ГЛАВА 11. Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку

Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку, явно исцелившуюся от поноса, ходить на задних лапках.

— Aп! Ап, Дамка, ап! Вот это девочка! Хорошая девочка!

Я валяюсь на постели, свернувшись в клубок и глядя в стену. Чувствую я себя просто ужасно, как телесно, так и душевно. В голове теснятся видения, перепутанные, словно клубок бечевки. Вот родители, еще живые, отправляют меня в Корнелл. Вот они уже мертвые, а под ними — бело-зеленый кафельный пол. Марлена танцует со мной вальс в зверинце. Марлена нынче утром борется со слезами у окна. Рози обнюхивает меня своим любопытным хоботом. Рози, ростом в десять футов и внушительная, как скала, стонет под ударами Августа. Август отбивает чечетку на крыше движущегося поезда. Август, как безумный, размахивает крюком. Барбара на сцене раскачивает грудями. Барбара и Нелл берут меня в оборот.

На меня обрушиваются воспоминания прошлой ночи. Я зажмуриваюсь, пытаясь от них отделаться, но безуспешно. Чем страшнее воспоминание, тем прочнее оно засело в памяти.

Вдруг Дамка прекращает восторженно тявкать. Мгновение спустя я слышу скрип пружин — это раскладушка Кинко. Потом наступает тишина. Он на меня смотрит. Я чувствую его взгляд и поворачиваюсь к нему лицом.

Он сидит на краю раскладушки, скрестив голые ноги. Рыжие волосы топорщатся во все стороны. Дамка забирается к нему на колени. Ее задние лапы торчат, как у лягушки.

— Ну, и откуда ты такой взялся? — спрашивает Кинко.

Из щелей за его спиной словно лезвия кинжалов пробиваются солнечные лучи. Я закрываю глаза и корчу рожу.

— Да нет, я серьезно.

— Ниоткуда, — отвечаю я, отворачиваясь к стене и пряча голову под подушку.

— А чего ты так расстроился? Из-за прошлой ночи?

Достаточно одного только упоминания о ней — и к горлу подкатывает тошнота.

— Неужто тебя это так смутило?

— О господи, оставь же меня наконец в покое! — огрызаюсь я.

Он умолкает. Помедлив, я вновь поворачиваюсь к нему. Он продолжает на меня глядеть, почесывая Дамку за ушами. Она лижет его руку, виляя обрубком хвоста.

— Прости, — говорю ему я. — В жизни ничего подобного не делал.

— Ну, что тут скажешь — это было и так ясно.

Я обхватываю гудящую голову руками. Полцарства бы отдал за галлон воды…

— Послушай, да что тут такого? — продолжает он. — Еще научишься пить так, чтоб ни в одном глазу. Что до остального, у нас ведь были старые счеты. Так что теперь мы квиты. А если подумать, то я твой должник. Помнишь, ты посоветовал дать Дамке мед? Так ее потом словно пробкой заткнули! А читать-то ты умеешь?

Я недоуменно моргаю.

— А?

— Может, почитаешь? Не все же валяться и страдать.

— Я, пожалуй, поваляюсь и пострадаю.

Я вновь зажмуриваюсь и прикрываю глаза ладонью. Мозги будто бы не помещаются в черепной коробке, глаза болят, меня вот-вот вырвет. Да еще и яйца чешутся.

— Как знаешь, — говорит он.

— Может, в другой раз, — отвечаю я.

— Без вопросов. Когда захочется.

Молчание.

— Кинко!

— Да?

— Спасибо за предложение.

— Не за что.

Еще более долгое молчание.

— Якоб!

— Да?

— Если хочешь, зови меня Уолтером.

Прикрытые ладонью глаза лезут на лоб.

Раскладушка вновь скрипит — Кинко устраивается поудобней. Я подглядываю сквозь пальцы. Сложив подушку пополам, он откидывается и вытаскивает из ящика книгу. Дамка устраивается у него в нoгax и наблюдает за мной.

