А. Удовольствие как критерий ценности

Авторитарная этика обладает преимуществом простоты; ее критерии добра и зла продиктованы авторитетом, и добродетель человека состоит в том, чтоб подчиняться этому диктату. Гуманистическая же этика вынуждена справляться с уже указанной трудностью: раз человек призван единственным судьей ценностей, то, видимо, удовольствие или страдание становится главным показателем добра и зла. Если бы эта альтернатива была единственной, тогда, в самом деле, гуманистический принцип не мог бы быть основой этических норм. Ведь мы видим, что одни находят удовольствие в выпивке, в обогащении, в славе, в оскорблении людей, а другие находят его в том, чтоб любить, делиться с друзьями тем, что имеют, мыслить, рисовать. Как нашей жизнью может управлять мотив, общий и для животного и для человека, для человека хорошего и плохого, для здорового и больного? Даже если мы ограничим принцип удовольствия, сведя его к тем удовольствиям, какие не вредят оправданным интересам других, он едва ли будет уместен в качестве руководящего принципа наших действий.

Но альтернатива между покорностью авторитету и реакцией на удовольствие, как руководящими принципами, — ошибочна. Я попытаюсь показать, что эмпирический анализ природы удовольствия, удовлетворения, счастья и радости свидетельствует, что они представляют собой различные и отчасти противоположные феномены. Этот анализ указывает на тот факт, что счастье и радость, будучи в определенном смысле субъективными переживаниями, являются результатом взаимодействия с объективными условиями и зависят от них, и их нельзя смешивать с простым субъективным переживанием удовольствия. Эти объективные условия исчерпывающим образом можно суммировать как плодотворность.

Значение качественного анализа удовольствия было понято уже в самом начале развития гуманистической этической мысли. Однако удовлетворительного решения проблемы не было найдено ввиду того, что отсутствовало понимание бессознательной динамики переживания удовольствия. Психоаналитические исследования предложили новые данные и дали новые ответы на эту старую проблему гуманистической этики. Для лучшего понимания этих открытий и их применения в этической теории желателен критический обзор некоторых самых важных этических теорий удовольствия и счастья.

Гедонизм признает удовольствие руководящим принципом человеческого поведения, как фактически, так и нормативно. Аристипп, первый представитель гедонистической теории, считал получение удовольствия и избегание страдания целью жизни и критерием ценности. Удовольствие для него — это удовольствие момента.

Такая радикальная — и наивная — гедонистическая точка зрения имела ту заслугу, что бескомпромиссно акцентировала внимание на значении индивида и на конкретном понятии удовольствия, отождествляя счастье с непосредственным переживанием.[106]Но ей пришлось столкнуться с уже упоминавшейся трудностью, которую гедонисты не сумели разрешить удовлетворительным образом: проблемой всецело субъективного характера их принципа. Первая попытка пересмотреть гедонистическую позицию, вводя объективные критерии в концепцию удовольствия, была сделана Эпикуром, который, настаивая на удовольствии, как цели жизни, заявил, что «хотя всякое удовольствие само по себе благо, но не всякое заслуживает предпочтения», поскольку некоторые из них вызывают позднее неприятности более значительные, чем само удовольствие; согласно Эпикуру, только разумное удовольствие способствует жизни разумной, хорошей и праведной. «Истинное» удовольствие состоит в ясности ума и отсутствии страха, и доступно оно только человеку благоразумному и предусмотрительному, а, значит, и готовому отвергнуть немедленное наслаждение ради удовлетворения постоянного и безмятежного. Эпикур пытается показать, что его понятие удовольствия, как цели жизни, согласуется с добродетелями умеренности, мужества, справедливости и дружелюбия. Но признание «ощущения мерилом, посредством которого мы измеряем всякое благо», не позволило ему преодолеть исходное теоретическое затруднение: совместить субъективное переживание удовольствия с объективным критерием «правильности» или «неправильности» удовольствия. Его попытка гармонизировать субъективный и объективный критерии не вышла за пределы допущения, что такая гармония существует.

Гуманистические философы не-гедонисты пытались справиться с той же проблемой путем сохранения критериев истинности и всеобщности, не теряя из виду счастье индивида, как высшую цель жизни.

