Фолькхаймер. Инженер – Вальтер Бернд – молчаливый и желчный; зрачки у него смотрят в разные стороны

Инженер – Вальтер Бернд – молчаливый и желчный; зрачки у него смотрят в разные стороны. Щербатого шофера называют Нойманом‑первым, ему лет тридцать. Вернер знает, что Фолькхаймеру, их фельдфебелю, никак не больше двадцати, но в белесо‑сером утреннем свете тот выглядит вдвое старше.

– Партизаны пускают под откос поезда, – объясняет он. – Они организованны, и капитан уверен, что они координируют свои действия по рации.

– Предыдущий техник, – говорит Нойман‑первый, – ничего не нашел.

– Оборудование хорошее, – отвечает Вернер. – Через час у меня обе станции заработают.

В глазах Фолькхаймера зажигается нежность.

– Пфенниг, – говорит он, глядя на Вернера, – в сто раз лучше вашего предыдущего техника.

Они приступают к операции. «Опель» подпрыгивает на проселке, который немного лучше коровьей тропы. Через каждые несколько километров они тормозят, устанавливают приемопередатчик на каком‑нибудь пригорке и оставляют с ним Бернда и тощего Ноймана‑второго. Затем проезжают несколько сот метров, чтобы получилось основание треугольника. Расстояние засекают по одометру. Вернер включает свою станцию, выдвигает телескопическую антенну, надевает наушники и начинает прочесывать эфир в поисках чего‑либо недозволенного. Голоса, которому не позволено здесь звучать.

По всему огромному ровному горизонту постоянно что‑то горит. Обычно Вернер едет спиной вперед, глядя в сторону мест, которые остаются позади. В сторону Польши, в сторону рейха.

Никто их не обстреливает. Редко‑редко сквозь треск помех пробиваются голоса, но все они говорят по‑немецки. Вечерами Нойман‑первый достает из снарядных ящиков банки с консервированными сосисками, а Нойман‑второй усталым голосом рассказывает смешные истории про шлюх, которые у него были или которых он выдумал. Вернеру снится, как мальчишки догоняют Фредерика, только вдруг оказывается, что это не Фредерик, а Ютта, и она укоризненно смотрит на брата, пока мальчишки отрывают ей руки и ноги.

Каждый час Фолькхаймер заглядывает в кузов «опеля» и ловит взгляд Вернера:

– Ничего?

Вернер мотает головой. Он возится с аккумулятором, с антеннами, в сотый раз проверяет схему. В Шульпфорте, с доктором Гауптманом, это было игрой. Вернер мог угадать частоту Фолькхаймера, всегда знал, передает передатчик Фолькхаймера или нет. Здесь он даже не знает, когда и откуда передают и передают ли вообще. Здесь он охотится за призраками. Они попусту жгут топливо, проезжая мимо дымящихся домов, взорванных орудий и неотмеченных могил, покуда Фолькхаймер все более нетерпеливым движением проводит огромной ручищей по коротко остриженным волосам. Издалека доносится грохот больших орудий, и все равно партизаны взрывают пути, отправляют вагоны под откос, увечат солдат фюрера и наполняют офицеров бессильной злостью.

Может, вот этот пилящий дерево старик – партизан?

Или вон тот человек, склонившийся над мотором автомобиля? Или те три женщины с ведрами?

За ночь вся земля покрывается инеем. Вернер в кузове грузовика греет руки под мышками; просыпаясь, он видит свое морозное дыхание и голубоватое свечение ламп в приемопередатчике. Какой глубины тут будет снег? Два метра? Пять? Сорок?

Здесь ляжет километровый слой снега, думает Вернер. Мы будем ехать поверх всего, что когда‑то было.

Осень

Грозы ополаскивают небо, побережье, улицы, багровое солнце погружается в море, заливая огнем западные стены Сен‑Мало. Три лимузина с обмотанными тканью глушителями призраками скользят по рю‑де‑ла‑Кросс; человек десять немецких офицеров в сопровождении примерно такого же числа людей с камерами и софитами поднимаются на Голландский бастион.

Этьен наблюдает за ними в бронзовую подзорную трубу из окна шестого этажа. Здесь капитаны, майоры и даже один подполковник – он левой рукой придерживает воротник, правой указывает на островные форты. Солдат пытается прикурить на ветру, у него сдувает пилотку и уносит в море, остальные хохочут.

