Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 24 page. – Стиле души. Помнишь знаменитого философа, который говорил о стиле цивилизации?

– О… чем?!

– Стиле души. Помнишь знаменитого философа, который говорил о стиле цивилизации? Он называл это стилем. Он говорил, что это самое подходящее по смыслу слово, которое можно найти. Он говорил, что у каждой цивилизации есть свой главный принцип, одна‑единственная высшая определяющая идея, и все усилия каждого человека внутри этой цивилизации подчинены этому принципу – неосознанно и неотвратимо… Я думаю, Кики, что каждая человеческая душа также имеет свой собственный стиль, свою главную тему. Ты видишь, как она отражается в каждой мысли, каждом поступке, каждом желании этой личности. Единственный абсолют, единственный императив этого существа. Годы изучения человека не расскажут тебе этого. Но расскажет его лицо. Чтобы описать личность, потребуются тома и тома. Но вспомни его лицо. Больше тебе ничего не понадобится.

– Это совершеннейшая фантастика, Эллсворт. И это, если верно, нечестно. Люди окажутся перед тобой совершенно голыми.

– Хуже того. Голым окажешься перед ними и ты. Обнаружишь себя тем, как ты реагируешь на определённые лица. На определённый сорт лиц… Стиль твоей души… В мире нет ничего важнее человека. Нет ничего более важного в человеке, чем его отношение к себе подобным…

– Ну и что же ты видишь в моём лице?

Он посмотрел на неё, будто только сейчас заметил её присутствие:

– Что ты сказала?

– Я спросила, что ты видишь в моём лице.

– О… да… Ну что ж, скажи мне имя кинозвезды, которая тебе нравится, и я скажу тебе, кто ты.

– Знаешь, мне нравится, когда меня анализируют. Ну, посмотрим. Моей любимой кинозвездой всегда была…

Но он уже не слушал. Он отвернулся от неё и удалялся, даже не извинившись. Он выглядел утомлённым. Она никогда раньше не видела, чтобы он был груб, – разве что намеренно.

Чуть позже до неё донёсся его сильный, вибрирующий голос, утверждавший:

– …и таким образом, самая благородная идея на свете – идея абсолютного равенства людей.

VII

«… здесь оно и будет стоять как памятник безграничному эгоизму и ничему, кроме эгоизма мистера Энрайта и мистера Рорка. Оно будет стоять между рядами жилых домов из песчаника с одной стороны и газгольдерами – с другой. Возможно, это не случайность, а перст судьбы, свидетельствующий о её разборчивости. Иное соседство не смогло бы столь красноречиво выявить кричащую наглость этого строения. Оно будет выситься как насмешка над всеми зданиями города и людьми, построившими их. Наши здания лишены всякого смысла и противоестественны; строение мистера Рорка лишний раз подчёркивает это. Но контраст совсем не в его пользу. Сам факт этого контраста делает это здание частью всеобщего абсурда, причём частью самой комической. Так луч света, проникший в свинарник, делает видимой всю грязь и тем оскорбляет наш взор. Наши строения имеют великое преимущество: они робки и темны. Более того, они нас удовлетворяют. Дом Энрайта смел и светел… Он как пернатая змея. Он привлечёт внимание – но лишь к безмерной наглости мысли мистера Рорка. Когда его построят, он станет шрамом на лице нашего города. А шрам тоже по‑своему ярок и выразителен».

Это было напечатано в колонке «Ваш дом», которую вела Доминик Франкон. Статья появилась через неделю после приёма у Кики Холкомб.

Утром, в день её появления, Эллсворт Тухи вошёл в кабинет Доминик. В руках он держал экземпляр «Знамени», открытый на странице, где была помещена её рубрика. Не произнося ни слова, Тухи остановился и замер, слегка раскачиваясь на своих маленьких ножках. Казалось, можно было не видеть, а слышать выражение его глаз: в них буквально искрился смех. Губы же его были вполне невинным образом сжаты.

– Ну и?.. – спросила она.

– Где ты встречалась с Рорком до этого приёма?

