ГЛАВА 6. Поезд со стоном тормозит

Поезд со стоном тормозит. Еще несколько мгновений — и огромный железный зверь, испустив последний протяжный крик, вздрагивает и останавливается.

Кинко отбрасывает одеяло и вскакивает. Росту в нем не больше четырех футов, а то и меньше. Он потягивается, зевает, причмокивает и принимается чесать голову, подмышки и промежность. Собака прыгает у его ног, бешено виляя обрубком хвоста.

— Иди сюда, Дамка, девочка моя! — говорит он и берет ее на руки. — Хочешь погулять? Дамка хочет погулять?

Он целует собаку в коричнево-белый лоб и пересекает комнату.

Я смотрю на него из угла, со своей скомканной попоны.

— Кинко?

Если бы он не хлопнул дверью с такой сокрушительной силой, я бы подумал, что он меня не слышал.

Мы стоим на запасных путях прямо за Передовым отрядом, который, судя по всему, здесь уже не первый час. Палаточный город уже воздвигнут, к радости слоняющихся вокруг зевак. На крыше Передового отряда сидит целая куча ребятишек, наблюдающих за происходящим горящими глазами. Их родители толпятся внизу, держа за руки малышей и показывая им понаехавшие в город чудеса.

Из спальных вагонов основного состава вылезают рабочие, зажигают сигареты и тянутся через площадь к кухне. Оранжево-синий флаг полощется на ветру, а из котла поднимается пар — стало быть, завтрак уже ждет.

Из куда более удобных спальных вагонов в хвосте поезда выбираются артисты. Налицо иерархия: чем ближе к хвосту, тем лучше вагоны. Из вагона прямо перед тормозным выходит сам Дядюшка Эл. А мы с Кинко, невольно замечаю я, ближе всех к тепловозу.

— Якоб!

Я оборачиваюсь. Ко мне спешит Август. На нем накрахмаленная рубашка, подбородок чисто выбрит, а прилизанные волосы явно несут на себе следы расчески.

— И как у нас сегодня дела, мальчик мой?

— В порядке, — отвечаю я. — Только подустал.

— А наш маленький тролль тебя не донимал?

— Нет, нисколько.

— Вот и славно, — он потирает руки. — Ну что, пойдем взглянем на лошадку? Вряд ли там что-то серьезное. Марлена так с ними нянчится! А вот и она. Поди-ка сюда, дорогая! — кричит он. — Хочу познакомить тебя с Якобом. Он твой поклонник.

Я чувствую, как краснею.

Она останавливается рядом с Августом и улыбается мне, едва только тот отворачивается к вагонам для перевозки лошадей.

— Приятно познакомиться, — говорит Марлена, протягивая мне руку. Даже вблизи она удивительно похожа на Кэтрин: тонкие черты лица, эта фарфоровая бледность, россыпь веснушек на переносице, блестящие голубые глаза, а волосы лишь самую малость темнее, чем у блондинок.

— И мне тоже, — отвечаю я, с ужасом осознавая, что два дня не брился, что одежда моя перепачкана в навозе, и что пахнет от меня, увы, не только навозом.

Она едва заметно вскидывает голову.

— Скажите, а мы не виделись вчера? В зверинце?

— Едва ли, — инстинктивно вру я.

— Да точно виделись. Прямо перед представлением. Помните, тогда еще захлопнулась клетка с шимпанзе.

Я бросаю взгляд на Августа, но он смотрит в другую сторону. Она перехватывает мой взгляд и, кажется, все понимает.

— А вы не из Бостона? — спрашивает она, понизив голос.

— Нет, и никогда там не был.

— Гм, ваше лицо показалось мне знакомым. Ах да, — продолжает она громко, — Агги рассказывал, что вы ветеринар.

Услышав свое имя, Август поворачивается к нам.

— Нет, — говорю я, — то есть не совсем.

— Это он скромничает, — говорит Август. — Пит! Эй, Пит!

Группа рабочих приделывает к вагону для перевозки лошадей сходни с бортиками. На зов откликается высокий темноволосый рабочий:

— Да, шеф?

— Выгрузи-ка остальных лошадок и приведи нам Серебряного, а?

— Будет сделано.

Выведя одиннадцать лошадей, пять белых и шесть вороных, Пит снова заходит в вагон и тут же возвращается.

— Серебряный отказывается идти, сэр.

— Так заставь, — говорит Август.

— Нет-нет, ни в коем случае, — встревает Марлена, бросив на Августа сердитый взгляд, и, поднявшись по сходням, исчезает в вагоне.

