Глава 1 3 page. Мужчина утверждает, что Дух в нем торжествует над Жизнью, активность над пассивностью; его сознание держит природу на расстоянии

Мужчина утверждает, что Дух в нем торжествует над Жизнью, активность над пассивностью; его сознание держит природу на расстоянии, его воля видоизменяет ее, но он обнаруживает в самом себе жизнь, природу и пассивность в виде полового члена. «Половые органы — это настоящий очаг воли, а противоположный ему полюс — мозг», — пишет Шопенгауэр. То, что он называет волей, — это привязанность к жизни, которая есть страдание и смерть, тогда как мозг — это мысль, дающая представление о жизни, а значит, отделившаяся от нее; половой стыд — это, считает он, стыд, который мы испытываем перед глупым упрямством своей плоти. Даже при том, что мы не разделяем свойственного его теориям пессимизма, следует признать его правоту в том, что в оппозиции половой член — мозг он видит выражение двойственного характера человека. В качестве субъекта он полагает мир и, оставаясь вне пределов полагаемого им универсума, делается его властелином; если же он осознает себя как плоть, как пол, он уже не является автономным сознанием, кристально чистой свободой: он врастает в мир, он — ограниченный и обреченный на смерть объект. Конечно, акт зачатия превосходит границы тела — но он же их и устанавливает. Отец всех детей, пенис аналогичен матери–матке; мужчина, который сам вышел из зародыша, вскормленного в материнском чреве, несет в себе новые зародыши, и через это дающее жизнь семя отрицается его собственная жизнь. «Рождение детей — это смерть родителей», — сказал Гегель, Извержение семени — это предупреждение о смерти, оно утверждает примат рода над особью; наличие полового члена и его активность отрицают гордую исключительность субъекта. Именно это вытеснение духа жизнью делает половой член чем–то скандальным. Мужчина превозносит фаллос постольку, поскольку воспринимает его как трансцендентность и активность, как средство овладения Другим; но он стыдится его, когда видит в нем лишь пассивную плоть, превращающую его в игрушку темных сил Жизни. Стыд этот охотно маскируется под иронию. Чужой член легко вызывает смех; эрекция часто кажется смешной, оттого что имитирует обдуманное действие, тогда как на самом деле переносится пассивно; одно упоминание о гениталиях возбуждает веселье. Малиновский рассказывает, что дикарям, среди которых он жил, достаточно было назвать «эти стыдные места», чтобы вызвать неудержимый смех; большинство шуток, называемых фривольными или сальными, не идут дальше элементарной игры слов такого рода. У некоторых примитивных народов женщины в период прополки садов имеют право грубо изнасиловать незнакомца, который рискнет забрести в их деревню; они набрасываются на него все вместе, часто доводят до полусмерти: мужчины племени смеются над этим подвигом; такое насилие закрепляет представление о жертве как о пассивной и зависимой плоти; мужчиной овладевают женщины, а через них — и их мужья, тогда как в нормальном половом сношении мужчина стремится утвердить себя как собственник.