В Чикаго поезд прибывает ближе к вечеру. И, хотя голова у меня раскалывается, а тело ноет, я стою в дверях вагона и вытягиваю шею, чтоб было получше видно. В конце концов, это же город знаменитой бойни в день святого Валентина[9], город джаза, гангстеров и ночных клубов, где торгуют выпивкой из-под полы.

Вдали я замечаю горстку высотных зданий, но стоит мне начать приглядываться, которое из них — легендарный Аллертон, как вдоль железной дороги начинаются скотопригонные дворы. Поезд тащится через них еле-еле, минуя низкие уродливые здания и жмущиеся прямо к путям загоны, набитые испуганно мычащими коровами и грязными хрюкающими свиньями. Но это еще ничего по сравнению с шумами и запахами, доносящимися из зданий: миг спустя кровавый смрад и душераздирающий визг заставляют меня вернуться в козлиный загончик и прикрыть нос заплесневелой попоной, спасаясь от запаха смерти.

Ярмарочная площадь от скотных дворов далеко, но мне до того дурно, что пока цирк не обустроится на новом месте, из вагона я не выхожу. А потом, ища общества животных, отправляюсь на обход зверинца.

Трудно выразить, какая меня внезапно охватывает нежность — и к гиенам, и к верблюдам, и ко всем остальным. Даже к белому медведю, который сидит и гложет свои четырехдюймовые когти четырехдюймовыми зубами. Любовь к братьям нашим меньшим поднимается во мне внезапно, словно паводок, и вот она со мной — стойкая, как обелиск, и липкая, как патока.

Отец считал своим долгом продолжать их выхаживать, даже когда ему перестали платить. Он просто не мог стоять и смотреть, как лошадь мучается от колик, а корова пытается родить теленка, развернувшегося задом, пускай тем временем рушилось его собственное благосостояние. Вот и я, оказывается, такой же. Я — единственный посредник между этими зверями и делишками Дядюшки Эла и Августа, и отецна моем месте посвятил бы себя уходу за ними — да и от меня ожидал бы того же самого, так что я исполняюсь непоколебимой решимости. Что бы я ни вытворял прошлой ночью, бросить их я не имею права. Я их пастырь, их защитник. Это больше чем долг — это отцовский завет.

Одному из шимпанзе хочется пообниматься, и пока я обхожу зверинец, он висит у меня на бедре. Дойдя до большого пустого загона, я понимаю, что его отгородили для слонихи. Должно быть, Августу не удалось вывести ее из вагона. Испытывай я к нему сейчас добрые чувства, я бы попытался помочь. Но увы.

— Эй, док! — окликает меня Пит. — Отис говорит, у нас там жирафа простудилась. Может, глянешь?

— Конечно, — отвечаю я.

— Иди сюда, Бобо! — тянется Пит к шимпанзе.

Но шимпанзе волосатыми руками и ногами крепко держится за меня.

— Давай-ка, — подхватываю я, пытаясь разжать его пальцы, — я вернусь.

Бобо не шевелится.

— Ну, давай же, — снова прошу я.

Безрезультатно.

— Ладно. Давай еще разочек обнимемся — и ты пойдешь, — говорю я, прижимаясь лицом к его темной шерсти.

Шимпанзе расплывается в улыбке и целует меня в щеку, после чего слезает, вкладывает ладошку в руку Пита и ковыляет прочь на кривых ногах.

Из длинных носовых каналов жирафы подтекает гной. Будь она лошадью, меня бы это ничуть не потревожило, но с жирафами я дела не имел, так что решаю подстраховаться и поставить ей на шею компресс, для чего приходится вооружиться стремянкой, рядом с которой стоит Отис и подает мне все необходимое.

Жирафа — застенчивое и прекрасное создание, пожалуй, самое необычное из всех, кого мне доводилось видеть. У нее изящные шея и ноги и покатое тело, покрытое узором, напоминающим кусочки мозаики. Из верхушки ее треугольной головы, прямо над большими ушами, торчат странные меховые шишки. У нее огромные темные глаза, а губы — лошадиные, мягкие, как бархат. На ней недоуздок, за который я держусь, но в целом, пока я чищу ей ноздри тампоном и обертываю горло фланелью, она стоит смирно. Закончив, я спускаюсь вниз.