Мы ждем снаружи, слушая страстные мольбы и пощелкивания языком. Через несколько минут она появляется в дверном проеме, ведя за собой арабского жеребца с серебряной гривой.

Шагая перед ним, Марлена что-то шепчет и цокает языком, а он вздымает голову и отступает вглубь вагона. Наконец он спускается вслед за ней, сильно мотая головой, а под конец тянет ее назад с такой силой, что чуть ли не садится.

— Господи, Марлена, ты же говорила, что он лишь приболел, — удивляется Август.

Лицо Марлены становится мертвенно-бледным.

— Ну да, ему слегка нездоровилось. Но вчера все было не так плохо. Он уже несколько дней как прихрамывает, но не настолько же.

Марлена прищелкивает языком и тянет повод до тех пор, пока конь наконец не сходит на насыпь. Он стоит, изогнув спину от боли и пытаясь перенести весь свой вес на задние ноги.

У меня аж душа уходит в пятки. Это же классическая ревматика.

— Как ты думаешь, что с ним? — спрашивает Август.

— Минуточку, — отвечаю я, хотя уверен на девяносто девять процентов. — У вас есть копытные клещи?

— Нет. У кузнеца есть. Может, послать Пита?

— Погодите. Возможно, я обойдусь.

Я сажусь на корточки у левой ноги коня и провожу по ней руками от холки до путового сустава. Конь даже не вздрагивает. Тогда я прикладываю ладонь к передней части копыта. Оно все горит. Большим и указательным пальцем измеряю пульс. Сердце у коня колотится со страшной силой.

— Вот черт, — говорю я.

— Что с ним? — спрашивает Марлена. Выпрямившись, я протягиваю руку к копыту Серебряного.

Но конь не отрывает ногу от земли.

— Давай-давай, дружок! — тяну я к себе его копыто. Наконец он поднимает ногу. Подошва опухла и потемнела, по краю идет красная полоска. Я тут же опускаю копыто на землю.

— Конь у вас захромал.

— Боже праведный! — Марлена зажимает рот ладонью.

— Что? — переспрашивает Август. — Что с ним стряслось?

— Захромал, — повторяю я. — Так бывает когда соединительная ткань между копытом и копытной костью разрушается, и копытная кость поворачивается в сторону подошвы.

— А теперь на нормальном человеческом языке. Дело плохо?

Я перевожу взгляд на Марлену, которая не отнимает ладони ото рта.

— Да.

— А вылечить сможешь?

— Надо укутать его потеплее и сделать так, чтобы он не касался ногами земли. И кормить только травой, а не овсом. И избавить от работы.

— Но вылечить-то сможешь?

Я медлю, вновь украдкой взглянув на Марлену.

— Неуверен.

Август глядит на Серебряного и недовольно пыхтит.

— Так, так, так, — гудит позади знакомый голос. — А вот и наш собственный звериный доктор!

Напоказ помахивая тростью с серебряным набалдашником, к нам приближается Дядюшка Эл в малиновом жилете и штанах в шахматную клетку. За ним тянется группка прихвостней.

— И что говорит наш коновал? Вылечил лошадку-то? — жизнерадостно спрашивает он, остановившись прямо передо мной.

— Не вполне, — отвечаю я.

— А в чем дело?

— Тут все ясно, он захромал, — поясняет Август.

— Он что? — повторяет Дядюшка Эл.

— Копыта не в порядке.

Наклонившись, Дядюшка Эл разглядывает копыта Серебряного.

— А по-моему, все с ними в порядке.

— Не все, — говорю я.

Он поворачивается ко мне:

— И что ты предлагаешь?

— Отправить его отдыхать и заменить овес на траву. Больше мы особо ничего не можем.

— Об отдыхе даже не заикайся. Это же ведущая лошадь!

— Если заставить эту лошадь работать, копытная кость будет вертеться до тех пор, пока не проткнет подошву, и тогда мы его точно потеряем, — прямо заявляю я.

Дядюшка Эл моргает и смотрит на Марлену.

— И надолго он выйдет из строя?

Я медлю, тщательно взвешивая слова.

— Возможно, навсегда.

— Будьте вы прокляты! — орет он, вонзая трость в землю. — И где, черт возьми, я найду другую такую лошадку в разгар сезона?! — Он оглядывается на своих прихвостней.

Те пожимают плечами, бормочут и отводят глаза.

— Эх вы, балбесы! Зачем я только вас держу? Ладно, ты, — он тычет пальцем в меня. — Ты принят. Вылечи эту лошадку.

