Глава пятая. Искусство сновидения 3 page

Я был в нерешительности. Она прошептала, что возможности изменить направление не существует и что мы должны закончить то, что начали. Сняв свою шаль с моего пояса, она опять перекатилась на свое место и села.

Я поднес левую руку к губам и попытался издать постукивающий звук. Поначалу это казалось очень трудным. Губы были сухими, а руки потными, но после первой неудачи у меня появилось ощущение бодрости и хорошего тонуса. У меня получился самый великолепный зов, который я когда-либо издавал. Он напоминал мне такой же звук, который я постоянно слышал в ответ на свой. Когда я остановился, чтобы передохнуть, то услышал ответное постукивание со всех сторон.

Ла Горда сделала мне знак продолжать. Я выдал еще три серии. Последняя была совершенно гипнотической. Мне даже не пришлось набирать много воздуха и выпускать его небольшими порциями, как я делал это всегда. На этот раз постукивающий звук свободно лился из моего рта. Мне даже не нужно было использовать край ладони, чтобы издать его.

Внезапно Ла Горда бросилась ко мне, подхватила подмышки и потащила на середину комнаты. Ее действие нарушило мою абсолютную концентрацию. Я заметил, что Лидия держит меня за правую руку, Хосефина – за левую, а Роза поддерживает меня впереди, повернувшись спиной и держа за талию вытянутыми назад руками. Ла Горда была позади меня. Она приказала мне протянуть руки назад и схватиться за шаль, которую она повязала вокруг шеи и плеч как упряжь.

Тут я заметил, что в комнате кроме нас было еще что-то, хотя и не мог сказать, что именно. Сестрички дрожали. Я знал, что они осознают присутствие чего-то такого, чего я различить не мог. Я также знал, что Ла Горда собирается повторить то, что делала в доме дона Хенаро. Внезапно я почувствовал ветер из глаза-двери, втягивающий нас. Я изо всех сил уцепился за край шали Ла Горды, а сестрички схватились за меня. Я ощутил, что мы кружимся, кувыркаемся и раскачиваемся из стороны в сторону, как гигантский невесомый лист.

Я открыл глаза и увидел, что мы похожи на пучок. Мы то ли стояли, то ли горизонтально висели в воздухе, – я не мог разобрать, так как не имел точки отсчета для чувств. Затем так же внезапно, как и поднялись, мы стали опускаться. Я чувствовал падение в своем животе и завопил от боли. Мои вопли слились с воплями сестричек. Вдруг я ощутил невыносимый толчок в ногах и подумал, что, должно быть, сломал их.

Следующим моим впечатлением было ощущение, что что-то проникло в мой нос. Я лежал на спине в полной темноте. Приподнявшись, я понял, что это Ла Горда щекочет мне ноздри прутиком. Я не чувствовал ни опустошенности, ни даже усталости. Вскочив на ноги, я был потрясен увиденным. Мы находились не в доме, а на холме, на бесплодном каменистом холме. Я сделал шаг и едва не упал, споткнувшись о чье-то тело. Я узнал Хосефину. Она была очень горячей. Казалось, у нее был жар. Я попытался заставить ее сесть, но она была совершенно вялой. Рядом с ней лежала Роза. По контрасту ее тело было холодным, как лед. Я положил их одну на другую и потряс. Это движение привело их в себя.

Ла Горда тем временем нашла Лидию и заставила ее идти. Спустя несколько минут все мы были на ногах. Мы находились, по-видимому, в полумиле к востоку от дома.

Несколько лет назад дон Хуан вызвал у меня аналогичное переживание, но с помощью психотропного растения. По всей вероятности, он заставил меня летать, и я приземлился на некотором расстоянии от его дома. В то время я попытался объяснить это событие рациональным путем. Но почвы для такого объяснения у меня не было, как не хватало ее и для принятия того, что я летал, и я вынужден был пойти по одному из двух возможных путей: или объяснить происшедшее тем, что дон Хуан перенес меня на удаленное поле, пока я находился в бессознательном состоянии под действием психотропных алкалоидов этого растения, или утверждать, что под влиянием алкалоидов я поверил в то, что внушил мне дон Хуан. То есть, что я летал.

