Рыбная ловля

Вода – самый талантливый декоратор на планете. Вода и лунные приливы – лучшие архитекторы. Из моря не появляется ничего уродливого. Все вылеплено и сглажено согласно эргономичной, удовлетворяющей нашим требованиям эстетике. Каждая раковина, плавник, камень или чешуйка и вынесенные на берег обломки людских творений превращены в нечто прекрасное по меркам водного мира. Еще есть корабли, построенные человеком, но сконструированные стихией. Какими бы скудными и незамысловатыми ни были их путешествия, в воде они безупречны. Все, кроме «Эмулятора».

Дыхание перехватывает, когда видишь это кораблеподобное, притаившееся в маленькой гавани Скарборо, нечто. У всех лодок, даже у простейших катамаранов, есть эргономика, но не у этого горбатого Квазимодо, украшенного крестом Святого Георгия, словно водоплавающий строительный вагончик. С момента, как появился на свет, он выбивается из ряда рыбацких лодок. Они предназначены для ловли крабов сетями вдоль берега. «Эмулятор» же создан для кое‑чего иного.

Мы прошли уже полмили по заливу Скарборо, а перед этим провели ночь в отеле «Клифтон». Я не смог заснуть на чердаке, где перед последним наступлением ночевал Уилфред Оуэн[51]. Он написал здесь свои самые суровые стихи, прежде чем перебрался через пролив и погиб. Скарборо – неплохой город, аккуратный и исполненный важности. Судорожно мигают галереи игровых автоматов, застыли магазинчики с рыбой и чипсами в этот холодный предрассветный час, скалы покрыты морскими птицами. Викторианская лепнина говорит о том, что были здесь времена и побогаче, когда йоркширские туристы приезжали за свежим воздухом и пляжами – отдохнуть от шахт и фабрик, когда было больше кораблей, больше моряков, рыбаков и рыбы.

Рыба и рыболовство – линия фронта политики по защите окружающей среды, проблема, которая смотрит на тебя с тарелки. Рыба происходит из другого измерения – тех двух третей планеты, что нам недоступны. Мы можем лишь барахтаться на поверхности. Когда поймаешь рыбу и заглянешь в ее круглые черные глаза, то не заметишь в них узнавания или эмпатии. Но мы хотя бы знаем, чего ожидать. Рыба не имела ни малейшего представления о том, что мы существуем, не догадывалась, что мир может быть без воды.

Ловля и поглощение рыбы связаны с кучей рекламы, упаковок, залепленных галочками и зелеными улыбками, с указанием места происхождения – будто бы рыба пасется в полях, обещания свежести, честности и устойчивого качества. Маркетинг совести и чувства вины. Рыбу поставляют в комплекте с ограничениями на ловлю, квотами, торговыми соглашениями, объединениями, национальной гордостью и международными обязательствами. Вместе с рыбой мы получаем куда больше, чем Омега‑3[52].

Один мужчина загружает лед в люки «Эмулятора», другой несет пакеты из супермаркета. Мы приветствуем их с берега. Тот, что со льдом, говорит: «Ну что, добрались? Смогли встать? Поднимайтесь на борт». Нет простого способа подняться на борт – ни сходней, ни пробела в перилах. Нужно прыгнуть и уцепиться за судно, в надежде, что не скатишься по гладкому борту к верной погибели между железом и камнем.

Даже по пришвартованному судну передвигаться довольно трудно. Отданы швартовы, двигатель лихорадочно гудит, «Эмулятор» протискивается мимо маяка, пересекая границы все еще спящего города, и выходит в Северное море.

Почему судно назвали «Эмулятор»? Кого или что оно эмулирует? Я задаю вопросы Шону, капитану судна, коротко стриженому круглолицему мужчине с пронзительным взглядом и серьгой в ухе. «Черт знает. Наверное, хозяину нравятся слова, начинающиеся с гласных, или еще что». Судну почти 30 лет, и Шон выводит его в море всю свою жизнь. Он сидит в крошечной рубке, подняв ноги. В держателе стоит кружка кофе. Перед ним нечто, больше похожее на ремонтную мастерскую электроники, – куча экранов, показывающих разнообразные линии и вспышки. Здесь радар, сонар и местные теленовости. А еще тут куча бумаг – списки, блокноты, судовые журналы и другой мусор. Сквозь грязное окно с трудом видно море, горизонт закрывает палуба, мачты, подъемные краны и антенны, а на волнах качается буй.

