На чердаке

Все четыре года, что Мари‑Лора провела в Сен‑Мало, колокола церкви Святого Викентия били каждый час. Однако сегодня они молчат. Она не знает, как долго просидела на чердаке, не знает даже, день сейчас или ночь. Время такое юркое – отпусти чуть‑чуть, и оно выскользнет из рук навсегда.

Жажда настолько нестерпима, что хочется прокусить руку и напиться своей кровью. Мари‑Лора достает консервную банку из кармана дядюшкиного пальто и припадает губами к краям. И у губ, и у крышки металлический привкус. До содержимого всего миллиметр.

Нет, говорит папин голос. Он услышит.

Я открою только одну банку, папа. Вторую приберегу на потом. Немец уже ушел. Почти наверняка ушел.

Почему он не задел проволоку?

Он ее разрезал. Или я проспала колокольчик. Да мало ли почему!

С чего ему уходить, если то, что он ищет, здесь?

Кто знает, что он ищет?

Ты знаешь.

Я так хочу есть, папа.

Постарайся думать о чем‑нибудь другом.

Ревущие водопады холодной чистой воды.

Ты выживешь, ma chérie.

Откуда ты знаешь?

Потому что у тебя в кармане алмаз. Потому что я оставил его, чтобы он тебя берег.

От него никакого проку! Только одни беды!

Тогда почему в дом не попала бомба? Почему он не сгорел?

Это камень, папа. Самый обычный. Есть лишь везенье и невезенье. Случай и физика. Помнишь?

Ты жива.

Я жива лишь потому, что до сих пор не умерла.

Не открывай банку. Он тебя услышит и убьет.

Как он меня убьет, если я не могу умереть?

Вопросы ходят по кругу – мозги сейчас закипят. Мари‑Лора садится на банкетку и начинает водить пальцами по передатчику, пытаясь вспомнить объяснения Этьена: вот фонограф, вот микрофон, вот четыре проводка ведут к двум аккумуляторам. И тут внизу раздается голос.

Очень аккуратно она сползает с банкетки и прижимается ухом к полу.

Немец прямо под ней. Мочится в унитаз на шестом этаже. Журчит бесконечная тонкая струйка, а немец постанывает, как от боли. Между стонами он восклицает: «Das Häuschen fehlt, wo bist du Häuschen?»[39]

Что‑то с ним не так.

– Das Häuschen fehlt, wo bist du Häuschen?

Никакого ответа. С кем он разговаривает?

Откуда‑то из‑за дома доносится минометная пальба и свист снарядов над головой. Немец идет из уборной в спальню Мари‑Лоры. Все та же прихрамывающая походка. И бормотание. Häuschen: что это значит?

Скрипят пружины ее матраса – этот звук ни с чем не спутать. Неужели немец все это время спал на ее кровати? Шесть выстрелов прокатываются один за другим, ниже, дальше, чем зенитный огонь. Корабельная артиллерия. И тут же барабаны, тарелки, гонги взрывов малиновой сеткой расчерчивают небо над домом. Затишье кончилось.

Бездна в желудке, пустыня в горле – Мари‑Лора достает из пальто банку. Кирпич и нож лежат рядом.

Нет!

Если я буду слушать тебя, папа, то умру от голода, держа в руках банку с едой.

Внизу, в спальне, все тихо. Снаряды летят упорно, через предсказуемые интервалы, рисуя над потолком длинные алые параболы. Можно открыть банку – за их свистом будет не слышно.

ИИИИИИИ, свистит снаряд, дзынь, ударяет кирпич по ножу, а нож по банке. Глухой взрыв где‑то вдали. Осколки стучат по стенам зданий.

ИИИИИИИ, дзынь. ИИИИИИИ, дзынь. Каждый удар – молитва. Не дай ему услышать!

Пять ударов, и из крышки проступает жидкость. Шестым Мари‑Лоре удается расширить отверстие и отогнуть часть крышки ножом.

