Женщинам посвящается

Было очень холодно, на перекрестках полыхали костры. Толпы студентов и прапорщиков распевали «Марсельезу», а голодные в очередях кричали: «Хлеба!..» Если хочешь иметь хлеб, возьми ведро, пробей гвоздем в днище его дырки, насыпь горячих углей и с этим ведром ступай вечерком стоять в очереди. Ты, голубь, на ведро сядь, и снизу тебя, драгоценного, будет припекать. Так пройдет ночь, так наступит утро. Если хлеб подвезут, ты его получишь... «Хвосты» превращались в митинги. Изысканный нюх жандармов точно установил, что выкрики голодных женщин идейно смыкаются с призывами большевистских прокламаций. Костры горели, а громадные сугробы снега никем не убирались.

Родзянко с трудом умолил государя об аудиенции. Получил ее. Жена Родзянки, со слов мужа, описала царя: «Резкий, вызывающий тон, вид решительный, бодрый и злые, блестящие глаза...» Во время доклада председатель Думы был прерван возгласом:

– Нельзя ли короче? Меня ждут пить чай. А все, что следует мне знать, я уже давно знаю. Кстати, знаю лучше вас!

Родзянко с достоинством поклонился.

– Ваше величество, меня гнетет предчувствие, что эта аудиенция была моей последней аудиенцией перед вами...

Николай II ничего не ответил и отправился пить чай. Родзянко, оскорбленный, собирал свои бумаги. Доклад вышел скомканный. На листы его доношений капнула сердитая старческая слеза...

А рабочие-путиловцы с трудом добились аудиенции у Керенского. Они предупредили его, что Путиловский бастует и забастовка их может стать основой для потрясений страны. Потрясения будут грандиозны, ни с чем ранее не сравнимы... Керенский их не понял, а ведь они оказались пророками!

23 февраля работницы вышли из цехов, и заводы остановились. «На улицу! Верните мужей из окопов! Долой войну! Долой царя!» К женщинам примкнули и мужчины... Керенский выступал в Думе.

– Масса – стихия, разум ее затемнен желанием погрызть корку черного хлеба. Массой движет острая ненависть ко всему, что мешает ей насытиться... Пришло время бороться, дабы безумие голодных масс не погубило наше государство!

К рабочим колоннам присоединились студенты, офицерство, интеллигенция, мелкие чиновники. Городовых стали разоружать. Их били, и они стали бояться носить свою форму. Вечером 25 февраля, когда на улицах уже постреливали, ярко горели огни Александрийского театра: шла премьера лермонтовского «Маскарада». В последнем акте зловеще прозвучала панихида по Нине, отравленной Арбениным. Через всю сцену прошла белая согбенная фигура. Публика в театре не догадывалась, что призрак Нины, уходящей за кулисы, словно призрак смерти, предвещал конец всему.

* * *

Родзянко встретился с новым премьером – Голицыным:

– Пусть императрица скроется в Ливадию, а вы уйдите в отставку... Уйдите все министры! Обновление кабинета оздоровит движение. Мы с вами живем на ножах. Нельзя же так дальше.

– А знаете, что в этой папке? – спросил Голицын.

В папке премьера лежал указ царя о роспуске Думы, подписанный заранее, и князь в любой момент мог пустить его в дело. Думу закрыли. По залам Таврического дворца метался Керенский.

– Нужен блок. Ответственный блок с диктатором!

– И... пулеметы, – дополнил Шульгин. – Довольно терпеть кавказских обезьян и жидовских вундеркиндов, агитирующих за поражение русской армии... Без стрельбы не обойтись!

Дума решила не «распускаться». Но боялись нарушить и указ о роспуске – зал заседаний был пуст, Керенский неистовствовал:

– Умрем на посту! Дать звонок к заседанию...

Кнопку звонка боялись нажать. Керенский сам нажал:

– Господа, всем в зал. Будьте же римлянами!

– Я не желаю бунтовать на старости лет, – говорил Родзянко. – Я не делал революции и не хочу делать. А если она сделалась сама, так это потому, что раньше не слушались Думы... Мне оборвали телефон, в кабинет лезут типы, которых я не знаю, и спрашивают, что им делать. А я спрашиваю себя: можно ли оставлять Россию без правительства? Тогда наступит конец и России...

В этот день Николай II, будучи в Ставке, записал в дневнике: «Читал франц. книгу о завоевании Галлии Цезарем... обедал... заехал в монастырь, приложился к иконе Божией Матери. Сделал прогулку по шоссе, вечером поиграл в домино». Ближе к событиям была императрица, она сообщала мужу: «Это – хулиганское движение; мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба. Если бы погода была еще холоднее, они все, вероятно, сидели бы по домам». Она снова пошла на могилу Распутина! «Все будет хорошо, солнце светит так ярко, и я ощутила такое спокойствие и мир на ЕГО дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас...»

