Придет ли когда–нибудь на ум одной из этих невинных шлюх идти босыми ногами сквозь века вымаливать прощенье за преступленье нас на свет родить»

ние растворяется в универсальной жизни. Ее особенность будто в насмешку опровергается всеобщностью, независимость духа — глубинной привязанностью к прошлому, к плоти — и эту самую насмешку мужчина объективирует в гротескном персонаже; и если в его смехе столько затаенной злобы, то это потому, что он отлично осознает: судьба его жены — это удел всякого человека и его собственный, В легендах и сказках всех стран жестокий аспект материнства воплощен также во второй супруге. Именно мачеха хочет погубить Белоснежку. В злой мачехе — вроде г–жи фишини, которая бьет Софи в книгах г–жи де Сегюр, — продолжает жить древняя Кали, носящая ожерелье из отрубленных голов.

Между тем за спиной у освященной по всем правилам Матери толпится целая когорта добрых волшебниц, поставивших на службу человеку соки трав и звездные излучения: бабушки, старушки с глазами, светящимися добротой, великодушные служанки, сестры милосердия, сиделки с удивительными руками, возлюбленная, о которой мечтал Верлен: О женщина, с душой и льстивой и простой, Кого не удивишь ничем и кто, порой

Как мать, с улыбкою, вас тихо в лоб целует! ¹

Они владеют светлой тайной узловатой виноградной лозы и свежей воды; они перевязывают и врачуют раны; мудрость их — это безмолвная мудрость жизни, они понимают без слов. Рядом с ними мужчина забывает всякую гордость; он знает, как приятно вверить себя им, вновь стать ребенком, ведь борьба за влияние между ними невозможна — он не может завидовать нечеловеческим свойствам природы; а ухаживающие за ним мудрые посвященные в своей преданности признают себя его служанками; он покорен их благотворному могуществу, потому что знает, что и в покорности остается их господином. В эту благословенную армию входят все будущие матери — сестры, подруги детства, невинные девушки, И даже супругу, когда рассеиваются ее эротические чары, многие мужчины воспринимают не столько как любовницу, сколько как мать их детей. Раз мать освящена и порабощена, ее можно, не страшась, обнаружить и в подруге, в свою очередь освященной и покорной. Искупление матери — это искупление плоти, а значит, и плотского союза, и супруги.

Лишенная магического оружия с помощью свадебных обрядов, экономически и социально подчиненная мужу, «добродетельная супруга» — самое ценное сокровище для мужчины. Она настолько глубоко принадлежит ему, что составляет с ним одно целое: «Ubi tu Gaïus, ego Gaïa»; она носит его имя, поклоняется его

Перевод В. Брюсова.

богам, он за нее в ответе — он зовет ее своей половиной. Он гордится женой, как и своим домом, землей, стадами, богатствами, а то и больше; через нее он демонстрирует миру свое могущество; она — его мера, причитающаяся ему на земле доля. У восточных народов женщина обязана быть полной — тогда видно, что ее хорошо кормят, а это делает честь ее господину. Чем больше у мусульманина жен и чем более цветущий у них вид, тем больше его уважают. В буржуазном обществе одна из предназначенных женщине ролей — «держаться с достоинством»: ее красота, обаяние, ум, элегантность — это внешние признаки удачливости ее мужа, равно как и кузов его автомобиля. Богатый муж одевает на жену меха и драгоценности. Тот, что победнее, хвалится ее добродетелями и талантами домашней хозяйки; самый бедный, заполучив жену, которая ему служит, считает, что и он владеет кое–чем на земле; герой «Укрощения строптивой» созывает всех соседей, чтобы показать, какой покорности и уважения он добился от жены. В каждом мужчине в той или иной степени живет царь Кандол: он выставляет напоказ жену, полагая, что демонстрирует собственные заслуги.

Но женщина не только тешит социальное тщеславие мужчины; она для него источник и более интимной гордости: он приходит в восторг оттого, что господствует над ней; когда женщина воспринимается как человек, на смену натуралистическому образу лемеха, вспахивающего борозду, приходят более одухотворенные символы; муж «формирует» свою жену не только эротически, но и морально и интеллектуально; он воспитывает ее, накладывает на нее свой отпечаток. Излюбленная мечта мужчины — пропитать вещи своей волей, смоделировать их форму, проникнуть в сущность; женщина же — это в высшей степени «мягкое тесто», которое пассивно дает себя месить и лепить, но, поддаваясь, она сопротивляется, что и позволяет мужскому действию длиться постоянно. Слишком пластичную материю губит ее податливость; что–то в женщине неуловимо ускользает из рук, и это в ней особенно ценно. Итак, мужчина властвует над реальностью, превышающей его самого, что делает эту власть особенно почетной. Женщина пробуждает в нем незнакомое существо, в котором он с гордостью узнает самого себя; в чинных супружеских оргиях он обнаруживает великолепие своей животной природы; он — Самец. Соответственно, женщина — самка, но в данном случае это слово звучит чрезвычайно лестно: самка, высиживающая, кормящая, облизывающая детенышей, защищающая и спасающая их с риском для жизни, — это пример для человека; мужчина взволнованно требует от своей подруги такого же терпения, такой же преданности. Главе семьи снова нужна Природа, но Природа, исполненная добродетелей, полезных для общества, для семьи и для него самого, — ее–то он и стремится заполучить к себе в дом. У ребенка и у мужчины есть одно общее желание — раскрыть секрет, спрятанный внутри вещи; в этом смысле материя разочаровывает: стоит разломать куклу, как ее живот оказывается снаружи, а внутри уже ничего нет; живое лоно более непроницаемо; живот женщины — это символ имманентности, глубины; частично он выдает свои секреты, например когда на лице женщины отражается наслаждение; но он и скрывает их; мужчина удерживает у себя дома невидимые трепетания жизни, причем так, что обладание не разрушает их тайны. В человеческий мир женщина переносит функции самки животного; она поддерживает жизнь, царствует в сфере имманентности; тепло и уют утробы перемещаются благодаря ей к домашнему очагу; именно она хранит и оживляет жилище, где сложен груз прошлого и предвосхищается будущее; именно она дает жизнь грядущему поколению и кормит уже родившихся детей; благодаря ей существование, которое мужчина растрачивает в работе и действии, распространяя его на мир, собирается воедино, вновь погружаясь в свою имманентность: когда вечером он возвращается домой, он словно бросает якорь в землю; через женщину обеспечивается непрерывное течение дней; с какими бы превратностями ни пришлось ему встретиться во внешнем мире, она гарантирует повторяемость трапез, сна; она исправляет все, что разрушает или изнашивает деятельность: готовит пищу усталому работнику, ухаживает за ним во время болезни, штопает, стирает. В созданный и поддерживаемый ею супружеский мирок она привносит весь необъятный мир: она зажигает огни, разводит цветы, приручает излучения солнца, воды, земли. Один буржуазный писатель, которого цитирует Бебель, вполне серьезно говорит об этом идеале: «Мужчина хочет не только чтобы сердце той, кто будет с ним, билось для него, но и чтобы ее рука вытирала пот у него со лба, чтобы благодаря ей воссияли мир, порядок, спокойствие, безмолвная власть над ним и над всеми вещами, которые он видит каждый день, возвращаясь домой; он хочет, чтобы она напоила все вокруг тем невыразимым женским ароматом, что зовется живительным теплом семейной жизни».

