Глава 17

Пока Август чинит бог знает какую расправу над Рози, мы с Марленой сидим на траве в ее костюмерном шатре, вцепившись друг в друга, словно две обезьянки. Я за все это время не проронил почти ни слова — лишь прижимаю ее голову к своей груди и слушаю печальную историю, которую она выкладывает мне торопливым шепотом.

Она рассказывает, как познакомилась с Августом — ей было семнадцать, и до нее только что дошло, что недавний наплыв холостяков к семейным обедам на самом деле был смотром кандидатов в мужья. Когда один средних лет банкир со скошенным подбородком, редеющими волосами и тонкими пальцами явно к ним зачастил, она почувствовала, что ее жизненный пусть приобретает слишком уж определенные очертания.

Но ровно в те поры, когда банкир прогундосил нечто такое, что заставило Марлену побледнеть и в ужасе уставиться в собственную тарелку с крабовым супом, по всему городу появились афиши. Колесо Фортуны заскрипело. «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» приближался с каждым часом, делая сказку былью и открывая для Марлены путь к спасению, равно романтичный и пугающий.

Два дня спустя, ясным солнечным днем, семейство Ларшей отправилось в цирк. Когда к Марлене впервые подошел Август, она как раз застыла в зверинце перед рядом восхитительных вороных и белых арабских жеребцов. Родители ушли смотреть кошачьих, ведать не ведая, какая сила вот-вот ворвется в их жизнь.

Август же поистине был силой. Обаятельный, любезный и красивый как черт, да еще и одетый просто безупречно — в ослепительно белые брюки для верховой езды, цилиндр и фрак, он излучал такую власть и такое очарование, что устоять было невозможно. Нескольких минут ему хватило, чтобы договориться о тайном свидании и исчезнуть, покуда старшие Ларши не воссоединились с дочерью.

Когда они вновь встретились в художественной галерее, он принялся всерьез за ней ухаживать. Он был двенадцатью годами старше и, как и положено главному управляющему зверинца и конного цирка, умел произвести впечатление. На том же свидании он сделал ей предложение.

Он был обворожителен и непреклонен. Клялся, что никуда отсюда не уедет, пока она за него не выйдет. Услаждал ее слух рассказами об отчаянии Дядюшки Эла, и даже заставил самого Дядюшку Эла к ней воззвать. Они должны были быть уже в двух перегонах отсюда. Да цирк просто отдаст концы, если собьется с маршрута. Да, это важное решение, но ведь она, конечно же, понимает, как ее решение повлияет на них? И что от ее правильного выбора зависит жизнь несметного количества людей?

Семнадцатилетняя Марлена еще три вечера поприкидывала, как ей будет житься в Бостоне, а на четвертый отправилась укладывать чемодан.

Дойдя до этого момента, она заливается слезами. Я все еще держу ее в объятиях, покачивая туда-сюда. Вдруг она отстраняется и вытирает глаза:

— Тебе пора уходить.

— Не хочу.

Она всхлипывает и гладит меня по щеке тыльной стороной ладони.

— Хочу с тобой снова увидеться, — говорю я.

— Мы и так видимся каждый день.

— Но ты же понимаешь, о чем я.

Мы долго молчим. Она утыкается взглядом в землю и, пошевелив некоторое время губами, наконец выдавливает:

— Я не могу.

— Марлена, ради всего святого…

— Не могу. Я замужем. Кому постлала постель, с тем и ложись.

Я становлюсь перед ней на колени и вглядываюсь в ее лицо, надеясь прочесть там просьбу остаться. Но томительное ожидание со всей очевидностью дает понять, что ничего подобного мне не светит.

Поцеловав ее в лоб, я ухожу.

Не пройдя и четырех десятков ярдов, я, без малейшего желания со своей стороны, узнаю во всех подробностях, как Рози поплатилась за лимонад.

Судя по всему, Август ворвался в зверинец и наказал всех, кто попал ему под руку. Сбитые с толку рабочие зверинца, а с ними и кое-кто еще, толпились снаружи, приложив уши к швам огромного брезентового шатра и слушая доносящиеся изнутри потоки ругательств. Животных это разбирательство повергло в ужас: завизжали шимпанзе, зарычали кошачьи, затявкали зебры. Кроме того, смятенные свидетели постоянно слышали глухие удары крюка, вонзающегося в плоть — еще, и еще, и еще.

