Стендаль, или романтика истинного

Я покидаю современную эпоху и возвращаюсь к Стендалю только потому, что после всех этих карнавалов, где женщина переодевается то мегерой, то нимфой, то утренней звездой, то сиреной, встреча с мужчиной, живущим среди женщин из плоти и

крови, будет весьма ободряющей.

Стендаль с детства любил женщин чувственной любовью; на них проецировал свои юношеские устремления: он охотно воображал себя спасающим от какой–нибудь опасности прекрасную незнакомку и завоевывающим ее любовь., Когда он приехал в Париж, самым пылким его желанием была «очаровательная жена; мы будем обожать друг друга, она узнает мою душу…». Состарившись, он чертит на слое пыли инициалы самых любимых женщин. «Я думаю, что больше всего на свете я любил предаваться мечтам», — признается он. А мечты его питали женские образы; воспоминание о них оживляет пейзажи. «Гряда скал, как мне кажется, при подходе к Арбуа и еще от Доля по большой дороге была для меня ощутимым, наглядным образом души Метильды». Музыка, живопись, архитектура — все, что он любил, он любил душою несчастного любовника; гуляет ли он по Риму — на каждой странице возникает женщина; в сожалениях, желаниях, грусти и радости, пробужденных в нем женщинами, он познал вкус собственного сердца; и он хочет, чтобы судьями его были они: он посещает их салоны, старается блистать в их глазах; им он обязан минутами величайшего счастья и величайшей скорби, они были его главным занятием; их любовь он предпочитает всякой дружбе, их дружбу — мужской; женщины вдохновляли его писать книги, их образы населяют его романы. В значительной степени он пишет для них. «Мне посчастливилось быть прочитанным в 1900 году близкими мне душами вроде г–жи Ролан и Мелани Гильбер…» Из них была соткана сама его жизнь. Откуда же у них такая привилегия?

Этот нежный друг женщин, именно потому, что любит он их в их истинном обличье, не верит в женскую тайну; никакая сущность не определит женщину раз и навсегда; идея «вечной женственности» кажется ему педантичной и смешной. «Вот уже две тысячи лет педанты не устают повторять, что у женщин более живой ум, а в мужчинах больше надежности; что у женщин больше утонченности в мыслях, а мужчины более внимательны. Так некогда один парижский зевака, прогуливаясь по садам Версаля, заключил из увиденного, что деревья рождаются подстриженными». Различия, которые можно заметить между мужчинами и женщинами, отражают различия в их положении. Как, например, женщинам не быть романтичнее их возлюбленных? «Женщина трудится над вышиванием, ремеслом унылым, занимающим только руки, и мечтает о возлюбленном, в то время как тот галопом несется по равнине со своим эскадроном и будет взят под арест, если допустит неверное движение». Точно так же женщин упрекают в недостатке здравого смысла. «Женщины предпочитают эмоции разуму; это очень просто: поскольку в силу наших пошлых обычаев у них нет в семье никаких дел, от разума им просто нет никакой пользы… Дайте вашей жене уладить дела с фермерами двух ваших имений, и, держу пари, записи будут вестись лучше, чем у вас». В истории мы находим так мало гениальных женщин только потому, что общество лишает их всякой возможности самовыражения. «Все гении, родившиеся женщинами¹, потеряны для счастья общества; стоит только случаю дать им возможность проявить себя, и вот они уже обнаруживают сложнейшие таланты». Но самое ужасное препятствие, которое им приходится преодолевать, — это отупляющее воздействие воспитания; угнетатель всегда старается принизить тех, кого он угнетает; мужчина намеренно не дает женщинам испытать судьбу. «Мы оставляем невостребованными их самые блистательные качества, в изобилии несущие счастье и им самим и нам». В десять лет девочка живее и тоньше своего брата; в двадцать озорник оказывается остроумным человеком, а девушка — «большой дурой, неловкой, робкой и боящейся пауков»; виновато же в этом полученное ею воспитание. Женщинам следовало бы давать точно такое же образование, что и молодым людям. Антифеминисты возражают на это, что образованные и умные женщины — чудовищны; а вся беда в том, что они до сих пор составляют исключение; если бы они все могли так же естественно, как и мужчины, приобщаться к культуре, то и пользовались бы они ею столь же естественно. А изуродовав, их заставляют подчиняться противоестественным законам; их выдают замуж против воли и требуют от них верности, и даже развод вменяется им в вину как распутство. Очень многих из них обрекают на праздный образ жизни, тогда как счастье вне труда невозможно. Такое положение дел возмущает Стендаля, в нем он видит источник всех недостатков, за которые упрекают женщин. Они не ангелы, не демоны, не сфинксы — они человеческие существа, которых идиотские нравы низвели до полурабского положения.