Мы видим, каким одухотворенным стал образ женщины с появлением христианства; красота, тепло, уют, которые желает познать через нее мужчина, — это уже не ощутимые органами чувств качества; она уже не воплощение привлекательной видимости вещей — она становится их душой; в ее сердце есть нечто чистое, более глубокое, чем тайна плоти, нечто такое, в чем отражается истина мира. Она душа дома, семьи, очага. Она душа и более значительных сообществ — города, провинции, нации. Юнг отмечает, что города всегда ассоциировались с Матерью, потому что горожане живут в их чреве; поэтому Кибелу изображали увенчанной башнями; по той же причине принято говорить о «матери–родине»; но не только питающая почва — куда более неуловимая реальность обрела в женщине свой символ. В Ветхом завете и Апокалипсисе Иерусалим и Вавилон — не только матери, они еще и супруги. Существуют девственные города и города–блудницы, как Вавилон и Тир. А еще «старшей дочерью» Церкви называли Францию; Франция и Италия — латинские сестры. Статуи, олицетворяющие Францию, Рим, Германию, а также Страсбург и Лион на площади Согласия, — это женщины вне какой–либо ипостаси. Уподобление это не просто аллегорично — его с чувством повторяет множество мужчин¹.

Часто путешественник просит женщину «дать ему ключ» к тем местам, где он оказался: когда он обнимает итальянку или испанку, ему кажется, что он обладает восхитительной сущностью Италии и Испании. «Когда я приезжаю в новый город, я всегда для начала иду в бордель», — говорил один журналист. Если шоколад с корицей может полностью раскрыть для Жида Испанию, то с еще большим основанием поцелуи экзотических уст все расскажут любовнику о стране, ее флоре, фауне, традициях и культуре. Женщина не отражает политические институты и экономические богатства страны, но она воплощает одновременно ее плотскую мякоть и мистическую ману. От «Грациэллы» Ламартина до романов Лота и новелл Морана — везде чужеземец стремится завладеть душой края с помощью женщин. Миньон, Сильва, Мирей, Коломба, Кармен приоткрывают сокровенную истину Италии, Вале, Прованса, Корсики, Андалусии. Когда Гёте полюбила жительница Эльзаса Фредерика, это показалось немцам символом аннексии Германии; и наоборот, когда Колетт Бодош отказалась выйти замуж за немца, в глазах Барреса это выглядело как отказ Эльзаса подчиниться Германии. Он делает маленькую Беренику символом Эг–Морта и целой утонченной, любящей тепло цивилизации; в ней же отразилась и чувственность самого писателя. Ибо в ней — душе природы, городов, мира — мужчина узнает и своего таинственного двойника; душа мужчины — Психея, женщина.

У Психеи женские черты в «Улялюме» Эдгара По; Я брел по огромной аллее Кипарисов — с моею душой, Кипарисов — с Психеей, душой. Целовал я ее, утешая. «Что за надпись, сестра дорогая, Здесь на склепе?» — спросил я, угрюм ² .

¹ Оно аллегорично в постыдном стихотворении, недавно написанном Клоделем, где он говорит об Индокитае: «Эта желтая женщина»; и наоборот, оно исполнено чувства у негритянского поэта: Душа черной страны, где древние спят, Живет υ говорит Сегодня ночью в тревожной силе изгиба твоей спины.

² Перевод К. Чуковского.

А Малларме, ведя в театре диалог с «душой, или же нашей идеей» (то есть божеством, присутствующим в человеческом духе), называет ее «столь изысканной, ненормальной (sic) дамой»!.

Гармоничное Я, что не есть греза, Гибкая и твердая женщина, у которой безмолвие сменяется

Чистым действием!..

Таинственное Я… —

так обращается к ней Валери. В христианском мире на смену нимфам и феям приходит что–то другое, не столь плотское; но у домашних очагов, в пейзажах, в городах и в самих людях по–прежнему неотвязно присутствует неосязаемая женственность.

Эта истина, погребенная во мраке вещей, сияет также и на небе; будучи абсолютной имманентностью, Душа в то же время и трансцендентное, Идея. Не только города и нации, но даже абстрактные понятия и институты приобретают женские черты: Церковь, Синагога, Республика, Человечество — женщины, равно как и Мир, Война, Свобода, Революция, Победа. Идеал, который ставит перед собой человек, — это для него принципиально Другое, и он видит его в женском облике, потому что женщина — это осязаемый образ Другого; поэтому почти все аллегории, как в языке, так и в иконографии, — женщины². Душа, Идея, женщина еще и посредница между ними; она — Благодать, ведущая христианина к Богу, она — Беатриче, указующая Данте путь в потустороннем мире, Лаура, зовущая Петрарку к высочайшим вершинам поэзии. Во всех учениях, где Природа уподобляется Духу, она воплощает Гармонию, Разум, Истину. Гностические секты сделали Мудрость женщиной — Софией; ей приписывали искупление мира и даже его сотворение. Итак, женщина уже не плоть, но увенчанное славой тело; ею уже не стремятся обладать, ее почитают во всем ее нетронутом великолепии; бледные покойницы Эдгара По неуловимы, как вода, как ветер, как воспоминание; для куртуазной любви, для прециозных салонов и для всей галантной традиции женщина — уже не животное, но эфирное создание, дуновение, свет. И вот непроницаемость женственной Ночи оборачивается прозрачностью, чернота — чистотой, как в этих текстах Новалиса; «Ночной экстаз, небесный сон, ты спустился ко мне; тихонько приподнялся пейзаж, и над ним воспарил мой дух, освобожденный, возрожденный. Текст стал облаком, а через него я различил преображенные черты Возлюбленной».

¹ Написано карандашом в театре.

Физиология мало что проясняет в этом вопросе; все лингвисты согласны в том, что распределение конкретных слов по родам совершенно случайно. Между тем во французском языке большая часть абстрактных поняли — женского рода: «красота», «честность» и т. д. А в немецком языке большая часть заимствованных, иностранных, других слов — женского рода: «die Bar» (бар, закусочная) и т. д.

«Так и тебе мы тоже милы, темная ночь?.. Драгоценный бальзам течет из твоих рук, луч падает из твоего букета. Ты удерживаешь тяжелые крылья души. Нас охватывает смутное, неизъяснимое волненье; я вижу, как нежно и сосредоточенно склоняется надо мной серьезное, радостно испуганное лицо, и узнаю в обрамлении переплетенных волос юность Матери… Еще более небесными, чем мерцающие звезды, кажутся нам бескрайние очи, которые отверзла в нас Ночь», Исходящее от женщины притяжение поменяло свою направленность; теперь она зовет мужчину не к сердцу земли, а к небесам.

Здесь — заповеданность

Истины всей. Вечная Женственность

Тянет нас к ней ¹ , —

восклицает Гёте в финале второй части «Фауста».

Поскольку Дева Мария — самый законченный и наиболее почитаемый образ возрожденной и посвященной Добру женщины, интересно проследить, каким он представляется в литературе и иконографии. Вот отрывок из литаний, с которыми взывали к ней в средние века ревностные христиане: «…Высочайшая Дева, ты плодотворная Роса, Источник Радости, Канал Милосердия. Колодец с живой водой, ты усмиряешь бушующее в нас пламя, Ты Сосок, из которого Бог кормит сирот молоком…

Ты Мозг, Мякиш, Ядро всего благого.

Ты Женщина без хитрости, любовь которой никогда не меняется…

Ты Купель, Снадобье для прокаженных, Искушенная в физике, равной которой не сыщешь ни в Салерно, ни в Монпелье…

Ты Дама с исцеляющими руками, и твои прекрасные, белые, длинные пальцы восстанавливают носы и рты, делают новые глаза и новые уши. Ты гасишь тех, в ком бушует пламя, оживляешь паралитиков, поднимаешь малодушных, воскресаешь мертвых».