В команде три человека – Шон, Марк и Стивен. Марк – крупный, грузный, грубоватый, рукастый мужчина с лицом, напоминающим подмерзшую тыкву. Этим двоим за сорок: вся их жизнь – море, а остальному пришлось подвинуться. А еще с ними Стивен – хилый и нескладный мальчишка чуть за двадцать с обаятельной улыбкой человека, склонного постоянно оправдываться. Он может похвастаться худшим набором татуировок, сделанных по пьяни, что я когда‑либо видел.

На берегу у него две семьи, все девочки. Женщины – его слабость, женщины и пиво. Кажется, будто он уходит в море за облегчением. В лодке нет ни пива, ни женщин. Это очень мужественное место: рыбная ловля – возможно, последняя профессия, куда женщины не суются. Я спрашиваю, есть ли женщины‑рыбаки: «Есть одна, ловит крабов вместе с мужем. Но баба на корабле – к несчастью».

Национальный сарказм и шуточки йоркширцев оборачиваются постоянными издевками. Каждое предложение начинается с иронично риторического вопроса: «Ты действительно собрался это надеть?» «Ты, правда, думаешь, что команда из Мэклсфилда выиграет в следующем году?» Так что, когда я спрашиваю о сокращающемся поголовье рыбы, они презрительно усмехаются: «Кому ты веришь? Мужикам, которые всю жизнь рыбачат, или кучке обученных чиновников, которые только и умеют, что пялиться в компьютеры? Да никакой нехватки рыбы нет».

Рыбная ловля и число рыбы в морях – одна из областей экологии и защиты окружающей среды, где мнение активистов в костюмах диаметрально противоположно мнению тех, кто работает с рыбой всю жизнь. Как правило, борцы за окружающую среду поддерживают и защищают местных производителей, но не в случае с рыбой. Рыбаки по всему миру говорят, что рыбы полно, а морские биологи с ними не соглашаются.

«Мы всегда говорили, что потепление меняет рыбьи маршруты, – говорит Шон. – Рыбаки отметили факт задолго до этих придурков. Вон, посмотри на сибаса. На него нет никаких квот, просто потому что его полно в Канале».

Макрель, похоже, отправилась на север, к берегам Исландии и Фарерским островам, чем привела в ярость скандинавских и британских рыбаков. Эксперты, просиживающие штаны на суше, говорят, что рыбаки заинтересованы в экологически неустойчивом рыболовстве. «У кого тут законный интерес?» – орут все трое в голос. «Хреновое экологическое движение, Грин‑хренов‑пис, – говорит Марк. – Это же просто бизнес. Окружающая среда в несколько с хером раз крупнее рыболовства. Говорю тебе, никто из них не стал бы работать за мою получку».

Экономика «Эмулятора» никого не сделает богатым. Если забыть амортизацию, то самые большие расходы – траты на дизель. Сельскохозяйственный дизель стоит 50 пенсов за литр. Двигатели работают весь день и тратят около 4000 литров в неделю. К тому же нужно платить за лед, коробки, страховку, наземный транспорт, да и хозяин лодки забирает половину прибыли. Все, что остается, они делят между собой. В прошлый раз рыбачили неделю и не заработали ничего. Они проводят в море по полгода, а на этой неделе на них висит еще и долг за топливо. Им нужно наловить рыбы на 8000 фунтов, чтобы хоть что‑то заработать. Если суммировать часы, это далеко до минимума. Но в море ни одно из правил не действует.

Сидеть можно только в камбузе. Но здесь так тесно, что не продохнуть. На борту нас пятеро, но одновременно сесть могут лишь четверо, что, в принципе, не проблема, потому что кто‑то должен управлять лодкой и высматривать танкеры. В камбузе грязная плитка и маленькая раковина с пластиковой миской, полной подернутой рябью воды. Это единственный кран на всей лодке. Нет душа, а воду не стоит пить, не прокипятив. Они пьют только чай, кофе и колу из супермаркета Tesco. Есть пять кружек, которые никогда не моют, что, может, и к лучшему, судя по виду кухонного полотенца. Мы спим в недрах судна, маленьком темном подземелье на носу. Катакомбы, как у Дейви Джонса[53]. Часть судна, отведенная людям, просто мизерная. Остальное отдано пойманной рыбе, добыче, деньгам. Двигатель постоянно грохочет и каркает.