Поначалу Рози трубила и стонала. Когда она начала визжать и вскрикивать, многие из стоявших вокруг шатра разошлись, не в силах терпеть эти звуки. Кто-то сбегал за Графом, который вошел в зверинец и вынес Августа, подхватив под мышки. Тот брыкался и вырывался, как сумасшедший, даже когда Граф тащил его через всю площадь и заносил по лестнице в его роскошный вагон.

Оставшиеся обнаружили, что Рози, все еще прикованная за ногу к колу, лежит на боку и дрожит.

— Как я его ненавижу, — говорит Уолтер, едва я захожу в наш вагон. Он сидит на раскладушке и поглаживает Дамку по ушам. — Ох, как же я его ненавижу.

— Расскажите мне, в конце концов, что у вас там стряслось! — кричит из-за сундуков Верблюд. — Ведь ежу понятно, что что-то стряслось. Якоб! Помоги-ка мне отсюда выбраться. А то Уолтер со мной не разговаривает.

Я молчу.

— Ну, разве можно быть таким жестоким? Разве можно? — продолжает Уолтер. — К тому же там чуть паника не началась! А если бы звери разбежались, то запросто поубивали бы людей. Ты там был? И вообще хоть что-то слышал?

Мы встречаемся взглядами.

— Нет, — отвечаю я.

— Хотел бы я знать, о чем вы там, черт возьми, треплетесь, — говорит Верблюд. — Но, похоже, меня тут за человека не держат. Эй, послушайте, разве обедать не пора?

— А может, я не хочу есть, — отвечаю я.

— И я не хочу, — говорит Уолтер.

— Зато я хочу, — сердится Верблюд. — Но, клянусь, ни один из вас об этом даже не подумал. И не захватил для старика и кусочка хлеба.

Мы с Уолтером переглядываемся.

— А вот я там был, — осуждающе говорит он. — Хочешь, расскажу, что слышал?

— Нет, — отвечаю я, не отводя глаз от Дамки. Она ловит мой взгляд и пару раз ударяет обрубком хвоста по одеялу.

— Уверен?

— Да, уверен.

— Думал, тебе будет небезразлично, ты же ветеринар, и вообще.

— Мне небезразлично, — громко отвечаю я. — Но я за себя не ручаюсь.

Уолтер смотрит на меня долгим взглядом.

— Ну, и кто пойдет за жратвой для этого старого хрыча, ты или я?

— Эй! Думай, что говоришь! — кричит старый хрыч.

— Ладно, я схожу. — Я разворачиваюсь и выхожу из вагона.

На полпути к кухне я понимаю, что скрежещу зубами.

Вернувшись с едой для Верблюда, я обнаруживаю, что Уолтер ушел. Вскоре он появляется, неся в обеих руках по бутылке виски.

— Благослови тебя Господи, — клохчет перетащенный в угол Верблюд и тычет в Уолтера непослушной рукой. — Гдe ты, во имя всего святого, раздобыл это богатство?

— Да вот дружок из вагона-ресторана сделал мне одолжение. Я так подумал, что сегодня всем нам неплохо бы забыться.

— Ну, так не томи, — торопит Верблюд. — Брось трепаться и давай его сюда.

Мы с Уолтером одновременно бросаем на него свирепые взгляды.

Морщины на его посеревшем лице становятся еще глубже.

— Ну, вы сегодня просто два брюзги. В чем дело-то? Кто-то плюнул вам обоим в суп?

— На вот. Не обращай на него внимания, — говорит Уолтер и сует мне бутылку.

— Как это «не обращай на него внимания»? В мое время мальчиков учили уважать старших.

Вместо ответа Уолтер берет вторую бутылку и садится на корточки перед ним. Но когда Верблюд к ней тянется, Уолтер отдергивает руку.

— Э, нет, старина. Сейчас ты ее уронишь, и будет у нас брюзгой больше.

Он подносит бутылку к губам Верблюда и держит, пока тот делает с полдюжины глотков. Старик похож на грудничка, которого кормят из соски. Уолтер резко отворачивается и, прислонившись к стене, сам как следует прикладывается к бутылке.