В этих обращениях мы находим большую часть женских атрибутов, о которых шла речь. Дева Мария — это плодородие, роса, источник жизни; многие образы сближают ее с колодцем, источником, ключом; выражение «источник жизни» — одно из самых распространенных; она не созидает, но удобряет, заставляет выплеснуться на свет Божий то, что спрятано под землей. Она — реальность, скрытая глубоко под видимостью вещей; Ядро, Мозг. Она усмиряет желания: она дана человеку, чтобы их утолить. Всюду, где жизни грозит опасность, она спасает и восстанавливает ее: она врачует и укрепляет. А так как жизнь исходит от Бога, она, будучи посредницей между мужчиной и жизнью, осуществляет и связь человечества с Богом. «Врата дьявола», — говорил Тертуллиан. Но преображенная, она становится вратами неба; в живописи ее изображают открывающей дверь или окно в рай или же возводящей лестницу от земли к небесам. Еще более прозрачный образ — заступница, ратующая перед Сыном за спасение человечества; на многих картинах Страшного суда Богоматерь изображена обнажающей груди и умоляющей Христа во имя своего славного материнства. В складках плаща она укрывает отпрысков рода человеческого; ее сострадательная любовь следует за ними по морям и океанам, на поле брани, через все опасности. Во имя милосердия она смягчает божественную Справедливость: мы видим изображения «Богоматери с весами», с улыбкой склоняющей в сторону Добра чаши весов, на которых взвешивают души.

Эта милосердная, нежная роль — одна из самых важных ролей, отведенных женщине. Даже всецело принадлежа обществу, женщина неуловимо проникает и за его пределы, потому что ей свойственна коварная щедрость Жизни. В некоторых случаях такое несовпадение задуманных мужчинами построений и случайности природы вызывает беспокойство; но оно становится благотворным, когда женщина, слишком покорная, чтобы угрожать творчеству мужчин, ограничивается тем, что обогащает это творчество и сглаживает чересчур резкие линии. Боги–мужчины представляют собой Судьбу; богини же обладают ничем не оправданной благожелательностью и своевольной снисходительностью. Христианскому Богу свойственна суровость Справедливости, Деве Марии — мягкость милосердия. На Земле мужчины отстаивают законы, разум, необходимость; женщина же знает об изначальной случайности самого мужчины и той необходимости, в которую он верит; отсюда и таинственная ирония, цветущая на ее губах, и ее гибкое великодушие. Она рожала в муках, она врачевала раны мужчин, она кормит грудью новорожденного и хоронит мертвых; она знает о мужчине все, что уязвляет его гордость и унижает волю. Даже склоняясь перед ним, подчиняя плоть духу, она держится за плотские границы духа; она подвергает сомнению серьезность жесткой мужской архитектоники, смягчает ее углы; она привносит в нее немотивированную роскошь, непредвиденную фацию. Ее власть над мужчинами основана на том, что она нежно призывает их к скромному осознанию своего истинного положения; в этом секрет ее искушенной, болезненной, ироничной и любящей мудрости. Даже легкомыслие, своеволие, невежество у нее — милые добродетели, ибо раскрываются они и по эту и по ту сторону мира, где мужчина предпочитает жить, но не любит чувствовать себя запертым. Рядом с установленными значениями и инструментами, изготовленными для практических целей, она являет тайну нетронутых вещей; от нее по улицам городов и вспаханным полям распространяется дуновение поэзии. Поэзия стремится уловить то, что существует поверх повседневной прозы: женщина — это в высшей степени поэтическая реальность, поскольку на нее мужчина проецирует все, чем сам он стать не решается. Она воплощает Грезу; греза — это нечто такое, что ближе всего человеку и самое для него чуждое, чего не хочет, не делает, к чему стремится и чего никогда не достигнет; и таинственная Другая, являющая одновременно глубокую имманентность и далекую трансцендентность, сообщает грезе свои черты. Так Орелия посещает во сне Нерваля и под видом грезы открывает ему образ всего мира. «Она стала расти в ярком луче света, так что понемногу сад приобретал очертания ее тела, а клумбы и деревья становились кружевным узором, украшающим ее платье; а между тем лицо и руки ее запечатлевали свои контуры на парящих в небе алых облаках. Я терял ее из виду по мере того, как она преображалась, ибо она, казалось, теряла сознание от собственного величия.«О, не оставляй меня! — воскликнул я, — ведь вместе с тобой умирает природа»».

Вполне понятно, что женщина, составляющая существо всей поэтической деятельности мужчины, представляется ее вдохновительницей: все Музы — женщины. Муза — это посредница между Творцом и природными источниками, где он черпает вдохновение. Именно через женщину, чей дух глубоко сопричастен природе, мужчине открывается путь к исследованию бездны молчания и плодовитой ночной тьмы. Сама по себе Муза ничего не создает; это остепенившаяся Сивилла, послушно ставшая служанкой своего господина. Ее советы могут пригодиться даже в конкретных и практических областях. Мужчина хочет добиваться придуманных им целей без помощи себе подобных, и если свое мнение высказал бы другой мужчина, он нашел бы его назойливым; однако он воображает, что женщина говорит с ним от имени других ценностей, от имени другой мудрости, на обладание которой он и не претендует, в которой больше инстинктивного, больше непосредственной связи с реальностью; Эгерия сообщает вопрошающему то, что подсказывает ей «интуиция»; самолюбие не мешает ему советоваться с ней, это как если бы он просил совета у звезд. Эта «интуиция» проникает даже в дела и политику: Аспазия и г–жа де Ментенон и сегодня делают головокружительную карьеру¹.

Есть еще одна функция, которую мужчина охотно доверяет женщине: будучи целью деятельности мужчин и источником их решений, она тем самым оказывается мерой ценностей. В ней обнаруживаются качества оптимального судьи. Мужчина мечтает о Другом не только для того, чтобы им обладать, но и для того, чтобы найти подтверждение сйоим действиям; если он станет искать подтверждения у мужчин, у ему подобных, это потребует от него постоянного напряжения; поэтому он хочет, чтобы какой–нибудь взгляд извне сообщил его жизни, его деятельности и ему самому

¹ Само собой разумеется, что в действительности они проявляют интеллектуальные способности, абсолютно идентичные мужским.

абсолютную ценность. Взгляд Бога недосягаем, чужд, тревожен; даже в эпохи большой веры только нескольким мистикам довелось испытать его жгучее воздействие. Эта божественная роль часто возлагается на женщину. Живя рядом с мужчиной и под его властью, она не полагает никаких чуждых ему ценностей — ив то же время, в качестве Другого, остается вне мужского мира, а значит, сохраняет способность воспринимать его объективно. Именно она в каждом конкретном случае укажет на наличие или отсутствие мужества, силы, красоты, опираясь на полученную извне универсальную оценку этих качеств. Мужчины слишком заняты своими отношениями сотрудничества или борьбы, чтобы быть публикой друг для друга: они друг за другом не наблюдают. Женщина же остается в стороне от их деятельности, не участвует в поединках и битвах; самим своим положением она предназначается на роль зрителя. Рыцарь бьется на турнире ради своей дамы; поэты добиваются одобрения женщин. Когда Растиньяк хочет завоевать Париж, он прежде всего решает иметь женщин, не столько для того, чтобы обладать ими телесно, сколько для того, чтобы пользоваться репутацией, которую могут обеспечить мужчине только они одни. На своих молодых героев Бальзак проецировал историю собственной юности; его становление проходило под опекой любовниц старше его по возрасту; и не только в «Лилии в долине» женщина играет роль воспитательницы; та же роль отводится ей и в «Воспитании чувств», и в романах Стендаля, и во многих других романах воспитания. Мы уже видели, что женщина — одновременно «физис» и «антифизис»; равно как и Природу, она воплощает Общество; в ней находят отражение цивилизация определенной эпохи, ее культура, о чем можно судить по куртуазной лирике, «Декамерону», «Астрее»; она вводит новую моду, правит салонами, направляет и отражает общественное мнение. Известность, слава — это женщины. «Толпа — женщина», — говорил Малларме.