Есть мусорное ведерко, которое опустошают за борт, есть туалет без сидения, но там все равно невозможно сидеть – он втиснут в чулан со сломанным иллюминатором. Меня тошнит даже от мысли о том, что придется там усесться. Подводя итоги, могу сказать, что это самое загаженное место из всех, что я видел со времен студенчества. Работа на судне – будто курс молодого бойца, полный падений, ударов по голове, утерянных пальцев, ожогов от веревки и перемалывающих тебя глыб. Если что, всегда можно просто тихо вывалиться за борт.

Пыхтя, мы заходим в Северное море. На улице прекрасная погода, и вода приобретает стальной оттенок синего цвета. Я провожу много времени на палубе, просто таращась вдаль. Это гораздо лучше, чем таращиться в камбузе на Марка. Все, к чему мы привыкли на земле, в воде не существует. Вода – вещь волшебная, никак не может усидеть на месте, и ее настроение постоянно меняется. Вода шипит, плещется, шепчет и грохочет, меняя цвет от холодного голубого до серебристого, цвета медянки, золотистого, цвета начищенного олова или стального серого. Англичане и шотландцы рыбачили в этих водах более двух тысяч лет. Доходили до Норвегии и Исландии. Сейчас море спокойно, дует легкий бриз. Уродливая неповоротливая лодка крутит бедрами, как вульгарная дива. Я с облегчением понимаю, что морская болезнь меня миновала.

Мы подходим к месту лова – всего 50 миль от берега. Ловим камбалу, палтуса, морского языка – тех, кто плавает у дна, так что оно должно быть песчаным. Вонючая сеть, сплетенная из синего и зеленого нейлона, разматывается с катушки и медленно соскальзывает в воду, как туалетная бумага, застрявшая в трусиках толстушки. Сеть работает по принципу пакета из супермаркета. К нижнему концу прикреплены резиновые кольца, они взбаламучивают ил и грязь, пугая рыбу, которая тут же попадает в сеть. «Эмулятор» собирает рыбу в течение четырех часов. Команда отдыхает, пьет чай и режется в карты. Птицы резвятся над кильватером, болтаются над судном, ловя малейшие порывы ветра. Среди них милые моевки, серебристые чайки, олуши, но в основном – глупыши, прекрасные серо‑белые птицы с черными глазами и странными трубчатыми ноздрями. Их название пришло в английский из скандинавского и обозначает ни много ни мало «вонючая птица». Защищаясь от врагов, глупыши плюются желудочной жидкостью.

Трал поднимают, и начинается выборка. Веревка прорывается сквозь снасти, перлинь визжит, гремят цепи, и, где бы ни находился, ты в любом случае мешаешь. Эти парни работают вместе так давно, что действуют до жути синхроннно. Сеть словно кошелек переливается серебряными головками ершоваток. Ее поднимают на рыбный хоппер, и Стивен дергает скользкий узел. Устье трала раскрывается, и сотни килограммов рыбы падают, а он карабкается обратно.

От хоппера идет конвейер. Трое мужчин в желтых комбинезонах стоят бок о бок. Рыба выскальзывает и хватает ртом воздух. У каждого из них небольшой остро заточенный нож. Они хватают рыбу руками, одним движением распарывают ей брюхо и вырезают внутренности. Я попробовал потрошить и потратил на камбалу две или три минуты. Это было сложно и скользко.

Марк поднимает настоящего левиафана, размером с четырехлетнего ребенка. «Вы, блин, только посмотрите. Это же та самая херова рыба, про которую эти херовы умники говорят, что ее больше не существует. Она, мол, на хер, вымерла». Это очаровательная блестящая бледно‑зеленая треска. Ее поймали довольно много – полноценную, взрослую треску, не просто мелкую рыбешку.

Разноцветная пятнистая камбала, камбала европейская, маленькие лиманды. Огромные овальные палтусы и гладкая камбала‑ромб. Зубастые удильщики, медузы, морские воробьи, звезды и анемон, который они называют сиськами, потому что он похож на вымя. В груде рыб находится осьминог, которого тут лепят на стенку и смотрят, как он карабкается, спрашивая о результатах футбольных матчей[54]. Нашлась и одинокая красная кефаль, но в основном в сети пикша – тысячи и тысячи пикш с удивленными глазами. Лучшая жареная рыба к северу от границы.