— Эй, чего это ты? Не любишь виски? — спрашивает он, вытирая губы и указывая на мою бутылку — я так ее и не открыл.

— Почему, очень даже люблю. Послушай, у меня нет денег, и я не знаю, когда смогу тебе отдать и смогу ли вообще, но можно, я ее возьму?

— Так я ведь тебе ее и дал.

— Да нет… можно, я ее возьму кое для кого еще?

Уолтер бросает на меня быстрый взгляд. В уголках глаз у него намечаются морщинки.

— Для женщины, а?

— Нет.

— Врешь ведь.

— Нет, не вру.

— Ставлю пять баксов, что для женщины, — говорит он, отхлебывая еще глоток. Его кадык ходит туда-сюда, и коричневая жидкость спускается не меньше чем на дюйм. Просто удивительно, как быстро они с Верблюдом умудряются заглатывать спиртное!

— Она на самом деле женского пола.

— Ха! — хмыкает Уолтер. — Только не говори ей ничего такого в лицо. Кем бы она ни была, тебе она подходит больше, чем сам знаешь кто.

— Мне нужно загладить свою вину. Сегодня я ее здорово подвел.

До Уолтера внезапно доходит.

— А можно еще чуточку? — беспокоится Верблюд. — Он-то, может, и не хочет, а я вот хочу. Да нет, я не виню мальчика — что делать, раз уж ему хочется разнообразия. Молодость на то и дана. Бери, пока можешь, — так я всегда говорил. Вот-вот, бери, пока можешь. Даже если придется расплатиться пузырьком.

Улыбнувшись, Уолтер вновь подносит бутылку к губам Верблюда и дает ему несколько раз хорошенько отпить. Воткнув обратно пробку, он наклоняется и протягивает бутылку мне.

— Возьми и эту тоже. И передай ей, что я тоже сожалею. По правде сказать, очень сожалею.

— Эй! — кричит Верблюд. — Да разве же есть в мире такая женщина, что стоила бы двух бутылок виски? Как так можно?

Я поднимаюсь и рассовываю бутылки по карманам пиджака.

— Ну, как так можно? — взывает Верблюд. — Эй, это нечестно!

И все то время, пока я удаляюсь от вагона, меня преследуют его мольбы и причитания.

Стемнело, и в дальнем конце поезда, где едут артисты, уже начинаются вечеринки, в том числе, оказывается, и у Августа с Марленой. Я бы все равно не пошел, но отмечаю, что меня и не звали. Похоже, мы с Августом снова на ножах. А точнее, раз уж я возненавидел его больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь, похоже, это я с ним на ножах.

Рози в самом конце зверинца, и я, привыкнув к тусклому свету, замечаю, что рядом с ней кто-то есть. Это Грег, с которым мы познакомились у капустной грядки.

— Эй! — окликаю я его, приближаясь.

Он оборачивается. В руках у него тюбик цинковой мази, которой он залечивает исколотую шкуру Рози. Только на этом боку у нее уже с две дюжины белых пятнышек.

— Ох ты боже… — выдыхаю я, глядя, как из-под цинковых заплаток сочится кровь.

Подняв на меня янтарные глаза с невероятно длинными ресницами, она моргает и издает вздох, сотрясающий все ее тело.

Меня захлестывает вина.

— Чего надо-то? — ворчит, не прекращая работы, Грет.

— Хотел взглянуть, как она.

— Ну что, видел? А теперь извини, — попытавшись от меня отделаться, он поворачивается обратно к Рози. — Nogе[17], - говорит он ей. — No, daj nogе[18].

Помедлив, слониха поднимает ногу и держит прямо перед собой. Грег встает на колени и втирает немного мази ей под мышку, прямо перед странной серой грудью, свисающей, слов-но у женщины.

— Jestes dobrа dziewczynkа[19], - он встает и закручивает тюбик с мазью. — Poldz nogе[20]

Рози опускает ногу на землю.

— Masz, moja piеkna[21]— говорит он, роясь в кармане. Рози с любопытством покачивает хоботом. Он вытаскивает мятный леденец, отряхивает и протягивает ей. Она ловко выхватывает конфетку из его пальцев и запихивает в рот.