На этот раз у меня не было другого выхода, как только набраться мужества и признать, что я летал. Я начал индульгировать в сомнениях и сочинять, как четыре девушки перенесли меня на этот холм. Я громко засмеялся, не в силах сдержать непонятный восторг.

Это был рецидив моей старой болезни. Мой разум, который был временно блокирован, опять начал захватывать власть надо мной. Мне хотелось защитить его. Или, точнее сказать, – в свете диковинных действий, которые я наблюдал и выполнял со дня моего приезда, – мой разум защищал самого себя независимо от более сложного целого, которое, кажется, и был мной. Тем «мной», которого я не знал.

Почти с позиции незаинтересованного наблюдателя я следил, как мой разум борется, чтобы найти подходящие разумные обоснования, в то время как другая, гораздо большая часть меня могла больше не заботиться об объяснении вообще чего бы то ни было.

Ла Горда выстроила трех девушек в линию, затем потянула меня к себе. Все они сложили руки за спиной. Ла Горда заставила меня сделать то же самое. Она вытянула мои руки как можно дальше назад, велела мне согнуть их и захватить мои предплечья как можно крепче и ближе к локтям. Это создавало большое мышечное напряжение в плечевых суставах. Она давила на мое туловище вперед до тех пор, пока я совсем не согнулся. Затем она издала особый птичий крик. Это был сигнал. Лидия начала двигаться. В темноте ее движения напоминали мне движения конькобежца. Она шла быстро и молча, и за несколько минут исчезла из виду. Ла Горда издала один за другим еще два птичьих крика, и Роза с Хосефиной удалились тем же способом, что и Лидия. Ла Горда велела мне следовать рядом с ней. Она издала еще один птичий крик, и мы тронулись с места.

Я был удивлен легкостью, с которой шел. Все мое равновесие было сосредоточено в ногах. То, что руки находились за спиной, не только не препятствовало движениям, но помогало мне поддерживать это необычное равновесие. Но больше всего меня удивила бесшумность своих шагов.

Достигнув дороги, мы стали идти нормально. Мы прошли мимо двух человек, идущих в противоположном направлении. Ла Горда приветствовала их, и они ответили. Когда мы добрались до дома, сестрички уже стояли у двери, не решаясь войти. Ла Горда сказала им, что хотя я не мог управлять союзниками, но мог и призывать их, и заставить их уйти. Союзники больше не будут беспокоить нас. Девушки поверили ей, чего нельзя было сказать обо мне.

Мы вошли внутрь. Все они очень спокойно и быстро разделись, облились холодной водой и сменили одежду. Я сделал то же самое. Ла Горда принесла мне мою старую одежду, которая хранилась обычно в доме дона Хуана в коробке, и я переоделся.

Все мы были в приподнятом настроении. Я попросил Ла Горду объяснить мне, что мы делали.

– Мы поговорим об этом позже, – сказала она твердо.

Тут я вспомнил, что пакеты, которые я привез им, все еще были в машине. Я подумал, что пока Ла Горда готовит нам еду, можно раздать подарки. Я вышел, взял их, принес в дом и положил на стол. Лидия спросила, распределил ли я подарки. Я сказал, что хочу, чтобы они сами выбрали то, что им понравится. Она отказалась, сказав, что, несомненно, у меня было приготовлено что-то особое для Паблито и Нестора, а для них – груда безделушек, которые я высыпал на стол, чтобы они дрались за них.

– Кроме того, ты ничего не привез для Бениньо, – сказала она, подойдя ко мне сбоку, и взглянула на меня с напускной серьезностью. – Ты не должен оскорблять чувства Хенарос, давая им два подарка на троих.