Но именно тогда ему предстоит с наибольшей очевидностью столкнуться с двусмысленностью своего плотского существования. Он с гордостью принимает свои половые свойства в качестве средства присвоения Другого; но эта мечта об обладании никогда не сбывается. В подлинном обладании Другой полностью уничтожается, потребляется, разрушается — но только султан из «Тысячи и одной ночи» может себе позволить обезглавливать любовниц, едва утренняя заря поднимет их из его постели; женщина переживает объятия мужчины и тем самым ускользает от него; стоит ему разжать руки, и добыча снова становится ему чужой; она опять новая, нетронутая, готовая столь же мимолетно отдаться новому любовнику. Заветная мечта мужчины — «отметить» женщину, чтобы она навсегда осталась его; но даже самый самолюбивый знает, что ничего, кроме воспоминаний, ему не останется и что самые жгучие образы холодны, если утрачено ощущение. Этому краху посвящена целая литература. Направлена она всегда против женщины, которую называют непостоянной, изменницей, потому что тело предназначает ее для мужчины вообще, а не для какого–то определенного мужчины. Больше того, ее измена коварна еще и потому, что она сама превращает любовника в добычу. Только тело может соприкоснуться с другим телом; чтобы подчинить себе желанную плоть, мужчине самому надо стать плотью; Ева дана Адаму, чтобы через нее он реализовал свою трансцендентность, а она увлекает его во мрак имманентности; оболочку тьмы, сотканную матерью для сына, из которой он так хочет вырваться, воссоздает из непроницаемой глины любовница в момент головокружительного наслаждения. Он хотел обладать — а обладают им самим. Запах, испарина, усталость, скука — столько всего написано об унылой страсти сознания, ставшего плотью. Желание, часто таящее в себе отвращение, оборачивается отвращением, когда оно утолено. «Post coïtum homo animal triste» («После совокупления мужчина — грустное животное») — «Плоть грустна», А между тем мужчина даже не нашел в объятиях возлюбленной полного успокоения. Вскоре в нем снова пробуждается желание; и часто он не просто хочет женщину вообще, но именно эту самую женщину. Тогда она приобретает исключительно тревожную власть. Ибо мужчина воспринимает сексуальную потребность своего тела как самую обычную потребность вроде голода и жажды, не направленную ни на какой объект в частности: значит, узы, связывающие его с определенным женским телом, — это работа Другого. Это узы таинственные, как нечистое и плодовитое чрево, куда уходит корнями его жизнь, это своего рода пассивная сила — это магические узы. Набившая оскомину лексика газетных романов, где женщина описывается как волшебница, обольстительница, которая околдовывает, завораживает мужчину, отражает древнейший, универсальнейший миф. Женщина предназначена для волшебства. Волшебство, говорил Ален, — это дух, бродящий во всех вещах; действие можно назвать волшебным, когда его никто не производит, а оно само возникает из пассивности; а на женщину мужчины всегда смотрели именно как на имманентность данности; хоть она и порождает хлеба, плоды и детей, это не является актом ее воли; она не субъект, не трансценденция, не созидательная сила, но объект, начиненный флюидами.

В обществах, где мужчина поклоняется подобным тайнам, женщина благодаря этим свойствам тоже становится частью культа и почитается как жрица; но когда мужчина стремится добиться торжества общества над природой, разума над жизнью, воли над инертной данностью, тогда женщина воспринимается как ведьма. Разница между священнослужителем и волшебником известна; первый повелевает силами, которые он покорил в полном согласии с богами и законами, на благо общины и от имени всех ее членов; волшебник действует в стороне от общества, вопреки богам и законам, руководствуясь собственными страстями. Женщина же не полностью интегрирована в мир мужчин; в качестве Другого она противостоит им; естественно, что она пользуется имеющимися в ее распоряжении силами не для того, чтобы распространить на все мужское общество и в будущее влияние трансценденции, но, будучи сама отрезана и противопоставлена, стремится увлечь мужчин в одиночество отрезанности и во тьму имманентности. Она — сирена, из–за пения которой матросы разбивались о рифы; она — Цирцея, превращавшая своих любовников в животных, ундина, увлекающая рыбака на дно пруда. Плененный ее прелестями мужчина уже не имеет ни воли, ни проекта, ни будущего, он уже не гражданин, но тело — раб своих желаний, он вычеркнут из общежития, ограничен мгновением, пассивно поддается смене мук и наслаждений; извращенная волшебница восстанавливает страсть против долга, настоящий момент — против единства времени, она держит путника вдали от родного очага, она дарует забвение. Стремясь завладеть Другим, мужчина должен оставаться самим собой; но, ощутив крах своего стремления к невозможному обладанию, он пытается стать тем самым Другим, с которым ему не удается воссоединиться; тогда он отчуждается, теряется, выпивает волшебный напиток, делающий его чужим самому себе, погружается в быстротечные смертные воды. Мать обрекает сына на смерть, давая ему жизнь; любовница склоняет любовника отречься от жизни и отдаться высшему сну. Связь между Любовью и Смертью была патетически воспета в легенде о Тристане, но есть в ней и более изначальная истина. Рожденный из плоти, мужчина в любви осуществляется как плоть, а плоть предназначена могиле. Тем самым подтверждается союз Женщины и Смерти; великая жница — это перевернутый лик плодородия, благодаря которому растут колосья. Но она же представляется ужасной невестой, скрывающей свой скелет под обманчивой нежностью плоти¹.

