптомы, как и симптомы физических заболеваний, служат проявлением борьбы, какую здоровая часть личности ведет с вредными влияниями, препятствующими ее развитию.

Однако недостаток цельности и плодотворности не всегда ведет к неврозу. В сущности, если бы дело было так, то нам пришлось бы считать невротиками большинство людей. Каковы же в таком случае те особые причины, которые приводят к невротическому исходу? Некоторые из этих причин я могу только бегло упомянуть. Например, один ребенок может оказаться более ранимым, чем другие, и потому у него конфликт между тревожностью и исконными человеческими желаниями будет более острым и непереносимым; или у ребенка может развиться чувство свободы и оригинальности больше, чем у обычного человека, и ему будет тяжелее пережить поражение.

Но вместо перечисления других причин, вызывающих невроз, я предпочитаю поставить вопрос иначе и спросить, какие причины приводят к тому, что так много людей не становятся невротиками, несмотря на то, что их жизнь неплодотворна и раздвоена. Здесь представляется уместным ввести разграничение двух понятий: дефекта и невроза.[133]Если человеку не удается достичь зрелости, непосредственности, искреннего самовосприятия, его можно считать человеком с серьезным дефектом, при условии, что мы считаем свободу и непосредственность объективными целями, достижимыми для любого человека. Если такой цели не достигает большинство членов общества, мы имеем дело с феноменом социально смоделированного дефекта. Индивид делит его вместе со многими другими индивидами; он не осознает его как дефект, и его чувству безопасности не угрожает ощущение непохожести на других, ощущение отверженности, так сказать. То, что он может потерять в смысле богатства и искреннего ощущения счастья, восполнится чувством безопасности, какое он испытывает от сходства с остальным человечеством — насколько он знает его.

В сущности, сам его дефект может оказаться вознесенным в ранг добродетели той культурой, в какой он живет, и таким образом дать ему повышенное чувство успеха. Примером может служить чувство вины и тревоги, к которому людей склоняли догмы Кальвина. Можно сказать, что человек, охваченный чувством своего бессилия и ничтожества, беспрерывным беспокойством о том, спасен ли он или обречен на вечную кару, человек, едва ли способный к какой-нибудь искренней радости и превративший себя в винтик машины, которой он должен служить, такой человек, в самом деле, имеет серьезный дефект. Но сам этот дефект был смоделирован культурой; его считали чем-то особенно ценным, и, таким образом, индивид был защищен от невроза, какой получил бы в такой культуре, где этот дефект давал бы ему ощущение полной несостоятельности и изоляции.

Спиноза сформулировал проблему социально смоделированного дефекта очень четко. Он говорит: «В самом деле, мы видим, что иногда какой-либо один объект действует на людей таким образом, что хотя он и не существует в наличности, однако они бывают уверены, что имеют его перед собой, и когда это случается с человеком бодрствующим, то мы говорим, что он сумасшествует или безумствует. Не менее безумными считаются и те, которые пылают любовью и дни и ночи мечтают только о своей любовнице или наложнице, так как они обыкновенно возбуждают смех. Но когда скупой ни о чем не думает, кроме наживы и денег, честолюбец — ни о чем, кроме славы и т. д., то мы не признаем их безумными, так как они обыкновенно тягостны для нас и считаются достойными ненависти. На самом же деле скупость, честолюбие, разврат и т. д. составляют виды сумасшествий, хотя и не причисляются к болезням».[134]Эти слова были написаны несколько столетий назад; они все еще верны, хотя этот смоделированный культурой дефект достиг такого распространения в наше время, что его уже не принято более считать ни чем-то достойным ненависти, ни даже тягостным. Сегодня мы можем встретить человека, который ведет себя и чувствует, как автомат; мы обнаруживаем, что он никогда ничего не считает действительно своим; он и себя воспринимает именно таким, каким, как считается, он должен быть; улыбки заменили смех, бессмысленная болтовня заменила содержательную беседу, и скучное отчаяние заняло место искренней печали. О человеке такого типа можно высказать два утверждения. Первое, что он страдает от дефекта спонтанности и индивидуальности, и этот дефект может оказаться неизлечимым. В то же время можно сказать, что он по существу не отличается от тысяч других, пребывающих в таком же положении. Большинство из них культурная модель, приведшая к дефекту, охраняет от вспышки невроза. На некоторых культурная модель не оказывает воздействия, и дефект проявляется как более или менее тяжелый невроз. Тот факт, что в данном случае культурная модель оказывается недостаточной, чтобы предотвратить вспышку явного невроза, является результатом или большей интенсивности патологических факторов, или большего влияния здоровых сил, оказывающих сопротивление, вопреки тому, что культурная модель позволяет им бездействовать.