Именно в силу того, что они угнетенные, лучшие из женщин стараются избежать тех пороков, что так обезображивают их угнетателей; сами по себе они не ниже и не выше мужчины; но все любопытным образом оказывается наоборот, и само их обездоленное положение идет им на пользу. Известно, что Стендаль терпеть не может дух серьезности: деньги, почести, положение в обществе, власть кажутся ему самыми жалкими идолами; огромное большинство мужчин ради них теряет себя; педант, важная персона, буржуа, муж подавляют в них всякую искру истинной жизни; как в доспехи, закованные в готовые идеи и выученные чувства, послушные социальной рутине, они на самом деле несут в себе одну пустоту; мир, населенный такими бездушными созданиями, — это пустыня скуки. К сожалению, есть немало женщин, увязающих в этих унылых болотах; это куколки с «идеями узкими и парижскими» или лицемерные святоши; Стендаль испытывает «смертельное отвращение к честным женщинам и присущему им лицемерию»; к своим легкомысленным занятиям они относятся с той же серьезностью, какой руководствуются их мужья; глупые благодаря воспитанию, завистливые, тщеславные, болтливые, злые из–за праздного образа жизни, холодные, сухие, претенциозные, вредные, они населяют Париж и провинцию; их шипение раздается за спиной таких благородных дам, как г–жа де Реналь и г–жа де Шателле. Наверное, с самым злобным усердием рисовал Стендаль портрет г–жи Гранде, которую он сделал точной негативной копией г–жи Ролан или Метильды. Красивая, но лишенная выразительности, презрительная, необаятельная, она отпугивает своей «знаменитой добродетелью», но не знает истинного стыда, идущего от сердца; исполненная самодовольства, восхищающаяся собственной персоной, она умеет лишь подражать внешнему величию; в сущности, она пошла и низка; «в ней нет характера… она нагоняет на меня скуку», — думает г–н Левен. Она «в высшей степени благоразумна и озабочена осуществлением своих планов», ее единственное стремление — сделать мужа министром; «ум ее был иссушен»; осмотрительная, умеющая ко всему приспособиться, она всегда остерегалась любви, она неспособна на великодушный порыв; и когда в этой сухой душе вспыхивает страсть, она сжигает ее, не озарив своим светом.

Чтобы понять, чего же Стендаль требует от женщин, достаточно перевернуть этот образ вверх ногами: прежде всего не стоит попадаться в ловушки серьезности; так как вещи, считающиеся важными, недоступны для женщин, они меньше, чем мужчины, рискуют потерять в них себя; у них больше шансов уберечь ту естественность, ту наивность, то великодушие, которые Стендаль ставит превыше всех прочих заслуг; больше всего он ценит в них то, что мы сегодня назвали бы их подлинностью; это и есть общая черта всех женщин, которых он любил или придумал с любовью; все они — существа свободные и настоящие. В некоторых из них свобода проявляется с оглушительной силой: Анжела Пьетрагуа, «возвышенная шлюха на итальянский манер, на манер Лукреции Борджиа», или г–жа Азюр, «шлюха на манер дю Барри… одна из тех француженок, что менее всего походят на куколок, которых мне доводилось встречать», открыто восстают против нравов. Ламьель смеется над условностями, нравами, законами; Сансеверина рьяно кидается в гущу интриг и не отступает перед преступлением. Другие женщины благодаря живости ума поднимаются над пошлостью: такова Мента, такова Матильда де ля Моль, критикующая, ругающая, презирающая окружающее общество и желающая отличаться от него. У третьих свобода приобретает чисто негативный характер; в г–же де Шателле бросается в глаза ее безразличие ко всему второстепенному; подчиняясь воле отца и даже его взглядам, она тем не менее противопоставляет заложенным в них буржуазным ценностям то самое равнодушие, что дает повод упрекать ее в ребячестве и содержит в себе источник ее беззаботной веселости; Клелия Конти также отличается сдержанностью; балы, обычные развлечения молодых девушек ее не трогают; кажется, она всегда холодна «то ли из презрения ко всему окружающему, то ли из сожаления о какой–то далекой химере»; она судит мир и возмущается его низостью. Глубже всего дух независимости запрятан в душе г–жи де Реналь; она сама не знает, что не до конца смирилась со своей судьбой; ее отвращение к окружающей пошлости выражается в крайней чувствительности,

