Лаборатория

Мари‑Лора Леблан заведует небольшой лабораторией в Парижском музее естествознания. У нее за плечами заметный вклад в исследование моллюсков: монография по эволюционному обоснованию формы западноафриканских Cancellaria cancellata и часто цитируемая статья по половому диморфизму карибских волют. Она дала названия двум новым подвидам панцирных моллюсков. Работая над диссертацией, побывала на островах Бора‑Бора и Бимини, бродила по рифам в панаме, изучала улиток на трех континентах.

Мари‑Лора не собирательница в том смысле, в каком был собирателем доктор Жеффар, коллекционер, торопящийся сбежать по лестнице отряда, семейства, рода, вида, подвида. Ей нравится чувствовать рядом живых существ – не важно, на рифах или в лабораторных аквариумах. Находить улиток на камнях, где эти крохотные влажные существа вбирают кальций из воды и преобразуют его в узорчатые грезы у себя на спине, – ей ничего больше не надо.

Они с Этьеном путешествовали, пока у того были силы. Побывали на Сардинии и в Шотландии, катались на втором этаже лондонских автобусов. Он купил себе два новых транзисторных приемника, умер тихо в ванне, дожив до восьмидесяти двух, и оставил ей много денег.

Несмотря на то что Мари‑Лора с Этьеном наняли специалиста, потратили тысячи франков и перерыли тонны документов в немецких архивах, они так и не узнали, что именно случилось с ее отцом. Удалось подтвердить, что в сорок втором году он и впрямь был заключенным лагеря Брайтенау. Сохранилась запись, сделанная лагерным врачом в Касселе, что в начале сорок третьего года некий Даниэль Леблан заболел гриппом. И больше ничего.

Мари‑Лора по‑прежнему живет в квартире, в которой выросла, по‑прежнему ходит в музей. У нее было два любовника: первый – приглашенный лектор, который уехал и не вернулся, второй – канадец по имени Джон, который разбрасывал вещи – галстуки, монеты, носки, мятные леденцы – в любой комнате, куда входил. Они познакомились в аспирантуре. Джон порхал с кафедры на кафедру, демонстрируя редкую любознательность и неумение сосредоточиться на чем‑нибудь одном. Он любил океанические течения, архитектуру и Чарльза Диккенса, и его разносторонность заставляла Мари‑Лору чувствовать себя ограниченной, чересчур узкой специалисткой. Когда она забеременела, они с Джоном расстались спокойно, без обид.

Элен, их дочери, сейчас девятнадцать. Коротко стриженная, миниатюрная, талантливая виолончелистка. Очень собранная, как почти все дети слепых родителей. Элен живет с матерью, но все трое – Джон, Мари‑Лора и Элен – каждую пятницу вместе обедают в кафе.

Наверное, у всех во Франции, кто застал первую половину сороковых, война остается центром, вокруг которого вращается вся остальная жизнь. Мари‑Лоре и сейчас становится дурно от запаха вареной репы или от слишком больших туфель. И еще она не может слышать перечисление фамилий. Состав футбольной команды или редколлегии, представления на конференциях – все они кажутся ей обрывками тюремных списков, в которых снова нет ее отца.

Она по‑прежнему считает канализационные решетки: тридцать восемь от дома до лаборатории. На ее крохотном ажурном балкончике растут цветы, и летом она определяет время суток по тому, как раскрылись лепестки энотеры. Когда Элен уходит к подружкам и квартира кажется слишком тихой, Мари‑Лора отправляется в ресторанчик, всегда в один и тот же, «Виляж Монж», напротив ботанического сада, и заказывает жареную утку в память о докторе Жеффаре.

Счастлива ли она? По большей части, да. Например, когда стоит под деревом и слушает, как дрожат на ветру листья, или открывает посылку от собирателя и чувствует такой знакомый океанский запах выброшенных на берег раковин. Когда вспоминает, как читала Элен Жюль Верна и та засыпала, привалившись к ней сбоку тяжелой и теплой детской головой.

Однако бывают часы, когда Элен опаздывает и Мари‑Лора от волнения не находит себе места; тогда она наклоняется над лабораторным столом и внезапно чувствует все другие помещения музея – кладовки с заспиртованными лягушками, угрями и червяками, кабинеты с гербариями и насекомыми на булавках, полные подвалы костей, – и ей кажется, что она работает в мавзолее, что отделы – кладбища с пронумерованным могилами, что все вокруг – ученые, смотрительницы, посетители и сторожа – гуляют по галереям мертвых.

Но такое случается редко. У нее в лаборатории умиротворяюще булькают шесть аквариумов с морской водой. У дальней стены стоят три шкафа с четырьмя сотнями ящичков каждый, перенесенные много лет назад из бывшего кабинета доктора Жеффара. Каждую осень она ведет занятия у студентов. Они приходят, пахнущие солониной, или одеколоном, или бензином от своих мотоциклов, и Мари‑Лора любит расспрашивать их про жизнь, гадать про их прошлое, про то, какие страсти и причуды таятся у них в груди.

Однажды июльским вечером, в среду, к ней, тихонько постучавшись, входит лаборант. Аквариумы булькают, фильтры гудят, нагреватели тихонько щелкают, включаясь и выключаясь. Лаборант говорит, что к ней пришла какая‑то женщина.

Мари‑Лора не снимает пальцев с клавиш брайлевской пишущей машинки.

– Собирательница?