Они все засмеялись. Мне было неловко. Она была совершенно права в том, что сказала.

– Ты легкомысленный[21]. Именно поэтому ты никогда не нравился мне, – сказала Лидия, погасив улыбку и нахмурившись. – Ты никогда не приветствовал меня с симпатией или уважением. Каждый раз ты только делал вид, что рад видеть меня.

Она имитировала мое явно неискреннее приветствие, которым я пользовался много раз в прошлом.

– Почему ты никогда не спрашивал меня, чем я здесь занимаюсь? – спросила Лидия.

Я прекратил писать. Мне просто никогда не приходило в голову спрашивать ее о чем-либо. Я сказал ей, что мне нет оправдания. Вмешалась Ла Горда, сказав, что я никогда не сказал при встрече больше двух слов Лидии и Розе по очень простой причине: я привык разговаривать только с женщинами, которыми увлечен в том или ином смысле. Ла Горда добавила, что Нагуаль велел им только отвечать на мои вопросы, а если я к ним не обращаюсь, то они не должны были ничего говорить сами.

Роза сказала, что не любит меня, потому что я всегда смеялся и пытался потешать всех. Хосефина добавила, что я никогда не видел ее, она невзлюбила меня просто ради забавы, просто так.

– Я хочу, чтобы ты знал, что я не признаю тебя как Нагуаля, – сказала мне Лидия, – Ты очень тупой. Ты ничего не знаешь. Я знаю больше тебя. Как я могу уважать тебя?

Она добавила, что я могу убираться туда, откуда пришел, или хоть провалиться в преисподнюю.

Роза и Хосефина не сказали ни слова. Однако, судя по серьезному и неприветливому выражению их лиц, они были согласны с Лидией.

– Как этот человек может вести нас? – спросила Лидия Ла Горду. – Он не настоящий Нагуаль. Он человек. Он собирается делать из нас таких же идиотов, как он сам.

Когда она говорила это, я видел, как выражение лиц Розы и Хосефины становится все более и более враждебным.

Ла Горда вмешалась и объяснила им то, что она «видела » обо мне раньше. Она добавила, что поскольку она рекомендовала мне не запутываться в их сетях, рекомендует то же самое и им – не запутываться в моих.

После того, как Лидия сначала продемонстрировала мне свою вполне обоснованную неподдельную враждебность, я был изумлен, как легко она поддалась замечаниям Ла Горды. Она даже улыбнулась мне, а потом подошла и села рядом со мной.

– Ты на самом деле такой же как мы, да? – спросила она смущенно.

Я не знал, что сказать. Я боялся допустить промах.

Лидия явно была лидером сестричек. В тот момент, когда она улыбнулась мне, две другие тотчас были охвачены тем же настроением.

Ла Горда сказала, чтобы они не обращали внимания на мой карандаш и бумагу и на мои постоянные вопросы и что я, в свою очередь, не должен тревожиться, если они вовлекаются в свое любимое занятие – индульгирование на самих себе.

Все трое сели около меня. Ла Горда подошла к столу, взяла пакеты и отнесла их в мою машину. Я попросил Лидию извинить меня за мои непростительные промахи в прошлом и попросил всех рассказать мне, как они стали ученицами дона Хуана. Чтобы заставить их чувствовать себя непринужденно, я описал свою встречу с доном Хуаном. Их рассказы повторили то, что я уже знал от доньи Соледад.

Лидия сказала, что все они вольны были оставить мир дона Хуана, но их выбор был – остаться. Сама она была самой первой ученицей и имела возможность уйти. Когда Нагуаль и Хенаро вылечили ее, Нагуаль указал ей на дверь и сказал, что если она не уйдет теперь, то дверь закроется и никогда не откроется снова.

– Моя судьба была решена, когда дверь закрылась, – сказала мне Лидия. – В точности то же случилось и с тобой. Нагуаль говорил мне, что, когда он наложил на тебя заплату, у тебя была возможность уехать. Но ты не захотел воспользоваться ею.