Итак, в женщине, будь то любовница или мать, мужчина прежде всего лелеет и ненавидит застывший образ собственной животной судьбы, жизнь, необходимую для его существования, но обрекающую его на конечность и смерть. В день своего появления на свет человек начинает умирать; эту истину и воплощает Мать. Зачиная, он утверждает примат вида над самим собой — именно это он постигает в объятиях супруги; в смятении и наслаждении он еще до зачатия забывает об исключительности своего «я». Даже если он пытается разделить себя и возлюбленную, в обоих очевидно для него только одно: их плотская природа. Он одновременно стремится полностью осуществиться как плоть — почитает мать, желает любовницу — и восстает против плоти с отвращением и страхом.

Есть один весьма знаменательный текст, где мы найдем синтез почти всех этих мифов, — я имею в виду то место в «Курдской ночи», где Жан–Ришар Блок описывает, как молодой Саад сжимает в объятиях женщину намного старше его, но еще красивую, во время разграбления города: «Ночь стирала контуры предметов и ощущений. И уже не женщину прижимал он к своей груди. Он наконец приближался к цели нескончаемого путешествия, длившегося с сотворения мира. Он понемногу растворился в необъятности, колыхавшейся вокруг него, бескрайней и безликой. Все женщины перепутались в одной стране, гигантской, неприступной, унылой, как желание, Например, в балете Превера «Свидание» и в балете Кокто «Юноша и Смерть» Смерть представлена в образе молодой возлюбленной.

знойной, как лето… Между тем он с робким восхищением узнавал сокрытое в женщине могущество, длинные, обтянутые атласом бедра, колени, напоминавшие два холма из слоновой кости. Когда он пробегал глазами вдоль полированной оси спины от поясницы к плечам, ему казалось, что он озирает тот самый свод, на котором зиждется мир. И снова его неотступно манил живот, упругий и нежный океан, где рождается и куда возвращается любая жизнь, пристанище из пристанищ, со своими приливами и отливами, горизонтами, безграничными просторами.

И тогда им овладело яростное желание пронзить эту восхитительную оболочку и добраться наконец до самого источника ее прелестей. Они сплелись, брошенные друг к другу одновременным порывом. Женщина теперь существовала лишь затем, чтобы разверзнуться, как земля, открыть ему свои внутренности, насытиться влагой возлюбленного. Восторг обернулся убийством. Их слияние напоминало удар кинжала.

…Он, одинокий, отъединенный, отсеченный человек, вот–вот должен был выплеснуться из собственной сущности, вырваться из темницы плоти и влиться материей и душой в универсальную материю. Ему было уготовано высочайшее, никогда ранее не испытанное счастье превзойти границы сотворенного существа, сплавить в едином восторге субъект и объект, вопрос и ответ, отсечь у бытия все, что не есть бытие, и достичь в последнем содрогании царства недостижимого.

…Каждое новое движение смычка извлекало из вибрировавшего в его руках ценного инструмента все более и более высокие ноты. Вдруг последний спазм оторвал Саада от зенита и низверг на землю, в грязь».

Желание женщины остается неутоленным, она сжимает любовника между бедрами, и он чувствует, как помимо его воли в нем снова растет желание: тогда она представляется ему враждебной силой, отнимающей у него мужество, и, снова обладая ею, он впивается зубами ей в горло, так глубоко, что убивает ее. Так завершается цикл, сложными, витиеватыми путями ведущий от матери к любовнице и к смерти.