Заручившись покровительством женщин, молодой человек приобщается к «свету» и к той сложной реальности, что зовется «жизнью». Она — одна из излюбленных целей, к которым стремится герой, авантюрист, индивидуалист. Мы видим, как в античности Персей освобождает Андромеду, Орфей ищет в подземном царстве Эвридику, а Троя сражается, чтобы сохранить Прекрасную Елену. Рыцарские романы едва ли знают иную доблесть, кроме освобождения пленных принцесс. Что бы делал Прекрасный Принц, если бы ему не надо было будить Спящую Красавицу и осыпать дарами Ослиную Шкуру? Миф о короле, который женится на пастушке, столь же лестен для мужчины, как и для женщины. Богатый мужчина испытывает потребность дарить, иначе его бесполезное богатство останется абстрактным; ему нужно, чтобы было кому дарить. Миф о Золушке, который с умилением описывает Филипп Уилли в «Поколении змей», пользуется особенно большим успехом в процветающих странах; в Америке он распространен больше, чем где бы то ни было, потому что мужчины там чувствуют себя более обремененными своим богатством: всю жизнь они бьются над тем, чтобы заработать деньги, так как же их тратить, если не посвятить себя женщине? Орсон Уэллс, в частности, воплотил в «Гражданине Кэйне» империалистическую природу этого ложного великодушия: Кэйн решает засыпать дарами никому не известную певичку и навязать ее публике как великую певицу единственно для утверждения собственного могущества; таких граждан Кэйнов в миниатюре немало найдется и во Франции. В другом фильме, «Лезвии бритвы», герой возвращается из Индии, достигнув абсолютной мудрости, и единственное применение, которое он ей находит, — это подобрать проститутку. Разумеется, воображая себя этаким дарителем, освободителем, искупителем, мужчина желает еще и порабощения женщины; ведь чтобы разбудить Спящую Красавицу, надо, чтобы она спала; чтобы были пленные принцессы, нужны людоеды и драконы. Между тем чем больше мужчине по душе трудные подвиги, тем больше удовольствия он получит, предоставив женщине независимость. Побеждать — это еще заманчивее, чем освобождать или дарить. Идеал среднего западного мужчины — это женщина, которая свободно признает его господство, не принимает безоговорочно его идей, но уступает его доводам, которая умно противостоит ему, чтобы в конце концов дать себя убедить. Чем увереннее чувствует себя его гордость, тем больше ему нравятся приключения потруднее; куда лучше укротить Пентесилею, чем жениться на послушной Золушке. «Воин любит опасность и игру, — говорит Ницше, — поэтому он любит женщину, ибо она — самая опасная из игр». Мужчина, любящий опасность и игру, не без удовольствия смотрит, как женщина превращается в амазонку, если ему удается сохранить надежду ее покорить¹, в глубине души ему нужно, чтобы эта борьба оставалась для него игрой, тогда как женщина ставит на карту свою судьбу; это и есть истинная победа мужчины, освободителя или победителя: женщина должна добровольно признать его своей судьбой.

Итак, в выражении «иметь женщину» кроется двойной смысл: функции объекта и судьи связаны друг с другом. Раз женщина воспринимается как личность, ее можно завоевать только с ее согласия; ее надо заслужить. Улыбка Спящей Красавицы вознаграждает Прекрасйого Принца — слезы счастья и благодарности пленных принцесс становятся истинной мерой доблести рыцаря. А с другой стороны, в ее взгляде нет абстрактной суровости, как у

¹ Поразительным тому примером могут служить американские или написанные на американский манер детективы. В частности, герои Питера Чейни всегда борются с какой–нибудь крайне опасной женщиной, неукротимой для всех, кроме них: после длящейся на протяжении всего романа дуэли она наконец признает победу Кэмпьена или Колхэма и падает в его объятия.

мужчин, этот взгляд дает очаровать себя. И таким образом героизм и поэзия становятся способами соблазна: но, позволяя себя соблазнять, женщина вдохновляет мужчину на героизм и поэзию. В глазах индивидуалиста у нее есть и более существенное преимущество: она представляется ему не только мерой общепризнанных ценностей, но и отражением его собственных заслуг и самого его существа. Мужчины оценивают себе подобного в соответствии с тем, что он совершил, объективно, руководствуясь принятыми мерками. Но некоторые его свойства, в частности свойства, относящиеся непосредственно к жизни, могут интересовать только женщину; он может быть мужественным, обаятельным, удачливым, нежным, жестоким только по отношению к ней: и если он ценит в себе эти не столь очевидные качества, его потребность в женщине становится абсолютной; благодаря ей он познает чудо увидеть самого себя как Другого — Другого, который в то же время его самое глубокое «я». У Мальро есть одно место, где он замечательно показывает, чего ждет индивидуалист от любимой женщины. Кийо спрашивает себя; «Голоса других людей мы слышим ушами, а наш собственный — горлом. Да. Жизнь нашу мы тоже слышим горлом, а жизнь других?.. Для других я — то, что я сделал… Только для Мэй он не был тем, что он сделал; только для него она была не его биографией, а чем–то совсем иным. Объятия, которыми пользуется любовь, чтобы прилепить одно существо к другому наперекор одиночеству, были даны в помощь не человеку, но безумцу, несравненному чудовищу, которое лучше всего того, чем любое существо является для себя самого, и образ которого он лелеет в своем сердце. С тех пор как умерла мать, Мэй была единственным существом, для которого он был не Кийо Жизором, а воплощением теснейшего сообщничества… Мужчин я не считаю себе подобными, это люди, которые смотрят на меня и судят меня; себе подобными я считаю тех, кто любит меня и не смотрит на меня, кто любит меня вопреки всему, вопреки деградации, низости, предательству, меня, а не то, что я сделал или сделаю, кто будет любить меня до тех пор, пока я сам буду любить себя, вплоть даже до самоубийства» -. Человечным и трогательным отношение Кийо выглядит оттого, что содержит в себе взаимность, оттого, что он просит Мэй любить его таким, каков он есть, а не предлагать его приукрашенное отражение. Требования многих мужчин куда более низменны; вместо точного отображения они пытаются найти в глубине двух живых глаз свой образ в ореоле восхищения и благодарности, образ обожествленный. Женщину еще и потому так часто сравнивают с водой, что она — зеркало, в которое глядится мужчина–Нарцисс: он склоняется над ней, с чистым сердцем или исполненный коварства. Но, во всяком ^учае, ему надо, чтобы она была вне его всем, чего он не может уловить в себе, потому что внутренний мир человека — всего лишь ничто и, чтобы добраться до себя самого, он должен проецировать себя на объект. Женщина для него — высшая награда, поскольку она в чуждой ему форме, которой он может обладать телесно, является его апофеозом. Когда он сжимает в объятиях существо, которое в его глазах вобрало в себя Мир и которому он навязал свои ценности и свои законы, он обнимает то самое «несравненное чудовище», себя самого. И тогда, соединившись с Другим, которого он сделал своим, он надеется добраться до себя самого. Сокровище, добыча, игра и риск, муза, наставница, судья, посредница, зеркало, женщина — это Другой, в котором Субъект превосходит себя, не будучи ограниченным, который противостоит ему, его не отрицая; она — Другой, который дает себя присоединить, не переставая быть Другим. И это делает ее настолько необходимой для радости мужчины и для его торжества, что можно даже сказать; если бы ее не было, мужчины выдумали бы ее.