Я потрясенно на них гляжу — должно быть, даже разинув рот. За две секунды в мозгу у меня проносится вся ее история: как она не хотела у нас выступать, как ходила когда-то с бродячим артистом, как воровала лимонад — и, наконец, как ее уводили подальше от грядки с капустой.

— Господи Иисусе, — растерянно говорю я.

— Что еще? — спрашивает Грег, поглаживая ее по хоботу.

— Она тебя понимает.

— Ну да, а что?

— Как это «ну да, а что»? Господи, да ты представляешь, что это означает?

— Стой, куда лезешь? — решительно встает между нами Грег, когда я приближаюсь к Рози.

— Позволь-ка, — говорю я. — Ну, пожалуйста. В жизни не стал бы причинять этой слонихе вреда.

Грег не отводит от меня глаз. Я не вполне уверен, что он не ударит меня сзади, но все равно поворачиваюсь к Рози. Она глядит на меня и моргает.

— Рози, nogе! — командую я.

Она снова моргает и приоткрывает рот в улыбке.

— Nogе, Рози!

Она машет ушами и вздыхает.

— Proszе[22]— продолжаю я.

Она вновь вздыхает. А потом переносит вес на другую ногу и выполняет команду.

— Матерь божья! — доносится до меня откуда-то извне мой собственный голос. Сердце выскакивает из груди, голова кружится. — Рози, — я прислоняюсь головой к ее холке. — Еще чуть-чуть, — и умоляюще гляжу ей прямо в глаза. Конечно же, она понимает, как это важно. Дай боже, дай боже, дай боже…

— Do tylu[23], Рози! Do tylu!

Еще один глубокий вздох, едва заметный перенос веса — и она отступает на несколько шагов.

Я вскрикиваю от радости и поворачиваюсь к ошеломленному Грегу. Подпрыгнув к нему, хватаю его за плечи и целую прямо в губы.

— Да что ты вытворяешь!

Но я уже несусь к выходу, однако дюжину шагов спустя останавливаюсь и поворачиваюсь обратно. Грег все еще плюется и с отвращением вытирает рот.

Я вытаскиваю из карманов бутылки. Не убрав руки ото рта, он застывает, на его лице появляется интерес.

— Эй, лови! — кидаю я ему бутылку. Ухватив ее на лету, он изучает этикетку и с надеждой бросает взгляд на вторую. Я посылаю ее вдогонку.

— Дашь нашей новой звезде, договорились?

Грег задумчиво кивает и отворачивается к Рози, которая между тем уже улыбается и тянет хобот к бутылкам.

Еще десять дней я учу Августа польскому языку. На каждой остановке в дальнем конце зверинца устраивается тренировочный манеж, и день за днем мы вчетвером — Август, Марлена, Рози и я — с самого утра и до начала дневного представления часами работаем над номером. И, хотя Рози уже участвует в цирковом параде и даже в параде-алле, она должна выступать и на манеже. Дядюшку Эла ожидание убивает, но Август твердо решил не появляться с этим номером перед публикой, пока не добьется совершенства.

День за днем я сижу у манежа с ножом в руке и с бадьей между ног, нарезая овощи и фрукты для обезьян и выкрикивая, когда нужно, польские слова. Август отдает команды с ужасным акцентом, но Рози слушается его беспрекословно — быть может, потому, что он повторяет слова, которые только что прокричал я. С тех пор, как мы обнаружили языковой барьер, он ни разу не ударил ее крюком. Он лишь помахивает им у нее под животом и рядом с ногами, когда шагает рядом, но ни разу — ни разу! — не прикоснулся.

Трудно увязать этого Августа с тем, прежним, да я, признаться, особо и не пытаюсь. Я и раньше видел проблески этого Августа — блестящего, жизнелюбивого, великодушного, но теперь знаю наверняка, на что он способен, и никогда не забуду. Пусть другие думают что угодно, но мне попросту не верится, что этот Август — настоящий, а тот, другой — не более чем иллюзия. Однако даже мне понятно, что может заставить их ошибаться…

Он восхитителен. Обаятелен. Сияет, словно начищенный пятак. Щедро дарит своим вниманием огромного зверя цвета грозовой тучи и его наездницу — с нашей утренней встречи и до самого их выезда на парад. Он заботлив и нежен с Марленой и по-отцовски добр к Рози.