В этой ситуации мужчина может вести себя по–разному в зависимости от того, какой аспект плотской драмы для него важнее. Если он не имеет понятия об уникальности жизни и не заботится о своей особой судьбе, если он не страшится смерти, то с радостью примет свою животную природу. У мусульман женщина низведена до состояния полного ничтожества благодаря феодальной структуре общества, не допускающей вмешательства государства в дела семьи, и благодаря религии, которая, выражая воинственный идеал этой цивилизации, прямо предназначила мужчину Смерти и не оставила в женщине ничего магического: чего может бояться на земле тот, кто в любую секунду готов окунуться в сладострастные оргии магометанского рая? Мужчина, таким образом, может спокойно наслаждаться женщиной, не думая о том, чтобы защищаться от себя самого и от нее. Сказки «Тысячи и одной ночи» рассматривают ее как источник приторных наслаждений, вроде фруктов, варенья, сытных пирожных и благовоний. Сегодня такую склонность потакать собственной чувственности можно встретить у многих средиземноморских народов; щедро одаренный мгновением, не претендующий на бессмертие, южный человек, видя сияние неба и моря, воспринимает Природу в самом роскошном виде, а потому будет любить женщин, смакуя удовольствие; по традиции он достаточно презирает их, чтобы не считать за людей: он не видит большой разницы между привлекательностью женского тела и красотой песка или воды; ни женщины, ни он сам не вызывают у него ужаса перед плотью. В «Сицилийских беседах» Витторини совершенно спокойно рассказывает о том восхищении, которое он испытал в возрасте семи лет, впервые увидев обнаженное женское тело. Греческий и римский рационализм дает обоснование этому стихийно сформировавшемуся мироощущению. Оптимистическая философия греков превзошла пифагорейское манихейство; нижестоящий подчинен вышестоящему и в качестве такового полезен ему; подобные гармоничные идеологии не проявляли никакой враждебности по отношению к плоти. Человек, обращенный к небосводу Идей или к Городу и Государству, воспринимает себя как Nous (Ум) или как гражданина и считает, что преодолел свою животную природу: предается ли он чувственным наслаждениям или живет как аскет, женщина, прочно интегрированная в мужское общество, имеет лишь второстепенное значение. Разумеется, торжество рационализма никогда не было полным, и эротический опыт в этих цивилизациях сохраняет свой амбивалентный характер: мы можем судить об этом по обрядам, мифологиям, литературе. Но притягательные и опасные стороны женственности предстают здесь в смягченном виде. Ужасающий магнетизм женщина вновь обретает с пришествием христианства; страх перед противоположным полом — это одна из форм, в которые обращается для человека разорванность несчастного сознания. Христианин отделен от самого себя; он окончательно распадается на тело и душу, на жизнь и дух: первородный грех делает тело врагом души; все плотские привязанности представляются дурными*.

Человек может быть спасен только потому, что грехи его искуплены Христом и что взор его обращен к царству небесному; но изначально он всего лишь гниль; самим рождением он обречен

Вплоть до конца XII века теологи — за исключением святого Ансельма Кентерберийского — считали, согласно доктрине Блаженного Августина, что первородный грех содержится в самом законе размножения рода человеческого. «Похоть — это порок… рождающаяся с ее помощью человеческая плоть — это плоть греховная», — пишет Блаженный Августин. И у святого Фомы Аквинского: «Поскольку со времен первородного греха союз двух полов сопровождается похотью, грех этот передается и младенцу».