— Плачу девять баксов в неделю. Отчитываться будешь перед Августом. Не вылечишь — уволен. Любое замечание — и тоже уволен. — Он подходит к Марлене и похлопывает ее по плечу. — Ну-ну, детка, — ласково говорит он, — не волнуйся. Якоб о нем позаботится. Август, пойди-ка принеси малютке завтрак. Нам пора в путь-дорогу.

Август вскидывает голову:

— Что значит «в путь-дорогу»?

— Ну, мы снимаемся, — отвечает Дядюшка Эл, неопределенно махнув рукой. — Движемся дальше.

— О чем это ты, черт возьми? Мы же только приехали! Даже еще толком не обустроились.

— Планы изменились, Август. Изменились.

Дядюшка Эл со свитой удаляется. Август глядит ему вслед, разинув рот.

По кухне ходят слухи.

— Пару недель назад здесь побывали Братья Карсон. Собрали все сливки.

— Ха, — фыркает кто-то рядом, — обычно это наша работа!

У сковороды с омлетом:

— Власти прознали, что мы везем бухло. Будет облава.

— Облава будет, верно. Но не из-за бухла, а из-за стриптиза.

У котла с овсянкой:

— В том году Дядюшка Эл впарил шерифу поддельный чек, когда платил за место. Копы дали нам два часа, чтобы убраться восвояси.

Сутулый Эзра восседает там же, где вчера, скрестив руки и прижав подбородок к груди. На меня он не обращает никакого внимания.

— Тпру, дружище, — останавливает меня Август, когда я направляюсь за брезентовую перегородку, — куда это ты?

— На ту сторону.

— Ерунда, — говорит он. — Ты цирковой ветеринар. Пойдем со мной. Хотя, признаться, велик искус отправить тебя туда — хотел бы я посмотреть, что они скажут.

Вместе с Августом и Марленой я сажусь за один из нарядно накрытых столиков. В нескольких столиках от нас в компании трех карликов сидит Кинко, а у ног его крутится Дамка. Свесив язык набок, она с надеждой смотрит на своего хозяина. Кинко же не обращает внимания ни на нее, ни на соседей по столу — нет, он пялится прямо на меня, угрюмо двигая челюстями.

— Ешь, дорогая, — говорит Август и подвигает к Марлениной тарелке с овсянкой сахарницу. — Не волнуйся. У нас тут настоящий ветеринар.

Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же снова его закрываю.

К нам подходит хрупкая блондинка.

— Марлена, милочка! А ну, угадай, что я слышала!

— Привет, Лотти! — отвечает Марлена. — Понятия не имею. А что случилось?

Лотти присаживается рядом с Марленой и трещит без умолку. Непонятно даже, когда она успевает дышать. Лотти — воздушная гимнастка, а сенсационную новость она узнала, можно сказать, из первых рук — ее партнер слышал, как Дядюшка Эл и антрепренер переругивались перед шапито. Вскоре вокруг нашего стола собирается толпа, и между обрывками пикантных новостей, которыми Лотти обменивается с подошедшими, я успеваю прослушать краткий курс истории Алана Дж. Бункеля и «Самого великолепного на земле цирка Братьев Бензини».

Дядюшка Эл — гриф, стервятник, падалыцик. Пятнадцать лет назад он был управляющим бродячего цирка — труппы, состоявшей из измученного пеллагрой[6]сброда, таскавшегося из города в город на жалких клячах с подгнившими копытами.

В августе 1928 года, безо всякого участия дельцов с Уоллстрит, прогорел «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини». У его владельцев просто кончились деньги, и они не смогли перебраться в следующий город, не говоря уже о зимних квартирах. Главный управляющий «Братьев Бензини» вскочил на проходящий поезд, бросив всех и вся — и людей, и снаряжение, и животных.

Дядюшке Элу повезло: он как раз был неподалеку, и ему удалось купить спальный вагон и два вагона-платформы за бесценок у железнодорожников, которые уже отчаялись освободить запасный путь. На платформах отлично поместилась парочка принадлежавших ему ветхих фургонов, а поскольку на вагонах уже была надпись «Самый великолепный на земле цирк Братьев Бензини», Алан Бункель решил названия не трогать, а цирк его официально влился в ряды передвижных.