Доминик сидела, глядя на него, опершись правой рукой о спинку стула, на кончиках её пальцев висел карандаш. Казалось, она улыбается. Она сказала:

– Я впервые его увидела на этом приёме.

– Что ж, я ошибся. Я просто удивлён, – газета зашелестела в его руке, – сменой чувств.

– Да? Но он мне не понравился, когда я его встретила… на этом приёме.

– Именно это я и заметил.

– Садись, Эллсворт. Ты выглядишь не лучшим образом, когда стоишь.

– Не возражаешь? Не занята?

– Не особенно.

Он присел сбоку от её стола. Сел и в задумчивости похлопал сложенной газетой по коленям.

– Знаешь, Доминик, – начал он, – это нехорошо сработано. Совсем нехорошо.

– Вот как?

– Разве ты не понимаешь, что можно прочесть между строк? Конечно, это заметят не многие. Он заметит. И я заметил.

– Но это написано не для него или для тебя.

– Так что, для других?

– Для других.

– Тогда это подлая насмешка над ним и надо мной.

– Вот видишь? Мне показалось, что сработано неплохо.

– Что ж, у каждого свои приёмы.

– А что ты напишешь об этом?

– О чём?

– О доме Энрайта.

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего.

Он, почти не шевелясь, бросил на стол газету, просто движением кисти руки, и сказал:

– Кстати, об архитектуре. Доминик, почему ты ничего не написала о здании «Космо‑Злотник»?

– А о нём стоит писать?

– О, определённо. Есть люди, которых оно будет весьма раздражать.

– А стоит ли обращать на них внимание?

– Кажется, да.

– И что это за люди?

– О, я не знаю. Откуда нам знать, кто читает то, что мы пишем? Но в этом‑то и весь интерес. Все эти незнакомые люди, которых мы никогда не видели, с которыми никогда не говорили или не можем говорить… и газета, где они могут прочесть наши ответы, если мы хотим дать эти ответы. Я убеждён, что тебе надо написать несколько приятных слов о здании «Космо‑Злотник».

– Тебе, кажется, очень нравится Питер Китинг?

– Нравится? Я чертовски его люблю. И ты тоже полюбишь… со временем, когда лучше узнаешь. Питера Китинга очень полезно знать. Отчего бы тебе не выделить время буквально на днях и не встретиться с ним, чтобы он рассказал тебе историю своей жизни? Ты узнаешь много интересного. Например, что он учился в Стентоне.

– Я это знаю.

– И ты считаешь, что это неинтересно? По‑моему, это более чем интересно. Великолепное место этот Стентон. Замечательный образчик готической архитектуры. А витражи в его часовне, они же действительно одни из самых красивых в стране. Кроме того, там так много молодых студентов. И таких разных. Некоторые при окончании получают дипломы с отличием. А других выгоняют.

– Ну и?

– Ты знаешь, что Питер Китинг – один из старых друзей Говарда Рорка?

– Нет. А что, он?..

– Да, он его старый друг.

– Питер Китинг – старый друг всех.

– Совершенно верно. Замечательный парень. Но Рорк совсем не такой. Ты не знала, что Рорк тоже учился в Стентоне?

– Нет.

– Кажется, ты не очень много знаешь о мистере Рорке?

– О мистере Рорке я ничего не знаю. Но мы обсуждаем не мистера Рорка.