не только на смерть, но и на проклятие; только благодаря божественной благодати может открыться для него небо, но на всех превратностях его естественного существования лежит печать проклятия. Зло — это абсолютная реальность; а плоть — это грех. И разумеется, поскольку женщина по–прежнему остается Другим, никому не приходит в голову, что мужчина и женщина — плоть друг для друга; плоть, которая для христианина враждебный Другой, отождествляется с женщиной. В ней воплощены искушения земли, пола, демона. Все Отцы Церкви настаивают на том, что именно она склонила Адама к греху. Снова напрашивается высказывание Тертуллиана; «Женщина! Ты врата дьявола. Ты смогла убедить того, против которого дьявол не осмеливался выступить в открытую. Это из–за тебя Сыну Божьему пришлось умереть; тебе следовало бы всегда ходить в трауре и в лохмотьях». Вся христианская литература стремится обострить чувство отвращения, которое мужчина может испытывать по отношению к женщине. Тертуллиан определяет ее как «Templum aedificatum super cloacam» («Храм, возведенный над клоакой»). Блаженный Августин с ужасом подчеркивает близость половых и экскреторных органов: «Inter fœces et urinam nascimur» («Мы рождаемся между задним проходом и мочевым пузырем»). Отвращение христианства к женскому телу доходит до такой степени, что оно соглашается обречь своего Бога на чудовищную смерть, только бы избавить его от скверны рождения: Эфесский собор Восточной Церкви и Латеранский собор на Западе утверждают догмат девственного рождения Христа. Первые Отцы Церкви — Ориген, Тертуллиан, Иероним — думали, что Мария рожала в крови и нечистотах, как другие женщины; но утвердилось мнение святого Амвросия и Блаженного Августина. Чрево Божьей Матери осталось закрытым. Начиная со средних веков сам факт наличия у женщины тела считался позорным. Это отвращение надолго парализовало даже развитие науки. Линней в трактате о природе обходит стороной как нечто «омерзительное» исследование женских половых органов. Французский врач Де Лоран, возмущаясь, задается вопросом, как «такое божественное животное, обладающее разумом и здравым смыслом, именуемое человеком, может испытывать влечение к непристойным частям женского тела, запачканным выделениями и постыдно расположенным в самом низу туловища». Сегодня на христианские представления накладываются многие другие влияния; да и христианство предстает в разных видах; но, например, в пуританском мире ненависть к плоти укрепилась весьма прочно; она, в частности, выражается в романе Фолкнера «Свет в августе»; первые сексуальные испытания вызывают у героя тяжелейшую травму. В литературе вообще часто изображается молодой человек, у которого потрясение после первого полового акта доходит до рвоты; и если в действительности такая реакция встречается довольно редко, описывают ее так часто не случайно. Так, в англосаксонских странах, проникнутых пуританским духом, большинству подростков и многим мужчинам женщина внушает ужас, признаются они в этом или нет.

Существует такое восприятие и во Франции, Мишель Лерис пишет в «Поре зрелости»: «Обычно я склонен воспринимать женский орган как что–то грязное и похожее на рану, не менее привлекательное от этого, но опасное само по себе, как все кровавое, слизистое, зараженное». Страхи эти отражаются и на представлении о венерических болезнях; не женщина пугает тем, что может передать болезнь, а болезни представляются омерзительными оттого, что происходят от женщины: мне рассказывали о молодых людях, которые воображали, что достаточно иметь частые половые сношения, чтобы получить гонорею. Охотно верят также, что в результате полового акта мужчина теряет в мускульной силе, в ясности ума, у него расходуется фосфор, притупляются органы чувств. Правда, онанизм влечет за собой те же опасности, и даже, в силу моральных причин, общество считает его более вредным, чем нормальные половые сношения. Законный брак и воля к продлению рода предохраняют от порчи эротизма. Но я уже говорила, что в любом половом акте подспудно присутствует Другой; и обычно у него женское лицо. Именно столкнувшись с женщиной, мужчина наиболее отчетливо ощущает пассивность собственной плоти. Женщина — вампир, шлюха, пожирательница, поглотительница; ее половой орган жадно кормится органом мужчины. Некоторые психоаналитики хотели подвести под эти представления научную основу; все удовольствие, извлекаемое женщиной из полового акта, якобы происходит оттого, что она символически оскопляет мужчину и присваивает себе его член. Но, кажется, сами эти теории нуждаются в психоанализе, а врачи, которые их изобрели, перенесли в них страхи своих предков¹.