Когда в 1929 году грянул биржевой крах, и большие цирки стали выходить из игры один за другим, Дядюшка Эл просто диву давался, как ему везло. Первыми вылетели в трубу в 1929 году «Братья Джентри» и «Бак Джонс». Год спустя за ними последовали «Братья Коул», «Братья Кристи» и нерушимый «Джон Робинсон». И каждый раз, когда очередной цирк закрывался, Дядюшка Эл был тут как тут, подбирая остатки: где парочку вагонов, где горстку оставшихся без средств артистов, где тигра, где верблюда. И везде у него были лазутчики: чуть только большой цирк начинал испытывать затруднения, Дядюшка Эл получал телеграмму и летел туда на всех парах.

И сейчас «Братьев Бензини» изрядно разнесло. В Миннеаполисе Эл подобрал шесть парадных фургонов и беззубого льва. В Огайо — шпагоглотателя и вагон-платформу. В Де- Мойне — костюмерный шатер, бегемота вместе с вагоном и Милашку Люсинду. В Портленде — восемнадцать тяжеловозов, двух зебр и кузнеца. В Сиэтле — два спальных вагона для рабочих и одного настоящего урода — бородатую женщину. И вот тут-то он возликовал, ибо спит и видит, как бы ему заполучить побольше уродов. Но не рукотворных, нет: скажем, его не интересуют ни мужчины, покрытые с головы до ног татуировками, ни женщины, глотающие по просьбе публики бумажники и лампочки, ни белые девушки с африканскими шевелюрами, ни ловкачи, загоняющие спицы в носовые пазухи. Нет, он жаждет настоящих уродов. Уродов от рождения. Именно поэтому мы направляемся в Жолье.

Только что прогорел цирк Братьев Фокс, и Дядюшка Эл пришел в бурный восторг, ведь у них работал всемирно известный Чарльз Мэнсфилд-Ливингстон, красавец и щеголь, с растущим из грудной клетки паразитическим близнецом по имени Чез. Он похож на младенца со вжатой в ребра головой. Его наряжают в крошечные костюмчики и черные лакированные туфли, и когда Чарльз гуляет, он держит Чеза за ручку. Ходят даже слухи, что крохотный пенис Чеза ведет себя, как у взрослого мужчины.

Дядюшка Эл страстно желает добраться туда, прежде чем Чарльза успеют перехватить. Пусть наши афиши расклеены по всей Саратоге-Спрингз, пусть мы должны были провести здесь два дня, и на площадь только что доставили 2200 буханок хлеба, 116 фунтов масла, 360 дюжин яиц, 1570 фунтов мяса, 11 бочонков квашеной капусты, 105 фунтов сахара, 24 ящика апельсинов, 52 фунта свиного сала, 1200 фунтов овощей и 212 банок кофе, пусть за зверинцем свалены тонны сена, репы, свеклы и прочего корма для животных, пусть сотни горожан толкутся вокруг цирковой площади и наблюдают за происходящим сперва в предвкушении, потом в остолбенении, а теперь уже и с растущим недовольством — несмотря на все это, мы сворачиваемся и уезжаем.

Повара вот-вот хватит апоплексический удар. Антрепренер грозится уволиться. Главный конюх, вне себя от ярости, с вопиющей несдержанностью набрасывается на ни в чем не повинных рабочих из Передового отряда.

Цирковым такая поездка не впервой, и больше всего их волнует, хватит ли на трехдневный перегон до Жолье еды. Работники кухни старательно набивают в поезд как можно больше припасов и обещают при первой же возможности выдать какие-то «коробочки» — видимо, что-то вроде сухого пайка.

Услышав, что нас ждет трехдневный перегон, Август разражается бранью и принимается расхаживать туда-сюда, проклиная Дядюшку Эла и недовольно отдавая нам команды. Пока мы загружаем корм для животных обратно в поезд, Август уходит, чтобы уговорить, а если нужно, и подкупить управляющего кухни, дабы тот согласился поделиться с нами едой, предназначенной для работников цирка.

Мы с Алмазным Джо перетаскиваем из-за зверинца в поезд бадьи с потрохами. Бадьи привезли с местного скотного двора, и их содержимое — вонючее, окровавленное и запекшееся — просто омерзительно. Мы ставим их друг на друга прямо у входа в вагоны для копытных. Тамошние обитатели — верблюды, зебры и прочие травоядные — брыкаются, беспокоятся и всячески выражают свое недовольство, однако выбора у них нет — придется ехать с мясом, поскольку девать его больше некуда. Кошки едут на платформах в парадных клетках.

Как только мы заканчиваем, я отправляюсь искать Августа. Он рядом с кухней, загружает тачку всякой всячиной, которую ему удалось выклянчить у поваров.