Я подсчитал, что примерно две трети улова выбрасывается за борт – это мертвые рыбы. В сетях выживают немногие. Они давят друг друга, задыхаются, в замешательстве едят друг друга и тонут. Хуже всего удильщикам – их огромные зубастые рты загребают грязь, пока жабры не забьются. Они буквально хоронят себя заживо под водой. «Ну и что ты об этом думаешь? – спрашивает Шон. – Обо всей этой выброшенной рыбе?» Он сам отвечает на свой вопрос: «Мы это на хрен ненавидим. Это неправильно». Перед каждым из парней лежит деревянная линейка с насечками. Это минимально допустимая длина рыбы. Меньше – отправляют за борт. Система квот ЕС означает, что все траулеры ловят больше, чем им разрешено продавать, и выбрасывают лишнее.

В случае с пикшей крупные рыбы дороже мелких. Они знают, что выловят разрешенное квотой количество, поэтому оставляют только лучшие экземпляры. То же и с мерлангами. Безумие, несправедливость, и это лишь полдела. Систему квот постоянно улучшают и совершенствуют люди, которые никогда не были в море и даже рыбу с головой не ели. Можно списать лодку, превратить ее в бар или бордель, но сохранить квоту, а затем ее продать.

Шон часами торчит за рацией, пытаясь убедить хозяина купить дополнительную квоту на рыбу, которую уже поймали или рассчитывают поймать. У рыболовной квоты есть вторичный рынок, и ими владеют самые странные люди. Например, ходят слухи, что одна принадлежит клубу «Манчестер Юнайтед».

Защитники окружающей среды вечно хотят, как лучше, но их планы и графики привели к худшему: к бюрократической системе, при которой рыбу убивают и выбрасывают ради ее же блага. Больше всех зарабатывают те, кто покупает и продает бумажные квоты, а рыб в глаза не видит. Достается этим трем парням в лодке и покупателю. О таком не мог мечтать даже Кафка. Все знают, что это жутко и нерационально, но никто не знает, как остановить систему.

Кроме, разумеется, норвежцев. Они настаивают, что каждая пойманная рыба должна попасть на землю. И вместо того чтобы устанавливать квоту на количество пойманной рыбы, они регулируют количество дней, в которые лодка может выходить в море. Но что вообще в этом понимают какие‑то норвежцы? У них всего‑то самая длинная в Европе береговая линия, ну и еще они самые богатые в мире.

Улов выпотрошен, помыт, запакован в ящики со льдом и отправлен в холодильник в чрево траулера. Мы обедаем. Едим подогретые замороженные гамбургеры с картошкой фри и холодный пай. Под ногами у нас ящики с самой лучшей, свежайшей северной рыбой на свете. В конце концов они неохотно соглашаются поджарить пару пикш, а я готовлю филе морского петуха.

Рыбаки не едят рыбу, не плавают и не пьют воду. Если тебе постоянно приходится совать пальцы в задницу тысячам рыб, ты вряд ли захочешь положить хоть кусочек себе в рот. Ни один из них не любит треску: «Вы бы видели, какие в них охрененные черви бывают». Мы спим пару часов, и мой гамак сладко пахнет чужими грязными носками.

«Эмулятор» тралит четыре раза за день. Я стараюсь просыпаться к каждому улову. На второй день сеть цепляется за что‑то на дне, и парни теряют куток[55]. Это примерно тысяча фунтов дополнительных расходов. Им некогда спать – нужно нашить новый, пока лодка болтается на двадцатифутовых волнах. Затем зачерпывают тонны грязи. Ловля рыбы – тяжелый труд, полный разочарований. Но ночью луна такая большая и чистая, а море – платиновое.

На третий день уже есть сотня ящиков рыбы – удильщики, зеленоватая треска, плоские рыбы и пикша. Они решают вернуться в Скарборо, чтобы отправить рыбу на рынок в Гримсби по земле. Это дополнительные расходы, но цены должны быть неплохими. Рыбу разгружают в доке. Цены фиксированные, поэтому нужно попытаться еще что‑то заработать. Так что «Эмулятор» развернется и отправится в море еще на три дня, но уже без меня.

Мы живем на острове, и география – наша определяющая черта.

Все наши мифы и легенды посвящены морякам. В наших жилах течет морская вода, и те, кто ходил в море, всегда был у нас на особом месте. Но пренебрежение, компромиссы и стыд сделали свое дело – мы разжаловали море до лужи, чтобы стать такими, как все. Теперь море – всего лишь неудобство, яблоко раздора экологов.

Мы абстрактно переживаем за весьма приблизительное число и происхождение рыбы и игнорируем вымирающий вид странников, что выходят в море в дождь и ветер. Мы тайно замышляем истребить этих уникальных мужчин, эту удивительную породу – порождение моря. И кровь в наших жилах становится все менее соленой.