Все эти страхи проистекают из того, что в Другом, как его ни присоединяй, по–прежнему содержится «другое». В патриархальном обществе женщина сохранила многие из внушавших опасение свойств, которыми она обладала в примитивном обществе. А поэтому ее никогда не уступают Природе, но окружают табу, очищают обрядами, устанавливают над ней контроль священнослужителей; мужчину наставляют избегать ее природной наготы, приступать к ней только через церемонии, таинства, отрывающие ее от земли, от плоти и преображающие в человеческое существо; и тогда ее магическим свойствам задают нужное направление, как молнии с изобретением громоотвода и электростанций. Появляется даже возможность использовать их в интересах сообще–Мы уже показали, что миф о самке богомола не имеет никакой биологической основы.

ства: здесь мы видим новую фазу в том колебательном движении, которое определяет отношение человека к своей самке. Он любит ее постольку, поскольку она принадлежит ему, и боится ее постольку, поскольку она остается Другим; но именно в качестве ужасного Другого он хочет сделать ее еще в большей степени своею: это и приведет к тому, что он признает за ней человеческое достоинство и станет относиться к ней как к себе подобной.

В патриархальной семье женская магия была сильно одомашнена. Женщина позволяет обществу своим посредничеством интегрировать в себе космические силы. В труде «Митра–Варуна» Дюмезиль сообщает, что в Индии, как и в Риме, у мужчины есть два способа утвердить свою власть; в Варуне и Ромуле, в гандхарвах и луперкиях — агрессивность, насилие, беспорядок, hybris; и тогда женщина предстает существом, которое надо захватить, взять силой; похищенные сабинянки оказываются бесплодными, и их стегают ремнями из козлиной кожи, жестокостью отвечая на жестокость. Но Митра, Нума, брахманы и фламины, наоборот, обеспечивают порядок и разумное равновесие в городе: тогда жена связывается с мужем сложными обрядами бракосочетания и, сотрудничая с ним, обеспечивает ему господство над всеми женскими силами природы; в Риме, если у фламина Юпитера умирает жена, он слагает с себя полномочия. В Египте Исида, утратив свое всемогущество богини–матери, все же остается великодушной, улыбающейся, доброжелательной и мудрой, став блистательной супругой Озириса. А когда женщина предстает союзницей мужчины, его дополнением, его половиной, она обязательно наделена сознанием, душой; он не смог бы находиться в такой тесной зависимости от существа, не приобщенного к человеческой сущности. Мы уже видели, что законы Ману обещали законной супруге такой же рай, как и ее мужу. Чем больше мужчина индивидуализируется и отстаивает свою индивидуальность, тем больше он склонен признать в своей подруге личность и свободу. Восточный человек, не заботящийся о собственной судьбе, довольствуется самкой, она для него — объект наслаждения; мечта же западного человека, поднявшегося до осознания своей исключительности, — это чтобы его признала чья–то чужая, покорная ему свобода. Грек не находит в затворнице гинекея себе подобного существа, которое ему требуется; а потому он обращает свою любовь на партнеров мужского–пола, в чьем теле, как и в его собственном, живет сознание и свобода, или же посвящает ее гетерам, чьи независимость, культура и ум ставят их почти наравне с мужчиной. Но когда позволяют обстоятельства, именно супруга может лучше всех удовлетворить требования мужчины. Римский гражданин видит в матроне личность — в Корнелии и Аррии он владеет своим двойником. Парадоксально, но именно христианство в определенном плане провозгласит равенство мужчины и женщины. В женщине оно ненавидит плоть; но если она отречется от себя как от плоти, то станет таким же, как мужчина, Божьим созданием, искупленным Спасителем; и вот она уже вместе с мужчинами среди душ, чающих небесных радостей. И мужчины и женщины — слуги Господни, почти столь же бесполые, как ангелы, вместе при помощи благодати отвергающие земные искушения. Если женщина согласится отречься от своей животной природы, она, именно потому, что воплощала грех, станет самым радужным воплощением торжества избранных, побеждающих грех¹. Конечно, божественный Спаситель, осуществляющий искупление людей, — мужчина; но человечество должно и само позаботиться о своем спасении, и его призывают выразить свою смиренную добрую волю, приняв самый униженный и самый порочный облик. Христос — Бог; но над всеми людьми царит женщина — Дева Мария. Правда, только секты, развивающиеся вне общества, воскрешают в женщине древние преимущества великих богинь. Церковь выражает интересы патриархальной цивилизации, где женщине надлежит быть в подчинении у мужчины. Она может стать благословенной святой, если сделается его покорной рабой. Так в недрах средневековья складывается совершенно законченный образ женщины, благоволящей мужчинам: лик Матери Христа окружается сиянием славы. Это образ, обратный грешнице Еве; она попирает ногой змия; она — посредница в деле спасения, как Ева была посредницей в деле проклятия.