— Корм мы загрузили, — говорю я. — А как быть с водой?

— Опорожнить и наполнить бадьи. Водоцистерна наполнена, но на три дня ее не хватит. Нам придется остановиться по пути. Может, Дядюшка Эл и упрям, как мул, но он не дурак. Рисковать животными не станет. Нет животных — нет цирка. Мясо загрузили полностью?

— Сколько влезло.

— Мясо прежде всего. Если не хватает места, можно повыбрасывать сено. Кошки дороже, чем копытные.

— Мы набили все под завязку. Больше места нет, разве что мы с Кинко куда-нибудь переберемся.

Август медлит, шевеля поджатыми губами.

— Нет, — говорит он наконец, — Марлена не позволит, чтобы мясо ехало с ее лошадками.

Ага, теперь я знаю свое место. Ну, что поделать, если кошки главнее.

Воды в бадьях у лошадей осталось на самом дне. Она помутнела, в ней плавает овес. Но все-таки это вода, так что я вытаскиваю бадьи наружу, снимаю рубашку и обливаюсь по пояс.

— Что, с легким паром, док? — окликает меня Август.

Я поднимаю голову. С волос ручьями течет вода. Вытерев глаза, я выпрямляюсь.

— Простите. Больше воды я не нашел, а эту все равно собирался вылить.

— Да ты не волнуйся. Не можем же мы ожидать от нашего ветеринара, чтобы он жил как рабочие, верно? Знаешь что, Якоб? Когда доберемся до Жолье, я распоряжусь, чтобы тебе выдавали собственную воду. Артисты и управляющие получают по две бадьи на нос. А если дашь водовозу на лапу, то и побольше, — добавляет он, выразительно пошевелив пальцами. — А еще я поговорю с нашим веревочником, чтобы раздобыл тебе одежду.

— С веревочником?

— Когда твоя мать стирала белье, что она с ним потом делала, а, Якоб?

Я таращу на него глаза:

— Вы хотите сказать, что…

— Ты только подумай: столько добра на веревках — разве ж можно, чтобы оно пропадало впустую?

— Но…

— И думать забудь, Якоб. Если не хочешь знать ответа на вопрос, лучше не спрашивай. И брось мыться этой гадостью. Пойдем со мной.

Он ведет меня через площадь к одному из трех не свернутых покуда шатров. В нем сотни ведер, выстроенных по два, с именами или инициалами по бокам а за каждой парой ведер — дорожные сундуки и вешалки. Тут и там моются и бреются полураздетые люди.

— Вот, — говорит Август, указывая на ведра, — можешь взять эти.

— А как же Уолтер? — спрашиваю я, прочитав имя на одном из ведер.

— О, я знаю Уолтера. Он поймет. Бритва есть?

— Нет.

— У меня есть, вон там, — он указывает вглубь шатра. — В дальнем конце. Увидишь, там мое имя. И поторопись: сдается мне, больше чем на полчаса мы здесь не задержимся.

— Спасибо, —, говорю я.

— Не за что, — отвечает он. — Чистую рубашку найдешь у себя в вагоне.

Когда я возвращаюсь, Серебряный стоит, прислонившись к стене, в соломе по колено. Глаза у него совершенно остекленели, сердце бьется часто-часто.

Остальные лошади пока снаружи, так что мне впервые удается осмотреть вагон изнутри. В нем шестнадцать стойл, отделенных друг от друга перегородками, которые устанавливаются после того, как в вагон заводят каждую новую лошадь. Если бы в вагон не подселили таинственных — и отсутствующих на данный момент — козлов, в него помещались бы тридцать две лошади.

На краю раскладушки Кинко я нахожу чистую белую рубашку. Стянув грязную, швыряю ее в угол на попону. Но прежде чем надеть свежую, подношу ее к носу и наслаждаюсь запахом хозяйственного мыла.

Застегивая пуговицы, я обращаю внимание на книги Кинко, лежащие на ящике рядом с керосиновой лампой. Заправив рубашку в штаны, присаживаюсь на раскладушку и беру в руки верхнюю книжку.

Это полное собрание сочинений Шекспира. Под ним — сборник стихов Вордсворта, Библия и пьесы Оскара Уайльда. Под верхней обложкой Шекспира прячутся несколько комиксов. Не узнать их трудно — точно такие же были у моего соседа по общежитию.

Я открываю первый попавшийся. Грубо нарисованная Олив лежит на кровати, широко расставив ноги, и мастурбирует. Из всей одежды на ней только туфли. Она представляет себе моряка Попая с увеличенным до немыслимых размеров пенисом, достающим ему аж до подбородка. А через окошко подглядывает Вимпи[7]со столь же огромным пенисом.