Похоже, что он, несмотря на мою сдержанность, забыл о нашей вражде. Он широко улыбается и похлопывает меня по спине. Замечает, что моя одежда пообносилась — и в тот же день веревочник приносит новую. Заявляет, что цирковому ветеринару не пристало мыться в холодной воде из ведер, и приглашает меня принять душ к себе в купе. А обнаружив, что Рози больше всего на свете любит джин и имбирный эль — если, конечно, не считать арбузов, следит, чтобы каждый день она получала и то, и другое. Ласкается к ней, что-то шепчет ей на ухо, а Рози греется в лучах его внимания и, едва его заприметив, радостно трубит.

Неужели она не помнит?

Я неотрывно за ним наблюдаю, выискивая червоточину, но новый Август не ошибается. Вскоре его оптимизм охватывает весь цирк. Даже Дядюшку Эла — тот прибегает к нам каждый божий день, чтобы взглянуть, как мы продвинулись, и через пару дней заказывает новые афиши, изображающие Марлену на макушке у Рози. Он перестает лупить рабочих, и вскоре они прекращают пригибать головы. Он заметно веселеет. Ходят слухи, что, может быть, в следующий раз всем дадут получку, и даже на лицах у рабочих появляются улыбки.

Но лишь когда я слышу, как Рози буквально мурлычет от ласк Августа, меня начинают одолевать сомнения. И тут мне в голову приходит ужасная мысль.

А вдруг дело во мне? Вдруг это мне хотелось возненавидеть его, поскольку я влюблен в его жену? А если дело так и обстоит, что же я тогда за человек такой?

В Питсбурге я наконец отправляюсь на исповедь. В исповедальне не выдерживаю и рыдаю как дитя, рассказывая священнику о родителях, о ночной оргии и о своих прелюбодейных мыслях. Малость ошарашенный священник бормочет что-то вроде «ну-ну» и велит молиться по четкам и забыть про Марлену. Мне слишком стыдно признаться, что четок у меня нет, поэтому, вернувшись в наш вагон, я спрашиваю у Уолтера с Верблюдом, не найдется ли чего-нибудь у них. Уолтер смотрит на меня странным взглядом, а Верблюд протягивает зеленое ожерелье из лосиных зубов.

В Мидвилле Август решает, что час настал.

Когда он об этом сообщает, Дядюшка Эл теряет дар речи. Ударив себя в грудь, он возводит наполнившиеся слезами глаза к небу. А потом, выгнав прочь свиту, подходит к Августу и хло-пает его по плечу, после чего крепко жмет руку и, не в силах вымолвить ни слова, жмет еще раз.

Я сижу в шатре у кузнеца, осматривая лошадь с треснувшим копытом, как вдруг за мной присылает Август.

— Август! — кричу я, подойдя к костюмерному шатру Марлены. — Вы меня звали?

— Якоб! — гулко откликается он. — Как славно, что ты пришел. Заходи, дорогой! Заходи скорее!

Марлена, уже переодетая к выступлению, сидит перед туалетным столиком и, поставив ногу на его край, обматывает вокруг щиколоток завязки атласных туфелек. Август, в цилиндре и во фраке, присел рядом. В руке у него серебряная трость с набалдашником, похожим на крюк.

— Садись, пожалуйста! — он встает со стула и хлопает ладонью по сиденью.

Поколебавшись, я захожу в шатер. Усадив меня, Август встает прямо перед нами. Я бросаю быстрый взгляд на Марлену.

— Марлена, Якоб! Моя дорогая, мой любезный друг! — начинает Август, снимая цилиндр и глядя на нас увлажнившимися глазами. — Прошедшая неделя была полна чудес. Думаю, не преувеличу, если назову ее духовным путешествием. Всего две недели назад этот цирк был на грани краха. Финансовая состоятельность — а пожалуй, даже жизнь, ну конечно же, и жизнь! — каждого из работников цирка была под угрозой. А знаете, почему?