Они и выдумали¹. Но она существует и помимо их вымысла. А поэтому она одновременно и воплощение их мечты и ее крах. Нет ни одной ипостаси женщины, которая тут же не влекла бы за собой свою противоположность: она Жизнь и Смерть, Природа и Искусственность, Свет и Тьма, В каком бы аспекте мы ни стали ее рассматривать, везде найдем все то же колебание, поскольку несущественное непременно оборачивается существенным. В образе Девы — Богоматери и Беатриче продолжают жить Ева и Цирцея.

«Через женщину, — пишет Кьёркегор, — в жизнь является идеальность, а чем был бы без нее человек? Множество мужчин стали гениями благодаря молодой девушке, но ни один из них не стал гением благодаря молодой девушке, чью руку ему удалось получить…»

«Только при негативном отношении женщина дает мужчине возможность созидать в идеальности… Негативные отношения с женщиной могут сделать нас бесконечными… позитивные отношения с женщиной делают мужчину конечным в сколь угодно протяженных пропорциях»². То есть женщина необходима в той мере, в какой продолжает оставаться Идеей, на которую мужчина проецирует собственную трансцендентность; но она губительна в качестве объективной реальности, существующей для себя и в себе ограниченной. Кьёркегор считает, что установил с женщиной единственно приемлемые отношения, отказавшись жениться на своей невесте. И он прав в том смысле, что миф о женщине, полагаемой как бесконечно Другое, сразу же влечет и свое опровержение.

¹ «Мужчина создал женщину — из чего же? Из ребра своего бога, своего идеала» (Ницше. Сумерки кумиров).

А так как она — поддельное Бесконечное, неистинный Идеал, то она оказывается конечностью, посредственностью и одновременно — ложью. Такой она выглядит у Лафорга; все его творчество выражает затаенную обиду из–за некоей мистификации, в которой он одинаково винит мужчину и женщину. Офелия и Саломея — на самом деле всего лишь «маленькие женщины». Гамлет думает: «Итак, Офелия любила бы меня как свое «добро» и потому лишь, что социально и морально я выше, чем добро ее подружек. А какие мелкие фразочки вырывались бы у нее в тот час, когда над благополучием и уютом зажигают свет!» Женщина побуждает мужчину мечтать, тогда как сама думает об уюте и мясе с овощами; ей говорят о душе, а она — всего лишь тело. Любовник верит, что преследует идеал, а сам между тем оказывается игрушкой природы, которая использует все свои мистические свойства в целях воспроизводства. На самом деле она представляет собой повседневность; в ней воплотились глупость, осторожность, мелочность, скука. Это выражено, в частности, в стихотворении, озаглавленном «Наша подружка»;… J'ai l'art de toutes les écoles J'ai des âmes pour tous les goûts Cueillez la fleur de mes visages Buvez ma bouche et non ma voix Et n'en cherchez pas davantage: Nul n'y vit clair pas même moi. Nos amours ne sont pas égales Pour que je vous tende la main Vous n'êtes que de naïfs mâles Je suis l'Eternel féminin! Mon But se perd dans les Etoiles! C'est moi qui suis la Grande Isis! Nul ne m'a retroussé mon voile Ne songez qu'à mes oasis… ¹

…Мне подвластно искусство всех школ, У меня есть души на любой вкус, Возьмите лучшее из моих лиц, Пейте мои уста, но не мой голос И не стремитесь к большему: Никто не может в этом разобраться, даже я.

И я не могу протянуть вам руку, Ибо любовь у нас разная, Ведь вы всего лишь наивные мужчины, А я — Вешая Женственность!

Цель моя теряется в Звездах!

Великая Исида — это я!

Никто не заглядывал под мою вуаль, Думайте только о моих оазисах…

Мужчине удалось поработить женщину, но добился он этого ценой потери всего того, что делало обладание желанным. Женская магия, вовлеченная в семью и в общество, не преображается, а рассеивается; низведенная до положения прислуги, женщина уже не может быть той неукротимой добычей, в которой воплощались все сокровища природы. С момента зарождения куртуазной любви стало общим местом, что брак убивает любовь. Слишком презираемая или слишком уважаемая, слишком повседневная, супруга перестает быть эротическим объектом. Свадебные обряды изначально призваны защитить мужчину от женщины; она становится его собственностью: но все, чем мы владеем, в свою очередь владеет нами; для мужчины брак — тоже тяжкая обязанность; и таким образом он попадает в ловушку, расставленную природой: за то, что когда–то мужчина пожелал свежую молодую девушку, он обязан всю жизнь кормить толстую матрону и высохшую старуху; хрупкая жемчужина, призванная украсить его существование, становится отвратительным бременем: Ксантиппа — это один из тех женских образов, о которых мужчины всегда говорили с величайшим ужасом¹. Но даже когда женщина молода, брак содержит в себе мистификацию, поскольку, стремясь привести эротизм в соответствие с требованиями общества, он может только убить его. А дело в том, что эротизм предполагает преобладание мгновения над временем, личности над коллективом; он утверждает разделение, а не связь, он противится любой регламентации; он содержит в себе враждебное обществу начало. Нравы никогда не подчинялись суровости установлений и законов; любовь во все времена утверждала себя вопреки им. В Греции и Риме чувственный лик любви был обращен к молодым людям и куртизанкам; одновременно плотская и платоническая куртуазная любовь предназначалась чужим женам. Тристан — это эпопея адюльтера. На рубеже XIX–XX веков, когда миф о женщине был создан заново, адюльтер становится темой всей литературы. Некоторые писатели, как, например, Бернстайн, изо всех сил отстаивая буржуазные институты, пытаются вернуть браку эротизм и любовь; но куда правдивее «Влюбленная» Порто–Риша, где показана несовместимость этих двух систем ценностей. Адюльтер может исчезнуть только вместе с браком. Ведь в некотором роде цель брака — привить мужчине иммунитет против собственной жены, остальные же женщины сохраняют в его глазах головокружительную привлекательность; к ним–то он и обращается. Женщины вступают в заговор. Они восстают против порядка, стремящегося их полностью обезоружить. Чтобы вырвать женщину у Природы, чтобы подчинить ее мужчине с помощью церемоний и контрактов, в ней признают человеческую личность

¹ Мы видели, что и в Древней Греции, и в средние века это была тема многочисленных жалоб и стенаний.

и наделяют ее свободой. Но свобода — это как раз то, что не поддается никакому подчинению; а если ее предоставляют существу, изначально обладающему губительной мощью, она становится опасной. Опасность эта возрастает оттого, что мужчина ограничивается полумерами; он принимает женщину в мужской мир, только делая ее прислугой и лишая трансцендентности; и полученная ею в приданое свобода может найти лишь негативное применение — она выражается в отказе от самой себя.