— Что это ты, черт возьми, делаешь?

Я роняю комикс и тут же наклоняюсь, чтобы его поднять.

— Положи на место, идиот! — кричит Кинко, вырывая комикс у меня из рук. — И убирайся с моей постели, к чертям собачьим!

Я вскакиваю.

— Знаешь что, парень, — говорит он, вставая на цыпочки и тыча пальцем мне в грудь, — я вовсе не в восторге от того, что тебя ко мне подселили, но у меня нет выбора. Однако в том, что касается моих шмоток, выбор у меня есть.

На его небритом лице цвета свеклы яростно пылают глаза.

— Вы правы, — заикаюсь я. — Простите. Мне не следовало трогать ваших вещей.

— Послушай, ты, мудила. Пока тебя не подселили, я тут жил припеваючи. К тому же я сегодня не в духе. Какой-то засранец уговорил всю мою воду, так что ты ко мне не лезь, а то и до греха недалеко. Может, я и коротышка, но за мной дело не станет.

У меня глаза на лоб лезут. В себя я прихожу не сразу.

Он прищуривается. Окидывает взглядом мою рубашку, свежевыбритый подбородок. И швыряет комикс на раскладушку.

— Что, наш пострел везде поспел?

— Простите. Богом клянусь, не знал, что это ваша. Август сказал, можно ее взять.

— А что можно рыться в моих шмотках, тоже он сказал?

Я цепенею.

— Нет.

Он собирает свои книги и запихивает в ящик.

— Кинко… Уолтер… простите.

— Для тебя — Кинко, парень. Уолтер — это для друзей.

Я забираюсь в угол и усаживаюсь на попону. Кинко помогает Дамке влезть на раскладушку и ложится рядом, до того неотрывно сверля взглядом потолок, что мне кажется, он вот-вот задымится.

Вскоре поезд отправляется. Несколько дюжин гневных горожан бегут за ним вдогонку, швыряя в нас вилами и бейсбольными битами, но, видимо, лишь затем, чтобы было о чем поведать за ужином. Если бы они и в самом деле хотели затеять драку, у них была уйма времени.

Впрочем, я их тоже понимаю: их жены и дети с нетерпением ожидали, когда в город наконец приедет цирк, а сами они, должно быть, с не меньшим нетерпением ждали развлечений иного рода, предлагаемых, по слухам, в одном из дальних шатров. А теперь, вместо того чтобы вкусить чар нашей блистательной Барбары, им придется довольствоваться эротическими комиксами. Да, тут действительно недолго выйти из себя.

Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.

Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.

Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует — должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка — Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?

Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.

Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.

Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.

Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.

Мы стоим на боковых путях где-то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.

В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.

Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.

— Джо, займись обезьянами, — приказывает он. — Пит, Отис, выведите и напоите копытных.

Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.

— Только не трогайте Серебряного, — добавляю я.

Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.

— Да, — говорит наконец он, — все правильно. Не трогайте Серебряного.

Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.

Я припускаю за Августом вдогонку.

— Простите, — говорю я, переходя на ходьбу. — У меня и в мыслях не было командовать.

Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.

— Все в порядке, дружок, — весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. — Помоги-ка мне лучше покормить кошек.

Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.

— Боже мой! — я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. — Август, кормить этим кошек нельзя.

— Почему?

— Оно протухло.

Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.

— Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, — продолжаю я.

— Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.

— А?

— До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.

Ответ застревает у меня в горле.

Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.

— Ну, давай, — подталкивает он меня в спину.

— Что?

— Каждому по бадье. Вперед! — поторапливает он.

Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.

В каждой из клеток по два отделения: слева от меня — пара львов, справа — тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.

— Ну, давай же! — не отстает Август.

— А что нужно-то, просто открыть дверей и запихнуть бадьи внутрь?

— Если не придумаешь чего получше.

Тигр — шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг.) великолепного черного, рыжего и белого — поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.

— Можешь начать с Рекса, — Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад-вперед по клетке. — Вот он, слева.

Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из-под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.

— Постой, — говорит Август, указывая на другую бадью. — Не эту. Вон ту.

Разницы я не вижу, но поскольку уже успел убедиться, что с Августом лучше не спорить, повинуюсь.

Заметив меня возле дверцы, лев лупит по ней лапой. Я замираю.

— В чем дело, Якоб?

Я оборачиваюсь. Август весь светится.