Я помнил о том решении более живо, чем о чем угодно другом. Я рассказал им, как дон Хуан заставил меня поверить, что за ним охотится женщина-маг, а затем предоставил мне выбор – или покинуть его навсегда, или остаться, чтобы помочь ему вести войну против этой ведьмы. Потом оказалось, что мнимым врагом была одна из его сотрудниц. Вступив в борьбу с ней – как я думал, в защиту дона Хуана – я направил ее против себя, и она стала тем, что он назвал моим «стоящим противником».

Я спросил у Лидии, были ли у них такие противники.

– Мы не такие тупые, как ты, – сказала Роза. – Мы никогда не нуждались ни в ком, кто бы пришпоривал нас.

– Паблито как раз такой тупица, – сказала Роза, – Его противником является Соледад. Впрочем, я не знаю, насколько она стоящая. Но, как гласит пословица, нет курицы, так съешь и луковицу.

Они засмеялись и заколотили по столу.

Я спросил у них, знал ли кто-нибудь Ла Каталину, женщину-мага, которую дон Хуан натравил на меня. Они отрицательно покачали головой.

– Я знаю ее, – сказала Ла Горда, стоя у печи. – Она из цикла Нагуаля, а выглядит так, как будто ей лет тридцать.

– Что такое цикл, Горда? – спросил я.

Она подошла к столу, поставила ногу на скамейку и, облокотясь на нее, подперла рукой подбородок.

– Маги, подобные Нагуалю и Хенаро, имеют два цикла. Первый – это когда они еще человеческие существа, подобные нам. Мы находимся в нашем первом цикле. Каждому из нас было дано задание, и это задание вынуждает нас оставить человеческую форму. Элихио, мы пятеро и Хенарос относимся к одному и тому же циклу. Второй цикл наступает тогда, когда маг больше не является человеческим существом. Такими были Нагуаль и Хенаро. Они пришли учить нас. И после того, как они обучили нас, они ушли. Мы являемся вторым циклом для них. Нагуаль и Ла Каталина подобны тебе и Лидии. Они находятся на таких же позициях. Она ужасающий маг, в точности как Лидия.

Ла Горда вернулась к печи. Сестрички, казалось, нервничали.

– Это, должно быть, та женщина, которая знает растения силы, – сказала Лидия Ла Горде.

Ла Горда ответила, что так оно и есть. Я спросил, давали ли им когда-нибудь растения силы.

– Нам троим не давали, – ответила Лидия. – Растения силы дают только пустым людям, таким как ты и Ла Горда.

– Нагуаль давал тебе растения силы, Горда? – спросил я громко.

Ла Горда подняла над головой два пальца.

– Нагуаль давал ей свою трубку дважды, – сказала Лидия, – И оба раза у нее ехала крыша.

– Что случалось, Горда? – спросил я.

– Я становилась сумасшедшей, – сказала Ла Горда, подойдя к столу. – Растения силы давали нам потому, что Нагуаль накладывал латки на наши тела. Моя пристала быстро, а у тебя это протекало трудно. Нагуаль сказал, что ты еще ненормальней Хосефины и такой же невыносимый, как Лидия, и он вынужден был давать тебе растения силы огромное количество раз.

Ла Горда объяснила, что растения использовали только те маги, которые в совершенстве владели этим искусством. Эти растения были таким могущественным средством, что для правильного обращения с ними требовалось самое безупречное внимание со стороны магов. Нужна была целая жизнь, чтобы натренировать свое внимание до необходимого уровня. Ла Горда сказала, что полный человек не нуждается в растениях силы и что ни сестрички, ни Хенарос никогда не принимали их. Но в какой-то момент, когда они усовершенствуют свое искусство как сновидящих, им придется воспользоваться растениями силы для получения завершающего тотального толчка. Это будет толчок такой силы, что нам невозможно и представить его.

