Византийская» ночь

Распутин не был мертв... Он открыл сначала один глаз, потом второй, и под упорным взглядом его князь Юсупов невольно оцепенел. Очень хотелось бежать, но отказывались служить ноги. Распутин долго смотрел на своего убийцу. Потом четко сказал:

– А ведь завтра, Феликс, ты будешь повешен...

Юсупов молчал, завороженный. И вдруг одним резким движением Распутин вскочил на ноги («Он был страшен: пена на губах, руки судорожно бьют по воздуху»). Он часто повторял:

– Феликс... Феликс... Феликс... Феликс...

Кинулся на Юсупова и вцепился ему в горло.

Завязалась страшная, драматическая борьба.

Отбиваясь от Распутина, повисшего на нем, Феликс вытащил его на себе в тамбур, как водолаз вытаскивает из мрачной бездны противно облепившего его осьминога. Князю удалось расцепить Гришкины пальцы, в замок сведенные на его шее. При этом в руке Распутина остался тужурочный погон с вензелем Николая II.

– Пуришкевич, скорее сюда! – взмолился Юсупов.

– Феликс, Феликс... повесят! – завывал Распутин.

«Ползя на животе и на коленях, хрипя и рыча, как дикий зверь, Распутин быстро взбирался по ступеням. Весь подобравшись, он сделал прыжок и очутился возле потайной двери, ведущей во двор...» Здесь начинается какая-то мистика! Выходная дверь была закрыта, а ключ от нее лежал в кармане Юсупова.

Распутин толкнул ее, и она... отворилась.[28]

Распутин шагнул на мороз, во мрак и... пропал.

Юсупов, взбежав наверх, рухнул на диван.

– Скорее туда... стреляйте! Он жив... жив...

Пуришкевич увидел закатившиеся глаза князя. Молодой тридцатилетний мужчина лежал в глубоком обмороке. Что делать? Приводить в чувство Юсупова или гнаться за Гришкой? Пуришкевич бросил князя, а сам – та-та-та-та! – по лестнице: вниз.

Через раскрытую дверь в тамбур вливались клубы морозного пара. «То, что я увидел внизу, могло бы показаться сном, если бы не было ужасной действительностью: Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу...» До ушей Пуришкевича долетал истошный вопль убегавшего:

– Феликс, Феликс, завтра все расскажу царицке...

Пуришкевич для начала выпалил в небо (просто так, для разрядки напряжения). Он настигал Распутина, попадая ботинками в его же следы на снегу. Заметив погоню, Гришка припустил быстрее. Дистанция – двадцать шагов. Стоп.

Прицел. Бой. Выстрел. Отдача в локте. Мимо.

– Что за черт! Не узнаю я сам себя...

Распутин уже был в воротах, выходящих на улицу.

Выстрел – опять мимо. «Или он правда заговорен?»

Пуришкевич больно укусил себя за кисть левой руки, чтобы сосредоточиться. Гром выстрела – точно в спину. Распутин воздел над собой руки и остановился, глядя в небо, осыпанное алмазами.

– Спокойно, – сказал не ему, а себе Пуришкевич.

Еще выстрел – точно в голову. Распутин волчком закружился на снегу, резко мотал головой, словно выбрался из воды после купания, и при этом опускался все ниже и ниже. Наконец тяжко рухнул в снег, но еще продолжал дергать головою. Пуришкевич, подбежав к нему, с размаху треснул Гришку носком ботинка в висок. Распутин скреб мерзлый наст, делая попытки отползти к воротам, и страшно скрежетал зубами. Пуришкевич не ушел от него до тех пор, пока тот не умер...[29]

С уверенностью человека, сделавшего нужное дело, Владимир Митрофанович невозмутимо зашагал обратно во дворец. Его смущало только одно обстоятельство: во время стрельбы – боковым зрением! – он заметил, как за решеткой дворца шарахнулись с панели прохожие, а где-то вдалеке уже бухали сапоги городовых.

Юсупов на правах генерал-адъютанта царя держал при главном подъезде дворца двух солдат (вроде денщиков). Пуришкевич знал об этом и направился прямо к ним. Сказал:

– Ребята, я сейчас угробил Гришку Распутина.

– Слава богу! Нет более супостата.

– Сумеете ли вы молчать об этом?

– Мы люди простые – трепаться не наше дело...

Пуришкевич попросил их втащить Распутина в тамбур дворца. Сам поднялся наверх. Юсупова на диване не было. А из туалета раздавались булькающие звуки. Пуришкевич прошел в ярко освещенную уборную. Русский Дориан Грей внаклонку стоял над унитазом, его мучительно рвало. Пуришкевич сказал ему, что Распутина больше нет – тело его сейчас притащат солдаты...