Наконец до Николая II дошли слухи о волнениях в столице. Он распорядился: «Дать хлеба!» И власть схватилась за голову:

– Какой хлеб? О чем он болтает? Рабочие хлеба уже не просят. На лозунгах написано теперь другое: «Долой самодержавие!»

Сообщили царю, и он ответил – а тогда надо стрелять...

* * *

Адмиралтейство установило на башне флотский прожектор, который, словно в морском сражении, просвечивал Невский во всю его глубину – до Знаменской площади, и в самом конце луча рельефно выступал массивный всадник на битюге. Подбоченясь, похожий на городового, сидел там Александр III и смотрел на дела рук сына своего... Звучали рожки – сигналы к залпам, и солдаты стреляли куда попало. Рикошетом, отскакивая от стен, пули ранили и убивали. Мертвецкие наполнялись трупами. Иногда офицеры выхватывали винтовки у солдат – сами палили в народ.

– Кто хочет жить – ложись! – предупреждали они...

Родзянко советовал поливать публику из брандспойтов.

– В такой мороз, мокрые-то, не выдержат, разбегутся.

Царь не отвечал на его телеграммы. Войска отказывались исполнять приказы. Власть в стране забирала Государственная Дума, и к Таврическому валили толпами – рабочие, солдаты. Шульгин писал: «Умереть? Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда... Ах, пулеметов сюда, пулеметов!»

Родзянко хрястнул о стол мясистым кулаком.

– Хорошо! – решился. – Я беру на себя всю полноту власти, но требую абсолютного подчинения. Александр Федорович, – погрозил он пальцем Керенскому, – это в первую очередь относится к вам. Вы у нас в Думе всегда были склонны играть роль примадонны?

До царя наконец дошло, что в Петрограде не мальчишки с девчонками бегают по улицам и не хлеба они там просят. Сейчас за ним, за царем, остался только отрядик, засевший в Адмиралтействе: сидит там и посвечивает... Ставка не ведала истины до конца: генералы рассуждали о каких-то «безобразниках», а правительство жаловалось генералам на удушение власти от «революционеров». Наконец на сторону народа перешел и гарнизон Петропавловской крепости! Но это еще не все... Николаю II пришлось испить чашу отчаяния до последней капли.

– Ваше величество, – доложили ему, – старая лейб-гвардия... Невозможно выговорить, но это так: Преображенский полк примкнул к восставшему гарнизону столицы и, простите, порвал с вами!

– Как? И... офицеры?

– Ваше величество, мужайтесь – и офицеры тоже.

– Кто же там остался мне верен?

– Один лишь флотский гвардейский экипаж, посланный нами в Царское Село для охраны вашего семейства...

Но к Таврическому дворцу уже подходил гвардейский экипаж, который вел великий князь Кирилл – двоюродный брат императора, и на шинели его высочества колыхался красный бант. Великий князь доложил Родзянке, что экипаж переходит целиком на сторону восставших, и Родзянко невольно содрогнулся.

– Снимите бант! Вашему высочеству он не к лицу...

Слепящий глаз прожектора на башне Адмиралтейства погас, и канул во мрак истукан царя-миротворца, до конца досмотревшего всю бесплодную тщету своего бездарного сына...

28 февраля, в 5 часов утра, еще затемно, от перрона могилевского вокзала отошел блиндированный салон-вагон – император тронулся на столицу. В городах и на станциях к «литерному» выходили губернаторы с рапортами, выстраивались жандармы и городовые. Колеса вертелись, пока не подъехали к столице. Здесь график движения сразу сломался. Все так же безмятежно струились в заснеженную даль маслянистые рельсы, но... Революция затворила стрелки перед «литерным», и царь велел повернуть на Псков.

В 8 часов вечера 1 марта 1917 года царский вагон загнали в тупик псковского узла. Сыпал мягкий хороший снежок. Император вышел из вагона глянуть на мир божий. Он был одет в черкеску 6?го Кубанского полка, в черной папахе с пурпурным башлыком на плечах, на поясе болтался длинный грузинский кинжал...

Он еще не знал, что его решили спасать!

Спасать хотели не лично его, а монархию!

К спасению вызвались Гучков и Шульгин.

Вопрос в паровозе. Где взять паровоз?

– Украдите, – посоветовал находчивый Родзянко...

Воровать паровоз, чтобы потом мучиться в угольном тендере, не пришлось. Ехали в обычном вагоне. Шульгин терзался:

– Я небритый, в пиджаке, галстук смялся. Ах, какая ужасная задача перед нами: спасать монархию через отречение монарха!

Ярко освещенный поезд царя и темный Псков – все казалось призрачным и неестественным, когда они прыгали через рельсы. Гостиная царского вагона была изнутри обита зеленым шелком. Император вышел к ним в той же черкеске. Жестом пригласил сесть. Гучков заговорил. При этом закрылся ладонью от света. Но у многих создалось впечатление, что он стыдится. Он говорил о революции... «Нас раздавит Петроград, а не Россия!» Слова Гучкова горохом отскакивали от зеленых стенок. Николай II встал.