уязвимости; ей чуждо лицемерие; она не утратила душевной щедрости, способности сильно чувствовать, в ней живет стремление к счастью; жар от огня, теплящегося у нее внутри, едва проникает наружу, но малейшего дуновения достаточно, чтобы пламя охватило все ее существо. Женщины эти просто живые; они знают, что источник истинных ценностей — не во внешних вещах, а в человеческих сердцах; и в этом заключается очарование мира, в котором они Живут: они изгоняют из него скуку самим фактом своего присутствия вместе с мечтами, желаниями, радостями, чувствами, вымыслом. Сансеверина, эта «активная душа», боится скуки больше смерти. Прозябать в скуке — «значит не давать себе умереть, — говорила она, — но не значит жить»; она «всегда чем–то страстно увлечена, всегда деятельна и при этом всегда весела». Легкомысленные, наивные или глубокие, веселые или серьезные, заносчивые или скрытные, все они отвергают тяжелое забытье, в которое погружено человечество. И стоит этим женщинам, сумевшим сохранить свободу, когда в ней не было никакого проку, встретить предмет, достойный их, как страсть возносит их к высотам героизма; в их душевной силе и энергии сказывается диковатая чистота полной самоотдачи.

Но одна свобода не могла бы наделить их такой романтической привлекательностью: просто свобода внушает уважение, но не затрагивает чувства; а вот усилия, которые предпринимает свобода для преодоления препятствий на пути к ее осуществлению, трогают за живое; чем труднее борьба, тем больше в женщинах патетики. Победы над внешними ограничениями уже достаточно, чтобы привести Стендаля в восхищение; в «Итальянских хрониках» он заточает своих героинь в монастыри, держит под замком во дворце ревнивого супруга; им приходится изобретать тысячу хитростей, чтобы соединиться с любимыми; потайные двери, веревочная лестница, окровавленные сундуки, похищения, заточения, убийства, разгул страсти и непослушания возникают благодаря изобретательности, в которой расходует себя изощренный ум; а угроза смерти и мучений только придает блеска дерзновенным порывам описанных Стендалем неистовых душ. Даже в более зрелых своих произведениях он по–прежнему остается чувствителен к этой броской романтике: она — наглядный образ того романтического духа, что рождается в сердце; их нельзя отделить друг от друга, равно как нельзя разделить уста и возникшую на них улыбку. Изобретая алфавит, позволяющий переписываться с фабрицио, Клелия заново изобретает любовь; Сансеверина описана как «всегда искренняя душа, не признающая осторожности, целиком отдающаяся впечатлению момента»; душа эта раскрывается перед нами, когда берется интриговать, отравляет принца и затопляет Парму; она вся — в возвышенной и безумной затее, которую ей захотелось осуществить. Лестница, что приставляет к своему окну Матильда де ля Моль, — это вовсе не театральный аксессуар: это материальное воплощение ее гордой неосмотрительности, тяги к необычайному, вызывающей смелости. Эти души так и не обнаружили бы свои качества, если бы не были окружены врагами, будь то стены тюрьмы, воля властелина или строгость семейных нравов.

И все же труднее всего преодолеть те препятствия, которые каждый находит в самом себе; вот тогда свобода переживает наиболее сомнительное, мучительное и заманчивое приключение. Очевидно, что Стендаль тем больше симпатизирует своим героиням, чем теснее темница, в которой они томятся. Конечно, ему нравятся шлюхи, возвышенные и невозвышенные, раз и навсегда поправшие все условности; но куда нежнее его отношение к Метильде, которую сдерживают угрызения совести и стыд. Такая женщина, как г–жа де Окенкур, нравится Люсьену Левену — но страстную любовь пробуждает в нем целомудренная, сдержанная, нерешительная г–жа де Шателле; фабрицио восхищается цельностью натуры ни перед чем не отступающей Сансеверины, но предпочитает ей Клелию — сердце его завоевывает молодая девушка. А г–жа де Реналь, скованная гордостью, предрассудками, невежеством, — это, наверное, самая удивительная из всех женщин, созданных Стендалем. Он охотно селит своих героинь в провинции, среди ограниченных людей, ставит над ними дурака мужа или отца; ему нравится, чтобы они были необразованны или даже напичканы ложными идеями. Г–жа де Реналь и г–жа де Шателле обе неисправимые легитимистки; первая из них по натуре робка и совершенно неопытна, вторая наделена блестящим умом, о котором и сама не подозревает; а значит, они не отвечают за свои ошибки, а скорее становятся их жертвами, равно как и жертвами институтов и нравов. Романтика возникает из ошибки, подобно тому как поэзия рождается из неудачи. Трезвый ум, сам решающий, что ему делать и как, вызывает одобрение или сухое осуждение; тогда как на мужество и хитрости благородного сердца, ищущего свой путь во мраке, мы смотрим с тревогой, жалостью, иронией и любовью. Эти женщины введены в заблуждение, а потому в них процветают бесполезные и очаровательные свойства, такие, как стыдливость, гордость, крайняя чувствительность; в каком–то смысле это недостатки: они порождают ложь, мнительность, злобу, но целиком объясняются положением, в которое поставлены женщины; последние принуждены обращать свою гордость на вещи незначительные или по крайней мере «вещи, имеющие значение только благодаря чувству», потому что все предметы, «признанные важными», для них недосягаемы; их стыдливость проистекает из тяготящей их зависимости: поскольку им не дано проявить себя в действии, любая ситуация затрагивает все их существо; им кажется, что сознание другого, и в особенности их возлюбленного, вскрывает их истинную суть: они боятся этого и пытаются этого избежать; в их уклончивости, колебаниях, бунтах и даже во лжи проявляется подлинная забота о ценности; и это делает их достойными уважения; но проявляется эта забота