– Разве? Нет, конечно, мы обсуждаем Питера Китинга. Но ты же понимаешь, что контраст позволяет убедительнее выявить точку зрения. Как ты сделала это сегодня в своей прелестной заметочке. Чтобы оценить Питера так, как он того заслуживает, попробуем сравнить их. Проведём две параллельные прямые. Я склонен согласиться с Евклидом, что эти две параллельные прямые никогда не пересекутся. Так вот, они оба учились в Стентоне. Мать Питера содержала нечто вроде пансиона, и Рорк жил там в течение трёх лет. Всё это не столь важно, но от этого последующий контраст получается более зримым и, скажем, более личного свойства. Питер закончил университет с отличием, первым в своём выпуске. Рорк был исключён. Не смотри на меня так. Я не должен объяснять, почему его исключили, мы это понимаем, ты и я. Питер стал работать у твоего отца, теперь он уже его партнёр. Рорк также работал на твоего отца, и тот его вышвырнул. Да, именно так. Разве это не символично? Кстати, он сделал это без всякой помощи с твоей стороны – в этот раз. На счету Питера здание «Космо‑Злотник» – а Рорк создал лишь киоск для продажи сосисок в Коннектикуте. Питер раздаёт автографы – а имени Рорка не знают даже производители сантехнического оборудования. И вот Рорк заключает контракт на жилой дом, что для него весьма ценно, ведь это единственное его детище, – а Питер бы этого не заметил, даже если это дом Энрайта, ведь для него контракты дело привычное. Не думаю, чтобы Рорк особенно ценил работу Питера, и никогда не будет ценить, что бы ни случилось. А теперь продвинемся с нашей параллелью ещё на шаг. Никто не хочет поражений. Но потерпеть поражение от человека, который в его глазах всегда был символом посредственности, работать одновременно с этой посредственностью и наблюдать, как она взбирается всё выше, тогда как он борется изо всех сил и получает лишь мордой об стол, видеть, как посредственность крадёт у него один за другим шансы, ради которых он отдал бы жизнь, видеть, как посредственность становится объектом поклонения, терять место, которое хотел бы получить, и наблюдать, как на нём возводится храм посредственности, терять, зная, что тебя приносят в жертву, что тебя не понимают, что со всех сторон на тебя сыпятся только удары, удары, удары – и не от гения, не от полубога, а от Питера Китинга… Ну как, моя маленькая дилетантша, ты считаешь, что испанская инквизиция могла бы изобрести пытку, равную этой?

– Эллсворт, – закричала она, – вон отсюда!

Она вскочила. Какое‑то мгновение стояла выпрямившись, затем наклонилась вперёд, опёрлась ладонями о стол и застыла; он видел, как волна её волос слегка дёрнулась, затем опустилась на лицо, скрыв его под собой.

– Но, Доминик, – сказал он как можно мягче, – я только пытался объяснить, почему Питер Китинг столь интересен как личность.

Она подняла лицо и тряхнула головой, волосы вновь волной легли на своё место. Она опустилась на стул, не спуская взгляда с Тухи, губы её были полураскрыты и очень некрасивы.

– Доминик, – нежно произнёс он, – ты выдаёшь себя. Ты слишком явно выдаёшь себя.

– Убирайся отсюда!

– Ладно. Но я всегда повторял, что ты меня недооцениваешь. Если тебе когда‑нибудь потребуется помощь, позвони мне. – Уже в дверях он повернулся и добавил: – Конечно, лично я убеждён, что Питер Китинг – величайший архитектор нашего времени.

В тот же вечер, когда она вернулась домой, зазвенел телефон.

– Доминик, дорогая, – прозвучал в трубке чей‑то тревожный голос, – ты действительно так думаешь?

– Кто это?

– Джоэл Сьюттон. Я…

– Привет, Джоэл. Я действительно думаю – что?

– Привет, дорогая, как ты? Как поживает твой очаровательный папочка? Я хотел узнать, действительно ли ты так думаешь о доме Энрайта и об этом парне, Рорке. Я имею в виду то, что ты написала сегодня в своей колонке. Я весьма обеспокоен, весьма. Ты знаешь о моём доме? Так вот, хотя мы тут всё уже решили, эта штука стоит больших денег, и я подумал, что надо быть очень осторожным с решением, а я больше всего доверяю тебе, я всегда верил тебе, ты девочка умная, если работаешь на такого, как Винанд, и я полагаю, это всё тебе знакомо. Винанд понимает в строительстве, господи, этот парень получает от своей недвижимости больше, чем от своих газет, можешь мне поверить, хотя он думает, что это никому не известно. Но я‑то знаю. А ты у него работаешь, и я вот не знаю, что думать. Потому что, понимаешь, я решил… ну почти решил… пригласить этого парня, Рорка. По правде говоря, я ему уже сказал, и в общем‑то он должен прийти ко мне днём, завтра, подписать контракт, а теперь… Ты действительно думаешь, что это будет похоже на пернатую змею?