– Сначала, – ответил он спокойно, – я думал отречься от престола в пользу моего сына Алексиса. Но теперь переменил решение в пользу брата Миши... Надеюсь, вы поймете чувства отца?

(«И мальчики кровавые в глазах...»)

Гучков передал царю набросок акта отречения.

– Это наш брульон, – сказал он.

Николай II вышел. Фредерикс спросил думцев:

– Правда, что мой дом в столице подожжен?

– Да, граф. Он горит уже какой день...

Возвратился в гостиную вагона Николай Последний.

– Вот мой текст...

Отречение было уже переписано на штабной машинке:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, господу богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание...»

Далее он отрекался. Часы показывали близкую полночь.

Акты государственной важности всегда подписываются, чернилами. Николай II подписал акт отречения не чернилами, а карандашом, будто это был список грязного белья, сдаваемого в стирку.

* * *

Вернулись в Петроград рано утром. Гучкова сразу же отодрали от Шульгина, увели под локотки – ради речеговорения.

Шульгина тоже поволокли с перрона.

– Войска построены. Скажите им... скажите!

Помещение билетных касс Варшавского вокзала стало первой аудиторией, где русский народ услышал об отречении императора. Войска стояли в каре «покоем», а не заполненное ими пространство забила толпа. Изнутри каре Шульгин вырыдывал из себя:

–...он, отрекаясь, подал всем нам пример... богатые и бедные, единяйтесь... спасать Русь... о ней думать... война... раздавит нас... один путь – вместе... сплотимся... вокруг нового царя... царя Михаила... и Натальи... Урра-а!

Его выхватили из толпы, потащили к телефону.

– Милюков! Милюков вас... срочно.

В трубке перекатывался профессорский басок:

– Все изменилось. Не объявляйте отречения.

– А я уже. Я здесь – всем, всем, всем.

– Кому, черт побери?

– На вокзале. Войска... народ. Я им – про Михаила!

– Ляпнули как в лужу, – отвечал Милюков. – Пока вы ездили в Псков, здесь закипела буря. Предупредите Гучкова, чтобы не болтал глупостей. И с вокзала срочно поезжайте на Миллионную, дом номер двенадцать. Квартира князя Путятина...

День был солнечный. Магазины закрыты. Трамваи не работали. Никто не ходил по панелям, толпы валили посередине улиц. Половина людей была вооружена. Многотысячный гарнизон растворился в этой толпе, празднующей свободу. Два «архангела» из охраны Гучкова и Шульгина лежали животами на крыльях автомобиля. Выдвинутые вперед штыки пронзали воздух – ожесточенно.

– Не выколите глаза людям, – кричал Шульгин из кабины...

Миллионная, 12, – особняк князя Путятина, где затаился от толпы новый император. Здесь же собрались и партийные заправилы. Милюков не говорил, а словно каркал, накликая беду:

– Не откажите! Если не вы, то Россия... пропадет... такая история... бурная, великая... кошкам под хвост! Что ждет нас без царя? Кровавое месиво... анархия... жидовщина и хаос...

Мишка покорно слушал. Терещенко шептал Шульгину:

– Хоть стреляйся... что делать? Рядом со мной Керенский, он весь дрожит... колотит. Боится – надежных частей нет...

Керенский обрушил на Михаила лавину слов:

– Я против монархии, я республиканец. Как русский русскому скажу правду. Недовольство народа монархией... нас ожидает война гражданская... как русский русскому... если нужна жертва... примите ее... в любом случае за нашу жизнь я не ручаюсь!

Михаил подумал и отрекся, оставив престол бесхозным, 304 года начались на Руси Михаилом – Михаилом все и закончилось...

За ученической партой, в классной комнате дочерей Путятина, писали акт об отречении: «Мы, Божией милостью Михаил, Император и Самодержец Всероссийский...» Возмутился сам Мишка:

– Что вы тут городите? Я же еще и не царствовал...

Растерянные, блуждали среди парт. Спотыкались о разбросанные детские игрушки. Шульгин говорил страдальчески:

– Как жалобно зазвенел трехсотлетний металл драгоценной короны, когда его ударили о грязную булыжную мостовую...

От Невы горело закатом. По Миллионной, заворачивая в Мошков переулок, прошла рота матросов, горланивших:

Ешь ананасы, рябчиков жуй —

День твой последний приходит, буржуй!

Слова незнакомые. Таких песен раньше не слышали.

Расходясь, все молились:

– Да поможет господь бог нашей России...

Династия Романовых-Кошкиных-Захарьиных-Голштейн-Готторпских, правившая на Руси с 1613 года, закончила свой бег по русской истории – навсегда... С хряском сталкивались на улицах грузовики!

* * *

Революция возникла 23 февраля по старому стилю, или 8 марта по новому. Это был Международный женский день, и начали революцию женщины – не будем об этом забывать!

Эту последнюю главу романа я и посвятил женщинам.

Женщинам – чистым и умным.

Женщинам – любящим и любимым.

Date: 2015-07-25; view: 346; Нарушение авторских прав