Глядя поверх унитаза, Юсупов бубнил:

– Феликс, Феликс... бедный мой Феликс!

«Очевидно, – писал Пуришкевич, – что-то произошло между ним и Распутиным в те короткие мгновения, когда он спустился к мнимому мертвецу в столовую, и это сильно запечатлелось в его мозгу». Понемногу князь пришел в себя, они спустились в тамбур как раз в тот момент, когда солдаты втаскивали со двора труп Распутина. Здесь произошло что-то непонятное и дикое! Юсупов с криком взлетел по лестнице обратно в гостиную и тут же вернулся с каучуковой гирей в руках.

– Он жив! – провозгласил Феликс, вздымая гирю.

Пуришкевич и солдаты в ужасе отпрянули, увидев, что Распутин начал шевелиться. «Перевернутый лицом вверх, он хрипел, и мне совершенно ясно было видно, как у него закатился зрачок правого, открытого глаза...» Неожиданно зубы убитого громко ляскнули, как у собаки, готовой кинуться на врага. При этом Распутин начал вставать на карачки. Полновесный удар гирей в висок прикончил его попытку оживления. Придя в бурное неистовство, Юсупов теперь регулярно вздымал над собой и ритмично, как молотобоец, опускал на голову Распутина каучуковую гирю. С противным хряском расплющился нос Распутина, хрустнувший череп окрасился кровью, а вся борода сделалась ярко-красной... Пуришкевич опомнился первым:

– Ребята, да оттащите же вы его поскорее!

Солдаты схватили генерал-адъютанта сзади. Князь в каком-то трансе продолжал взмахивать гирей и кричал:

– Все... Феликс... повешен... Феликс... Феликс!

Юсупов, как мясник на бойне, с ног до головы был в крови, а солдаты, не искушенные в науке криминалистики, завалили его на диван, отчего и вся обивка дивана оказалась испачкана распутинской кровью. Пуришкевич взбодрил себя рюмкой коньяку, сорвал с окон красные штофные занавеси. С помощью солдат он туго пеленал Гришку для его последней колыбели. Распутина вязали столь плотно, что коленки его задрались к подбородку, потом куль с трупом солдаты стянули веревками и, довольные, сказали:

– А хоть багажом до деревни... не рассыплется!

– Сейчас за ним приедут. Это уже наше дело...

Кровь была на лестнице, на стенах, кровь струилась из-под трупа, Пуришкевич тоже весь измарался в крови.

– Там во дворе бегает какая-то собака, – неожиданно сказал Юсупов. – Надо бы ее пристрелить и проволочить по снегу...

Убитую собаку протащили вдоль следов Гришки Распутина – в направлении ворот, и кровь собачья перемешалась с Гришкиной. Городовой Степан Власюк, дежуривший в эту ночь на углу Прачешного и Максимилиановского переулков, пришел справиться о причине выстрелов. Пуришкевич показал ему на Юсупова:

– Служивый, знаешь ли ты этого человека?

– Ыхние сясества все знают.

– А меня знаешь?

– Извиняйте на досуге – не встречал.

Пуришкевич (уже не кристально трезвый) назвал себя и обрисовал городовому свое общественное положение, после чего сказал: если тот любит Россию и царя-батюшку, то должен молчать.

– Мы только что убили собаку! – сообщил он.

– Какую собаку? – удивился городовой.

– Распутина! – брякнул Пуришкевич...

Власюк обещал доложить по инстанции только об убийстве собаки, но ежели начальство спросит о Распутине, тогда, верный присяге, он вынужден будет сказать не только о собаке. Городовой удалился, а во двор, ослепляя окна дворца фарами, вполз автомобиль Дмитрия Павловича... Юсупова решили пощадить – его оставили дома, вместо князя попросили ехать одного из солдат. Распутина с трудом запихнули в кабину, Лазоверта сменил на руле великий князь, который на полной скорости и погнал машину к Малой Невке. На неизбежных ухабах отчаянно громыхали цепи и чугунные гири, взятые для потопления трупа. Пуришкевич с удивлением обнаружил у себя под ногами шубу Распутина, шапку и боты.

– Как же так? – возмутился. – Почему не сожгли?

– Вы уж меня извините, – ответил великий князь, – но я сейчас на вокзале поругался с вашей женой. Она ни в какую не брала от нас шубу Распутина на том основании, что шуба в печку не залезет, а пороть ее по швам и резать – работы до утра...

– Так что же она взяла от вас?

– Только перчатки Распутина.

– Ну, я покажу ей...

Свет фар выхватил из мрака будку, в которой безмятежным сном праведника отчетливо дрыхнул страж Б.-Петровского моста. Дмитрий не стал выключать мотор: «Быстро, господа, быстро!» Четверо сильных мужчин, раскачав узел с трупом, швырнули его с моста вниз, где темнела прорубь. Тихо всплеснула черная стылая вода, и Пуришкевич издал слабый стон:

– Боже мой, какие же мы все идиоты...