Первым, кто приложил критерий истинности и ложности к желаниям и удовольствиям, был Платон. Удовольствие, подобно мысли, может быть истинным и ложным. Платон не отрицает реальности субъективного ощущения удовольствия, но указывает, что ощущение удовольствия может быть «ошибочным» и что удовольствие, как и мышление, имеет познавательную функцию. Платон обосновывает эту точку зрения теорией, что удовольствие порождается не какой-то обособленной, чувственной частью человека, а всей его личностью. Из этого он делает вывод, что хорошим людям свойственны истинные удовольствия, а плохим — ложные.

Аристотель, как и Платон, утверждает, что субъективное переживание удовольствия не может быть критерием правильности действий, а, следовательно, и их ценности. Он говорит, что «если людям с порочными наклонностями что-то доставляет удовольствие, не надо думать, что это доставляет удовольствие кому-либо кроме них, подобно тому как не является здоровым, сладким и горьким то, что таково для недужных, и не бело то, что кажется белым больным глазам».[107]Порочные удовольствия не являются на самом деле удовольствиями «кроме как для растленных людей», в то время как удовольствия, объективно заслуживающие этого названия, сопутствуют тем «деятельностям, которые свойственны человеку».[108]По Аристотелю, существует два вида полноправных удовольствий: те, что связаны с процессом удовлетворения потребностей и обретения сил; и те, что связаны с использованием сил, уже вполне обретенных. Последние представляют собой удовольствия высшего порядка. Удовольствие — это деятельность (энергия) существа в его естественном состоянии. Наиболее удовлетворительное и полное удовольствие — это качество, возникающее от использования уже обретенных и ставших реальными сил. Оно предполагает радость и спонтанность, или беспрепятственную деятельность, где «беспрепятственная» означает «не заблокированная» или «не фрустированная». Таким образом, удовольствие совершенствует деятельность, а, значит, совершенствует и жизнь. Удовольствие и жизнь связаны воедино и их нельзя разделить. Величайшее и самое продолжительное счастье проистекает из высшей человеческой деятельности, которая сродни божественному, т. е. деятельности разума, и в той мере, в какой человек имеет в себе некий божественный элемент, он будет осуществлять такую деятельность.[109]Следовательно, и Аристотель приходит к понятию истинного удовольствия, идентичного субъективному переживанию удовольствия здоровым и зрелым человеком.

Теория удовольствия у Спинозы в известном смысле сходна с теориями Платона и Аристотеля. Но он идет дальше, чем они. Он также считает, что удовольствие — результат разумной и добродетельной жизни, а не свидетельство грешности, как гласят учения, выступающие против удовольствия. Он совершенствует теорию, предлагая в большей степени основанное на опыте и конкретное определение удовольствия, опирающееся на его антропологическую концепцию. Понятие удовольствия у Спинозы связано с понятием потенции (силы). «Удовольствие есть переход человека от меньшего совершенства к большему; неудовольствие есть переход человека от большего совершенства к меньшему».[110]Большее или меньшее совершенство это то же, что большая или меньшая сила для реализации возможностей и, следовательно, для приближения к «образцу человеческой природы». Удовольствие — не цель жизни, но оно неизбежно сопутствует плодотворной деятельности. «Блаженство (или счастье) — не награда за добродетель, а сама добродетель».[111]Значение спинозовского представления о счастье состоит в динамической концепции силы. Гете, Гюйо, Ницше, если вспомнить только несколько самых значительных имен, строили свои этические теории на той же идее, что удовольствие — не первоначальный мотив поступка, а спутник плодотворной деятельности.

В «Этике» Спенсера мы находим исчерпывающее и систематическое рассмотрение принципа удовольствия, которое мы можем использовать в качестве отличной отправной точки дальнейшего рассмотрения.