?

как–то неуклюже, даже неискренне, и это делает их трогательными и даже чуть–чуть смешными.

Свобода особенно человечна, а следовательно, в глазах Стендаля, особенно привлекательна, когда она попадается в собственные ловушки и пытается сама себя обмануть. Стендалевские женщины впадают в патетику, когда сердце ставит перед ними непредвиденные проблемы: и тогда ни один закон, ни один совет, увещевание или пример, исходящие извне, не смогут быть для них ориентиром; им нужно все решать самим: этот момент уединения — высшая точка свободы. Клелия воспитана на либеральных идеях, она трезва и рассудительна; но заученные взгляды, будь они верными или ложными, не могут помочь ей в решении морального конфликта; г–жа де Реналь любит Жюльена вопреки своей морали, Клелия спасает фабрицио вопреки своему разуму; в обоих случаях мы наблюдаем одно и то же преодоление всех признанных ценностей. Эта смелость и восхищает Стендаля; причем еще более волнующей она кажется оттого, что сама женщина едва решается себе в ней признаться — что делает ее естественнее, непосредственнее, подлиннее. У г–жи де Реналь дерзость скрывается под невинностью; не зная любви, она не умеет ее распознать и поддается ей без сопротивления; можно сказать, что, прожив всю жизнь во тьме, она оказывается беззащитной перед внезапно вспыхнувшим светом страсти; ослепленная, она принимает его, забыв и о Боге и об аде; когда огонь меркнет, она снова погружается во мрак, где правят мужья и священники; она не доверяет собственным суждениям, но очевидность поражает ее, как молния; стоит ей снова увидеть Жюльена, и она снова отдает ему свою душу; ее угрызения совести, письмо, вырванное у нее духовником, позволяют оценить, какое расстояние пришлось преодолеть этой пылкой и искренней душе, чтобы вырваться из темницы, где держало ее общество, и вознестись к небесам счастья, У Клелии конфликт более осознанный; она колеблется между честностью по отношению к отцу и порожденной любовью жалостью; она ищет себе оправданий; торжество ценностей, в которые верит Стендаль, кажется ему тем более неопровержимым, что жертвы лицемерной цивилизации воспринимают его как поражение; он с восторгом наблюдает, как они прибегают к хитрости и кривят душой, чтобы помочь страсти и счастью одержать верх над той ложью, в которую они верят: Клелия, давшая обет Мадонне не видеть больше Фабрицио и на протяжении двух лет принимающая его ласки и поцелуи при условии, что глаза ее будут закры^ты, одновременно смешна и восхитительна. С той же нежной иронией смотрит Стендаль на колебания г–жи де Шателле и непоследовательность Матильды де ля Моль; все эти окольные пути, возвраты к старому, скрытые победы и поражения ради достижения простых и законных целей — для него это самая очаровательная комедия на свете, Драмы эти не лишены юмора, потому что актриса одновременно и судья, и одна из тяжущихся сторон, потому что ей удается саму себя обмануть и потому что она вынуждает себя идти сложными, запутанными путями там, где одного указания свыше было бы довольно, чтобы разрубить гордиев узел; но между тем они свидетельствуют о самой почтенной заботе, какая только может терзать благородную душу: она хочет остаться достойной уважения в собственных глазах; собственное мнение о себе она ставит выше мнения окружающих и тем самым реализуется как абсолют. Эти одинокие, не встречающие отклика дебаты важнее правительственного кризиса; когда г–жа де Шателле спрашивает себя, отвечать ей или нет на любовь Люсьена Левена, она решает свою судьбу и судьбу мира: можно ли довериться другому человеку? Можно ли полагаться на свое сердце? Какова цена любви и человеческим клятвам? Верить и любить — это безумие или великодушие? Вопросы эти касаются самого смысла жизни, жизни всех и каждого. Мужчина, называемый серьезным, на самом деле пустой человек, потому что принимает готовые обоснования собственной жизни; тогда как страстная и глубокая женщина ежеминутно пересматривает установленные ценности; ей знакомо постоянное напряжение ни на что не опирающейся свободы; а потому она беспрестанно чувствует себя в опасности: в один момент она может выиграть все или все потерять. И этот риск, на который она с волнением идет, придает ее истории колорит героического приключения. А ставка как нельзя более высока: смысл того самого существования, что есть достояние каждого, единственное его достояние. Выходка Минны де Вангель в каком–то смысле может показаться нелепой; но за ней стоит определенная этика. «Так что, ее жизнь — результат неверного расчета? Счастье ее продлилось восемь месяцев. Это была слишком пылкая душа, чтобы довольствоваться реальностью жизни».