– Послушай, Джоэл, – сказала она, стиснув зубы, – ты не хочешь пообедать со мной завтра?

Она встретилась с Джоэлом в огромном пустом зале дорогого отеля. Немногие одиночные посетители бросались в глаза среди белых столов, а незанятые столики служили как бы элегантной декорацией, свидетельствующей об исключительности гостей. Джоэл Сьюттон широко улыбнулся. Ему ещё не доводилось сопровождать столь яркую женщину, как Доминик.

– Знаешь, Джоэл, – начала она, глядя на него через стол; голос её звучал спокойно, ровно, без улыбки, – это блестящая мысль – выбрать Рорка.

– О, ты так считаешь?

– Да, я так считаю. Ты получишь великолепный дом. Дом, от которого будет захватывать дыхание – и у тебя, и у твоих съёмщиков. Лет через сто о тебе будут писать в учебниках, а твою могилу будут искать в Поттерсфилде {56}.

– Господи Боже мой, о чём ты, Доминик?

– О твоём доме. О том, какой дом Рорк для тебя построит.

– Ты хочешь сказать – хороший?

– Я не хочу сказать – хороший, я хочу сказать – исключительный.

– Но это не одно и то же.

– Нет, Джоэл, нет. Это не одно и то же.

– Мне не нравится слово «исключительный».

– Конечно, не нравится. Я этого и не предполагала. Так на что ты рассчитывал, приглашая Рорка? Ты хочешь иметь дом, который бы никого не потрясал. Дом, который будет обычным, комфортабельным и надёжным, как горница в родной деревне, где пахнет жирной похлёбкой. Дом, который понравится всем без исключения – нашим и вашим. Быть героем, Джоэл, дело очень беспокойное, и ты явно не создан для этого.

– Ну конечно, мне нужен дом, который будет нравиться людям. Ради чего ещё мне его возводить, ради здоровья?

– Нет, Джоэл. И даже не ради твоей души.

– Так ты считаешь, что Рорк никуда не годится?

Она сидела прямо и не шевелясь, как будто всё её тело напряглось, чтобы заглушить боль. Но в глазах её стыла печаль. Они были полузакрыты, словно от ласки чьей‑то руки. Она спросила:

– Ты видел много домов, которые он создал? Ты видел много людей, которые его нанимали? В Нью‑Йорке шесть миллионов человек. Шесть миллионов не могут ошибаться. Разве не так?

– Конечно, не могут.

– Конечно.

– Но я думал, что Энрайт…

– Ты не Энрайт, Джоэл. Хотя бы потому, что он так часто не улыбается. Потом, понимаешь, Энрайт не спросил бы моего мнения. А ты спросил. Вот потому ты мне нравишься.

– Я действительно тебе нравлюсь, Доминик?

– Разве ты не знаешь, что всегда был одним из моих любимцев?

– Я… я всегда тебе доверял. Я поверю всему, что ты скажешь. А как ты думаешь, что мне теперь делать?

– Ну, это просто. Ты хочешь самого лучшего, что можно купить за деньги… того, что деньги могут купить. Ты хочешь иметь дом, который будет… таким, каким он заслуживает быть. Ты хочешь нанять архитектора, которого нанимали другие, потому что хочешь показать им, что ты совершенно такой же, как они.

– Это верно. Совершенно верно… Послушай, Доминик, ты почти ни к чему не притронулась.

– Я не голодна.

– Ну хорошо, а какого архитектора ты могла бы рекомендовать?

– Подумай, Джоэл. О ком сейчас все говорят? Кто получает наибольшее чисто заказов? Кто приносит больше всего денег себе и своим клиентам? Кто молод, знаменит, надёжен и популярен?