— Почему? — вежливо интересуется Марлена, поднимая другую ногу и обматывая щиколотку широкой атласной лентой.

— Потому, что, купив животное, которое должно было нас спасти, мы остались с огромной дырой в бюджете. И потому, что нам пришлось докупить для нее специальный вагон. И потому, что мы обнаружили, что это животное ни черта не умеет, зато ест все подряд. А прокормить его — означало не иметь возможности прокормить наших работников, так что нам даже пришлось с некоторыми из них расстаться.

При этом косвенном упоминании о сброшенных с поезда я вздрагиваю и поднимаю голову, но Август глядит мимо меня, куда-то в стену. Он молчит слишком долго, как будто позабыв о нашем присутствии. Но, вдруг опомнившись, продолжает.

— Однако мы спасены, — говорит он и с любовью глядит на меня. — А спасены потому, что на нас дважды сошло благословение Господне. Судьба улыбнулась нам, когда в июне в наш поезд попал Якоб — не просто ветеринар с дипломом одного из лучших университетов, как и подобает большому цирку вроде нашего, но ветеринар, настолько преданный своему делу, что ему удалось совершить удивительнейшее открытие. Открытие, благодаря которому наш цирк спасен.

— Да нет же, все, что я…

— Молчи, Якоб. Не отрицай очевидного. Увидев тебя впервые, я уже знал, что это неспроста. Правда, дорогая? — спрашивает Август у Марлены, шутливо грозя ей пальцем.

Она кивает и, закрепив вторую туфельку, закидывает ногу на ногу. Носок туфельки тут же начинает покачиваться.

Август переводит взгляд на нее.

— Но Якоб был не один, — продолжает он. — Ты, моя дорогая, моя прекрасная и талантливая, просто вне всяких похвал. И Рози — о ней тоже не следует забывать. Такая терпеливая, такая усердная, такая… — Остановившись, он раздувает ноздри и делает глубокий вдох, а когда продолжает, голос у него дрожит. — Ведь это прекрасное, великолепное животное со всепрощающим сердцем сумело постичь, что все дело в недопонимании. И теперь благодаря вам троим «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини» готов подняться на новый уровень великолепия. Теперь мы войдем в разряд больших цирков, и войдем лишь благодаря вам.

Он лучезарно нам улыбается, до того покраснев, что кажется, будто вот-вот заплачет.

— Ой, чуть не забыл! — Всплеснув руками, он торопится к сундуку и, покопавшись, вытаскивает две маленькие коробочки: одну квадратную и одну прямоугольную и плоскую.

Обе в подарочной упаковке.

— Это тебе, дорогая, — протягивает он плоскую коробочку Марлене.

— Ах, Агги! Не стоило…

— А ты откуда знаешь? — с улыбкой отвечает он. — Может, это письменный набор?

Марлена срывает упаковку и обнаруживает синий бархатный футляр. Неуверенно взглянув на Августа, она приподнимает крышку. На красной атласной подкладке сверкает бриллиантовое колье.

— Ох, Агги, — говорит она, переводя взгляд с колье на Августа и озабоченно поднимая брови. — Агги, оно чудесное. Но разве мы могли себе позволить…

— Тсссс, — наклонившись к Марлениной руке, он запечатлевает на ней поцелуй. — Начинается новая эра. Сегодня можно.

Марлена вынимает колье и приподнимает на пальцах. Подарок явно произвел на нее впечатление.

Август поворачивается ко мне и протягивает квадратную коробочку.

Я стягиваю ленту и, аккуратно развернув бумагу, обнаруживаю такой же футляр из синего бархата. В горле у меня застревает комок.

— Ну, давай же! — торопит меня Август. — Открывай! Не стесняйся!

Крышка щелкает. Внутри — золотые карманные часы.

— Август… — начинаю я.

— Что, не нравятся?

— Ну что вы, они просто потрясающие. Но принять их я не могу.

— Можешь-можешь. Бери! — Он хватает Марлену за руку, помогая ей подняться, и забирает у нее колье.

— Не могу. Это очень мило с вашей стороны, но все-таки чересчур.

— Можешь. Бери же, — твердо повторяет он. — Я твой босс, и это приказ. Скажи на милость, почему бы тебе не принять от меня эти часы? Помнится, свои ты недавно отдал, чтобы помочь другу.

