Августовская жара

Мне казалось, что то был один из самых замечательных дней в моей жизни, и поскольку те события все еще свежи в моей памяти, я бы хотел как можно точнее отобразить их на бумаге.

Для начала позвольте представиться – меня зовут Джеймс Клэренс Уизенкрофт.

Мне сорок лет, здоровье у меня прекрасное, и я даже не припоминаю, когда в последний раз болел.

По профессии я художник, хотя и не особенно преуспевающий, однако то, что приносят мне мои черно‑белые работы, вполне удовлетворяет все необходимые потребности.

Моя единственная родственница – сестра – скончалась пять лет назад, так что я веду вполне самостоятельный и независимый образ жизни.

В это утро я позавтракал в девять часов, после чего стал просматривать утреннюю газету и, попыхивая трубкой, надеялся отыскать в ней какой‑нибудь достойный моего карандаша сюжет.

Несмотря на распахнутые окна и двери, в комнате стояла невыносимая духота, и мне неожиданно пришла в голову мысль, что самое прохладное и удобное место поблизости сейчас – это дальний уголок городского бассейна. Однако тут меня посетила идея.

Я начал рисовать, да так увлекся, что совершенно забыл про обед и оторвался от листа бумаги, лишь когда часы на Сен‑Джуд пробили четыре раза.

Я был уверен в том, что для столь поспешной работы результат оказался очень удачным – эскиз действительно получился прекрасный.

На нем был изображен преступник в тот самый момент, когда судья несколько секунд назад огласил ему приговор. Человек на скамье подсудимых был очень крупный, попросту невероятно толстый. Жир слоями свисал у него из‑под подбородка, слоями лежал на громадной, хотя и коротковатой шее. Он был чисто выбрит (точнее сказать, несколько дней назад он был чисто выбрит) и почти лыс. Он стоял перед скамьей подсудимых и короткими, неуклюжими пальцами сжимал край барьера; взгляд его был устремлен в пространство прямо перед собой. При взгляде на выражение его лица складывалось впечатление, что он испытывает не столько ужас, сколько полнейшее потрясение, абсолютный упадок сил.

Казалось, в этом человеке не было ничего прочного и способного удерживать всю эту гору мяса.

Я скрутил эскиз в трубочку и, сам не зная зачем, сунул его в карман. Затем с редким ощущением счастья, которое обычно наступает одновременно с осознанием качественно выполненного дела, я вышел из дому.

Кажется, я намеревался позвонить в Трентон, потому что припоминаю, как шел по Литтон‑стрит, а на углу с Гилкрайстроуд, где велись работы по прокладке новой трамвайной линии, свернул направо.

Далее в моей памяти остались весьма смутные воспоминания относительно того, как я шел. Единственное, что я хорошо запомнил, это нестерпимый жар едва ли не осязаемыми всем телом волнами исходил от пыльного асфальтового тротуара. Я с негодованием ждал, когда же из тяжелых, медного цвета облаков, низко зависших над западной частью города, хлынет обещанный дождь.

Так я прошагал, наверное, миль пять или шесть, пока меня из этих бесплодных мечтаний не вывел какой‑то мальчуган, спросивший, который час.

Было без двадцати минут семь.

Ответив ему, я наконец начал что‑то соображать относительно того, где нахожусь. Я обнаружил, что стою перед воротами, за которыми простирался двор, окруженный полоской иссохшей земли с произраставшими на ней пурпурными левкоями и багровой геранью. Над входом была укреплена табличка с надписью:

ЧАРЛЬЗ АТКИНСОН.

СКУЛЬПТОР‑МОНУМЕНТАЛИСТ.

РАБОТЫ ПО АНГЛИЙСКОМУ И ИТАЛЬЯНСКОМУ МРАМОРУ

Из самого сада доносились веселый свист, шум ударов молотка и холодные звуки соприкасавшейся с камнем стали.

Поддавшись неожиданному импульсу, я вошел.

Спиной ко мне сидел мужчина, усердно трудившийся над глыбой причудливо исполосованного прожилками мрамора. Заслышав мои шаги, он обернулся, и я остановился как вкопанный.

Это был тот самый человек, которого я нарисовал и чей портрет сейчас лежал в моем кармане.

Он сидел, громадный, слоноподобный, и по его голому черепу стекал пот, который он утирал красным шелковым платком. И хотя это было то же самое лицо, выражение его сейчас виделось мне совершенно иным.

Он с улыбкой поприветствовал меня как старого друга и пожал мне руку.

Я извинился за вторжение.

– Снаружи так печет, что кажется, будто все вокруг светится, – проговорил я, – Ваше место представляется мне оазисом во всей этой дикости.

– Не знаю, как в оазисе, – ответил он, – но действительно жарко, чертовски жарко. Садитесь, сэр!

Он указал на край надгробия, над которым работал, и я присел.

– Красивый камень вам удалось раздобыть, – сказал я.

Он покачал головой, – Отчасти так оно и есть, снаружи поверхность такая, что лучше трудно и вообразить. Но сзади довольно большая трещина, хотя вы, видимо, ее не заметили. Из такого куска мрамора никогда ничего путного не получится. Сейчас, в такую жару, конечно, ничего не заметно, но подождите, когда настанут холода. Ничто так не помогает обнаружить в камне дефект, как сильный мороз.

– Так зачем же он вам? – спросил я.

Мужчина разразился хохотом.

