Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Occuper
[18] Мари‑Лора просыпается от боя часов на церкви: два, три, четыре, пять. Слабый запах плесени. Старые пуховые подушки, слежавшиеся от времени. Шелковые обои за продавленной кроватью, на которой она сидит. Вытянув руки, Мари‑Лора почти может коснуться стен с обеих сторон. Эхо колокольного звона затихает. Она проспала почти весь день. Что это за приглушенный рокочущий гул? Толпа? Или по‑прежнему море? Мари‑Лора спускает ноги на пол. Кровавые мозоли на пятках пульсируют. Где трость? Осторожно – чтобы не удариться обо что‑нибудь щиколоткой – Мари‑Лора возит ступнями по половицам. За занавеской окно – высоко, не дотянуться. Напротив – комод. Ящики из него можно выдвинуть только наполовину – дальше они упираются в кровать. Погода здесь такая, что ее можно ощущать пальцами. Мари‑Лора нащупывает дверной проем и выходит – куда? В коридор? Здесь гул тише, почти как шепот. – Есть кто‑нибудь? Тишина. Затем движение внизу, тяжелые башмаки мадам Манек взбираются по узким винтовым ступеням, ее затрудненное прокуренное дыхание все ближе – третий этаж, четвертый – сколько же в доме этажей? Наконец голос мадам зовет: «Мадемуазель?» Мари‑Лору берут за руку и ведут назад в комнату, где она проснулась, усаживают на край кровати. – Тебе надо в уборную? Наверняка надо, а потом в ванну. Ты очень хорошо спала, твой папа сейчас в городе, хочет отправить телеграмму, хотя я его предупредила, что легче вытаскивать перья из патоки. Есть хочешь? Мадам Манек взбивает подушки, встряхивает одеяло. Мари‑Лора уговаривает себя сосредоточиться на чем‑нибудь маленьком и конкретном. На макете в Париже. На одной‑единственной ракушке в лаборатории доктора Жеффара. – А что, весь этот дом принадлежит моему двоюродному дедушке Этьену? – Каждая комната. – И как же он за него платит? Мадам Манек смеется: – Сразу быка за рога! Твой двоюродный дедушка унаследовал этот дом от отца, твоего прадедушки. Он был очень успешный и богатый человек. – Вы его знали? – Я работаю здесь с тех пор, как мсье Этьен был маленьким мальчиком. – И мой дедушка тоже? Вы и его знали? – Да. – А я сегодня познакомлюсь с дядей Этьеном? Мадам Манек отвечает не сразу: – Возможно, нет. – Но он здесь? – Да, детка. Он всегда здесь. – Всегда? Большие руки мадам Манек заключают ее в объятия. – Давай пока займемся ванной. Твой папа придет и все тебе объяснит. – Папа ничего не объясняет. Он сказал только, что его дядя был на войне вместе с моим дедушкой. – Так и было. И твой двоюродный дедушка вернулся с войны… – мадам Манек ищет слова, – не совсем таким, каким на нее ушел. – Вы хотите сказать, стал видеть то, чего нет. – Испуганным. Как мышь в мышеловке. Он видел, как мертвые проходят сквозь стены. Ужасы на перекрестках. Теперь он не выходит из дому. – Никогда? – Уже много лет. Но Этьен – чудо. Он знает все на свете. Мари‑Лора слышит скрип деревянных стропил, крики чаек и тихий рокот за окном. – Мы очень высоко, мадам? – На шестом этаже. Удобная кровать, правда? Я надеялась, что вы с папой хорошо отдохнете. – Окно открывается? – Да, милая. Хотя, наверное, пока лучше оставить ставни закрытыми… Мари‑Лора уже стоит на кровати, ведет ладонями по стене: – Отсюда видно море? – Нам велели держать окна и ставни закрытыми. Но разве что на минутку… Мадам Манек поворачивает ручку, открывает створки внутрь, распахивает ставни. И тут же в комнату врывается ветер – яркий, свежий, соленый, лучезарный. Рокот вздымается и опадает. – А тут есть улитки, мадам? – Улитки? В океане? – Снова смех. – Их там как капель в дожде. Ты интересуешься улитками? – Да‑да‑да. Я находила древесных улиток и садовых, а морских – никогда. – Тогда ты приехала куда надо, – говорит мадам Манек. Она наливает теплую ванну на третьем этаже. Из ванной Мари‑Лора слышит, как мадам закрывает дверь. В тесной ванной комнате пол стонет под тяжестью воды, стены потрескивают, как будто это каюта «Наутилуса». Боль в пятках слабеет. Мари‑Лора погружается с головой. Никогда не выходить из дому! Десятилетиями прятаться в этом странном узком доме! К обеду ее наряжают в крахмальное платье, которому неизвестно сколько десятилетий. Они сидят за квадратным кухонным столом, папа и мадам Манек друг напротив друга, упираясь под столом коленями. Окна и ставни плотно закрыты. Приемник отрывисто перечисляет имена министров. Де Голль в Лондоне, Поля Рейно сменил Петен. На обед рыба, тушенная с зелеными помидорами. Папа рассказывает, что письма не приходят и не отправляются уже три дня. Телеграфные линии не работают. Самой свежей газете – шесть дней. По радио диктор читает частные объявления. Мсье Шемину, бежавший в Оранж, ищет своих троих детей, оставленных с багажом в Иври‑сюр‑Сен. Франсис в Женеве ищет информацию о Мари‑Жанне, последней раз виденной в Жантийи. Мама молится о Люке и Альберте, где бы те ни были. Л. Рабьер ищет сведения о своей жене, последней раз виденной на вокзале Орсе. А. Коттер сообщает матери, что жив и находится в Лавале. Мадам Мейзё разыскивает шесть своих дочерей, отправленных поездом в Редон. – Все кого‑нибудь потеряли, – шепчет мадам Манек. Папа Мари‑Лоры выключает приемник; пощелкивают, остывая, лампы. Наверху тот же голос продолжает тихо читать имена. Или это ей кажется? Она слышит, как мадам Манек встает и собирает тарелки, а папа выдыхает так, будто табачный дым давит на его легкие и нужно их быстрее освободить. Вечером они с папой поднимаются по винтовой лестнице и ложатся спать бок о бок на той же продавленной кровати, в той же спальне со старыми шелковыми обоями, на том же шестом этаже. Отец возится с рюкзаком, с дверной задвижкой, со спичками. Вскоре в воздухе уже привычный запах его сигарет, синих «Галуаз». Мари‑Лора слышит, как со скрипом и щелчком раскрываются створки окна, и сразу – долгожданный шелест ветра или моря и ветра – ее ухо не может их разделить. Вместе с ним в комнату врываются запахи соли, сена, рыбного рынка и далеких болот. И ничего такого, что походило бы на запах войны. – А мы можем пойти завтра к морю, папа? – Скорее всего, не завтра. – А где дядя Этьен? – Наверное, в своей комнате на пятом этаже. – И видит то, чего нет? – Нам очень повезло, что он есть. – И что есть мадам Манек. Она замечательно готовит, правда? Может быть, даже чуть лучше тебя? – Ну если только чуть‑чуть. Мари‑Лора рада, что в голосе отца наконец появилась улыбка. Однако она чувствует, что за улыбкой его мысли бьются, как птицы в клетке. – Что значит, папа, что они нас оккупируют? – Это значит, они разместят на наших площадях свои грузовики. – Они заставят нас говорить на своем языке? – Может быть, они заставят нас перевести часы на один час. Дом скрипит. Чайки кричат. Папа снова закуривает. – Как можно «занять страну»? Это как занимают комнату? – Это военный контроль, Мари. Хватит вопросов на сегодня. Тишина. Двадцать сердцебиений. Тридцать. – Как может одна страна заставить другую перевести часы? А если все откажутся? – Тогда многие придут на работу слишком рано. Или опоздают. – Помнишь нашу квартиру, папа? Мои книги, и наш макет, и шишки на подоконнике? – Конечно. – Я расставляла шишки по размеру, от больших к маленьким. – Они по‑прежнему там. – Ты так думаешь? – Я знаю. – Ты не можешь знать. – Ладно, не знаю, но уверен. – А прямо сейчас немецкие солдаты укладываются на наши кровати, папа? – Нет. Мари‑Лора старается лежать очень тихо. Она почти слышит, как у папы в голове крутятся шестеренки. – Все будет хорошо, – шепчет она; отец стискивает ей руку. – Мы немного побудем здесь, а потом вернемся в свою квартиру, и шишки будут там, где мы их оставили, и «Двадцать тысяч лье под водой» будут лежать в ключной, и никто не будет спать на наших кроватях. Далекое торжественное пение моря. Стук чьих‑то каблуков по булыжной мостовой внизу. Мари‑Лоре очень хочется услышать: «Да, конечно, ma chérie», но папа молчит.