— Ты что, боишься Рекса? — продолжает он. — Это же просто котенок-писунишка.

Рекс на миг перестает тереться облезлой шкурой о прутья решетки у входа в клетку.

Дрожащими пальцами я снимаю замок и кладу его на пол. Потом поднимаю бадью и выжидаю. Как только Рекс отворачивается от двери, я ее распахиваю.

Но прежде чем мне удается вывалить мясо, на моей руке захлопываются огромные челюсти. Я ору. Бадья падает на пол, из нее во все стороны разлетаются измельченные потроха. Лев отпускает мою руку и набрасывается на мясо.

Захлопнув дверь и придерживая ее коленом, я проверяю, на месте ли рука. Вроде бы на месте. Вся обслюнявленная, красная, как если бы я обварил ее кипятком, но кожа цела. Миг спустя я осознаю, что Август за моей спиной громогласно хохочет.

Я оборачиваюсь:

— Что с вами такое, черт возьми? Думаете, это смешно?

— Именно, — отвечает Август, даже не пытаясь сдержаться.

— А пошли бы вы куда подальше, — я спрыгиваю с платформы, еще раз ощупываю руку и с гордым видом ухожу прочь.

— Якоб, постой, — смеется, нагоняя меня, Август. — Не сердись! Я над тобой просто малость подшутил.

— Подшутили? Он же мог отхватить мне руку!

— У него нет зубов.

Приостановившись, я пялюсь на гравий под ногами. Наконец до меня доходит, и я продолжаю свой путь. Насей раз Август уже не пытается меня нагнать.

Вне себя от ярости, я иду прямо к ручью и опускаюсь на колени рядом с рабочими, моющими зебр. Одна из зебр пугается, принимается ржать и высоко вскидывает полосатую морду.

Человек, держащий ее за повод, пытается с ней справиться, то и дело бросая на меня недовольные взгляды.

— Вот черт! Что это у тебя? Кровь?

Я осматриваю свою одежду. Она вся в пятнах крови от потрохов.

— Да, — отвечаю я. — Я кормил кошек.

— Да чем ты вообще думаешь, черт тебя дери! Хочешь, чтобы она меня прикончила?

Я ухожу вниз по ручью, оглядываясь, пока зебра наконец не успокаивается. Тогда я наклоняюсь и смываю с рук кровь и львиную слюну.

Вернувшись через некоторое время к поезду, на платформе рядом с клеткой шимпанзе я вижу Алмазного Джо. Из закатанных рукавов серой рубахи торчат волосатые мускулистые руки. Шимпанзе сидит у него на бедре, лакомясь смесью зерен и фруктов, и глядит на нас блестящими черными глазами.

— Помочь? — спрашиваю я.

— Не-а, я почти закончил. Слышал, Август наколол тебя со стариной Рексом.

Я готов взорваться, но замечаю, что Джо не улыбается.

— Поостерегись, — говорит он. — Может, Рекс и не откусил тебе руку, но уж Лео-то отхватит, как пить дать. Не понимаю, почему Август тебя туда послал. За кошками ходит Клайв. Может, хотел поставить тебя на место? — Умолкнув, он заходит в клетку, пожимает шимпанзе лапу — и лишь тогда закрывает дверь и спрыгивает с платформы. — Послушай, я тебе вот что скажу. Август чудной, но не из тех чудаков, над которыми все посмеиваются. Любит, чтобы помнили, что главный здесь он. Ты с ним поосторожней. К тому же иногда на него находит, если ты понимаешь, о чем я.

— Пожалуй, понимаю.

— Что-то я сомневаюсь. Но еще поймешь. Скажи, ты вообще ел?

— Нет.

Он указывает рукой в сторону Передового отряда. Там прямо вдоль путей накрыты столы.

— Повара приготовили нам что-то вроде завтрака. И коробочки с сухим пайком. Не забудь взять — похоже, до вечера мы уже не остановимся. Бери, пока дают, как я всегда говорю.

— Спасибо, Джо.

— Да не за что.

Я возвращаюсь в наш вагон с коробочкой, где обнаруживаю сэндвич с ветчиной, яблоко и две бутылки напитка из сарсапарели. На соломе рядом с Серебряным сидит Марлена. Увидев ее, я откладываю коробочку в сторону и медленно подхожу к стойлу.

Серебряный лежит на боку и, судя по тому, как поднимается и опускается другой его бок, дышит неглубоко и часто. Марлена уселась возле его головы, поджав под себя ноги.

— Ему не лучше? — спрашивает она, поднимая на меня глаза.