Только попав в неволю, женщина стала свободной; она отрекается от этой человеческой привилегии, чтобы вновь обрести мощь природного объекта. Днем она лицемерно играет роль послушной служанки, а ночью превращается в кошку, в лань; она снова покрывается чешуей сирены или, оседлав метлу, улетает водить сатанинские хороводы. Иногда эту ночную магию она обращает прямо на своего мужа; но куда предусмотрительнее скрыть свои метаморфозы от хозяина; в качестве жертвы избираются посторонние; они не имеют на нее прав, и для них она остается растением, источником, звездой, чародейкой. Получается, что неверность — ее предназначение; это единственный конкретный лик, который может обрести ее свобода. Она неверна даже независимо от своих желаний, мыслей, сознания; раз ее воспринимают как объект, она попадает в распоряжение любой субъективности, которая захочет ею завладеть; даже если ее запирают в гареме и прячут под покрывалами, нельзя быть уверенным, что она ни у кого не возбудит желания — а возбудить желание у постороннего уже значит нанести урон супругу и обществу. Но кроме того, она часто сама становится сообщницей этой предопределенности; только ложью и изменой может она доказать, что никому не принадлежит, и пойти наперекор мужским притязаниям. Потому–то так быстро возбуждается мужская ревность; мы знаем по легендам, что женщина может быть заподозрена без всякой причины и осуждена по малейшему подозрению, как Женевьева Брабантская или Дездемона; и даже без всякого подозрения Гризельду подвергают тяжелейшим испытаниям; легенда эта была бы лишена всякого смысла, если бы женщина изначально не казалась подозрительной; ее вину не надо доказывать — это она должна убеждать в своей невиновности. А потому ревность может быть неутолимой; мы уже говорили, что обладание никогда не может быть реализовано позитивно; человек не станет обладателем источника, из которого пьет воду, даже если запретит пить из него всем остальным, — и ревнивцу это хорошо известно. Женщина по сути своей такая же непостоянная, как вода — жидкая; и никакая человеческая сила не может идти вразрез с природной истиной. Во всей мировой литературе, будь то «Тысяча и одна ночь» ^lüui «Декамерон», мы видим, как женские хитрости торжествуют над мужской осторожностью. В то же время мужчина делается»чоремщиком, исходя не только из своей индивидуалистской воли: общество делает его — отца, брата, супруга — ответственным заповедение женщины. Ей предписывается блюсти целомудрие по соображениям экономического и религиозного свойства, поскольку каждый гражданин должен быть освидетельствован как сын своего отца. Но очень важно также обязать женщину в точности соответствовать той роли, которую предназначило ей общество. Мужчина предъявляет к женщине двойственное требование, чем обрекает ее на двуличие: он хочет, чтобы она принадлежала ему и в то же время оставалась чужой; он мечтает о служанке и ведьме одновременно. Но только в первом из этих желаний он признается публично; второе требование — скрытое, он прячет его в тайнике своего сердца, своей плоти; оно идет вразрез с моралью общества; оно — злое, как Другой, как строптивая природа, как «дурная женщина». Человек не посвящает себя всецело Добру, которое сам созидает, и которому вроде бы велит следовать; он сохраняет постыдную тайную связь со Злом. Но везде, где последнее дерзнет неосторожно показаться с открытым лицом, он объявляет ему войну. В ночном сумраке мужчина склоняет женщину к греху. Но среди бела дня он отвергает и грех, и грешницу. Женщины же, будучи грешницами в таинственном постельном ритуале, с тем большей страстью предаются публичному поклонению добродетели.

Подобно тому как мужской половой член был в первобытных обществах чем–то мирским, тогда как женский орган наделялся религиозными и магическими свойствами, вина мужчины в обществах более современных считается лишь незначительной выходкой; часто к ней относятся снисходительно; даже нарушив законы сообщества, мужчина продолжает ему принадлежать; это просто непутевое дитя, не несущее в себе угрозы глубинным основам коллективного порядка. Если же женщина ускользает от общества, она возвращается к Природе и демону и внутри коллектива выпускает на волю неконтролируемые силы зла. К порицанию, которое вызывает бесстыдное поведение, всегда примешивается страх. Если мужу не удается удержать жену в рамках добродетели, ее вина распространяется и на него; его несчастье в глазах общества выглядит бесчестием; нравы бывают настолько суровыми, что ему приходится убить преступницу, чтобы отмежеваться от ее преступления. В иных цивилизациях снисходительного супруга могут подвергнуть публичному осмеянию или же посадить голым на осла и провезти по улицам. Общество же позаботится и о том, чтобы вместо него покарать виновную, ибо она нанесла оскорбление не ему одному, а всему коллективу в целом. Исключительно суровыми были эти обычаи в суеверной, мистической, чувственной, запуганной плотью Испании. Кальдерон, Лорка, Валлье Инклан посвятили этой теме множество драм. В «Доме Бернарды Альбы» Лорки деревенские кумушки хотят наказать соблазненную девушку, приложив раскаленный уголь «к месту, которым она согрешила». В «Божественных речах» Валлье Инклана неверная жена представляется ведьмой, танцующей с демоном;

когда обнаруживается ее вина, вся деревня сбегается, чтобы сорвать с нее одежды, а потом утопить ее. Многие обычаи требовали именно раздеть грешницу; потом ее забрасывали камнями, как свидетельствует Евангелие, заживо хоронили, топили, сжигали. Смысл всех этих казней в том, что ее возвращали Природе, лишив прежде социального достоинства; своим грехом она выпустила на волю злые природные токи — искупление представляло собой нечто вроде священной оргии, когда, срывая одежды, избивая, умерщвляя виновную, женщины в свою очередь выпускали на волю флюиды, таинственные, но благотворные, поскольку действовали эти женщины в согласии с обществом.

Эта дикая суровость теряется по мере того, как ослабевают суеверия и развеивается страх. Однако в деревнях с недоверием смотрят на цыганок, у которых нет ни Бога, ни кола ни двора. Женщина, свободно пускающая в ход свои чары, — авантюристка, вамп, роковая женщина — по–прежнему вызывает опасение. В дурной женщине голливудских фильмов просматривается образ Цирцеи. Женщин сжигали как ведьм просто потому, что они были красивыми. А в ханжеском трепете, который ощущает провинциальная добродетель при виде женщин, ведущих дурную жизнь, продолжает жить ужас былых времен.

Именно эти опасности превращают женщину в захватывающую игру для мужчины, склонного к авантюризму. Отказавшись от прав супруга, не желая опираться на общественные законы, он хочет попробовать победить ее в одиночном бою. Он пытается присвоить женщину вместе со всем ее сопротивлением; он преследует в ней ту самую свободу, благодаря которой она от него ускользает. Тщетно. Здесь недооценивается свобода: свободная женщина часто остается свободной вопреки мужчине. Даже Спящая Красавица может, проснувшись, проявить недовольство, не узнать в том, кто ее будит, Прекрасного Принца и не улыбнуться. Это как раз случай Гражданина Кэйна: его подопечная воспринимается как угнетенная, а под великодушием его проступает стремление к могуществу и тирании; жена героя равнодушно слушает рассказы о его подвигах, Муза, о которой мечтает поэт, зевает, внимая его стихам. Амазонка может, заскучав, отказаться от боя, а может и выйти из него победительницей. Римлянки периода упадка и многие нынешние американки навязывают мужчинам свои капризы или свой закон. Где же Золушка? Мужчина хотел давать, и вдруг женщина начинает брать. Теперь уже не до игры — надо защищаться. С тех пор как женщина свободна, у нее есть лишь та судьба, которую она сама себе свободно создает. Отношения полов становятся отношениями борьбы. Став для мужчины ему подобной, она выглядит столь же устрашающе, как в те времена, когда она противостояла ему как чуждая природа. Кормящая, преданная, терпеливая самка оборачивается жадным, ненасытным зверем. Дурная женщина также уходит корнями в Землю, в Жизнь; но земля — это яма, а жизнь — беспощадная битва;

на смену мифу о хлопотливой пчеле, о курице–наседке приходит миф о ненасытных насекомых: о самке богомола, о паучихе; женщина видится уже не кормящей детенышей, но съедающей самца; яйцеклетка — уже не кладезь изобилия, но ловушка из инертной материи, в которой тонет оскопленный сперматозоид; матка, эта теплая, мирная и надежная пещера, становится засасывающим спрутом, плотоядным растением, пропастью содрогающегося сумрака; в ней живет змея, ненасытно поглощающая мужскую силу. Та же диалектика превращает эротический объект в волшебницу, занимающуюся черной магией, служанку — в предательницу, Золушку — в людоедку и вообще делает женщину врагом; так приходится расплачиваться мужчине за то, что он, покривив душой, утвердил себя как единственно существенное.