Женщина страшила прежде всего как Мать; значит, ее следует преобразить и покорить именно в ее материнской сущности. Негативная ценность в особенности усматривается в девственности Марии: та, через кого была искуплена плоть, сама бесплотна; никто к ней не прикасался, никто ею не обладал, У азиатской Великой Матери тоже, по преданию, не было супруга; она породила мир и царствовала над ним в одиночку; она могла быть похотливой, если вздумается, но бремя, возлагаемое на супругу, никогда не снижало ее величия как Матери. Итак, Мария не знала скверны, которую несет с собой половая жизнь. Уподобленная воительнице Минерве, она — башня из слоновой кости, цитадель, неприступная твердыня. Античные жрицы, как и большинство христианских святых, тоже были девственницами: женщина, посвященная добру, должна быть посвящена во всем великолепии своих нетронутых сил; она должна хранить свое женское начало во всей его неукрощенной цельности. В Марии отказываются видеть супругу, чтобы превозносить в ней единственно Женщину–Мать. Но прославлять ее будут, только если она согласится на отведенную ей подчиненную роль. «Я служанка Господня». Впервые в ис–Отсюда то особое место, которое отводится женщине, например, в творчестве Клоделя.

тории человечества мать преклоняет колена перед сыном; она свободно признает его превосходство. В культе Марии воплощена высшая мужская победа — это реабилитация женщины через ее окончательное поражение. Иштар, Астарта, Кибела были жестоки, капризны и похотливы; они были могущественны; будучи источником смерти, равно как и жизни, они порождали мужчин и тем самым делали их своими рабами. Поскольку в христианстве жизнь и смерть зависят только от Бога, выйдя из материнского чрева, человек навсегда покидает его, а земле достанутся только его кости; судьба человека решается в таких сферах, где мать уже не имеет никакой власти; таинство крещения делает смешными церемонии сожжения или потопления плаценты. На земле больше нет места волшебству: единственный царь — Бог. Изначально природа — это зао, но она бессильна перед лицом благодати. Материнство как природное явление не дает никакой власти. Если женщина хочет изжить в себе изначальный порок, ей ничего не остается, как склониться перед Богом, который отдает ее в подчинение мужчине. А через эту покорность она может получить новую роль в мужской мифологии. Когда она хотела господствовать, пока не отреклась во всеуслышание от своих притязаний, ее били и попирали ногами; как вассалка она может стать почитаемой. Она не теряет ни одного из своих первобытных атрибутов; они просто меняют знак; из пагубных они становятся благотворными, черная магия оборачивается белой магией. Став служанкой, женщина приобретает право на величайшие почести.