Я зажмуриваюсь. А когда вновь открываю глаза, Марлена стоит к Августу спиной, придерживая волосы, а он застегивает у нее на шее колье.

— Ну, вот, — говорит он.

Она поворачивается и наклоняется к трюмо, неуверенно прикасаясь пальцами к бриллиантам.

— Я погляжу, тебе нравится, — замечает Август.

— Даже не знаю, что сказать. Просто изумительно. Ой! — вдруг вскрикивает она. — Совсем забыла. У меня тоже есть сюрприз.

Выдвинув третий ящик туалетного столика, она принимается там копаться, отодвигая в сторону какие-то просвечивающие лоскуты — должно быть, части костюма, и наконец вытаскивает что-то очень длинное, усеянное розовыми блестками. Взяв эту штуковину за края, Марлена слегка ее встряхивает, и она вспыхивает тысячей звездочек.

— Как вы думаете, что это такое? Ну, что это? — сияет она.

— Это… это… что же это? — сдается Август.

— Головной убор для Рози! — отвечает она, прижимая его подбородком и расправляя на груди. — Вот смотрите! Здесь прикрепляем к недоуздку, вот это будет сбоку, а это пойдет на лоб. Я сама сшила! Две недели работала. Как раз подходит к моему костюму.

Она поднимает взгляд. На щеках у нее проступают красные пятнышки.

Август широко распахивает глаза. Нижняя челюсть у него чуть шевелится, но он не в силах выговорить ни слова. Подавшись вперед, он заключает ее в объятья.

Мне приходится отвернуться.

Благодаря уникальным рекламным способностям Дядюшки Эла, шапито набито до предела. Продано столько билетов, что даже когда Дядюшка Эл в четвертый раз просит публику потесниться, становится очевидно, что все не поместятся.

Разнорабочие принимаются натаскивать на манеж сено. Чтобы занять толпу, музыканты играют марш, а клоуны, среди которых и Уолтер, обходят ряды, раздавая леденцы и трепля малышню за подбородки.

Артисты и животные выстроились сзади, приготовившись к параду-алле. Они ждут уже минут двадцать и начинают беспокоиться.

К ним подбегает Дядюшка Эл.

— Эй вы, слушайте сюда! — кричит он. — Сегодня у нас аншлаг, вон сколько соломы накидали, так что держитесь середины манежа и следите, чтоб между вашими зверями и лохами было не меньше пяти футов. Если хоть одного ребенка тронут, собственноручно спущу шкуру с того, чей зверь провинится. Поняли?

Артисты кивают, перешептываются, вновь поправляют костюмы.

Дядюшка Эл заглядывает в шапито и дает рукой сигнал дирижеру.

— Ладно. Поехали! Пусть смеются до упаду. Только пусть не падают, поняли?

Ни одного ребенка не тронули. Каждый хорош по-своему, а лучше всех — Рози. Во время парада-алле она везет Марлену на голове, увенчанной розовым убором с блестками, приветственно выгибая хобот. Перед ней — долговязый клоун, попеременно проделывающий «колесо» и сальто назад. В какой-то момент Рози, вытянув хобот, хватает его за панталоны. Она тянет так сильно, что ноги его отрываются земли. Он возмущенно оборачивается — и сталкивается нос к носу с улыбающейся слонихой. Публика свистит и аплодирует, но клоун старается теперь держаться подальше.

Когда дело близится к номеру Рози, я проскальзываю в шапито и прислоняюсь к трибуне. Пока акробаты раскланиваются и купаются в овациях, разнорабочие выкатывают на середину манежа два мяча — поменьше и побольше, причем оба украшены красными звездами и синими полосами. Дядюшка Эл поднимает руку и, глядя мимо меня, встречается глазами с Августом. Едва заметно кивнув, он подает сигнал дирижеру, и тот переходит к вальсу Гуно.

В шатер входит Рози, а рядом шагает Август. Она вновь приветственно выгибает хобот и улыбается, а на голове у нее восседает Марлена. Выйдя на середину манежа, Рози снимает Марлену с головы и опускает на землю.