— Можешь меня ненадолго заменить? — спрашиваю я Отиса, вытирая руки тряпичным лоскутом.

— Запросто. А зачем?

— Так, нужно кое-куда сходить, — отвечаю я.

Отис щурится.

— А не удерешь?

— Что? Нет. Ни в коем случае.

— Лучше скажи сразу. Если удерешь, не буду я тебя заменять.

— Не удеру. С чего бы?

— Ну, так… было тут всякое.

— Нет-нет, не удеру! Даже не думай.

Неужели не осталось никого, кто не слышал бы о моих ночных злоключениях?

Пройдя несколько миль, я оказываюсь в жилых кварталах. Дома здесь обветшали, во многих окна заколочены досками. Я миную очередь за бесплатным питанием — длинную цепь из оборванных и подавленных людей, ведущую к зданию миссии. Чернокожий парнишка предлагает почистить мне туфли. Я и рад бы принять его предложение, но в кармане у меня ни гроша.

Наконец я нахожу католическую церковь. Долго сижу на одной из дальних скамеек, разглядывая витражи за алтарем, и страстно желаю отпущения грехов, но не могу найти в себе сил исповедаться. Наконец я поднимаюсь со скамьи и ставлю свечки за упокой души родителей.

Повернувшись, чтобы уйти, я замечаю Марлену: должно быть, она вошла, пока я был в алькове. Мне видно лишь спину, но это, несомненно, она. Она сидит на передней скамье в желтом платье, в тон к которому подобрана шляпка. Какая у нее изящная шея, какая дивная осанка! Из-под полей шляпки выбивается несколько прядей светло-каштановых волос.

Она опускается на колени, чтобы помолиться, и сердце у меня сжимается, как в тисках.

Я поскорей ухожу, чтобы не мучить себя еще больше.

Вернувшись, я обнаруживаю, что Рози уже в зверинце. Не знаю, как им это удалось, и спрашивать не хочу.

Когда я к ней подхожу, она улыбается и трет глаз хоботом, сжав его кончик в подобие кулака. Понаблюдав за ней несколько минут, я переступаю через ограждение. Она прижимает уши к голове и прищуривается. Сердце у меня вздрагивает: господи, неужели она стала меня бояться? Но тут я слышу его голос.

— Якоб!

Еще секунду-другую я смотрю на Рози, потом поворачиваюсь к нему.

— Послушай, — говорит Август, ковыряя землю носком ботинка. — Я знаю, что последние пару дней вел себя не лучшим образом.

Мне бы следовало хоть что-нибудь ответить, чтобы его успокоить, но я молчу. Сегодня я не склонен к примирению.

— Я хочу сказать, что зашел слишком далеко. Такая уж, понимаешь ли, у меня работа. Может и доконать. — Он протягивает мне руку. — Ну что, мир?

Чуть помедлив, я пожимаю ему руку. В конце концов, он мой начальник. А раз уж я решил остаться, было бы глупо тут же дать повод для увольнения.

— Спасибо, дружище, — говорит он, вцепляясь в протянутую руку, а другой похлопывая меня по плечу. — Сегодня вечером я вас с Марленой кое-куда приглашу. Я ведь виноват перед вами обоими. А тут неподалеку есть чудесное местечко.

— А как же представление?

— Сегодня устраивать представление не имеет смысла. О нас еще никто не слышал. Вот так оно всегда и бывает, когда меняешь маршрут и действуешь на свой страх и риск, — вздыхает он. — Но Дядюшке Элу виднее. Тут уж не поспоришь.

— Даже не знаю, — говорю я. — Ночка вышла… бурная.

— Тебе нужно опохмелиться, Якоб. Просто опохмелиться, и все дела. Заходи в девять. — Он широко улыбается и уходит.

Я смотрю ему вслед, поражаясь: как же мне не хочется проводить вечер с ним — и с каким удовольствием я провел бы время с Марленой.

Дверь купе распахивается, и на пороге появляется Марлена, само великолепие в алом атласном наряде.