Матильда де ля Моль не столь искренна, как Клелия или г–жа де Шателле; она поступает скорее в соответствии с собственным представлением о себе самой, а не с очевидностью любви и счастья: в чем больше гордости и величия — в том, чтобы уберечь себя или погубить, в том, чтобы унизиться перед любимым или оказать ему сопротивление? Она тоже одна со своими сомнениями и тоже рискует уважением к себе, которым дорожит больше жизни. Именно пламенный поиск истинного смысла жизни во мраке невежества, предрассудков, мистификаций при колеблющемся, лихорадочном свете страсти и нескончаемый постоянный риск достигнуть счастья или умереть, познать величие или стыд придают этим женским судьбам романтическую славу.

Разумеется, сама женщина и не подозревает об открывшемся соблазне; наблюдать за собой, играть роль — это всегда поведение неподлинное; когда г–жа Гранде сравнивает себя с г–жой Ролан, уже одно это доказывает, что она на нее не похожа; а Матильда де ля Моль вызывает симпатию именно потому, что путается в своих комедиях и зачастую оказывается во власти своего сердца в те самые минуты, когда ей кажется, что она им управляет; она трогает нас тем сильнее, чем больше ускользает из–под собственной воли. Но самые чистые героини сами себя не осознают. Г–жа де Реналь не подозревает о своем изяществе, как г–жа де Шателле — о своем уме. В этом и состоит одна из величайших радостей возлюбленного, с которым идентифицируют себя автор и читатель: ему дано обнаружить эти потаенные богатства; только он один может любоваться той живостью, что проявляет вдали от посторонних глаз г–жа де Реналь, тем «живым, подвижным, глубоким умом», что неведом окружению г–жи де Шателле; и хотя все отдают должное уму Сансеверины, только он может проникнуть в глубь ее души. Рядом с женщиной мужчина вкушает радость созерцания; он упивается ею, как пейзажем или картиной; она поет в его сердце и придает небу особые оттенки. Это открытие помогает ему открыть самого себя; тонкость женщин, их чувствительность и пылкость невозможно понять, если самому в душе не сделаться тонким, чувствительным и пылким; женские чувства создают целый мир нюансов, мир требований, открытие которого обогащает возлюбленного: возле г–жи де Реналь Жюльен уже не тот честолюбец, которым он решил стать, он делает свой выбор заново. Если мужчина испытывает к женщине лишь поверхностное желание, он сможет позабавиться, соблазнив ее. Жизнь преображает настоящая любовь. «Любовь наподобие вертеровской открывает душу… чувству и наслаждению прекрасным, в каком бы виде оно ни явилось, пусть даже в платье из грубого сукна. Она позволяет обрести счастье, даже не имея богатства…» «В жизни появляется новая цель, с которой все соотносится и которая меняет облик всего вокруг. Страстно полюбив, человек внезапно видит у себя перед глазами всю природу с тем возвышенным, что есть в ней, так, будто придумана она была только вчера». Любовь наносит удар по рутине повседневности, разгоняет скуку — скуку, в которой Стендаль видит глубочайшее зло, потому что она говорит об отсутствии всяких оснований для жизни и смерти; у любящего есть цель, и этого довольно, чтобы каждый день стал приключением: какая радость для Стендаля провести три дня запертым в погребе Менты! Через веревочные лестницы, окровавленные сундуки в романы проникает интерес к необычайному. Любовь, а значит женщина, дает представление об истинных целях бытия: о прекрасном, о счастье, о свежести чувств и мира вообще. Любовь вырывает душу у человека и тем самым дает ему власть над нею; любовнику ведомы то же напряжение, тот же риск, что и его любовнице, и переживает он более подлинное испытание, чем в ходе продуманной деятельности. Когда Жюльен медлит у подножия поставленной Матильдой лестницы, он ставит на карту свою судьбу: именно в это мгновение становится ясно, что он собой представляет в действительности. С помощью жен щин, под их влиянием, так или иначе реагируя на их поведение, Жюльен, фабрицио, Люсьен познают мир и самих себя. Испытание, награда, судья, подруга, женщина у Стендаля действительно является тем, что некогда пытался сделать из нее Гегель; другое сознание, которое, при взаимном признании, сообщает другому субъекту ту же истину, что само получает от него. Счастливая пара влюбленных, признающих друг друга в любви, бросает вызов и миру и времени; она самодостаточна, в ней реализуется абсолют.