Она подносит банку к губам и пьет прохладный солоноватый сок: фасоль. Консервированная фасоль. Вода, в которой варились стручки, какая‑то на удивление вкусная; хочется пить ее всем телом. Папин голос в голове уже давно молчит.

Головы

Вернер продевает антенну через мешанину досок в потолке и прикладывает к покореженной трубе. Никакого результата. Он на четвереньках проползает вдоль стен, укладывая антенну по периметру подвала, словно хочет опутать Фолькхаймера в его золотистом кресле. Опять ничего. Выключает полуживой фонарик, прижимает наушник к здоровому уху, зажмуривается и, целиком обратившись в слух, начинает в темноте двигать иголку по катушке настройки.

Треск помех. Больше ничего.

Может, они слишком глубоко. Может, развалины дома экранируют сигнал. Может, в рации какая‑то фундаментальная поломка, которую он не заметил. А может, ученые фюрера изобрели сверхмощное оружие, вся эта часть Европы уничтожена и Вернер с Фолькхаймером – последние живые люди на тысячу километров вокруг.

Он снимает наушники и выключает станцию. Пайки давно съедены, фляжки опустели. Они с Фолькхаймером, давясь, выпили по несколько глотков воды из‑под малярных кистей, и Вернер не уверен, что сможет еще раз взять в рот эту гадость.

Батарея в рации почти села. Когда она кончится, можно будет вставить американскую одиннадцативольтную с черной кошкой. А потом?

Сколько кислорода в час потребляют легкие одного человека? Было время, когда Вернер с удовольствием занялся бы подсчетами. Теперь он сидит с двумя гранатами Фолькхаймера на коленях и чувствует, как внутри его гаснет последняя искра света. Вертит одну гранату, потом другую. Он взорвал бы их только для того, чтобы осветить подвал, чтобы последний раз хоть что‑нибудь увидеть глазами.

Фолькхаймер иногда включает фонарь и светит в дальний угол, где на двух полках частью стоят, частью лежат восемь или девять гипсовых голов. Они примерно как у манекенов, только тщательнее проработаны: три с усами, две лысые, одна в военной фуражке. У них есть странное свойство: очень белые, они при выключенном фонаре как будто остаются на сетчатке Вернера, не вполне видимые и не вполне невидимые, и почти что светятся в темноте.

Безмолвные, внимательные, неморгающие.

Обман зрения.

Лица, отвернитесь.

В темноте Вернер подползает к Фолькхаймеру; так хорошо отыскать средь мрака мощное колено друга. Винтовка лежит рядом. Тело Бернда где‑то позади.

– Ты когда‑нибудь слышал, что про тебя рассказывают? – спрашивает Вернер.

– Кто?

– Мальчишки в Шульпфорте.

– Кое‑что слышал.

– Тебе это нравилось? Быть Великаном? И что тебя все боялись?

– Мало радости постоянно слышать вопрос, сколько в тебе роста.

Где‑то на улице взрывается снаряд. Где‑то там горит город, океан разбивается о берег, морские желуди колышут веерами усиков.

– А правда, сколько в тебе роста?

Фолькхаймер испускает короткий смешок.

– Как ты думаешь, Бернд был прав насчет гранат?

– Нет, – говорит Фолькхаймер с неожиданной твердостью. – Они нас убьют.

– Даже если как‑то забаррикадироваться?

– Нас раздавит.

Вернер пытается различить средь черноты гипсовые головы.

Если не гранаты, то что? Неужто Фолькхаймер и вправду верит, что кто‑нибудь станет их раскапывать? Что они заслуживают спасения?

– Так мы будем просто ждать?

Фолькхаймер не отвечает.

– И сколько еще?

Когда сядет аккумулятор, можно будет вставить американскую батарейку, и радио проработает еще сутки. А можно вставить ее в фонарь Фолькхаймера. Батарейка даст им еще сутки треска атмосферных помех. Или еще сутки света. Но для выстрела из винтовки света не нужно.

Date: 2015-07-23; view: 331; Нарушение авторских прав