Из дома Клода Левитта через улицу со смехом выпархивают три женщины. Окна Клода ярко освещены, хотя в остальном квартале нет электричества. Кто‑то открывает окно третьего этажа и выбрасывает стеклянную стопку; она со звоном катится по улице Воборель.

Этьен зажигает свечу и поднимается на шестой этаж. Мари‑Лора уснула. Он достает из кармана скрученную бумажную полоску, разворачивает. Все его попытки взломать шифр оказались тщетны: он записывал числа в столбик, складывал, умножал – никакого результата. И все же результат есть. Ушли пугающие головокружения, в глазах не мутится, сердце не стучит как сумасшедшее. Уже почти месяц с тех пор, как он последний раз сжимался в комок и силился отогнать проходящих сквозь стены призраков. Когда Мари‑Лора возвращается с хлебом, когда Этьен разворачивает тоненькую бумажную полоску и подносит губы к микрофону, он чувствует себя уверенным. Живым.

56778. 21. 4567. 1094. 467813.

Затем время и частота следующей передачи.

Это продолжается уже не первый месяц. Через каждые два‑три дня в очередном батоне оказывается полоска бумаги. В последнее время Этьен стал передавать музыку. Всегда по ночам и не больше полутора минут. Дебюсси, или Равель, или Массне, или Шарпантье. Вставляет микрофон в патефонную трубу, как годы назад, и включает пластинку.

Кто слушает? Этьен воображает коротковолновые приемники, спрятанные в коробках из‑под овсянки, под полом или в детских кроватках. Он воображает два или три десятка слушателей на побережье и, может быть, еще сколько‑то в море: капитанские приемники на свободных судах, везущих помидоры, беженцев или оружие. Англичане, ждущие чисел, а не музыки, наверное, дивятся: «Зачем?»

Сегодня он включает «Времена года» Вивальди, аллегро из концерта «Осень». Пластинку, которую его брат купил за пятьдесят пять сантимов в лавке на рю‑Сент‑Маргерит четыре десятилетия назад.

Тихо бренчит клавесин, скрипки плетут затейливое барочное кружево – низкое треугольное помещение чердака наполняется звуками.

В квартале отсюда, двадцатью метрами ниже, двенадцать немецких офицеров позируют на камеру.

Слушайте, думает Этьен. Слушайте.

Кто‑то трогает его за плечо. Этьен вздрагивает и едва успевает ухватиться за наклонный потолок, чтобы не упасть. У него за спиной стоит Мари‑Лора, в ночной рубашке.

Скрипки то падают, то взмывают. Этьен берет Мари‑Лору за руку и – покуда крутится пластинка, а передатчик шлет музыку через крепостные стены, прямо через немцев, в море – ведет ее танцевать. Он кружит ее под низким, скошенным в две стороны потолком, ее пальцы мелькают. В свете свечи она кажется существом из иного мира: лицо – сплошные веснушки, глаза – как коконы паучьих яиц. Они неподвижны, но его это не нервирует; они как будто смотрят в другое, более глубокое пространство, целиком состоящее из музыки.

Грациозная. Стройная. Движения точны и согласованны, хотя она танцует, наверное, первый раз.

Музыка по‑прежнему играет. Слишком долго! Антенна не убрана и, возможно, угадывается на фоне неба. С тем же успехом можно было устроить на чердаке полную иллюминацию. И все же… музыка льется. Мари‑Лора закусила нижнюю губу, и ее лицо сияет отраженным светом свечи. Этьен глядит на нее и вспоминает болота за городской стеной в те зимние вечера, когда солнце уже совсем низко, но еще не совсем ушло за горизонт и камыш пылает закатным огнем, – места, где он часто бродил с братом целую жизнь назад.

Вот что означают числа, думает он.

Концерт закончился. Под потолком бьется оса. Передатчик еще включен, патефонная иголка крутится на последней дорожке. Мари‑Лора запыхалась и улыбается.

Проводив ее спать, Этьен задувает свечу и долго стоит на коленях рядом с кроватью. Всадник Смерть едет по улице внизу, заглядывая в окна. На лбу у него огненные рога, из ноздрей идет дым, в костлявой руке – список с адресами. Он смотрит сперва на немецких офицеров, выходящих из лимузина перед шато.

Затем на ярко освещенные комнаты парфюмера Клода Левитта.

Затем на темный высокий дом Этьена Леблана.

Минуй нас, всадник. Минуй этот дом.

Date: 2015-07-23; view: 368; Нарушение авторских прав