Но это предполагает, что женщина не есть другое в чистом виде: она сама — субъект. Стендаль никогда не ограничивается тем, чтобы описать героинь только в связи с героями, — он дает им собственную судьбу. Он попытался использовать редчайший ход, к которому, насколько мне известно, не прибегал ни один романист: он спроецировал себя на женский персонаж. Он не изучает Ламьель, как Мариво изучает Марианну или Ричардсон Клариссу Харлоу: он разделяет ее судьбу, как раньше разделял судьбу Жюльена. Правда, из–за этого образ Ламьель получается немного теоретическим, но он исключительно показателен. Стендаль возвел вокруг девушки все вообразимые препятствия: она бедна, живет в деревне, невежественна, грубо воспитана людьми, напичканными всеми возможными предрассудками; но она устраняет со своего пути все моральные преграды с того дня, как постигает всю полноту смысла коротенькой фразы; «Это глупо». Свободомыслие позволяет ей по собственному усмотрению распоряжаться импульсами любопытства, честолюбия, веселости; перед таким решительным характером материальные препятствия неминуемо должны сгладиться; единственная проблема — это обеспечить себе в посредственном мире достойную ее судьбу. Ей пришлось выразить себя в преступлении и смерти — но такая же участь выпала и Жюльену. В обществе таком, как оно есть, нет места великим душам — мужчины и женщины оказываются в одинаковом положении.

Примечательно, что Стендаль одновременно столь глубоко романтичен и столь решительно привержен феминизму; обычно феминисты — люди рациональные, подходящие ко всему с универсальной точки зрения; Стендаль же требует эмансипации женщин не только во имя свободы вообще, но во имя личного счастья. Любовь при этом ничего не потеряет, считает он; наоборот, она будет более истинной, если женщина, став равной мужчине, сможет полнее понять его. Наверное, некоторые из качеств, которые привлекают в женщине, исчезнут; но ценность их происходит оттого, что в них находит выражение свобода; а она станет проявляться по–иному; и романтика в мире не угаснет. Два отдельных существа, попадающие в различные ситуации, противостоящие друг другу своей свободой и пытающиеся обрести друг в друге оправдание своего существования, всегда будут переживать приключение, полное опасностей и обещаний. Стендаль верит в правду; стоит человеку начать избегать ее, и он заживо умирает; но там, где она процветает, процветают красота, счастье, любовь — радость, которая сама несет в себе свое оправдание. А поэтому, равно как и мистификацию серьезного, он отрицает ложную поэзию мифов. Ему довольно человеческой действительности. Женщина, по его мнению, просто человек — и никакие грезы не в силах дать ничего более упоительного.

VI

Из этих примеров видно, что в творчестве каждого отдельного писателя находят отражение великие коллективные мифы: женщина предстает перед нами как плоть; мужская плоть рождается из материнского чрева и вновь создается в объятиях возлюбленной; это роднит женщину с природой, она воплощает ее; животное, долина крови, распустившаяся роза, сирена, округлый контур холма — она дарует мужчине humus, жизненную силу, осязаемую красоту и мировую душу; у нее могут быть ключи от поэзии; она может быть посредницей между этим и потусторонним миром: благодать или пифия, звезда или колдунья, она открывает дверь в сверхъестественное, сверхреальное; ее удел — имманентность; благодаря своей пассивности она несет мир, гармонию; но стоит ей отказаться от этой роли, как она превращается в самку богомола, людоедку. Во всяком случае, она воспринимается как привилегированный Другой, через которого осуществляет себя субъект: это одна из мерок человека, его равновесие, спасение, его приключение, счастье.