– Что еще случилось? – спросил Сухотин.

– Надо ведь было прежде обмотать его цепями и привесить гири... Нет, профессиональных убийц из нас не получится!

Второпях побросали гири вслед Распутину; кое-как обмотали цепями шубу – тоже зашвырнули ее в окно проруби. Лазоверт, обшарив автомобиль, извлек один бот и отправил его за поручни моста. Пуришкевич спросил, где второй бот.

– А откуда я знаю, – отвечал доктор.

– Плохо, коллега, что вы этого не знаете...

– Поехали! – скомандовал Дмитрий.

Пуришкевич долго молчал, потом сказал:

– Видал разных дураков, но таких, как мы, господа, еще поискать надо! Отправив Распутина под лед, мы совершили чудовищную ошибку. Надо было оставить труп где-либо на виду, чтобы полиция его сразу обнаружила. А тайное захоронение Распутина грозит России тем, что могут появиться лжераспутины.

Сухотин буркнул:

– Да кому охота быть Распутиным?

– Не говорите так, капитан, – с умом ответил Пуришкевич, – это ведь дело прибыльное, дающее немало выгод...

Во дворе дворца Сергея Александровича (на Невском, возле Аничкова моста) осветили кабину – нашли второй бот Распутина и заметили, что вся кабина изнутри окрашена Гришкиной кровью.

– И я в крови, – сказал Дмитрий, снегом оттирая шинель. – Где это я умудрился вляпаться?

Все хотели лечь спать, но Лазоверт сказал:

– А не лучше ли нам сразу во всем сознаться?

Это наивное предложение было поддержано единогласно. Дмитрий как член императорской фамилии стал названивать на квартиру министра юстиции А. А. Макарова, но дежурный курьер, сидевший возле аппарата, неизменно отвечал:

– Посмотрите на часы – всего пять утра.

Трубку перенял у Дмитрия сам Пуришкевич, строгим тоном велел курьеру разбудить Макарова, которому и сказал:

– Ваше высокопревосходительство, случилось событие величайшей важности, имеющее государственное значение... это не для телефона! Мы должны приехать к вам для доклада.

Макаров, зевая в трубку, сказал, чтобы приезжали к нему на Итальянскую. Министр встретил их посреди большого кабинета. Было шесть утра. Макаров не садился (и все стояли). После слов разной монархической чепухи Пуришкевич сообщил главное:

–...с заранее обдуманным намерением мы совершили убийство мерзавца и подлеца Гришки Распутина, который с неслыханным цинизмом дискредитировал идею русского самодержавия!

Сонный министр сразу встрепенулся:

– То есть не пойму – как это... убили?

– А так... убили, и все тут.

– Простите, господа, а где же кадавр?

– Не волнуйтесь. Труп мы уничтожили.

– Садитесь, – сказал Макаров и тоже сел.

За окном кружился снежок, юстиция долго думала, потом Макаров (чиновная душа) велел писать на его имя докладную записку по всей форме со всеми «приличествующими» титулами.

– Не забудьте указать звание Распутина – крестьянин! – Прочтя докладную, он наложил на нее резолюцию об «отобрании подписки о невыезде. А. М.». – Теперь, господа, распишитесь... вот здесь!

Расписались. Бюрократическая волокита закончилась. Макаров, продолжая раздумывать, приподнял на столе толстое казенное сукно и сунул под него докладную записку об убийстве Распутина.

– Не стоит нам горячиться, – сказал он. – Я предоставляю вам время обдумать свое дальнейшее поведение...

Убийцы отвесили министру юстиции церемонные поклоны и удалились. Все отправились спать. Пуришкевич еще заехал на телеграф, отправив депешу на имя Н. А. Маклакова из двух слов: «Когда приезжаете?» (что означало: Распутин мертв!).

* * *

Теперь подведем итоги этой волшебной «византийской» ночи. Распутин выжрал с вином и пирожными целых десять центиграммов цианистого калия, отчего у него «запершило» в горле; во время раута его как следует угостили пулями; на десерт неоднократно подавали каучуковую грушу, которой можно свалить и быка. Но сердце конокрада продолжало стучать и под водой – в проруби... Великий князь Николай Михайлович отметил участие в убийстве Дмитрия и Феликса такими словами: «Не могу еще разобраться в психике молодых людей. Безусловно, они – невропаты, какие-то вычурные эстеты, а все, что они свершили, – полумера, так как надо обязательно покончить со стервой императрицей...» За серией убийств и арестов к власти над страной должна была прийти военная генеральская хунта!