– Господи, я полагаю… я полагаю, это Питер Китинг.

– Да, Джоэл. Питер Китинг.

– Мне так жаль, мистер Рорк, чертовски жаль, поверьте, но всё же я занимаюсь бизнесом не ради своего здоровья… не ради своего здоровья и не для души… поэтому, то есть я уверен, что вы войдёте в моё положение. Дело не в том, что я имею что‑то против вас, совсем наоборот, я считаю, что вы исключительный архитектор. Понимаете, в этом‑то и проблема: исключительность – это великолепно, но совсем непрактично. В этом‑то и вся трудность, мистер Рорк, непрактично, и, кроме того, вы должны признать, что мистер Китинг более известен и у него есть эта… доступность, которой вы не можете похвастаться.

Мистера Сьюттона смущало, что Рорк не пытался протестовать. Он хотел бы, чтобы Рорк попытался спорить; вот тогда он привёл бы те непререкаемые доводы, которые усвоил от Доминик пару часов назад. Но Рорк ничего не сказал, услышав его решение, только склонил голову. Мистер Сьюттон очень хотел изложить ему эти доводы, но казалось совершенно бесполезным пытаться убеждать человека, который выглядел уже убеждённым. Но всё же мистер Сьюттон любил людей и не хотел никого оскорбить.

– На самом‑то деле, мистер Рорк, я не сам пришёл к этому решению. На самом‑то деле я хотел нанять вас, я решил иметь дело с вами, совершенно честно, но мисс Доминик Франкон, чьи суждения я в высшей степени ценю, убедила меня, что, выбрав вас, я поспешил; и она была настолько любезна, что позволила мне сообщить вам её мнение.

Он увидел, как вдруг взглянул на него Рорк. Затем он увидел, что впалые щёки Рорка втянулись ещё глубже, а его рот открылся, – он смеялся, беззвучно, лишь дыхание его участилось.

– Отчего вы смеётесь, мистер Рорк?

– Так это мисс Франкон пожелала, чтобы вы мне всё сказали?

– Она не пожелала, зачем это ей? Просто сказала, что я могу сказать это вам, если захочу.

– Да, конечно.

– И это говорит только о её честности и о том, что убеждения её обоснованы и она готова высказать их открыто.

– Несомненно.

– Так в чём же дело?

– Ни в чём, мистер Сьюттон.

– Послушайте, но так смеяться неприлично.

– Крайне неприлично.

В комнате сгущалась темнота. Эскиз дома Хэллера, без рамки, был приколот кнопками к длинной белой стене; он создавал ощущение, что стена комнаты ещё длиннее, а сама комната ещё более пуста. Рорк не чувствовал, как бежит время, он ощущал его как некую твёрдую субстанцию, которая сгустилась в комнате и отставлена куда‑то в сторону; время, уже ничего более не заключающее в себе, несло единственную реальность – реальность его неподвижного тела.

Услышав стук в дверь, он крикнул: «Входите!» – не меняя позы.

Вошла Доминик. Она вошла так, будто и раньше бывала здесь. На ней был чёрный костюм из тяжёлой ткани, простой, как одежда ребёнка, которая служит лишь для защиты тела, а не для его украшения; высокий мужской воротник поднимался к её щекам, а шляпа скрывала половину лица. Он сидел и смотрел на неё. Доминик ожидала увидеть насмешливую улыбку, но её не появилось. Улыбка, казалось, незримо витала в комнате, в том, что она стоит вот тут, посреди неё. Она сняла шляпу, как входящий в помещение мужчина, – стянула с головы за края кончиками напряжённых пальцев и держала опущенной вниз рукой. Она ждала, лицо её было спокойным и холодным, но мягкие волосы выглядели беззащитно и смиренно. Она сказала:

– Ты не удивлён, что я здесь.

– Я ждал, что ты придёшь сегодня.

Она подняла руку, согнув её в локте чётким и экономным движением, – ровно столько усилий, сколько требовалось, – и бросила шляпу через всю комнату на стол. Затяжной полёт свидетельствовал о силе, которая была заключена в её руке.