— Что такое? — спрашивает она, осматривая подол. — С платьем что-то не так?

— Да нет, — отвечаю я. — Просто шикарно.

Она встречается со мной взглядом.

Из-за зеленой шторы выходит Август в белом галстуке. Взглянув на меня, он говорит:

— В этом идти нельзя.

— Но мне больше не в чем.

— Придется одолжить. И поторопись, такси ждет.

Пробравшись через лабиринт автостоянок и трущоб, мы внезапно останавливаемся на углу в промышленном районе. Август выскакивает из машины и протягивает водителю свернутую банкноту.

— Пойдемте, — говорит он, помогая Марлене выбраться с заднего сиденья. Я следую за ней.

Выйдя, мы оказываемся в переулке, застроенном большими складскими зданиями из красного кирпича. Фонари освещают неровный асфальт. По одной стороне переулка вдоль стен валяется мусор, вдоль другой припаркованы машины: родстеры, седаны, даже лимузины — сияющие, новенькие, как с иголочки.

Август останавливается у незаметной деревянной двери. Он коротко стучит и ждет, притопывая ногой. В квадратном окошке показывается мужской глаз под кустистой бровью.

Из-за двери доносится шум вечеринки.

— Да?

— Мы на шоу, — говорит Август.

— Какое такое шоу?

— Конечно же, к Фрэнки, — улыбаясь, отвечает Август.

Окошко захлопывается, за дверью что-то щелкает и гремит, и наконец мы слышим легко узнаваемый скрежет засова. Дверь распахивается.

Человек быстро оглядывает нас с головы до ног, пропускает и запирает дверь. Мы проходим в облицованное плиткой фойе, минуем гардероб с облаченными в униформу гардеробщиками и спускаемся в танцевальный зал с мраморным полом. С высокого потолка свисают изысканные хрустальные люстры. На небольшой эстраде играет ансамбль, а на танцевальной площадке яблоку негде упасть. Вокруг нее — столики и отдельные кабинки.

На возвышении вдоль дальней стеньг — отделанный деревом бар, бармены во фраках и сотни бутылок, расставленных на полках перед закопченным зеркалом.

Мы с Марленой остаемся в одной из обитых кожей кабинок, а Август отправляется выбирать напитки. Марлена смотрит на музыкантов, закинув ногу на ногу и вновь раскачивая туфелькой, на сей раз в такт музыке.

Передо мной появляется бокал. Миг спустя рядом с Марленой усаживается Август. Заглянув в бокал, я обнаруживаю там кубики льда и виски.

— Ты вообще как? — спрашивает Марлена.

— В порядке, — отвечаю я.

— Неважно выглядишь, — продолжает она.

— У нашего Якоба что-то вроде похмелья, — говорит Август. — Но сейчас мы попробуем ему помочь.

— Только не забудьте меня предупредить, чтобы я успела вовремя убраться, — с сомнением в голосе произносит Марлена, отворачиваясь к ансамблю.

Август поднимает бокал:

— За нашу дружбу!

Мы с Августом сдвигаем бокалы, но Марлена поворачивается к нам, только чтобы подхватить свой пенистый коктейль и чуть приподнять его над столом. Она изящно потягивает коктейль через соломинку, постукивая по ней покрытыми лаком ноготками. Август опускает свой бокал на стол. Мне сложнее: лишь только виски касается губ, как язык инстинктивно не пропускает его дальше. Поскольку Август за мной наблюдает, я делаю вид, что проглатываю.

— Вот и славно, дружок. Еще бокал-другой — и будешь снова как огурчик.

Не могу ничего сказать про себя, но Марлена после второго коктейля со сливками явно оживает. Она тащит Августа танцевать. Пока он ее кружит, я наклоняюсь и выливаю свой виски в сложенную ковшиком ладонь.

Раскрасневшиеся от танца Марлена и Август возвращаются. Марлена вздыхает и обмахивается меню, Август зажигает сигарету.

Он замечает мой пустой бокал.

— Так-так, похоже, я недосмотрел, — говорит он и встает. — Еще порцию?