– А тебе и мне тоже придется принимать их? – спросил я Ла Горду.

– Всем нам, – ответила она. – Нагуаль сказал, что ты должен разбираться в этом лучше, чем любой из нас.

Я некоторое время думал на эту тему. Психотропные растения оказывали на меня ужасающее воздействие. Они, казалось, достигали какого-то обширного резервуара во мне и извлекали из него целый мир. Недостатками их принятия были их отрицательное воздействие на физическое состояние и невозможность управлять их действием. Мир, в который они погружали меня, был неподатлив и хаотичен. Пользуясь терминологией дона Хуана, мне не хватало контроля и силы, чтобы воспользоваться этим миром. Однако если бы такой контроль у меня был, то я открыл бы возможности, потрясающие ум.

– Я принимала их, – внезапно сказала Хосефина, – Когда я была помешанной, Нагуаль дал мне свою трубку, чтобы исцелить или убить меня. И она исцелила меня.

– Нагуаль действительно давал Хосефине свой дым, – сказала Ла Горда и подошла к столу. – Он знал, что она притворяется более сумасшедшей, чем есть на самом деле. Она всегда была немного чокнутой, но еще и очень смелой и индульгирующей, как никто другой. Она всегда хотела жить там, где никто бы ее не беспокоил и где она смогла бы делать все, что ей захочется. Поэтому Нагуаль дал ей свой дым и отправил пожить в мир ее предрасположения на четырнадцать дней, пока она так не пресытилась им, что излечилась. Она пресекла свое индульгирование. В этом и состояло ее излечение.

Ла Горда вернулась к плите. Сестрички смеялись и хлопали друг друга по спинам.

Тут я вспомнил, что в доме доньи Соледад Лидия не только сделала вид, что Нагуаль оставил для меня какой-то пакет, но и на самом деле показала сверток, заставивший меня думать о футляре, в котором дон Хуан обычно хранил свою трубку. Я напомнил Лидии об их обещании отдать мне этот пакет в присутствии Ла Горды.

Сестрички переглянулись, а затем посмотрели на Ла Горду. Она кивнула. Хосефина встала и пошла в переднюю комнату. Спустя минуту она вернулась со свертком, который показывала мне Лидия.

Мое нетерпение достигло предела. Хосефина аккуратно положила сверток на столе передо мной. Все столпились вокруг. Она стала развязывать его так же, как в первый раз это делала Лидия. Когда пакет был полностью развернут, она вывалила его содержимое на стол. Это было тряпье для менструаций.

Секунду я был в ярости. Но громкий смех Ла Горды был таким веселым, что я и сам был вынужден рассмеяться.

– Это личный сверток Хосефины, – сказала Ла Горда. – Это была блестящая идея – сыграть на твоей жадности получить дар от дона Хуана, чтобы вынудить тебя остаться.

– Ты должен признать, что это была хорошая идея, – сказала мне Лидия.

Она имитировала выражение жадности на моем лице, когда она разворачивала передо мной сверток, и затем мое разочарование, когда она не закончила это.

Я сказал Хосефине, что ее идея действительно была блестящей, что она сработала, как она и ожидала, и что я хотел заполучить этот пакет больше, чем хотел признаться.

– Ты можешь получить его, если хочешь, – сказала Хосефина, чем вызвала общий смех.

Ла Горда сказала, что Нагуаль знал с самого начала, что Хосефина вовсе не была больна на самом деле, но именно по этой причине ему так трудно было вылечить ее. Люди, которые действительно больны, более податливы. Хосефина отдавала себе полный отчет во всем и была очень строптивой, поэтому он должен был курить[22] ее великое множество раз.

Дон Хуан сказал когда-то то же самое и насчет меня – что он «курил» меня. Я всегда считал, что он имеет в виду использование психотропных грибов для того, чтобы составить себе определенное обо мне.

– Как он «курил» тебя? – спросил я у Хосефины.

Она пожала плечами и не ответила.