Поскольку покорена она была именно в качестве Матери, то и любить и почитать ее будут прежде всего как мать. Из двух древних ликов материнства мужчина сегодня признает только один — улыбающийся. Ограниченный во времени и пространстве, имеющий только одно тело и одну конечную жизнь, мужчина — всего лишь индивид посреди чуждых ему Природы и Истории. Ограниченная, как и он, похожая на него, ибо и в ней живет дух, женщина принадлежит Природе, через нее проходит нескончаемый поток Жизни, а значит, она выступает посредницей между индивидом и космосом. Когда мать предстала в образе утешительницы, святой, понятно, что мужчина обратился к ней с любовью. Потерявшись в природе, он старается из нее выбраться, отделившись же от нее, стремится вновь с нею воссоединиться. Мать, прочно обосновавшаяся в семье, в обществе в полном согласии с законами и нравами, — это само воплощение Добра, — и природа, к которой она причастив, тоже становится доброй; она перестает быть враждебной духу; если она и остается таинственной, то это тайна с улыбкой на устах, вроде той, что сокрыта в мадоннах Леонардо да Винчи. Мужчина не хочет быть женщиной, но мечтает вобрать в себя все сущее, а значит, и женщину, которой он не является: через культ своей матери он пытается завладеть чуждыми ему богатствами. Признать себя сыном своей матери — значит признать ее в самом себе, вобрать в себя женственность как связь с землей, с жизнью, с прошлым. Именно за этим приезжает герой «Сицилийских бесед» Витторини к своей матери: ему нужна родная земля, ее запахи и плоды, его детство, воспоминание о предках, традиции, корни, от которых оторвало его индивидуальное существование. Само ощущение связи с корнями преисполняет мужчину гордости от преодоления границ своего «я»; ему нравится любоваться собой, когда он вырывается из материнских объятий и отправляется навстречу приключениям, будущему, войне; отъезд этот был бы куда менее трогательным, если бы никто не пытался его удержать, — тогда он показался бы случайностью, а не победой, купленной дорогой ценой. Ему нравится также сознавать, что эти объятия всегда готовы принять его. После напряжения действия герой любит вновь вкусить покой имманентности возле своей матери: она для него — пристанище, сон; ощущая ласковые прикосновения ее рук, он вновь погружается в лоно природы, отдается великому потоку жизни, спокойно подхватывающему его, как утроба, как могила. Потому он и умирает, по традиции призывая мать, что под материнским взором сама смерть представляется прирученной, аналогичной рождению, неразрывно связанной со всей плотской жизнью. Мать продолжает ассоциироваться со смертью, как в античном мифе о парках; ей надлежит хоронить мертвых и оплакивать их. Но роль ее заключается именно в том, чтобы сделать смерть составной частью жизни, общества, добра. Поэтому культ «героических матерей» систематически поощрялся; если обществу удается добиться, чтобы матери отдавали своих сыновей на смерть, оно начинает считать, что имеет право их убивать. Мать обладает таким влиянием на своих сыновей, что обществу выгодно прибрать ее к рукам: поэтому мать окружают всяческими знаками внимания, наделяют всевозможными добродетелями, создают вокруг нее религию, уклониться от которой нельзя под страхом святотатства и богохульства; из нее делают хранительницу морали; служа мужчине, служа властям, она тихо–спокойно поведет детей по проторенным дорожкам. Чем более оптимистически настроено сообщество, тем скорее оно признает этот нежный авторитет и тем больше преобразится в нем мать. Американская Мом стала идолом, описанным Филиппом Уилли в «Поколении змей», потому что официальная идеология Америки — это самая упрямая разновидность оптимизма. Прославлять мать — значит принимать рождение, жизнь и смерть одновременно в их животном и социальном виде, значит провозглашать гармонию природы и общества. Огюст Конт делает женщину божеством будущего Человечества, потому что мечтает об осуществлении этого синтеза. Но по той же самой причине все восстающие ополчаются на образ матери; глумясь над ним, они отрицают ту данность, которую им стараются навязать через хранительницу нравов и законов¹.

Date: 2015-07-23; view: 293; Нарушение авторских прав