— А толку? — отвечаю я без особого энтузиазма. Марлена просто кивает, увлеченная происходящим на танцевальной площадке.

Стоит Августу отойти, как она вскакивает и хватает меня за руку.

— Ой, что это вы? — хохочу я, когда она принимается вытаскивать меня из-за стола.

— Пойдем потанцуем!

— Что?

— Ах, до чего же я люблю эту песню!

— Нет, я…

Но тщетно — я уже на ногах. Она тащит меня прямо на танцплощадку, пританцовывая и щелкая пальцами. Лишь когда нас окружают другие пары, она поворачивается ко мне.

Я глубоко вдыхаю и обнимаю ее. Мы выжидаем несколько тактов — и плывем по танцплощадке, по этому морю кружащихся дам и кавалеров.

Она легкая, как воздух, и ни разу не ошибается. До чего же я рядом с ней неуклюжий! Не то чтобы я не умел танцевать — на самом деле я умею. Вот черт, не пойму, что со мной творится. Но дело точно не в том, что я пьян.

Она, кружась, отдаляется от меня и возвращается, подныривая под мою руку и прижимаясь ко мне спиной. Моя рука лежит на ее обнаженной ключице. Я чувствую, как под рукой поднимается и опускается ее грудь. Головой она касается моего подбородка. Какие у нее душистые волосы, как она разогрелась от танца. А вот она уже снова отдаляется, раскручиваясь подобно ленте.

Едва музыка замолкает, танцующие принимаются свистеть и хлопать руками над головой, а громче всех — Марлена. Я бросаю взгляд в сторону нашей кабинки. Август, скрестив руки на груди, в бешенстве смотрит прямо на нас. Я испуганно отшатываюсь от Марлены.

— Облава!

Все замирают, и раздается еще один крик.

— ОБЛАВА! Все вон!

Толпа сбивает меня с ног. Люди пронзительно кричат, отпихивая друг друга и проталкиваясь к выходу. Марлена чуть впереди, она оглядывается, пытаясь не упустить меня из виду среди множества качающихся голов впавших в панику посетителей.

— Якоб! — кричит она. — Якоб!

Я пробиваюсь к ней сквозь толпу.

Выловив в море плоти чью-то руку и взглянув Марлене в лицо, я понимаю, что попал.

Крепко сжав ее ладонь, я ищу глазами Августа, но вижу одних лишь незнакомцев.

В дверях нас с Марленой разбрасывает в разные стороны, и миг спустя я оказываюсь на улице. Люди с воплями набиваются в машины, рычат моторы, гудят клаксоны, визжат шины.

Быстрей! Быстрей! А ну пошли отсюда, к чертям собачьим!

Пошевеливайтесь!

Откуда ни возьмись появляется Марлена и хватает меня за руку. Мы спасаемся бегством под вой сирен и полицейские свистки. Когда раздается стрельба, я хватаю Марлену и тащу ее за собой в проулок.

— Постой! — выдыхает она, останавливается и, подпрыгивая на одной ноге, снимает туфельку. Стаскивая вторую, она держится за меня. — Побежали, — говорит наконец она и берет туфельки в руку.

Мы несемся по лабиринту задворков и проулков, пока не перестаем слышать сирены, крики толпы и визг резины, и наконец останавливаемся под какой-то пожарной лестницей, чтобы отдышаться.

— Боже мой, — говорит Марлена, — боже мой, чуть не попались. Хотела бы я знать, выбрался ли Август.

— Очень надеюсь, — отвечаю я, запыхавшись, и сгибаюсь пополам, уперевшись руками в бедра.

Миг спустя я поднимаю глаза на Марлену. Она смотрит прямо на меня, хватая ртом воздух. И вдруг начинает истерически хохотать.

— Что такое? — спрашиваю я.

— Так, ничего, — отвечает она. — Ничего, — и продолжает хохотать, хотя выглядит так, словно вот-вот расплачется.

— Что случилось? — повторяю я.

— Ох, — говорит она, шмыгая носом и поднося палец к уголку глаза. — Ну и безумная же у нас жизнь. Вот и все дела. А платок у тебя есть? — Я извлекаю из кармана носовой платок.