– Так же, как он курил и тебя, – сказала Лидия. – Он вытянул твою светимость и высушил ее дымом от огня, который он развел.

Я был убежден, что дон Хуан никогда не объяснял мне этого. Я попросил Лидию, чтобы она рассказала мне все, что она знала об этом. Она повернулась к Ла Горде.

– Дым имеет очень большое значение для мага, – сказала Ла Горда. – Дым подобен туману. Туман, конечно, лучше, но с ним слишком трудно обращаться. Он не так удобен для использования, как дым. Поэтому, если маг хочет видеть и узнать кого-то очень закрытого, своенравного и упрямого, как ты и Хосефина, – он разводит огонь и позволяет дыму окутать этого человека. Все, что они скрывают, выходит с дымом.

Ла Горда сказала, что Нагуаль использовал дым не только для того, чтобы «видеть» и знать людей, но и для исцеления. Он делал Хосефине дымные ванны. Он заставлял ее сидеть или стоять у огня с той стороны, куда дует ветер. Дым обычно окутывал ее и заставлял ее кашлять и плакать, но это неудобство было лишь временным и не имело последствий. Зато огромным положительным эффектом было постепенное очищение светимости.

– Нагуаль давал нам всем дымные ванны, – сказала Ла Горда. – Ты получил даже больше ванн, чем Хосефина. Он сказал, что ты был невыносим, а ведь ты не притворялся как она.

Теперь я все понял. Она была права. Дон Хуан заставлял меня сидеть у огня сотни раз. Дым обычно раздражал мне горло и глаза до такой степени, что я содрогался, когда видел, что он снова начинает собирать сухие ветки и хворост. Он говорил, что я должен научиться контролировать свое дыхание и ощущать дым с закрытыми глазами, тогда я смогу дышать без удушья.

Ла Горда сказала, что дым помог Хосефине стать легкой и совершенно неуловимой, а мне, несомненно, он помог излечиться от моей ненормальности, в чем бы она ни заключалась.

– Нагуаль сказал, что дым забирает из тебя все, – продолжала Ла Горда. – Он делает тебя прямым и чистым.

Я спросил ее, знает ли она, как вместе с дымом вынести из человека скрываемое. Она сказала, что может очень легко сделать это, потому что она потеряла свою форму. Но сестрички и Хенарос сами не могут, хотя они десятки раз видели, как это делали Нагуаль и Хенаро. Мне было любопытно узнать, почему дои Хуан никогда при мне не упоминал об этом, хотя он окуривал меня сотни раз, как сухую рыбу.

– Он упоминал, – сказала Ла Горда со своей обычной убежденностью. – Нагуаль даже учил тебя пристальному созерцанию тумана. Он говорил нам, что однажды ты курил целое место в горах и видел то, что было скрыто за сценой. Он сказал, что он сам был поражен этим.

Я вспомнил острое нарушение восприятия, особого рода галлюцинацию, которая, как я думал, была результатом взаимодействия между очень густым туманом и случившейся в это самое время грозой. Я рассказал им этот эпизод и добавил, что дон Хуан действительно никогда не учил меня прямо ничему о тумане или о дыме. Он просто брал меня в полосу тумана или разжигал костры. Ла Горда не сказала ни слова. Она встала и пошла к плите. Лидия покачала головой и прищелкнула языком.

– Ты действительно тупой, – сказала она. – Нагуаль учил тебя всему. Как, по-твоему, ты видел все, о чем только что рассказывал нам?

Между нашим пониманием принципов обучения была пропасть. Я сказал им, что если бы я учил их чему-то, известному мне, например – вождению машины, то я шел бы шаг за шагом, удостоверяясь, что они поняли каждую грань каждой процедуры.

Ла Горда повернулась к столу.