Он спросил:

– Чего ты хочешь?

Она ответила:

– Ты знаешь, чего я хочу, – голосом страдающим и ровным.

– Знаю. Но я хочу услышать, как ты это скажешь. Всё.

– Если хочешь. – В голосе её зазвучала нотка деловитости, подчиняющаяся приказу с механической точностью. – Я хочу спать с тобой. Сейчас, сегодня ночью, в любое время, когда тебе заблагорассудится позвать меня. Я хочу твоего обнажённого тела, твоей кожи, твоего рта, твоих рук. Я хочу тебя – вот так, не впадая в истерику от желания, холодно и сознательно, без всякого достоинства и сожаления; я хочу тебя – у меня нет самоуважения, чтобы спорить с самой собой и делить себя; я хочу тебя – хочу тебя, как животное, как кошка на заборе, как публичная девка.

Она произносила всё это ровно, без усилий, как будто читала Символ Веры. Она стояла неподвижно – ноги в туфлях на низком каблуке расставлены, плечи отведены назад, руки опущены по бокам. Она выглядела отрочески чистой, словно то, что произносили её губы, совершенно её не касалось.

– Ты знаешь, Рорк, что я тебя ненавижу. Ненавижу за то, что ты есть, за то, что хочу тебя, за то, что не могу тебя не хотеть. Я буду бороться с тобой – и постараюсь уничтожить тебя, я говорю тебе это так же спокойно, как говорила, что я животное, просящее подачку. Я буду молиться, чтобы тебя невозможно было уничтожить, – говорю тебе и это, – несмотря на то, что я ни во что не верю и мне не о чем молиться. Но я буду стремиться помешать тебе сделать любой новый шаг. Я буду стремиться вырвать у тебя любой шанс. Я буду стараться причинить тебе боль только там, где можно причинить тебе боль, – в твоей работе. Я буду бороться, чтобы заставить тебя умереть от голода, удавить тебя тем, что останется для тебя недостижимым. Я проделала это с тобой сегодня днём и поэтому буду спать с тобой сегодня ночью.

Он сидел, глубоко погрузившись в кресло, вытянув ноги, расслабленно и одновременно напряжённо, в то время как его спокойствие медленно наполнялось энергией предстоящего движения.

– Сегодня я тебя достала. И проделаю это снова. Я приду к тебе вновь, как только нанесу удар, когда буду знать, что опять достала тебя, – и я заставлю тебя владеть мною. Я хочу, чтобы мною владели, но не любовник, а противник, который украдёт у меня одержанную мною победу, и не честными ударами, а просто прикосновением своего тела. Вот чего я хочу от тебя, Рорк. Вот какая я на самом деле. Ты хотел услышать всё. Ты услышал. Что ты теперь скажешь?

– Раздевайся.

Она застыла на мгновение; два твёрдых желвака выступили и побелели в уголках её рта. Потом она заметила, как задвигалась ткань его рубашки; он перестал сдерживать дыхание, и она, в свою очередь, презрительно улыбнулась ему, как всегда улыбался ей он.

Она подняла руки к воротнику и расстегнула пуговицы своего жакета – просто, рассчитанно, одну за другой. Она бросила жакет на пол, сняла тонкую белую блузку и только тогда заметила на своих обнажённых руках чёрные перчатки. Она сняла их, потянув один за другим за каждый палец. Она раздевалась равнодушно, как будто была одна в собственной спальне.

Затем она взглянула на него, обнажённая, ожидающая, чувствующая, как пространство между ними давит ей на живот, знающая, что это мучительно для него тоже и что всё идёт так, как они оба желали. Затем он поднялся, подошёл к ней, и, когда он обнял её, руки её поднялись сами, и она почувствовала, как всё его тело приникло к её телу, к коже на обнимающих его руках, ощутила его рёбра, его подмышки, его спину, его лопатки под своими пальцами, свои губы на его губах, и её покорность была ещё более яростной, чем её борьба.