Нет ситуации, дающей лучшую возможность наблюдать прочность и устойчивость сил, борющихся за здоровье, чем психоаналитическая терапия. Конечно, психоаналитик сталкивается с устойчивостью сил, противодействующих самоосуществлению и счастью человека, но когда ему удается понять гнет тех условий, — особенно детского периода, — которые привели к подавлению плодотворности, его не может не поражать тот факт, что большинство его пациентов давно бы отказались от борьбы, если бы ими не двигало стремление достичь психического здоровья и счастья. Само это стремление служит необходимым условием излечения невроза. Хотя процесс психоанализа состоит в достижении более полного понимания диссоциированных чувств и идей человека, интеллектуального понимания, как такового, не достаточно для изменения. Этот вид понимания дает человеку возможность осознать, в какие тупики он попал, и понять, почему его попытки разрешить свои проблемы были обречены на неудачу; но оно лишь расчищает путь тем силам в человеке, какие служат достижению и сохранению физического здоровья и счастья. Да, одного лишь интеллектуального понимания недостаточно; терапевтически действенно эмпирическое понимание, в котором интеллектуальное знание себя дополнено эмоциональным. Такое эмпирическое понимание зависит от силы присущего человеку стремления к здоровью и счастью.

Проблема психического здоровья и невроза нераздельно связана с этической проблемой. Можно сказать, что во всяком неврозе заключена моральная проблема. Неудача в достижении личной зрелости и цельности с точки зрения гуманистической этики является моральной неудачей. В более строгом смысле многие неврозы являются выражением моральных проблем, а невротические симптомы проистекают из неразрешенных моральных конфликтов. Например, человек может страдать приступами головокружения, для которого нет органической причины. Рассказывая о своем симптоме, он случайно упоминает о том, как ему удается справляться с определенными трудностями в своей работе. Он преуспевающий преподаватель, которому приходится выражать идеи, идущие вразрез с его собственными убеждениями. Однако он считает, что разрешил проблему, сохранив и положение преуспевающего человека, и свою моральную чистоту. И он «доказывает» самому себе правильность своего убеждения множеством усложненных рационализаций. Его приводит в раздражение указание психоаналитика, что его симптом может иметь что-то общее с его моральной проблемой. Но последующий анализ показывает, что он заблуждался насчет себя самого, приступы головокружения были реакцией лучшей части его Я, его в основе своей моральной личности на тот образ жизни, который заставлял его поступаться своей честностью и подавлять свою искренность.

Даже если человек по видимости деструктивен только по отношению к другим, он попирает закон жизни в себе так же, как и в других. На религиозном языке этот закон был выражен следующим образом: человек сотворен по образу Божьему, и любое насилие над человеком есть грех против Бога. На светском языке мы бы сказали, что все, что мы делаем, — доброго или злого, — другому человеку, мы также делаем и себе. «Не делай другим то, что ты не хотел бы, чтоб они делали тебе» — это один из самых главных принципов этики. Но этот принцип справедлив и в таком выражении: «Все, что ты делаешь другим, ты также делаешь и себе». Если мы противодействуем силам, питающим жизнь любого другого человека, это неминуемо оборачивается против нас самих. Наше собственное развитие, счастье и жизнестойкость основываются на уважении к этим силам, и никто не может отнимать их у других, сам оставаясь при этом невредимым. Уважение к жизни, жизни других и своей собственной — это составной элемент самого процесса жизни и условие психического здоровья. В известном смысле деструктивность по отношению к другим представляет собой патологическое явление, сравнимое со стремлением к самоубийству. Хотя человек может успешно игнорировать или рационализировать разрушительные импульсы, он, — его организм, так сказать, — не может не реагировать и не отзываться на действия, противоречащие тому самому закону, благодаря которому поддерживается и его жизнь, и всякая жизнь. Мы обнаруживаем, что деструктивная личность несчастна, даже если ей удается достичь целей ее деструктивности, подрывающей ее собственное существование. И наоборот, здоровая личность не может не восхищаться и не приходить в волнение от проявлений благородства, любви и мужества; ибо это те качества, на которых покоится ее собственная жизнь.

Date: 2015-07-25; view: 351; Нарушение авторских прав