– Это только в случае, если маг учит чему-нибудь относительно тоналя. Когда маг имеет дело с нагуалем, он обязан дать инструкцию, которая должна показать воину тайну. И это все, что он должен сделать. Воин, который получает тайну, должен сделать это знание силой, выполнив то, что ему показано. Нагуаль показал тебе больше тайн, чем всем нам, вместе взятым. Но ты ленив, подобно Паблито, и предпочитаешь приходить в замешательство. Тональ и нагуаль – два различных мира. В одном ты разговариваешь, в другом – действуешь.

Когда она говорила это, я понимал каждое ее слово с абсолютной ясностью. Я знал все это. Она пошла обратно к плите, помешала что-то в горшке и вернулась.

– Почему ты такой тупой? – бесцеремонно спросила меня Лидия.

– Он пустой, – ответила Роза.

Они заставили меня встать и, прищурившись, стали сканировать мое тело глазами. Все они коснулись меня в области пупка.

– Но почему ты все еще пустой? – спросила Лидия.

– Ты ведь знаешь, что делать, правда? – добавила Роза.

– Он был ненормальный, – сказала Хосефина. – Он и сейчас, должно быть, ненормальный.

Ла Горда пришла мне на помощь, сказав им, что я все еще пустой по той же причине, по которой все они еще имеют свою форму. Все мы втайне не хотим мира Нагуаля. Мы боимся и имеем задние мысли. Короче говоря, никто из нас не лучше Паблито.

Они не сказали ни слова. Все трое, казалось, были в полном смущении.

– Бедный Нагуальчик, – сказала Лидия тоном, полным участия. – Он так же напуган, как и мы. Я делаю вид, что я резкая, Хосефина притворяется ненормальной, Роза притворяется раздражительной, а ты притворяешься тупым.

Они засмеялись и в первый раз со времени моего приезда проявили ко мне дружеское расположение – обняли меня и прислонили свои головы к моей.

Ла Горда села лицом ко мне, а сестрички расположились вокруг нее. Я был обращен лицом ко всем четырем.

– Теперь мы можем поговорить о том, что случилось сегодня ночью, – сказала Ла Горда. – Нагуаль говорил мне, что если мы останемся в живых после последнего контакта с союзниками, мы не будем теми же самыми. Союзники что-то сделали с нами этой ночью. Они далеко зашвырнули нас.

Она мягко коснулась моего блокнота.

– Эта ночь была для тебя особой, – продолжала она. – Этой ночью все мы, включая союзников, энергично взялись за то, чтобы помочь тебе. Нагуалю понравилось бы это. Этой ночью ты все время видел.

– Я видел? – переспросил я.

– Опять ты за свое, – сказала Лидия, и все засмеялись.

– Расскажи мне о моем видении, Горда, – настаивал я. – Ты знаешь, что я тупой. Но ведь между нами не должно быть непонимания.

– Ну ладно, – сказала она. – Этой ночью ты видел сестричек.

Я сказал им, что мне приходилось быть свидетелем невероятных действий, выполняемых доном Хуаном и доном Хенаро. Я видел их так же ясно, как видел сестричек, и тем не менее дон Хуан и дон Хенаро всегда приходили к выводу, что я не видел. Так что я не в состоянии определить, чем могли отличаться действия сестричек.

– Ты хочешь сказать, что не видел, как они держались за линии мира? – спросила она.

– Нет, не видел.

– И ты не видел, как они проскользнули в трещину между мирами?

Я изложил им то, чему был свидетелем. Они слушали молча. К концу моего отчета Ла Горда, казалось, готова была расплакаться.

– Какая жалость! – воскликнула она.

Она встала, обошла вокруг стола и обняла меня. Ее глаза были ясными и успокаивающими. Я знал, что она не питает ко мне неприязни.

– Это наш рок – то, что ты так закупорен, – сказала она. – Но ты все еще остаешься для нас Нагуалем. Я не буду препятствовать тебе своими гадкими мыслями. Ты можешь быть уверен в этом в любом случае.