Но мифы эти получают в каждом случае совершенно различное звучание. Каким именно будет Другой, определяется в зависимости от того, какой именно облик изберет для себя Один. Любой человек утверждает себя в свободе и трансцендентности — но не все люди вкладывают в эти слова одинаковый смысл. Для Монтерлана трансцендентность — это состояние: трансцендирует он, и он парит в небесах героев; женщина прозябает на земле, у него под ногами; ему нравится мерить расстояние от себя до нее; время от времени он поднимает ее к себе, овладевает ею, потом сбрасывает обратно; и никогда сам не снисходит до ее сферы липких сумерек, Лоуренс размещает трансцендентность в фаллосе; жизнь и могущество фаллоса существуют только благодаря женщине; значит, имманентность хороша и необходима; лжегерой, утверждающий, что далек от всего земного, не сумев стать полубогом, не может быть и мужчиной; женщина вовсе не презренна, она — сокровенное богатство, горячий источник; но она должна отказаться от какой бы то ни было собственной трансцендентности и только питать трансцендентность мужчины. Той же самоотверженности требует от нее и Клодель: он тоже считает, что женщина призвана поддерживать жизнь, мужчина же своими деяниями способствует продвижению жизни вперед; но для католика все, что происходит на земле, погружено в никчемную имманентность: трансцендирует только Бог; в глазах Бога действующий мужчина и служащая ему женщина абсолютно равны; каждому надо превзойти свое земное существование, в любом случае спасение — дело индивидуальное. У Бретона иерархия полов предстает в опрокинутом виде; действие, осознанная мысль, на которые мужчина обращает свою трансцендентность, кажутся ему плотской мистификацией, порождающей войну, глупость, бюрократию, отрицание человеческого; истина же — это имманентность, чистое, непроницаемое присутствие реального; истинная трансценденция может осуществиться только через возврат к имманентности. Его позиция прямо противоположна позиции Монтерлана; последний любит войну за то, что там мужчины избавлены от женщин, Бретон почитает женщину за то, что она несет мир; один смешивает разум и субъективность и не принимает данный мир; другой думает, что разум объективно присутствует в сердце мира; женщина компрометирует Монтерлана, потому что нарушает его одиночество; для Бретона же она — откровение, потому что вырывает его из субъективности. Что касается Стендаля, то, как мы видели, женщина у него едва ли имеет мифологическое значение: он рассматривает ее тоже как трансцендентность; для этого гуманиста свобода осуществляет себя во взаимных отношениях с другой свободой; и пусть Другой будет просто кем–нибудь другим — этого, по его мнению, довольно, чтобы в жизни появился «пикантный привкус»; он не ищет «звездного равновесия» и не питается хлебом отвращения; он не жаждет чуда; он желает иметь дело не с космосом и не с поэзией, но со свободой.

Дело в том, что и он таким образом проходит испытание как пропускающая свет свобода. Остальные — и это один из важнейших моментов — полагают себя как трансцендентность, но чувствуют себя пленниками чего–то непроницаемого, живущего у них внутри: они проецируют на женщину это «неделимое ядро ночи». Монтерлану свойственен описанный Адлером комплекс, заставляющий его»постоянно кривить душой: он заключается в сочетании претензий и страхов, которые он воплощает в женщине; он испытывает к ней то самое отвращение, которое боится почувствовать к себе; он стремится растоптать в ней потенциальное доказательство собственной неполноценности; он хочет, чтобы презрение миновало его; женщина — это яма, в которую он сбрасывает всех живущих в нем чудовищ¹. Жизнь Лоуренса показывает, что он страдал аналогичным комплексом, только чисто сексуального свойства: в его творчестве женщина имеет значение компенсаторного мифа; с помощью нее превозносится мужественность, в ко-

Стендаль заранее осудил жестокости, которыми забавляется Монтерлан: «Что делать в равнодушии? Пусть будет любовь–интерес, но только без отвращения. Отвращение всегда исходит из маленькой душонки, которая нуждается в подтверждении собственных заслуг».

торой писатель не совсем уверен; описывая Кейт у ног дона Чиприано, он считает, что как мужчина торжествует над Фридой; он тоже не допускает, чтобы подруга могла в нем усомниться: если бы она взялась оспорить его цели, он, наверное, перестал бы в них верить; ее роль — утешать его. Он просит у нее мира, покоя, веры, как Монтерлан просит уверенности в собственном превосходстве: они требуют того, чего им не хватает. У Клоделя веры в себя вполне достаточно; если он робок, то только наедине с Богом. А потому у него нет и следа борьбы полов. Мужчина смело принимает на себя тот груз, что несет женщина: ведь в ней возможность соблазна или спасения. Похоже, что для Бретона истинность человека определяется живущей в нем тайной; ему нравится, что Надя видит ту звезду, к которой он идет, звезду, похожую на «сердце бессердечного цветка»; он узнает себя в том, что ускользает из–под контроля воли и разума — в мечтах, предчувствиях, стихийном течении внутреннего языка: а женщина — это осязаемый образ скрытого присутствия чего–то гораздо более существенного, чем сознательная личность.