Не лги
Он не может сосредоточиться на уроках, на простых разговорах или домашних поручениях. Стоит закрыть глаза, его захватывает видение школы в Шульпфорте: красные флаги, мускулистые лошади, сверкающие лаборатории. Лучшие мальчики Германии. Иногда он видит в себе символ новых возможностей, на который обращены все взгляды. А по временам перед ним мелькает деревенский парень со вступительных экзаменов, как тот побледнел и зашатался, но никто не пришел ему на помощь. Почему Ютта за него не рада? Почему даже сейчас, когда он вырвался отсюда, в глубине мозга звучат какие‑то непонятные предостережения? – Расскажи нам снова про ручные гранаты! – просит Мартин Заксе. – И про соколиную охоту! – подхватывает Зигфрид Фишер. Трижды Вернер готовит доводы, и трижды Ютта поворачивается на каблуках и уходит прочь. Час за часом она возится с малышами, или отправляется за покупками на рынок, или выискивает другие предлоги помочь фрау Елене, найти себе дело вне дома. – Она не хочет меня слушать, – говорит Вернер фрау Елене. – А ты все‑таки постарайся. Он сам не успел заметить, как до отъезда остался один день. Вернер просыпается до зари и заходит в спальню девочек. Ютта лежит, обхватив голову руками, одеяло намотано на тело, подушка заткнута в щель между матрасом и стеной: даже во сне все не так, все поперек. Над кроватью ее фантастические рисунки: родной поселок фрау Елены, Париж с кружащими птичьими стаями над тысячью белых башен. Вернер зовет ее по имени. Ютта плотнее заворачивается в одеяло. – Ты выйдешь со мной пройтись? К его удивлению, она садится на постели. Они выходят из спящего дома. Вернер идет молча. Они перелезают через один забор, потом через второй. У Ютты за ботинками тянутся незавязанные шнурки. Репейник царапает колени. Встающее солнце прожигает дырочку в горизонте. Останавливаются на краю оросительного канала. В прошлые зимы Вернер довозил Ютту в тележке до этого самого места, и они смотрели, как конькобежцы соревнуются на замерзшем канале: крестьяне с привязанными к обуви лезвиями, с заиндевелой бородой, проносились мимо группами по пять‑шесть человек на дистанции в десять или пятнадцать километров. Глаза конькобежцев были как у лошадей в длинном забеге. Вернеру нравилось смотреть на них, ощущать поднятый ими ветер, слушать звон коньков – сперва рядом, потом затихающий вдали. Его наполняло странное волнение, и казалось, сейчас душа вырвется и заговорит с ними. Но как только они исчезали за излучиной реки, оставив только белые следы от коньков, волнение спадало, и он вез Ютту назад, чувствуя себя одиноким, брошенным и запертым в своей безнадежной жизни. – Прошлой зимой конькобежцев не было, – говорит он. Сестра смотрит на канал. Глаза у нее лиловые. Волосы всклокоченные, непослушные. Может, даже светлее, чем у него. Schnee. – В этом году тоже не будет, – отвечает она. Шахтный комплекс – дымящийся горный хребет у нее за спиной. Даже сейчас Вернер слышит вдали мерный механический стук: утренняя смена спускается в клети, ночная поднимается – все эти мальчишки с усталыми глазами и черным от угольной пыли лицом выходят навстречу солнцу, – и на миг Вернер чувствует нечто огромное, черное, страшное где‑то совсем близко. – Знаю, ты злишься… – Ты станешь, как Ганс и Герриберт. – Не стану. – Поведешься с такими, как они, и станешь. – Ты хочешь, чтобы я не ехал? Пошел работать на шахту? Они смотрят, как вдалеке по дорожке едет велосипедист. Ютта прячет ладони под мышки. – Знаешь, что я слушала? По нашему приемнику? Пока ты его не разбил? – Тише, Ютта. Пожалуйста. – Передачи из Парижа. Там говорили прямо противоположное тому, что нам рассказывал Дойчландзендер. Говорили, что мы – чудовища. Что мы совершаем зверства. Ты понимаешь, что значит «зверства»? – Прошу тебя, Ютта. – Правильно ли делать что‑то только потому, что все остальные так поступают? Сомнения пролезают, как угри. Вернер выталкивает их прочь. Ютте всего двенадцать лет. Она еще совсем маленькая. – Я буду писать тебе каждую неделю. Два раза в неделю, если получится. Можешь не показывать письма фрау Елене, если не хочешь. Ютта закрывает глаза. – Это не навсегда, Ютта. Может, на два года. Половина принятых не доходит до выпуска. А вдруг я все‑таки чему‑нибудь научусь? Стану инженером? Или летчиком, как говорит маленький Зигфрид. Ну что ты мотаешь головой? Мы же всегда мечтали побывать внутри самолета, помнишь? Мы полетим на запад, ты, я и фрау Елена, если захочет. Или поедем на поезде. Через леса, через villages de montagnes [19], про которые рассказывала фрау Елена, когда мы были маленькими. Может быть, доедем до самого Парижа. Быстро светает. Мягко шелестит трава. Ютта открывает глаза, но не смотрит на брата: – Не лги. Себе можешь лгать, Вернер, а мне не лги. Десятью часами позже он уже в поезде.