Она вытирает лоб, а потом промокает все лицо. — Ну и видочек у меня. Ты только посмотри на чулки! — вскрикивает она, указывая на свои босые ноги. Из дырок торчат пальцы. — А ведь они к тому же шелковые! — добавляет она высоким и неестественным голосом.

— Марлена, — мягко спрашиваю я, — с вами все в порядке?

Она прижимает ко рту кулак и стонет. Я беру ее за руку, но она отворачивается. Мне приходит в голову, что она так и останется стоять лицом к стене, однако она продолжает вращаться, словно дервиш. На третьем обороте я ловлю ее и прижимаюсь губами к ее губам. Она застывает и пытается хватать ртом воздух, не отнимая губ. И вдруг обмякает и касается пальцами моего лица. Но туг же отстраняется и, отступив на несколько шагов назад, глядит на меня больными глазами.

— Якоб, — начинает она надломленным голосом. — Боже мой, Якоб…

— Марлена, — я делаю шаг ей навстречу и останавливаюсь. — Простите. Я не хотел.

Она глядит на меня в упор, зажав ладонью рот. Под глазами у нее легли тени. Прислонившись к стене и не отводя взгляда от асфальта, она надевает туфлю.

— Марлена, ну пожалуйста, — я беспомощно развожу руками.

Она надевает вторую туфлю и бросается бежать, спотыкаясь и чуть не падая.

— Марлена! — кричу я, пытаясь ее нагнать.

Но она бежит все быстрее, заслоняя от меня лицо ладонью.

Я останавливаюсь.

Она уходит по проулку, стуча каблучками.

— Марлена, ну пожалуйста!

Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом. Она не отнимает от лица ладони, как если бы я все еще был рядом.

Через пару часов мне удается добраться до цирка.

Я прохожу мимо ног, торчащих из дверных проемов, и мимо реклам бесплатного питания. Мимо табличек в витринах, гласящих «ЗАКРЫТО» — понятное дело, что не на ночь. Мимо табличек «СЛУЖАЩИЕ НЕ ТРЕБУЮТСЯ» и мимо вывесок в окнах второго этажа «ПОДГОТОВКА К КЛАССОВОЙ БОРЬБЕ». Мимо объявления на бакалейной лавке:

«У ВАС НЕТ ДЕНЕГ? А ЧТО ЕСТЬ? ВОЗЬМЕМ ЧТО УГОДНО».

Мимо газетного киоска, где на первой странице газеты крупными буквами значится: «КРАСАВЧИК ФЛОЙД ВНОВЬ НАНОСИТ УДАР: КАК УДРАТЬ С 4 ООО ДОЛЛАРОВ ПОД ЛИКО-ВАНИЕ ТОЛПЫ».

Не дойдя около мили до цирка, я миную пустырь, приютивший бродяг и безработных. В середине — костер, а вокруг полно людей. Одни не спят, а сидят и глядят в огонь. Другие лежат на свертках с одеждой. Я прохожу настолько близко, что могу различить лица — и обнаруживаю, что большинство из них молоды, моложе меня. Там есть и девушки, а одна парочка занимается любовью. Они не удосужились даже отойти в кусты — так, отодвинулись от огня чуть подальше. Несколько ребят наблюдают за ними со скучающими минами. Те же, кто спит, сняли ботинки, но привязали их к щиколоткам.

У огня устроился человек постарше, подбородок у него весь не то в щетине, не то в струпьях, а может, в том и другом одновременно. А впалые щеки явственно показывают, что у него нет зубов. Мы встречаемся взглядами и долго-долго смотрим друг на друга. Поначалу я не понимаю, откуда у него во взгляде такая неприязни, и лишь потом до меня доходит, что на мне вечерний костюм. Ему просто невдомек, что только этот костюм нас и разделяет. Переборов совершенно неуместное стремление объясниться, я продолжаю свой путь.