– Ни за что не поверите, если я скажу, но я готовлю его на выставку. Это действительно так. Художники устраивают свои выставки, есть они и у бакалейщиков, даже у мясников. И у нас тоже есть свои. Вы же знаете, всякая маленькая вещица заканчивает свой путь в виде надгробия.

Он пустился в разговор о мраморе, о том, какой его сорт лучше выносит ветер, а какой дождь, с каким легче работать; затем переключился на свой сад и поведал, какой новый сорт гвоздик недавно приобрел. И при этом постоянно ронял инструменты, вытирал блестящую лысину и проклинал жару.

Я испытывал неловкость и говорил поэтому мало. Было в этой встрече с ним что‑то неестественное, даже жутковатое.

Поначалу я пытался было убедить себя в том, что я где‑то видел его раньше, что его лицо, совершенно незнакомое мне, должно находиться в каком‑то потаенном уголке моей памяти, хотя все это время я знал, что занимаюсь лишь тщеславным самообманом.

Мистер Аткинсон закончил свою работу, сплюнул на землю и встал со вздохом облегчения.

– Ну вот! Что скажете? – спросил он с явной гордостью в тоне.

Моему взору предстала следующая начертанная на камне надпись:

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ ДЖЕЙМСУ КЛЭРЕНСУ УИЗЕНКРОФТУ

Род. 18 января 1860 г.

СКОРОПОСТИЖНО СКОНЧАВШЕМУСЯ

20 августа 19 г.

«В расцвете лет уже мертвы мы»

Некоторое время я сидел молча. Затем у меня мороз пробежал по коже. Я спросил его, откуда он взял это имя.

– О, я его ниоткуда не брал, – ответил мистер Аткинсон, – Мне было нужно какое‑нибудь имя, и я написал то, что первым пришло мне в голову. А почему вы спрашиваете?

– Странное какое совпадение. Просто это меня так зовут.

Он издал долгий низкий свист.

– А даты?

– Я могу судить только о первой – она абсолютно точна.

– Вот это да! – только и проговорил он.

Однако он знал не все то, что было известно мне. Я рассказал ему о своей утренней работе, потом достал из кармана эскиз и показал хозяину дома. Он смотрел на рисунок, и постепенно выражение его лица все более и более походило на изображенного человека.

– А ведь только позавчера я сказал Марии, что никаких привидений не существует! – вымолвил, он.

Ни один из нас никогда не видел привидений, однако я понимал, что он хотел сказать.

– Возможно, вы слышали мое имя, – предположил я.

– А вы, наверное, видели меня где‑то и забыли об этом! Вы в прошлом июле не были в Клэктон‑он‑Си?

Я в жизни не был ни в каком Клэктоне. Некоторое время мы сидели и молча смотрели на одно и то же – на две даты на надгробном камне, одна из которых была совершенно точной.

– Заходите в дом, поужинаем, – пригласил мистер Аткинсон.

Его жена была маленькой веселой женщиной с румяными щечками уроженки сельской местности. Муж представил меня ей как своего друга, художника. Результат оказался весьма досадным, ибо сразу после сардин и водяного кресса она убрала все со стола, принесла Библию с иллюстрациями Доре, и мне пришлось в течение получаса сидеть и выражать ей свое восхищение.

Наконец я вышел наружу и увидел Аткинсона – тот сидел на надгробии и курил.

Мы продолжили наш разговор с того самого места, на котором прервали его.

– Извините меня за мой вопрос, – проговорил я, – но не знаете ли вы чего‑то такого, за что вас могли бы привлечь к суду?

Он покачал головой.

– Я не банкрот, дело у меня вполне процветающее. Три года назад я на Рождество преподнес нескольким гвардейцам индейку, но это все, что я могу припомнить. Да и потом, она была такая маленькая, – добавил он после некоторого раздумья.

Он встал, снял с крыльца лейку и стал поливать цветы, – В жаркую погоду обязательно надо поливать дважды в день, – сказал он, – а остальное уже доделает жара. Такие чудеса иногда получаются, даже не поверите. А вот папоротник, Боже праведный, совершенно этого не выносит! Вы сами где живете?

Я назвал ему свой адрес. Мне понадобится час быстрой ходьбы, чтобы добраться до дома.

– Ну так вот, – сказал он. – Давайте посмотрим правде в глаза. Если вы сегодня пойдете домой, то с вами может произойти какой‑нибудь несчастный случай. Телега сшибет или там на корку банановую или апельсиновую наступите, это уж если не говорить про то, что лестница может подломиться.

Он говорил обо всех этих невероятных вещах, причем с такой невероятной серьезностью, которая показалась бы просто смешной всего каких‑то шесть часов назад. Я, правда, не смеялся.

– Лучшее, что вы можете сделать, – продолжал он, – это до полуночи побыть у нас. Поднимемся наверх, покурим; внутри у меня даже прохладнее.

К своему удивлению, я согласился.

* * *

И вот мы сидим под потолочной балкой в длинной, низкой комнате. Жену свою Аткинсон отправил спать. Он деловито натачивает на оселке с маслом какие‑то свои инструменты и одновременно покуривает мои сигареты.

Кажется, что вот‑вот грянет гром. Я пишу эти строки, сидя за шатким столиком перед открытым окном. Одна ножка стола расшаталась, и Аткинсон, который, похоже, привык возиться со своими инструментами, собирается починить ее – вот только как следует доведет на камне лезвие стамески.

Времени уже перевалило за одиннадцать часов. Меньше чем через час мне уходить.

Только жара даже не думает спадать.

Одна она может свести человека с ума.

Перевод В. Акимова

Date: 2015-07-23; view: 302; Нарушение авторских прав