Марлена сверкающим розовым вихрем возносится на борт манежа и широко улыбается, кружась, выбрасывая вверх руки и посылая публике воздушные поцелуи. Рози, высоко подняв изогнутый хобот, не отстает. Август движется рядом, помахивая вместо крюка тростью с серебряным набалдашником. Я слежу за его губами, читая по ним заученные наизусть польские слова.

Марлена, еще раз пройдясь в танце вокруг манежа, останавливается у мяча поменьше. Август выводит на середину манежа Рози. Взглянув на них, Марлена поворачивается к зрителям. Она надувает щеки и преувеличенным жестом вытирает пот со лба, показывая, как устала, после чего присаживается на мяч. Закинув ногу на ногу, ставит локти на колени и опускает подбородок в ладони. Наконец, топнув ногой, закатывает глаза. Рози, улыбаясь, наблюдает за ней с высоко поднятым хоботом. Миг спустя она медленно поворачивается и опускается огромным серым задом на второй мяч. В публике раздаются смешки.

Марлена бросает на нее оценивающий взгляд, встает и широко раскрывает рот, изображая возмущение, после чего поворачивается к Рози спиной. Слониха тоже встает и неуклюже поворачивается к Марлене хвостом. Публика ревет от удовольствия.

Марлена оглядывается и хмурится. Театрально поднимает ногу и ставит на мяч. Скрестив на груди руки, коротко кивает, как будто говоря Рози: «Ну что, съела?»

Рози изгибает хобот, поднимает правую переднюю ногу и мягко опускает на свой мяч. Марлена мечет на слониху яростные взгляды. Потом вытягивает руки в стороны и отрывает ногу от земли. Медленно разгибает колено, а вторую ногу отводит в сторону, вытягивая носочек, словно балерина. Окончательно выпрямив ногу, опускает другую — и вот уже стоит на мяче. И широко улыбается — нисколько не сомневаясь, что уж тут-то слонихе ее не переплюнуть. Публика, хлопает и свистит, тоже нисколько не сомневаясь. Марлена поворачивается к Рози спиной и победно вздымает руку.

Выждав, Рози тоже ставит вторую переднюю ногу на мяч. Публика взрывается громом аплодисментов. Оглянувшись, Марлена осторожно поворачивается к Рози лицом и упирает руки в боки. Сильно нахмурившись, недовольно качает головой. Поднимает палец и грозит Рози. И вдруг замирает. Лицо ее светлеет. Идея! Марлена высоко поднимает палец, чтобы зрители поняли, что уж сейчас-то она одолеет слониху раз и навсегда.

Уставившись на свои атласные туфельки, она собирается с мыслями. И вот, под нарастающую барабанную дробь, начинает катить мяч вперед, перебирая ногами. Она движется все быстрее и быстрее, ноги в движении теряют четкость очертаний, и объезжает весь манеж под аплодисменты и свист публики. И вдруг со всех сторон раздаются радостные возгласы…

Марлена останавливается и оглядывается. Слишком уж погрузившись в свою нелегкую задачу, она и не заметила, что творится за ее спиной. А между тем слониха, выгнув спину дугой, забралась всеми четырьмя ногами на большой мяч. Вновь звучит барабанная дробь. Поначалу ничего не происходит, но в какой-то миг мяч медленно, медленно начинает вращаться под ступнями Рози.

Дирижер подает музыкантам знак, чтобы сыграли что-нибудь поживее, и Рози катит мяч с две дюжины футов. Марлена радостно улыбается, хлопает в ладоши, вытягивает обе руки в направлении Рози и призывает публику ею восхищаться. Спрыгнув с мяча, она подбегает к Рози, которая тем временем куда как более осторожно спускается со своего. Слониха опускает изогнутый хобот, и Марлена усаживается на него, обхватив его рукой и изящно вытянув носочки. Рози поднимает Марлену и, усадив к себе на голову, покидает шатер под аплодисменты восхищенных зрителей.

На манеж обрушивается дождь монет — о, этот сладостный, сладостный дождь! Дядюшка Эл стоит в забытьи в самой середине манежа, с наслаждением подставляя под него руки и голову. Он не отворачивает лица, даже когда монеты попадают ему по щекам, носу и лбу. Быть может, он даже плачет от счастья.