Я знал, что она говорит искренне. Она говорила со мной с уровня, который я наблюдал только у дона Хуана. Она не раз повторяла, что ее настрой – это следствие потери ее человеческий формы. Она действительно была бесформенным воином. Волна глубокой привязанности к ней нахлынула на меня. Я едва не заплакал. Как раз в тот момент, когда я понял, что она была самым превосходным воином, со мной случилось нечто чрезвычайно интригующее. Наиболее точно это можно было бы описать, сказав, что мои уши внезапно лопнули. Вслед за этим я ощутил лопанье в области середины своего тела как раз под пупком, причем еще более резко, чем в ушах. Сразу после этого все стало невероятно отчетливым: звуки, картины, запахи. Затем я услышал интенсивный шум, который, как ни странно, не нарушал моей способности слышать самые тихие звуки. Казалось, я слышал шум какой-то другой частью себя, не имеющей отношения к моим ушам. Через тело прокатилась горячая волна. И туг я вспомнил нечто такое, чего никогда не видел. Было так, словно мною овладела чужая память. Я вспомнил, как Лидия подтягивалась на двух красноватых веревках, когда ходила по стене. Она фактически не ходила, а скользила на толстом пучке линий, которые держала стопами. Я вспомнил, как она часто и тяжело дышала ртом после усилий, затраченных на подтягивание этих красноватых веревок. В конце ее демонстрации я не мог удержать равновесие потому, что видел ее как свет, который носился вокруг комнаты так быстро, что у меня закружилась голова. Он тянул меня за нечто в области пупка.

Я вспомнил также и действия Розы и Хосефины. Роза держалась левой рукой за длинные, похожие на виноградную лозу волокна, ниспадающие с темной крыши. Правой рукой она держалась еще за какие-то волокна, которые, по-видимому, придавали ей устойчивость. Она держалась за них еще и пальцами ног. В конце своей демонстрации она выглядела как свечение под крышей. Контуры ее тела были стерты.

Хосефина прятала себя за какими-то линиями, которые, казалось, исходили из пола. Своим приподнятым предплечьем она сдвигала линии вместе, давая им достаточную ширину, чтобы они скрывали ее туловище, и ее раздутые одежды были огромной поддержкой. Они каким-то образом сжали ее светимость. Одежды были громоздкими только для глаз, которые «смотрели». В конце демонстрации Хосефина, подобно Лидии и Розе, была просто пятном света. Я мог в уме переключаться с одного воспоминания на другое.

Когда я рассказал им об этих сосуществующих видах памяти, сестрички посмотрели на меня с недоумением. Только одна Ла Горда, по-видимому, поняла, что со мной случилось. Она с неподдельным удовольствием засмеялась и сказала, что Нагуаль был прав: я слишком ленив, чтобы помнить, что видел, поэтому заботился только о том, на что «смотрел».

Возможно ли это, спрашивал я себя, чтобы я мог бессознательно отбирать, что мне вспоминать? Или все это дело рук Ла Горды? Если это было правдой, значит я сначала отобрал свои воспоминания, а затем освободил то, что было подвергнуто цензуре. Значит, тогда правда и то, что и в действиях дона Хуана и дона Хенаро я воспринимал намного больше, однако воскресить в памяти мог только отобранную часть моего целостного восприятия тех событий.

– Трудно поверить, – сказал я Ла Горде, – я могу теперь вспомнить нечто такое, чего совсем недавно не помнил вообще.

– Нагуаль сказал, что каждый человек может видеть, но мы почему-то предпочитаем не помнить того, что мы видели, – сказала она. – Теперь я понимаю, как он был прав. Все мы можем видеть в большей или меньшей степени.

Я сказал Ла Горде, что некоторая часть меня знала, что я, наконец, нашел трансцендентный ключ. И все они передали мне его недостающую часть. Но было трудно разобрать, что же это такое. Она заявила, что только что увидела, что я действительно овладел значительной частью искусства сновидения и развил свое внимание, но предпочитаю сам себя дурачить, делая вид, что ничего не знаю.