Между тем и это враждебное лицо — не окончательный облик женщины. Скорее, манихейство проникает в среду самих женщин. Пифагор ассоциировал доброе начало с мужчиной, а злое — с женщиной. Мужчины попытались преодолеть зло, присвоив себе женщину; частично им это удалось; но подобно тому, как христианство, принеся с собой идеи искупления и спасения, наделило слово «проклятие» всей полнотой смысла, так и дурная женщина полностью проявилась, столкнувшись лицом к лицу с женщиной освященной. На протяжении всех споров о женщине, длящихся со средних веков и по сей день, некоторые мужчины согласны признать только благословенную женщину своей мечты, другие же — проклятую женщину, этой мечте противоречащую. Но на самом деле мужчина потому и может обрести в женщине все, что у нее одновременно оба эти лица. Она — плотское, живое отражение всех ценностей и антиценностей, благодаря которым жизнь имеет смысл. Вот они, как на ладони, Добро и Зло, противостоящие друг другу в облике преданной Матери и коварной Любовницы; в древнеанглийской балладе «Сын мой Рэндал» молодой рыцарь умирает на руках у матери, отравленный своей любовницей. «Смола» Ришпена повествует о том же, только с большей патетикой и с изрядной долей дурного вкуса. Ангелоподобная Микаэла противопоставляется черной Кармен. Мать, верная невеста, терпеливая супруга заняты тем, что перевязывают раны, нанесенные мужчинам в сердце вампами и колдуньями. Между этими двумя ярко выраженными полюсами вырисовывается множество двусмысленных образов, жалких, ненавистных, грешных, жертв, кокеток, слабых, ангельских, демонических. А отсюда — множество типов поведения и чувств, влекущих к себе мужчину и его обогащающих.

Его завораживает сама сложность женщины: вот она, великолепная супруга, которой он может восхищаться по сходной цене. Кто она — ангел или демон? Неоднозначность превращает ее в Сфинкса, Под его покровительство был отдан один из известнейших публичных домов в Париже. В великую эпоху Женственности, во времена корсетов, Поля Бурже, Анри Батая и френч–канкана неистощимая тема Сфинкса неистовствует в комедиях, стихах и песнях: «Кто ты, откуда ты, загадочный Сфинкс?» До сих пор люди продолжают мечтать и спорить о женской тайне. Именно для того, чтобы сохранить эту тайну, мужчины долго умоляли женщин не отказываться от длинных платьев, нижних юбок, вуалей, длинных перчаток, высоких ботиков — все, что подчеркивает в Другом его отличие, делает его более желанным, поскольку мужчина хочет присвоить себе Другого именно как такового. Мы видим, как Ален–Фурнье в своих письмах упрекает англичанок за мальчишеское рукопожатие — его приводит в волнение стыдливая сдержанность француженок. Чтобы женщине могли поклоняться как далекой принцессе, она должна оставаться таинственной, неведомой; не похоже, чтобы Фурнье был чересчур почтителен к женщинам, встретившимся ему в жизни, но все, что было чудесного в детстве, юности, всю ностальгию по потерянному раю он воплотил в женщине — женщине, чья основная добродетель — быть недоступной. Белым с золотом нарисовал он портрет Ивонн де Гале. Но мужчинам милы даже женские недостатки, если за ними кроется тайна. «У женщины должны быть капризы», — авторитетно заявил один мужчина благоразумной женщине. Каприз непредсказуем; он сообщает женщине постоянно меняющуюся грацию струящейся воды; ложь украшает ее сверкающими переливами; кокетство и даже развращенность придают ей опьяняющий аромат. Именно такая разочаровывающая, ускользающая, непонятная, двуличная, она лучше всего соответствует противоречивым желаниям мужчин; она — Майя с ее бесчисленными превращениями. Стало уже общим местом изображать Сфинкса в виде молодой девушки; мужчины считают девственность одной из самых волнующих тайн, тем более что сами они ведут себя намного вольнее; чистота молодой девушки позволяет надеяться, что под невинностью скрывается развращенность и самые разнообразные пороки; еще близкая животному и растительному миру, уже послушная принятым в обществе обычаям, она и не ребенок и не взрослая; ее робкая женственность вызывает не страх, а только умеренное беспокойство. Понятно, что такому воплощению женской тайны отдается предпочтение. Однако, поскольку «настоящая девушка» исчезает, ее культ немного устарел. Зато тип проститутки, чей облик Гантийон придает Майе в одной нашумевшей пьесе, во многом сохраняет свой престиж. Это один из самых пластичных женских типов, дающих наибольший простор для великой игры пороков и добродетелей.

Для робеющего пуританина она воплощает зло, стыд, болезнь, проклятье; она вызывает ужас и отвращение; она не принадлежит никому из мужчин, но отдается всем и живет на вырученные средства; тем самым она обретает ужасающую независимость похотливых богинь–матерей первобытной эпохи и воплощает Женственность, не утвержденную мужским обществом, по–прежнему несущую в себе пагубные силы; во время полового акта мужчина не может воображать, что обладает ею, — это он оказывается во власти демонов плоти; англосаксы, в глазах которых плоть в той или иной степени проклята, особенно остро ощущают при этом унижение, нечистоту. Зато мужчине, не чурающемуся плоти, нравится, что в проститутке она утверждает себя щедро и вызывающе; он увидит в ней прославление женственности, не опошленной никакой моралью; на теле ее он обнаружит магические свойства, некогда роднившие женщину со светилами и морями; когда мужчина вроде Миллера спит с проституткой, он воображает, что исследует пропасти жизни, смерти, космоса; он соединяется с Богом в глубине влажного мрака гостеприимного влагалища. Поскольку падшая женщина — своего рода пария, изгнанная из мира лицемерной морали, ее можно рассматривать как опровержение всякой официальной добродетели; сама низость падения роднит ее с настоящими святыми; ибо кто был унижен, возвысится; Христос благосклонно отнесся к Марии Магдалине; грех отворяет небесные врата скорее, чем притворная добродетель. А потому именно у ног Сони Раскольников поступается мужским высокомерием и гордыней, приведшими его к преступлению; убийство распалило в нем стремление к разрыву, живущее в каждом мужчине, — и смиренная, всеми покинутая, униженная проститутка может лучше, чем кто бы то ни было, принять у него признание и раскаяние¹. Выражение «fille perdue» — «потерянная девица» вызывает волнующие ассоциации; многие мужчины мечтают потерять себя; это не так–то просто, не всем удается легко и естественно достичь Зла в его позитивном обличье; даже демонам претят чрезмерные преступления; женщина позволяет себе, не слишком рискуя, служить черные мессы, где Сатану упоминают, но специально не приглашают; она вне мужского мира — и связанные с ней действия на самом деле не ведут ни к каким последствиям; в то же время она человек, а значит, с помощью нее можно выразить протест против человеческих законов. От Мюссе до Жоржа Батая самый омерзительный и соблазнительный разврат — это посещение «девиц». Именно в женщинах ищут Сад и Захер–Мазох удовлетворения одолевающих их желаний; их ученики и большинство мужчин, имеющих «порочные» склонности, чаще всего обращаются к проституткам. Из

¹ Марсель Швоб поэтически излагает этот миф в «Книге Монель»: «Я расскажу тебе о маленьких проститутках, и ты будешь знать, как все начинается… Видишь ли, они издают крик сострадания к вам и гладят вашу руку своей худенькой ручонкой. Они поймут вас, только если вы очень несчастны; они плачут вместе с вами и утешают вас… Ни одна из них, видишь ли, не может остаться с вами. Это слишком опечалило бы их, и потом они стыдятся оставаться с вами, когда вы уже не плачете, они не осмеливаются взглянуть на вас. Они учат вас тому, чему должны научить, и уходят. Сквозь холод и дождь проходят они, чтобы поцеловать вас в лоб, утереть ваши слезы, а потом жуткий мрак забирает их обратно… И не надо думать о том, чем они занимались в этом мраке».