Ключом к спенсеровской идее удовольствия-страдания служит понятие эволюции. Он предполагает, что удовольствие и страдание выполняют биологическую функцию стимуляции человека к деятельности, согласующейся с тем, что благодетельно и для него, как индивида, и для человеческого рода; поэтому они являются совершенно необходимыми факторами в эволюционном процессе. «Страдания — это корреляты действий, вредных организму, а удовольствия — корреляты действий, способствующих его благополучию».[112]«Индивид и род изо дня в день поддерживает свою жизнь тем, что отыскивает приятное и избегает неприятного».[113]Удовольствие, хотя это и субъективное переживание, не может оцениваться лишь по субъективному элементу; оно имеет и объективную сторону — физическое и душевное благополучие человека. Спенсер признает, что в нашей нынешней культуре встречается много случаев «извращенного» удовольствия и страдания, и объясняет это явление противоречиями и несовершенствами общества. Он заявляет, что «когда социальная жизнь станет вполне гуманной, придет понимание тех истин, что наши действия совершаются правильно только тогда, когда, кроме того, чтобы способствовать будущему счастью, частному и всеобщему, они доставляют еще и непосредственное удовольствие, а страдание, не отдаленное во времени, а ближайшее, сопутствует действиям неправильным».[114]Он говорит, что те, кто считает страдание благодетельным, а удовольствие вредным, виновны в искажении истины, заставляющем исключение принимать за правило.

Спенсер совмещает свою теорию биологической функции удовольствия с социологической теорией. Он предполагает, что «полное приспособление человеческой природы к требованиям социальной жизни, в конечном счете, должно сделать всякую полезную деятельность доставляющей удовольствие, а деятельность, не согласующуюся с этими требованиями, — лишенной всякого удовольствия».[115]И продолжает, «что удовольствие, сопровождающее пользование средствами для достижения цели, само становится целью».[116]

Концепции Платона, Аристотеля, Спинозы и Спенсера содержат такие общие идеи: 1) субъективное переживание удовольствия само по себе не является достаточным критерием ценности; 2) счастье сопутствует добродетели; 3) можно найти объективный критерий оценки удовольствия. Платон считает критерием истинного удовольствия «хорошего человека»; Аристотель — «назначение человека»; Спиноза, как и Аристотель, — реализацию человеком своей природы путем использования своих сил; Спенсер — биологическую и социальную эволюцию человека.

Указанные теории удовольствия и его роли в этике страдают отсутствием в их построениях достаточных проверенных данных, полученных при помощи четкой техники исследования и наблюдения. Психоанализ своим детальным исследованием бессознательной мотивации и динамики характера заложил основу для такой четкой техники исследования и наблюдения и тем самым позволил нам анализ удовольствия как нормы жизни вывести далеко за традиционные пределы.

Психоанализ поддерживает идею, разделяемую оппонентами гедонистической этики, что субъективное переживание удовлетворения само по себе является обманчивым и недостаточным критерием ценности. Психоаналитическое проникновение в природу мазохистских устремлений подтвердило правильность антигедонистической позиции. Все мазохистские желания можно считать влечениями к тому, что вредит всей личности. В своих наиболее очевидных формах мазохизм представляет собой жажду физической боли и последующее наслаждение ею. Как извращение мазохизм связан с сексуальным возбуждением и его удовлетворением при сознательном желании боли. «Моральный мазохизм» — это влечение к психическому вреду, униженному, подвластному состоянию; обычно такое желание не осознается, но оно рационализируется как преданность, любовь и самоотверженность, или как покорство законам природы, судьбе, другим трансцендентным человеку силам. Психоанализ показывает, как глубоко могут быть подавлены и благопристойно рационализированы мазохистские влечения. Но мазохистские феномены — это лишь наиболее заметный пример бессознательных желаний, являющихся объективно вредными; все неврозы следует понимать как результат бессознательных влечений, имеющих тенденцию наносить вред и препятствовать развитию личности. Жажда того, что вредно, — вот в чем сущность душевного заболевания. Всякий невроз, таким образом, подтверждает, что удовольствие может противоречить действительным интересам человека.

Удовольствие, возникающее от удовлетворения невротических влечений может быть, но не обязательно бывает бессознательным. Мазохистское извращение дает пример сознательного наслаждения невротическим влечением. Садист, находящий удовлетворение в унижении людей или в ничтожном наслаждении накопленными деньгами, может осознавать или не осознавать удовольствие, получаемое им от удовлетворения этого влечения. Будет это удовольствие осознано или подавлено, зависит от двух факторов: от величины тех сил в человеке, какие противостоят его иррациональным влечениям; и от того, до какой степени нравы общества позволяют или запрещают наслаждаться таким удовольствием. Подавление удовольствия может иметь два различных значения; менее полная и более распространенная форма подавления — та, при которой удовольствие воспринимается на уровне сознания, но не в связи с иррациональным влечением как таковым, а скорее в связи с рационализированным его выражением. Скряга, например, может думать, что ему приносит удовлетворение его благоразумная забота о семье; садист может считать, что ему доставляет удовольствие его чувство морального возмущения. Более радикальный тип представляет собой то подавление, где отсутствует осознание какого бы то ни было удовольствия. Многие садисты будут искренне отрицать, что вид униженных ими людей доставляет им какое-то чувство удовольствия. Однако анализ их снов и свободных ассоциаций вскрывает существование такого бессознательного удовольствия.

