В доме кто‑то есть

Присутствие, дуновение. Мари‑Лора направляет все чувства на вход тремя этажами ниже. Хлопает, закрываясь, решетка ворот, потом входная дверь.

В голове звучит папин голос: Сперва решетка, затем дверь. Значит, этот человек, кто бы он ни был, вошел, а не вышел. Он в доме.

По спине бегут мурашки.

Этьен знал бы, что задел проволоку, Мари. Он бы уже тебя окликнул.

Тяжелые шаги в фойе. Хруст битых тарелок под ногами.

Это не Этьен.

Страх настолько силен, что его почти невозможно вынести. Мари‑Лора уговаривает себя успокоиться, воображает горящую свечу в центре своей грудной клетки, улитку в раковине, но сердце колотится, волны ужаса расходятся вдоль позвоночника. Она внезапно вспоминает, что ни разу не спросила, можно ли из прихожей увидеть площадку третьего этажа. Дядя как‑то говорил, что надо остерегаться мародеров. Воздух наполняется фантомными шорохами. Что, если вбежать в затянутую паутиной уборную третьего этажа и выпрыгнуть в окно? Шаги в коридоре. Звенит задетая ногой тарелка.

Пожарный, сосед, немецкий солдат в поисках еды?

Спасатель давно подал бы голос, ma chérie. Тебе надо выбираться отсюда. Прятаться.

Шаги движутся к спальне мадам Манек. Медленные шаги, – возможно, там темно. Неужто уже ночь?

Проходят пять, шесть или семь миллионов сердцебиений. У нее есть трость, пальто Этьена, две банки, нож и кирпич. Макет дома в кармашке платья. Камень внутри макета. Вода в ванне дальше по коридору.

Давай. Вперед.

Кастрюля или сковородка со звоном перекатывается по кафельной плитке. Он выходит из кухни. Возвращается в прихожую.

Замри, ma chérie. Постой.

Она правой рукой находит перила. Неизвестный подходит к лестнице. У Мари‑Лоры чуть не вырывается крик. И тут – как раз когда он ставит ногу на первую ступеньку – Мари‑Лора замечает, что походка у него неровная. Раз – пауза – два, раз – пауза – два. Она уже слышала эту поступь. Хромающий немецкий фельдфебель с мертвым голосом.

Вперед!

Мари‑Лора ступает как можно осторожнее, радуясь теперь, что не нашла туфель. Сердце так бешено стучит о ребра, что она уверена: человек внизу вот‑вот услышит.

Четвертый этаж. Каждый шаг – шелест. Пятый. На площадке шестого этажа она замирает под люстрой и прислушивается. Немец поднялся на три или четыре ступеньки и остановился, хрипло дыша. Пошел дальше. Деревянные ступени жалобно стонут под его весом: кажется, будто он топчет какого‑то мелкого зверька.

Он останавливается на площадке третьего этажа, где пол еще хранит тепло ее тела, а в воздухе еще висит ее дыхание.

Куда бежать?

Прячься.

Слева бывшая комната деда. Справа – ее спаленка с выбитым окном. Прямо впереди – уборная. Повсюду еще чувствуется слабый запах дыма.

Шаги пересекают площадку. Раз – пауза – два, раз – пауза – два. Надсадное дыхание. Снова шаги.

«Если он меня тронет, – думает Мари‑Лора, – я вырву ему глаза».

Она открывает дверь в дедушкину комнату и замирает. Человек внизу снова остановился. Услышал ли он ее? Не пытается ли ступать тише? Снаружи столько укрытий – сады, полные ярким зеленым ветром, царства живых изгородей, глубокие озера лесной тени, где бабочки порхают, думая только о нектаре. И ни до одного из них ей не добраться.

Она находит огромный платяной шкаф в дальнем конце комнаты, открывает зеркальные дверцы, отводит в сторону рубашки на вешалках и сдвигает панель в задней стенке – дверь, которую проделал Этьен. Втискивается в узкое помещение с лестницей. Затем высовывает руки наружу, нащупывает дверцы и закрывает их.

Защити меня, камень, если ты и впрямь это можешь.

Тихо, говорит папин голос. Как мышка.

Одной рукой Мари‑Лора находит щеколду, которую Этьен привинтил к сдвижной панели. Двигает ее по сантиметрику, до щелчка, потом набирает в грудь воздуха и удерживает его, сколько хватает сил.