всех женщин они в наибольшей степени подчинены мужчине и в то же время легче ускользают из–под его власти; поэтому они и приобретают множество разнообразных значений. Между тем ни один женский тип — девственница, мать, супруга, сестра, служанка, любовница, неистовая добродетель, улыбающаяся одалиска — не может столь полно отвечать переменчивым мужским устремлениям.

Предоставим психологии, и в частности психоанализу, разбираться, почему человек особенно привязывается к тому или иному аспекту многоликого Мифа и почему воплощает его в той или иной конкретной форме. Но миф этот присутствует во всех комплексах, навязчивых идеях, психозах. В частности, в основе многих неврозов лежит умопомрачение от запрета: оно может возникнуть только в том случае, если уже раньше в обществе сложилось табу; социального давления извне недостаточно, чтобы объяснить это явление; в действительности социальные запреты — не просто условности; они имеют — помимо прочих значений — онтологический смысл, который каждый человек познает на собственном опыте. В качестве примера интересно проанализировать эдипов комплекс; его слишком часто рассматривают как продукт борьбы инстинктивных тенденций и общественных предписаний; но прежде всего это конфликт, происходящий внутри самого субъекта. Привязанность ребенка к материнскому чреву — это прежде всего его связь с Жизнью в ее непосредственной форме, в ее самом общем виде, в ее имманентности; отказ оторваться от груди — это отказ быть брошенным, на что обречен человек, стоит только ему отделиться от Всего; с этого момента и по мере того, как он все больше индивидуализируется и отъединяется, можно считать «сексуальной» сохранившуюся у него любовь к материнской плоти, существующей теперь уже отдельно от него; его чувственность становится теперь опосредованной, превращается в трансценденцию к постороннему объекту. Но чем скорее и решительнее ребенок начинает воспринимать себя как субъект, тем больше тяготит его плотская связь, противоречащая его независимости. И тогда он избегает ласк, а авторитет матери, ее права на него, а то и само ее присутствие вызывают у него чувство, похожее на стыд. Особенно неловко, неприлично кажется ему увидеть в ней плоть, он старается не думать о ее теле; в ужасе, который он испытывает по отношению к своему отцу, или отчиму, или любовнику матери, не столько ревность, сколько возмущение: напомнить ему, что его мать — существо из плоти и крови, значит напомнить и о его собственном рождении — событии, от которого он открещивается всеми силами; он желает по крайней мере придать ей величие большого космического феномена; мать должна воплощать Природу, которая охватывает всех людей, не принадлежа ни одному из них; ему невыносимо видеть ее чьей–то добычей, и не потому, что он, как часто утверждают, хочет обладать ею сам, а потому, что он хочет, чтобы она существовала вне всякого обладания; убогие мерки супруги или любовницы — не для нее.

Правда, когда в пору отрочества он начинает мужать, его иногда возбуждает материнское тело; но это происходит оттого, что через мать он познает женственность вообще; и желание, возникшее при виде бедра или груди, часто затухает, едва лишь молодой человек осознает, что эта плоть — плоть его матери. Большое число случаев извращения объясняется тем, что, будучи порой смятения, отрочество склонно к извращениям, отвращение в этом возрасте ведет к кощунству, а из запрета рождается соблазн. Но не следует думать, будто вначале сын наивно хочет спать с матерью, а потом вмешиваются внешние запреты и подавляют его. Наоборот, именно из–за запрета, сложившегося в душе у человека, рождается желание. Внутренний запрет — это самая нормальная и самая распространенная реакция. Но опять же он проистекает не из общественного предписания, маскирующего инстинктивные желания. Скорее, уважение — это сублимация изначального отвращения; молодой человек не позволяет себе воспринимать мать как плотское существо; он преображает ее, отождествляет с одним из чистых образов освященной женственности, предлагаемых ему обществом. Тем самым он вносит свой вклад в укрепление идеального образа Матери, который придет на помощь следующему поколению. Образ же этот обладает такой силой потому, что необходим для индивидуальной диалектики человека. А поскольку в каждой женщине кроется сущность Женщины вообще, а значит, и Матери, отношение к матери непременно скажется и на отношении к супруге и любовницам; однако процесс этот не так прост, как часто воображают. Юноша, который испытал конкретное, чувственное влечение к своей матери, мог в ее лице желать женщину вообще: и тогда любая женщина сможет усмирить пыл его темперамента; ему не суждено томиться инцестуальной ностальгией¹, И наоборот, молодой человек, испытывавший к своей матери нежное, но платоническое почтение, может желать, чтобы в женщине в любом случае было что–то от материнской чистоты.

Всем известно, насколько вопросы пола, а значит, как правило, и все связанное с женщиной, важны при рассмотрении как патологического, так и нормального поведения. Бывает, что феминизируются другие объекты; поскольку и сама женщина — это во многом плод воображения мужчины, он может воображать ее и через мужское тело: в педерастии сохраняется разделение полов. Но обычно Женщину ищут в существах женского пола. Через нее, через все лучшее и худшее, что есть в ней, мужчина учится счастью, страданию, пороку, добродетели, вожделению, отречению, преданности, тирании, учится понимать самого себя; ¹ Поразителен пример Стендаля.

она — игра, приключение, но в то же время — испытание; она — торжество победы и более горькое торжество преодоленного поражения; она — умопомрачение потери, притягательная сила проклятия, смерти. Целое море значений существует только благодаря женщине; она — суть действий и чувств мужчин, воплощение всех ценностей, которые стимулируют их свободу. Понятно, что мужчина, даже если он обречен на самое жестокое разочарование, не желает отказываться от мечты, вобравшей в себя все его помыслы и мечтания.

Вот почему женщина двулика и несет в себе разочарование: она — это все, что призывает к себе мужчина и чего он не достигает. Она — мудрая посредница между благосклонной Природой и человеком, она же — искушение всякой мудрости непокоренной Природой. Она телесно воплощает в себе все моральные ценности и их противоположности, от добра до зла; она — сама сущность действия и то, что ему препятствует, «подступ» человека к миру и его поражение; она как таковая — источник всякого размышления человека о своем существовании и всякого выражения, которое он сможет ему придать; в то же время она старается отвлечь его от самого себя, погрузить в безмолвие, в смерть. Он ждет, чтобы она, его служанка и подруга, была бы еще его зрителем и судьей, была бы подтверждением его бытия; а она парирует равнодушием, а то и насмешками и издевками. На нее он проецирует все, чего желает и чего боится, что любит и что ненавидит. Об этом так трудно говорить, потому что мужчина всего себя ищет в ней, потому что она — Все. Только это Все — из мира несущественного; она все Другое. А будучи другим, она другой и по отношению к самой себе, и по отношению к тому, чего от нее ждут. Она — все, а потому никогда не бывает в точности тем, чем следовало бы ей быть; она — вечное разочарование, разочарование самого существования, которому никогда не удается ни достичь тождества с самим собой, ни примириться со всем множеством существующих.

Глава 2

Для подтверждения проведенного анализа мифа о женщине, бытующего в коллективном представлении, мы рассмотрим отдельные синкретические формы, в которых он преломляется в творчестве некоторых писателей. В частности, нам показалось весьма типичным отношение к женщине Монтерлана, Д. Г. Лоуренса, Клоделя, Бретона, Стендаля.

Date: 2015-07-23; view: 345; Нарушение авторских прав