Я качаю головой.

— Не понимаю, как это ему так быстро похудшало. — Голос у нее до того тонкий и тихий, что кажется, будто она вот-вот заплачет.

Я присаживаюсь рядом с ней.

— Всякое бывает. Вы тут ни при чем.

Она гладит коня по морде, проводит пальцами по впалым щекам и подбородку. Веки у него подрагивают.

— Ему можно еще как-то помочь? — спрашивает она.

— В поезде — больше никак. Даже при более благоприятном стечении обстоятельств особо ничего не сделаешь — остается лишь кормить и молиться.

Взглянув на меня и заметив мою руку, она приглядывается повнимательнее:

— Боже правый! Что случилось?

Я опускаю глаза.

— Да так, ничего.

— Как это ничего? — возражает она, поднимаясь на колени. Взяв меня за руку, она поворачивает ее так и этак, пытаясь поймать луч света, пробивающийся сквозь щели между досок. — Совсем ведь недавно. Ну и синячище тут будет! Больно? — она проводит ладонью, такой мягкой и прохладной, по расползающемуся под кожей лиловому пятну. Волоски на коже встают дыбом.

Я закрываю глаза и сглатываю.

— Да нет, на самом деле, я…

Раздается свисток, она оглядывается на дверь. Я тут же высвобождаю руку и поднимаюсь.

— Два-а-адцать минут! — гудит откуда-то со стороны первого вагона низкий голос. — Два-а-адцать минут до отправления!

В открытую дверь просовывает голову Джо.

— Эй, нам пора загружать лошадок. Ой, простите, мадам, — говорит он Марлене, снимая шляпу. — Не знал, что вы здесь.

— Ничего, Джо.

Джо застывает в неловком ожидании прямо в дверном проеме.

— Дело в том, что нам нужно бы начать прямо сейчас, — отчаявшись, повторяет он.

— Так начинайте, — отвечает Марлена. — На этот перегон я останусь с Серебряным.

— Нет, так нельзя, — быстро вставляю я.

Она поднимает голову и смотрит прямо на меня, обнажив длинную белую шею.

— Это еще почему?

— Когда мы загрузим остальных лошадей, вы окажетесь в ловушке.

— Ничего страшного.

— А если что-то случится?

— Ничего не случится. А если что, я проберусь по их спинам. — Она устраивается на соломе, вновь поджав под себя ноги.

— Ну, не знаю, — колеблюсь я. Но Марлена смотрит на Серебряного так, что становится понятно: с места она не сдвинется.

Я оглядываюсь на Джо — он сердито поднимает руки вверх, показывая, что сдается.

Еще раз покосившись на Марлену, я устанавливаю разделитель и помогаю завести в вагон остальных лошадей.

Алмазный Джо не ошибся: перегон оказался длинным. Поезд останавливается только вечером.

С отъезда из Саратоги-Спрингз мы с Кинко и словом не перемолвились. Сомнений нет никаких: он меня ненавидит. Не то чтоб я его обвинял — тут уж Август постарался за нас обоих, но, по-моему, объяснить это Кинко все равно не получится.

Чтобы не мешаться у него под ногами, я провожу время с лошадьми. Кроме того, меня беспокоит, что там, в западне, за этими животными весом под тысячу фунтов каждое, осталась Марлена.

Когда поезд тормозит, она легко перебирается через лошадиные спины и спрыгивает на пол. Из козлиного загончика выходит Кинко, глаза его тревожно вспыхивают, но он тут же с напускным безразличием переводит взгляд на дверь.

Мы с Питом и Отисом выводим и поим лошадей, верблюдов и лам. Алмазный Джо и Клайв вместе с рабочими зверинца отправляются ко второй части поезда, чтобы заняться обитателями клеток. Августа нигде не видно.

Когда мы загружаем животных обратно, я забираюсь в вагон и заглядываю в нашу комнатушку.

Кинко сидит на раскладушке, положив ногу на ногу. Дамка обнюхивает постель, которую мне принесли вместо заплесневелой попоны. Скатанная в рулон постель увенчана аккуратно сложенным красным пледом и подушкой в мягкой белой наволочке. На подушке лежит квадратная картинка. Когда я за ней наклоняюсь, Дамка отпрыгивает, словно ошпаренная.

«Мистер и миссис Розенблют имеют честь пригласить вас тотчас же в купе номер 3, вагон 48, на коктейль, за которым последует ужин.»

Я удивленно поднимаю глаза. Кинко смотрит на меня в упор.

— Что, подлиза, не тратил времени даром?