– Вряд ли, доктор Леблан. Она сказала, что ваш адрес ей дали в Бретани, в городском музее.

Первые предвестья головокружения.

– С ней мальчик. Они ждут в конце коридора. Сказать ей, чтобы пришла завтра?

– Как она выглядит?

– Белые волосы. – Он наклоняется ниже. – Плохо одета. Кожа бугристая. Говорит, что пришла к вам с макетом дома.

Где‑то у себя за спиной Мари‑Лора слышит звяканье десяти тысяч ключей на десяти тысячах крючков.

– Доктор Леблан?

Пол накренился. Еще мгновение, и она с него скатится.

Гостья

– Вы учили французский в детстве, – произносит Мари‑Лора, сама не понимая, как сумела заговорить.

– Да. Это мой сын Макс.

– Guten Tag, – говорит Макс. Рука у него маленькая и теплая.

– Он французского в детстве не учил, – замечает Мари‑Лора.

Обе смеются, потом умолкают.

Женщина говорит:

– Я кое‑что вам привезла.

Даже через газету Мари‑Лора чувствует, что это макет дома; как будто гостья уронила ей в ладони расплавленную каплю воспоминаний. Ноги подкашиваются.

– Франсис, – говорит она лаборанту, – не могли бы вы немножко поводить Макса по музею? Например, показать ему жуков?

– Конечно, мадам.

Гостья что‑то говорит сыну по‑немецки.

– Дверь закрыть? – спрашивает Франсис.

– Да, пожалуйста.

Щелкает «собачка». Аквариумы булькают, женщина напротив шумно втягивает воздух, и резиновые кружки, приклеенные к ножкам ее табурета, скрипят по полу. Мари‑Лора находит пальцами углы дома, скаты крыши. Как часто она держала его в руках!

– Это сделал мой отец, – говорит она.

– Вы знаете, как этот домик попал к моему брату?

Все кружится, закладывает вираж по комнате, затем возвращается в сознание Мари‑Лоры. Мальчик. Макет. Открывали его? Не открывали? Внезапно она ставит домик на стол, будто обжегшись.

Женщина, Ютта, наверняка пристально на нее смотрит. И произносит, словно извиняясь:

– Он забрал его у вас?

Со временем, думает Мари‑Лора, непонятные события либо запутываются еще больше, либо проясняются. Мальчик трижды спас ей жизнь. Первый раз, когда не разоблачил Этьена, хотя должен был. Второй – когда убрал фельдфебеля. И третий, когда вывел ее из города.

– Нет, – отвечает она.

– В то время, – говорит Ютта, явно не в силах подобрать нужных французских слов, – трудно было быть хорошим.

– Я провела с ним день. Даже меньше.

– Сколько вам было тогда лет? – спрашивает Ютта.

– Во время осады – шестнадцать. А вам?

– Пятнадцать. К концу войны.

– Мы все повзрослели раньше, чем стали взрослыми. А он?..

– Он погиб, – отвечает Ютта.

Ну конечно. В историях про войну все бойцы Сопротивления – решительные мускулистые герои, способные собрать автомат из канцелярских скрепок. А все немцы – либо богоподобные блондины, взирающие из открытых танковых люков на разрушенные города, либо похотливые маньяки, пытающие еврейских красавиц. Тому мальчику просто не осталось места в общей картине. Он был почти неощутим, как будто рядом с тобой – перышко. И все же его душа светилась глубочайшей добротой, ведь правда же?

Мы собирали ягоды в Рурской области. Мы с сестрой.

– У него были руки меньше, чем у меня, – говорит Мари‑Лора.

Женщина прочищает горло.

– Он всегда был слишком маленький для своих лет. Но обо мне заботился. Ему трудно было не делать того, чего от него ждали. Я понятно говорю?

– Да, да.

Аквариумы булькают. Улитки едят. Сколько, наверное, мучений пережила эта женщина… А домик? Получается, что Вернер зашел за ним обратно в грот? Остался ли камень внутри?

– Он сказал, – говорит Мари‑Лора, – что вы с ним слушали передачи моего дядюшки. Что вы ловили их в Германии.

– Вашего дядюшки?..

Мари‑Лора гадает, какие воспоминания крутятся в голове у женщины, сидящей напротив нее. Она собирается ответить, но тут в коридоре слышатся шаги. Макс пытается что‑то сказать по‑французски. «Нет‑нет, – смеется Франсис, – не „в заде“, а „сзади“».

– Извините, – говорит Ютта.

– Детская рассеянность‑то нас и спасает, – со смехом отвечает Мари‑Лора.

Открывается дверь и Франсис спрашивает:

– Все в порядке, мадам?

– Да, Франсис. Можете идти.

– Нам тоже пора, – говорит Ютта и задвигает свой табурет под стол. – Я хотела бы оставить вам домик. Лучше он будет у вас, чем у меня.

Мари‑Лора упирается ладонями в стол. Она представляет, как мать с сыном проходят в дверь, маленькая рука зажата в большой.

В горле у нее стоит ком.

– Подождите, – зовет она. – Когда дядя после войны продавал дом, он съездил в Сен‑Мало и забрал единственную сохранившуюся запись моего деда. Про Луну.

– Я помню. И про свет? На обратной стороне.

Скрип половиц, бульканье аквариумов. Шуршание улиток по стеклу. Деревянный домик между ладонями.

– Продиктуйте Франсису свой адрес. Запись очень старая, но я ее вам отправлю. Максу должно понравиться.