Этьен
Первые три дня Мари‑Лора не встречается с двоюродным дедушкой. Затем, утром четвертого дня, нащупывая дорогу в уборную, она наступает на что‑то маленькое и твердое. Садится на корточки, находит это что‑то пальцами. Оно гладкое и закрученное. Коническая спираль с рельефными ребрами. Устье широкое овальное. – Трубач, – шепчет Мари‑Лора. В шаге от первой ракушки обнаруживается вторая. Затем – третья и четвертая. Дорожка из ракушек огибает уборную и спускается по винтовой лестнице к закрытой двери пятого этажа, где, как уже знает Мари‑Лора, живет дедушка Этьен. Оттуда слышны звуки фортепьянного концерта. «Входи», – произносит голос. Она ждет затхлости и старческой вони, однако в комнате стоит легкий запах мыла, книг, сухих водорослей. Почти как в лаборатории доктора Жеффара. – Дядя Этьен? – Здравствуй, Мари‑Лора. Голос густой и мягкий – кусок шелка, который можно держать в комоде и вынимать лишь изредка, просто чтобы погладить. Мари‑Лора тянется в пустоту, и ее ладонь оказывается в прохладной руке, худой и почти невесомой. Этьен говорит, что сегодня чувствует себя получше. – Извини, что не познакомился с тобой раньше. Фортепьяно по‑прежнему играют – впечатление, что их десятки и музыка льется со всех сторон. – Сколько у тебя приемников, дядя? – Давай покажу. – Он прикладывает ее руки к полке. – Этот стерео. Гетеродиновый. Я собрал его сам. Ей представляется крохотный пианист во фраке, который играет внутри приемника. Потом дядя кладет ее руки на большое тумбовое радио, затем на маленькое – не крупнее тостера. Всего их одиннадцать, говорит Этьен, и в его голосе сквозит мальчишеская гордость. – Я могу слушать корабли в море. Мадрид. Бразилию. Лондон. Однажды поймал Индию. Здесь, на краю города, на высоком этаже, очень хорошо принимает. Он дает ей порыться в коробке с предохраните лями и в другой, с переключателями. Затем подводит к шкафам: корешки сотен книг, птичья клетка, жуки в спичечных коробках, электрическая мышеловка, стеклянное пресс‑папье (дядя говорит, что там внутри сушеный скорпион), банки с разными штепселями и еще сотня вещей, которые она не может определить. Весь пятый этаж, за исключением лестничной площадки, – одна большая дядина комната. Три окна выходят на улицу Воборель, еще три – в проулок. Кровать маленькая, старинная, покрывало на ней гладкое и плотное. Аккуратно прибранный письменный стол, кушетка. – Вот и вся экскурсия, – говорит Этьен почти шепотом. Мари‑Лора чувствует, что он добрый, любопытный и нисколечки не сумасшедший. И еще он словно застыл: как дерево в безветрие. Или как моргающая в темноте мышь. Мадам Манек приносит бутерброды. Этьен говорит, что у него нет Жюль Верна, зато есть Дарвин, и читает ей из «Путешествия на „Бигле“», переводя с английского на французский: «Разнообразие видов прыгающих пауков чуть ли не бесконечно …»[20]Из приемников струится музыка. Так хорошо задремывать на кушетке, в тепле и сытости, и чувствовать, что фразы подхватывают тебя и переносят куда‑то далеко.
* * *
В шести кварталах отсюда, в телеграфном отделении, отец Мари‑Лоры прижимается лицом к окну и смотрит, как через Сен‑Венсанские ворота въезжают два немецких солдата на мотоциклах с колясками. Все ставни в городе закрыты, но в щелки глядят тысячи глаз. За мотоциклистами едут два грузовика, а за ними – черный «мерседес‑бенц». Эмблема на капоте и хромированные детали сверкают на солнце. Процессия останавливается перед высокими замшелыми стенами Шато‑де‑Сен‑Мало. У входа ждет пожилой, неестественно загорелый человек (мэр, объясняет кто‑то) с белым платком в больших матросских руках. Руки эти дрожат, но только самую малость. Из машин вылезают немцы, больше десяти человек. Их сапоги сверкают, мундиры – как новенькие. У двоих в петлицах гвозди ки. Один ведет на поводке бигля. Некоторые ошарашенно глазеют на фасад шато. Низенький человек в полевой капитанской форме выбирается с заднего сиденья «мерседеса» и стряхивает с рукава невидимую пылинку. Он говорит несколько слов тощему адъютанту, тот переводит мэру. Мэр кивает. Коротышка проходит в большие двери. Через несколько минут адъютант распахивает ставни на окне верхнего этажа и мгновение смотрит на крыши домов внизу, затем разворачивает красный флаг с черной свастикой посредине и закрепляет его на подоконнике.
Date: 2015-07-23; view: 377; Нарушение авторских прав |