Стендаль же тихо и спокойно равен самому себе; ему нужна женщина, как и сам он ей нужен, чтобы его рассеянное существование собралось в едином образе и в единой судьбе; бытие мужчины как бы предназначено кому–то другому; но нужно еще, чтобы этот кто–то пошел ему навстречу: другие мужчины слишком равнодушны к себе подобным; только влюбленная женщина может открыть любимому сердце и приютить его там целиком. Кроме Клоделя, который находит наилучшего свидетеля в Боге, все рассмотренные нами писатели ждут, чтобы женщина, по выражению Мальро, лелеяла в них то «несравненное чудовище», о котором знают они одни. В сотрудничестве или борьбе мужчины сталкиваются друг с другом в своем обобщенном качестве. Монтерлан для себе подобных — писатель, Лоуренс — доктринер, Бретон — глава школы, Стендаль — дипломат или остроумный человек; женщина же открывает в одном — великолепного и жестокого принца, в другом — волнующего фавна, в третьем — бога, или солнце, или существо «черное и холодное, как человек, пораженный молнией у подножия Сфинкса»!, в четвертом, наконец, — соблазнителя, шармера, любовника.

Для каждого из них идеальной женщиной будет та, что точнее всего воплотит в себе Другого, способного открыть мужчине его самого. Монтерлан, солярный дух, ищет в ней чисто животную природу; Лоуренс, дух фаллический, требует, чтобы она вобрала в себя общие свойства женского органа; Клодель определяет ее как душу–сестру; Бретону мила Мелюзина, уходящая корнями в природу, свои надежды он возлагает на женщину–дитя; Стендаль желает, чтобы его любовница была умна, образованна, свободна духовно и нравственно — одним словом, была бы равной. Но единственный земной удел, который может быть уготован равной, женщине–ребенку, душе–сестре, женщине–вульве, женщине–зверю, — это всегда мужчина. Что бы ни представляло собой эго, которое ищет себя с ее помощью, оно может обрести себя, только если она согласится стать для него горнилом. От нее в любом случае требуются самозабвение и любовь. Монтерлан согласен на снисхождение к женщине, позволяющей ему оценить его мужскую силу; Лоуренс поет пламенный гимн в честь той, что отрекается от себя в его пользу; Клодель превозносит вассалку, служанку, преданную душу, которая покоряется Богу, покорившись мужчине; Бретон ждет от женщины спасения человечества, потому что по отношению к своему ребенку или возлюбленному она способна на самую всеобъемлющую любовь; и даже у Стендаля героини впечатляют больше, чем герои мужского пола, потому что отдаются страсти с большим неистовством и самозабвением; они помогают мужчине в осуществлении его судьбы, подобно тому как Пруэз способствует спасению Родриго; в романах Стендаля им часто приходится спасать своих возлюбленных от разорения, тюрьмы или смерти, Монтерлан и Лоуренс считают самоотверженность долгом женщины; не столь надменные Клодель, Бретон и Стендаль восхищаются этой самоотверженностью как результатом великодушного выбора; они желают ее, не считая, что ее заслужили; но — кроме удивительной Ламьель — все их произведения свидетельствуют, что они ждут от женщины того самого альтруизма, которым восхищался и который вменял ей в обязанность Конт; этот альтруизм, по его мнению, говорит одновременно об очевидной приниженности и весьма сомнительном превосходстве.

Мы могли бы вспомнить еще множество примеров: они привели бы нас к тем же самым выводам. Давая определение женщине, каждый писатель определяет свою этику вообще и свое частное представление о себе самом; и еще часто именно в ней он запечатлевает расстояние, отделяющее его видение мира от его эгоистических мечтаний. Даже отсутствие или незначительная доля женского элемента в творчестве писателя сами по себя симптоматичны; женский элемент приобретает исключительное значение, когда вбирает в себя все аспекты Другого, как это происходит у Лоуренса; он сохраняет это значение, если женщина воспринимается просто как другой человек, но автор интересуется тем, как сложится ее собственная жизнь, как в случае Стендаля; и он его теряет в такую эпоху, как наша, когда частные проблемы каждого отходят на второй план. В то же время женщина в качестве Другого еще играет определенную роль постольку, поскольку каждому мужчине хотя бы для того, чтобы превзойти себя, нужно себя осознать.

Date: 2015-07-23; view: 294; Нарушение авторских прав