Я покинул «Эмулятор», но еще долго чувствовал призрачное море под ногами. А когда закрывал глаза, то видел, что меня окружают парящие глупыши, и казалось, что они поднимают лодку и летят вместе с ней. Тогда я вспомнил прощание Марка: «Ну что, ты про нас напишешь? Будешь добреньким? А, впрочем, мне по херу. Пиши, что тебе, на хрен, вздумается. Мы эту хрень читать не будем. Она годится только рыбу заворачивать».

Корпорация «Еда»

В документальном фильме «Корпорация “Еда”» есть момент, когда мать, потерявшую ребенка из‑за отравления и выступающую за более безопасную еду, спрашивают, чем она кормит семью. Она отвечает: «Я не могу вам сказать – это чревато судебными исками».

Вы смотрите и думаете: «Что? На тебя подаст в суд мертвая рыба? Или сальмонелла оставит тебя без штанов?» Но именно это она и имела в виду. Тринадцать американских штатов приняли закон, согласно которому производители еды могут подать в суд за клевету. Как кулинарный критик я нахожу эту информацию весьма тревожной.

«Корпорация “Еда”» – прекрасный и нужный фильм, но не по тем причинам, которые пришли вам в голову. На благотворительную премьеру в Лондоне пришли толпы дамочек, избегающих обеда, гастроневротики, ожидавшие некого подобия Джейми[56], чего‑то типа мечты Монти и Хью о росе и соломке или хиппи‑тирады, обличающей мистера Макгрегора и жирдяев, заправляющих супермаркетами. В мешочках с сувенирами, заботливо разложенных на местах, лежала еда из экологически чистых продуктов и листовки компании «Этичная пицца». Возможно, они думали, что фильм именно об этом. Сам режиссер, Роберт Кеннер, говорит: «Я с удивлением обнаружил, что, начав снимать фильм о еде, я сделал фильм о подавляющей власти корпораций».

Во время работы над «Корпорацией “Еда”», он побывал на слушаниях, где обсуждалось, стоит ли как‑то маркировать клонированное мясо. Представитель индустрии высказался против этой идеи, заявив: «Не думаю, что знание об этом отвечает интересам потребителей. Это собьет их с толку». Собьет с толку? Собьет с толку больше, чем закон, запрещающий матери говорить о том, что ел ее сын перед смертью? Нет, не больше. Но почти так же.

Конечно, существует огромная разница между сельским хозяйством в Европе и Америке. Начнем со скотобойни. Процедуры обработки мяса являются причиной постоянных разногласий между Евросоюзом и Министерством сельского хозяйства США. Американские коровы отправляются в бургер, покрытые своими и чужими фекалиями. Фекалии же – это инфекция, поэтому мясо подвергается посмертной химической очистке. У нас животные отправляются в поля блаженных с чистыми задницами. Несмотря на то что в Европе масса сельскохозяйственных предприятий: например, свекольные поля восточной Англии, находящиеся сразу в двух часовых поясах, или стада немецких коров, которые могли бы оккупировать Польшу. Выращиваемые культуры, производимая еда и размер ферм здесь более разнообразны, чем где‑либо еще в мире. Европейское сельское хозяйство в основном заключается в смехотворной аграрной политике, защищающей малых производителей, создающих горы провизии, с целью удержания цен. В Европе существует большое количество локальных рынков, олицетворяющих местную культуру. Европейские страны до сих пор холят и лелеют систему контроля происхождения продуктов питания – от рокфора и пармской ветчины до шампанского и мелтонских пирогов. На нашем континенте мы гораздо больше заботимся об эстетике еды. Мы – эпикурейцы, а американцы – эгалитаристы. (Как известно, 80 % говядины в Соединенных Штатах производят всего четыре компании. Говядина не обязательно хорошая, зато ты можно быть уверенным в том, что ешь то же самое, что и сосед.)

Так вот, еда в Америке во многом отличается от нашей. Можно простить нас, европейцев, когда мы снисходительно улыбаемся, глядя, как «Корпорация “Еда”» изобличает отчаянное состояние здоровья американцев. Эпидемия ожирения, 20 % диабетиков, заболевших благодаря рациону из переработанных углеводов и жиров… все это – прямые последствия господства американской пищевой промышленности.