Страдание и несчастье также могут быть бессознательными, и подавление может облекаться в те же формы, какие только что были указаны относительно удовольствия. Человек может чувствовать себя несчастным или потому, что у него нет такого успеха, какой он хотел бы иметь, или потому, что его здоровье подорвано, или из-за каких-то других внешних жизненных обстоятельств; однако основной причиной его несчастья может быть отсутствие плодотворности, пустота его жизни, неспособность любить или какие-то внутренние дефекты, делающие его несчастным. Он, так сказать, рационализирует свое несчастье, и вследствие этого не понимает его реальной причины. Самый тяжелый случай подавления несчастности имеет место тогда, когда отсутствует всякое ее осознание. В этом случае человек считает, что он вполне счастлив, в действительности будучи неудовлетворенным и несчастным.

Концепция бессознательного счастья и несчастья наталкивается на одно серьезное возражение, состоящее в том, что счастье и несчастье тождественны нашему осознанному чувству счастливости или несчастности, и наслаждаться или страдать, не зная об этом, все равно, что не наслаждаться или не страдать. Этот аргумент имеет не только теоретическое значение. Это аргумент величайшей социальной и этической важности. Если рабы не осознают страдания, причиняемого им их хозяином, как может посторонний человек выступать против рабства во имя счастья человека? Если современный человек такой счастливый, каким мнит себя, не доказывает ли это, что мы создали лучший из всех возможных миров? Достаточно ли иллюзии счастья, или, точнее сказать, не является ли «иллюзия счастья» самопротиворечивым понятием?

Приведенное возражение игнорирует тот факт, что счастье, как и несчастье, это не просто состояние ума. Фактически, счастье и несчастье — это проявления состояния всего организма, всей личности. Счастье соответствует увеличению жизнеспособности, силы чувств и мышления, плодотворности; несчастье способствует ослаблению этих способностей и функций. Счастье и несчастье настолько являются состоянием всей нашей личности, что телесные реакции зачастую в большей степени выражают нашу счастливость или несчастность, чем сознательные чувства. Изможденное лицо, апатичность, вялость, физические симптомы вроде головной боли, или даже более серьезные формы заболевания часто являются проявлениями несчастности, а физическое ощущение здоровья может быть одним из «симптомов» счастья. Да, наше тело менее, чем наш ум, способно обманываться насчет того, счастливы мы или нет, и можно надеяться, что с течением времени в будущем появится возможность судить о наличии и степени счастья человека по результатам анализа химических процессов, происходящих в теле. Более того, наши умственные и эмоциональные способности зависят от того, счастливы мы или нет. От этого зависит острота нашего ума и сила чувств. Несчастье ослабляет и даже парализует все наши психические функции. Счастье усиливает их. Субъективное ощущение счастья, если оно не выражает состояния здоровья всей личности, это не что иное, как иллюзорная мысль об ощущении и не имеет никакого отношения к подлинному счастью.

Удовольствие и счастье, существующие только в голове человека, но не являющиеся состоянием его личности, я предлагаю называть псевдо-удовольствием и псевдо-счастьем. Например, человек предпринимает путешествие и на уровне сознания он счастлив; он может испытывать это чувство уже потому, что именно счастья-то он и ждал от приятного путешествия; а на деле он бессознательно разочарован и несчастлив. Сон может открыть ему истину; или, возможно, позднее он осознает, что его счастье не было настоящим. Во многих ситуациях, где печаль или несчастье предполагаются самой ситуацией и потому испытываются людьми, можно наблюдать псевдо-страдание. Псевдо-удовольствие и псевдо-страдание — это в действительности лишь вымышленные чувства, они являются скорее мыслями о чувствах, чем подлинными эмоциональными переживаниями.

Date: 2015-07-25; view: 358; Нарушение авторских прав