Добравшись наконец до цирковой площади, я останавливаюсь, не в силах отвести глаз от зверинца, вернее, от его огромного черного силуэта на фоне ночного неба. Минута-другая — и я уже внутри, рядом с Рози. Мне удается различить лишь ее абрис, да и то только когда глаза привыкают к темноте. Она спит, ее огромное тело неподвижно, если не считать медленного сонного дыхания. Мне хочется к ней прикоснуться, положить руку на ее грубую теплую кожу, но я боюсь ее разбудить.

Бобо растянулся в углу клетки, одной лапой обхватив голову, а другую положив на грудь. Он глубоко вздыхает, причмокивает и переворачивается на бок. До чего по-человечески!

Потом я отправляюсь в наш вагон и устраиваюсь на своей постели. Дамка и Уолтер даже не просыпаются.

Я не сплю до рассвета, слушая, как похрапывает Дамка, и чувствуя себя несчастнейшим человеком на земле. Месяц назад лишь несколько дней отделяли меня от диплома одного из лучших университетов и от работы под крылышком у отца. А сейчас я как никогда близок к тому, чтобы стать бродягой, — я, цирковой рабочий, буквально за несколько дней опорочивший свое доброе имя даже не единожды, но дважды.

Еще вчера мне казалось, что дальше некуда: подумать только, меня вырвало на женщину, на Нелл. Однако, похоже, нынче вечером я умудрился сам себя переплюнуть. И о чем я только думал?

Интересно, скажет ли она Августу. На долю секунды я представляю себе, как мне в голову летит крюк, а на смену этой фантазии приходит еще более мимолетная мысль: встать немедленно, сию минуту, и вернуться к бродягам, в разбитый ими неподалеку лагерь. Но я не имею права уйти: разве можно бросить Рози, Бобо и остальных зверей?

Я возьму себя в руки. Брошу пить. Никогда больше не останусь наедине с Марленой. Пойду и исповедуюсь.

Уголком подушки я вытираю слезы. А потом зажмуриваюсь и вызываю в памяти образ матери. Пытаюсь удержать его, но тут же его место занимает образ Марлены. Вот она, равнодушно-отстраненная, смотрит на музыкантов и раскачивает ногой.

Вот, вся сияющая, кружится со мной в танце. А вот сперва бьется в истерике, а потом приходит в ужас там, в переулке.

Напоследок воспоминания становятся осязательными. Ее вздымающаяся грудь у меня под рукой. Ее губы, прижатые к моим, мягкие и полные. И еще одна совершенно невероятная, непостижимая подробность, с которой я засыпаю: мне вспоминается, как она проводит пальцами по моему лицу.

Несколько часов спустя меня будит Кинко-Уолтер.

— Эй, Спящая Красавица! — говорит он и трясет меня за плечо. — Флаг подняли!

— Хорошо. Спасибо, — отвечаю я, не шевельнувшись.

— Да ты и не собираешься вставать!

— Ну, ты у нас просто гений!

Голос Уолтера взлетает на октаву:

— Эй, Дамка! Иди сюда, девочка! Иди сюда! А ну-ка, Дамка, лизни его! Лизни хорошенько!

Дамка набрасывается на мое лицо.

— Эй, перестань! — я заслоняюсь рукой, поскольку Дамка забралась языком мне прямо в ухо, а сама подпрыгивает у меня на лице. — Перестань сейчас же! Брысь!

Но остановить ее невозможно, и мне приходится сесть. Дамка отлетает на пол. Уолтер глядит на меня и хохочет. Дамка вспрыгивает ко мне на колени и, встав на задние лапки, облизывает мне шею и подбородок.

— Дамка хорошая девочка, Дамка умница, — приговаривает Уолтер. — Знаешь, Якоб, ты выглядишь как будто после еще одной… гм… небезынтересной ночки.

— Не вполне, — отвечаю я. Поскольку Дамка все равно у меня на коленях, я решаю ее погладить. Она впервые позволяет к себе прикоснуться. До чего же она теплая, а шерсть у нее на удивление жесткая.

— Ничего, скоро привыкнешь. Пойдем позавтракаем. Полезно доя опохмелки.

— Я не пил.