Потом, когда она лежала в его постели рядом с ним, под его одеялом, она спросила, разглядывая его комнату:

– Рорк, почему ты работал в этой каменоломне?

– Сама знаешь.

– Да. Любой другой выбрал бы работу в архитектурном бюро.

– И тогда у тебя не было бы желания уничтожать меня.

– Ты это понимаешь?

– Да. Лежи тихо. Теперь это не имеет значения.

– А ты знаешь, что дом Энрайта – самое красивое здание в Нью‑Йорке?

– Я знаю, что ты это знаешь.

– Рорк, ты работал в этой каменоломне, а в тебе уже был дом Энрайта и много других домов, а ты долбил камень, как…

– Ты сейчас размякнешь, Доминик, а на следующий день будешь жалеть об этом.

– Да.

– Ты очень хороша, Доминик.

– Не надо.

– Ты очень хороша.

– Рорк, я… я всё ещё хочу уничтожить тебя.

– Ты полагаешь, что я хотел бы тебя, если бы ты этого не желала?

– Рорк…

– Ты хочешь опять услышать это? Всё или частично? Я хочу тебя, Доминик. Я хочу тебя. Я хочу тебя.

– Я… – Она замолчала. Слово, на котором она остановилась, было почти слышно в её дыхании.

– Нет, – сказал он. – Ещё нет. Пока ты не будешь этого говорить. Давай спать.

– Здесь? С тобой?

– Здесь. Со мной. Утром я приготовлю тебе завтрак. Ты знаешь, что я сам готовлю себе завтрак? Тебе понравится смотреть, как я это делаю. Как на работу в каменоломне. А потом ты пойдёшь домой и будешь думать, как меня уничтожить. Спокойной ночи, Доминик.

VIII

Отблески огней города на окнах гостиной подбирались к линии горизонта, проходящей как раз посредине оконного стекла. Доминик сидела за столом, проверяя последние страницы статьи, и в это время зазвенел звонок над входной дверью. Гости не беспокоили её без предупреждения, и она рассерженно, но с любопытством оторвалась от бумаг, карандаш в её руке застыл в воздухе. Она услышала шаги служанки в передней, а затем та появилась и сама со словами: «Какой‑то джентльмен спрашивает вас, мадам». Нотки враждебности в её голосе были вызваны тем, что джентльмен отказался назвать себя.

Доминик захотелось спросить, не рыжеволосый ли это мужчина, но, передумав, она только резко повела карандашом и сказала:

– Просите.

Дверь отворилась, и в свете из передней она разглядела длинную шею и опущенные плечи – похожий на бутылку силуэт. Звучный бархатный голос произнёс:

– Добрый вечер, Доминик. – Она узнала Эллсворта Тухи, которого никогда не приглашала к себе.

Она улыбнулась и сказала:

– Добрый вечер, Эллсворт. Давненько я тебя не видела.

– Ты, вероятно, ожидала меня сегодня, не правда ли? – Он повернулся к служанке: – Ликёр «Куантро», пожалуйста, если он есть, а я уверен, что есть.

Служанка, широко открыв глаза, взглянула на Доминик. Доминик молча кивнула, та вышла, закрыв за собой дверь.

– Как всегда, занята? – спросил Тухи, оглядывая заваленный бумагами стол. – Тебе идёт, Доминик. И к тому же даёт свои плоды. В последнее время ты стала писать много лучше.

Она опустила карандаш, откинула руку на спинку стула и, полуобернувшись, спокойно разглядывала его:

– Зачем пришёл, Эллсворт?

Он не садился, а продолжал стоять, изучая комнату неторопливым взглядом знатока.

– Неплохо, Доминик. Чего‑то в этом роде я и ожидал. Немного холодновато. Знаешь, я бы не поставил сюда этот холодно‑голубоватый стул. Чересчур очевидно. Слишком уж сюда подходит. Именно его и можно ожидать на этом самом месте. Я бы выбрал морковно‑красный цвет. Безобразный, бросающийся в глаза, нагло красный. Как волосы мистера Говарда Рорка, но это так, между прочим – совершенно ничего личного. Достаточно лёгкого мазка диссонирующего колера, и комната будет смотреться совсем иначе, такого рода штучки придают помещению особую элегантность. Цветы подобраны прекрасно. Картины тоже неплохие.