Кеннер говорит, что и нам не стоит сохранять спокойствие – Большая Ферма скоро захватит весь мир. Так уже произошло с Латинской Америкой. В Бразилии есть гигантские хозяйства, способные оставить американских фермеров без работы. Малайзия посадила леса для производства пальмового масла – третьего ингредиента дьявольской кухни после соевого белка и кукурузного сиропа. Китайское сельское хозяйство стремительно развивается, чтобы не просто прокормить гигантскую популяцию, но и предложить ей более «западный» рацион с большей долей мясной и молочной продукции.

Или, как говорит Кеннер: «Моя любимая фраза сейчас – “Скоро во всех супермаркетах страны”, потому что эти продукты заполонят все».

Та часть «Корпорации “Еда”», которую каждый должен посмотреть и понять, повествует о ситуации, когда производство продуктов питания в большинстве стран контролируется горсткой безымянных компаний, связанных между собой общим кошельком и советом директоров в правительстве. Американская история с прекращением регулирования рынка, поддержкой свободных предприятий и непоколебимой верой в его святейшество капитализм давно побила все остальные соображения. Теперь вас могут засудить за то, что вы пожаловались на мерзкий вкус гамбургера. Это посягательство на бизнес. Так, пара техасских производителей говядины судились с Опрой[57], которая сказала, что в стаде могут быть коровы, больные бешенством. Они проиграли, но только потому, что Опра могла позволить себе защищаться.

Американские производители еды – скрытные, как торговцы оружием. Они заявляют, что таким образом оберегают свои профессиональные тайны. На деле они прекрасно понимают, что никто не будет есть сосиску, зная секрет ее производства. Промышленно изготовленные продукты ни на йоту не напоминают домашнюю готовку или картинку с упаковки, на которой изображена уютная ферма. В Америке тщательно лоббируется мнение, что огромные пищевые конгломераты успешно регулируют себя сами, ведь независимый рынок – лучший контролер. Но это работает, если рынок действительно независим и вы можете сделать осознанный выбор. Представления об идиллической ферме тщательно поддерживаются производителями и оптовиками, а это означает, что мы не знаем и не понимаем, откуда берется наш обед.

Корни такого положения дел уходят в историю – переработанные и брендированные продукты стали популярны в XIX веке, когда население перебралось в города. Несмотря на удобство, не в этом было их главное достоинство. Брендированная еда была не всегда дешевле, но считалась более безопасной. Та самая промышленность, на которую мы жалуемся сейчас, привлекала домохозяек Викторианской эпохи. Эта еда была стерильной, проверенной и предсказуемой. Брендированные ингредиенты радовали постоянством и отсутствием примесей. Можно заметить, что старая реклама специально указывает на безопасность ингредиентов: их можно предложить детям и инвалидам. Пищевая промышленность достигла колоссального успеха, ограждая нас от подделок и серьезных пищевых отравлений. Мы жалеем героиню фильма «Корпорация “Еда”», потерявшую ребенка, потому что ее история – большая редкость. Но 150 лет назад, до появления продуктовых брендов, это было бы заурядным событием.

Каждый, кто хоть раз был в Индии, знает, что постоянными спутниками туриста становятся рвота, диарея, лихорадка и многое другое. Это было вполне нормально в то время, когда обработанной еды не существовало. То, что мы полностью доверяем содержимому пакетов с едой – это прекрасно; то, что мы можем накормить 60 миллионов людей, не отравив их – еще прекраснее. Но это – достижение прошлого столетия.

Затем что‑то пошло не так. Пищевая промышленность становилась все более эффективной, и эффективность встала во главе угла. Процесс стал важнее самого продукта. К примеру, продавцу было невыгодно, что продукты портятся. Поэтому способность еды протухать была уничтожена с помощью науки. Формулы обезжиренной еды с низким содержанием углеводов радовали толстяков, но избавили нас от вкуса пищи. Поэтому вкус пришлось усилить искусственно с помощью очередной сложной формулы. Начинки и глазурь были неплохи на вкус и вызывали привыкание. Так и было задумано. Как именно задумано? Не спрашивайте. Секрет. Коммерческая тайна.

Чтобы каждый день осознанно выбирать хлеб, мы должны знать о нем все, не оставляя рынку возможности регулироваться самостоятельно. Маркировка пищевых продуктов сейчас бестолковая и неполная. Британские производители продуктов совсем недавно отказались от удобной и понятной системы указания содержания сахара, соли и жиров в готовых продуктах. И заявили, что система все только путает, подразумевая, что незнание проще и предпочтительнее.