Он задерживает на мне взгляд и проницательно кивает:

— Ага.

— Как это понимать? — уточняю я.

— Дело в женщине.

— Нет.

— Да.

— А вот и нет!

— Ну надо же, как быстро Барбара тебя простила. Или нет? — присмотревшись ко мне, он вновь принимается кивать. — Угу. Кажется, я начинаю понимать, что к чему. Ты не подарил ей цветов, так? А я ведь говорил.

— Не лезь не в свои дела, — огрызаюсь я, снимаю Дамку с колен и встаю.

— Вот те на! Да ты первоклассный брюзга. Пойдем лучше подкрепимся.

Наполнив тарелку, я направляюсь вслед за Уолтером к его столу.

— И что это ты делаешь, скажи на милость? — останавливается он.

— Подумал, что сяду лучше с тобой.

— Не выйдет. Тут у каждого свое место. К тому же ты сразу опустишься в глазах всех остальных.

Я колеблюсь.

— Да что с тобой такое? — продолжает он и бросает взгляд туда, где я обычно сижу. Август и Марлена едят молча, не поднимая глаз. Веки Уолтера вздрагивают.

— Только не говори мне…

— Да я тебе ни слова не сказал! — отвечаю я.

— И не надо. Послушай, малыш, тебе ведь туда просто не хочется, правда? Это в переносном смысле. А в буквальном: пошел-ка ты за свой стол, и держи себя, как ни в чем не бывало.

Я вновь смотрю на Марлену и Августа. Они нарочито друг друга не замечают.

— Слушай сюда, Якоб, — продолжает Уолтер. — Он отъявленный негодяй, я такого в жизни не встречал, и что бы там, ко всем чертям, ни происходило…

— Ничего не происходит. Совершенно ничего.

— …лучше прекратить немедленно, или в один прекрасный день ты — покойник. Сбросят с поезда как пить дать, а то еще и на мосту. Я серьезно. А теперь отправляйся туда.

Я свирепо гляжу на него сверху вниз.

— Давай-давай! — говорит он, махнув рукой в сторону столика.

Стоит мне подойти, как Август поднимает глаза от тарелки.

— Якоб! — восклицает он. — Рад тебя видеть. Не знал, добрался ли ты до места. А то хорошенькое было бы дельце, если бы пришлось вытаскивать тебя из тюрьмы. Могли быть трудности.

— Я о вас тоже беспокоился, — отвечаю я, садясь за стол.

— Неужели? — с преувеличенным удивлением спрашивает он.

Я поднимаю взгляд. Глаза у него горят, а рот кривится в странной усмешке.

— О, мы добрались прекрасно, правда, дорогая? — он бросает на Марлену злой взгляд. — Но скажи на милость, Якоб, как это вам с Марленой удалось потеряться? Ведь вы были так… близки там, на танцплощадке.

Марлена бросает на него беглый взгляд, на щеках у нее проступают красные пятна.

— Я же тебе вчера говорила. Нас разделила толпа.

— Я задал вопрос Якобу, дорогая. Тем не менее, благодарю. — Август берет с тарелки кусок тоста с зеленью и широко улыбается, не размыкая губ.

— Там была такая давка, — отвечаю я, пытаясь подцепить вилкой яичницу. — Я старался не потерять ее из виду, но безуспешно. Потом я искал вас обоих, но потыкался туда-сюда — и решил, что попытаюсь-ка лучше найти дорогу сам.

— Разумное решение, малыш.

— А вам, стало быть, удалось встретиться? — как можно более небрежно спрашиваю я, поднося вилку ко рту.

— Нет, мы приехали в двух разных такси. Пришлось, конечно, заплатить вдвойне, но я не пожалел бы и в сто раз больше, лишь бы с моей любимой женушкой ничего не случилось — правда, дорогая?

Марлена не поднимает взгляда от тарелки.

— Я спрашиваю, правда, дорогая?

— Правда, — безжизненно отвечает она.

— Потому что случись с ней хоть что-нибудь, я даже не представляю, что сделал бы.

Я тотчас же поднимаю глаза. Август глядит на меня в упор.