– Всё так, Эллсворт, но в чём дело?

– Разве ты не знаешь, что я никогда раньше у тебя не бывал? Как‑то случилось, что ты меня никогда не приглашала. Даже не знаю почему. – Он с удовольствием уселся, положив одну ногу на другую и вытянув их, открывая взгляду полностью выступающий из‑под брюк тёмно‑серый с голубой искрой носок, а над ним – полоску голубовато‑белой кожи, поросшей редкими чёрными волосами. – Но ты вообще не отличалась общительностью. Я говорю в прошедшем времени, дорогая, в прошедшем. Так говоришь, мы давненько не виделись? И это верно. Ты была так занята – и столь необычным образом. Визиты, обеды, коктейли и чаепития. Разве не так?

– Всё так.

– Чаепития. По‑моему, это гениально. У тебя хорошее помещение для чаепитий, большое, масса пространства, чтобы напихать приглашённых, особенно если тебе всё равно, кем его заполнить, – а тебе всё равно. Особенно сейчас. А чем ты их кормила? Паштет из анчоусов и яйца, нарезанные сердечком?

– Икра и лук, нарезанный звёздочками.

– А как насчёт старых леди?

– Плавленый сыр и толчёный орех – спиралью.

– Мне хотелось бы увидеть, как ты справляешься с такими делами. Просто чудо, как внимательна ты стала к старым леди. В особенности к омерзительно богатым, чьи зятья занимаются недвижимостью. Хотя думаю, что это всё же лучше, чем отправиться смотреть «Разори‑ка меня» с капитаном первого ранга Хайги, у которого вставные зубы и прелестный участок на углу Бродвея и Чамберс, на котором ещё ничего не построено.

Вошла служанка с подносом. Тухи взял рюмку и, осторожно держа её, вдыхал аромат ликёра, пока служанка не вышла.

– Не скажешь ли мне, к чему эта тайная полиция – я не спрашиваю, кто в неё входит, – и для чего столь детальный отчёт о моей деятельности? – безразлично спросила Доминик.

– Я скажу тебе кто. Любой и каждый. Как по‑твоему, могут люди говорить о мисс Доминик Франкон, ставшей ни с того ни с сего задавать приёмы? О мисс Доминик Франкон как о своего рода второй Кики Холкомб, но гораздо лучше – о, намного! – гораздо тоньше, гораздо способнее и к тому же, представьте себе, несравненно красивее. Тебе давно пора хоть как‑то использовать свою восхитительную внешность, за которую любая женщина перерезала бы тебе горло. Конечно, если подумать о гармоничном соотношении формы и содержания, твоя красота всё равно пропадает зря, но теперь хоть кто‑то, по крайней мере, извлекает из неё пользу. Например, твой отец. Я уверен, что он в восторге от твоей новой жизни. Малышка Доминик дружески относится к людям. Малышка Доминик становится наконец нормальной. Он, конечно, заблуждается, но как приятно сделать его счастливым. И некоторых других тоже. Меня, например; хотя ты никогда не сделала бы ничего, чтобы я почувствовал себя счастливым, но всё же, понимаешь ли, у меня есть счастливая способность совершенно бескорыстно извлекать радость из того, что предназначалось отнюдь не мне.

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Напротив. Ты спросила, откуда такой интерес к твоей деятельности, и я отвечаю: потому что она даёт мне радость. Кроме того, послушай, кто‑то мог бы и удивиться – пусть это и недальновидно, – если бы я собирал информацию о деятельности своих врагов. Но не знать о действиях своих – ну право, знаешь, не думала же ты, что я мог быть столь бездарным генералом. Ведь что бы ты ни думала обо мне, ты никогда не считала меня бездарным.