Навстречу Голодному Черту

Утром, обращая особое внимание на заполнение бака, Лан-Винь-Е осмотрел машину. Мы — Тату, Лань-Винь-Е и я сели в нее и поехали в направлении, которое я указал по компасу. Мы медленно ехали по целине, преодолевая холм за холмом. Периодически я выходил из машины, чтобы сверить направление по компасу. Вскоре местность начала понижаться, и по характеру ее я понял, что километров через 12-15 мы окажемся у речки.

На первом же бугре я остановил машину, вышел из нее, достал бинокль и стал смотреть вперед. У меня заколотилось сердце. Прямо по ходу, на той стороне речки, я увидел группу скал, как бы торчащих из земли.

— Вот оно — Место Голодного Черта! — прошептал я. — Я нашел его! Я нашел его! Я нашел... нашел... нашел...

Я попросил Тату и Лан-Винь-Е выйти из машины.

— Заколдованное место вон там, — я показал рукой. — Ждите меня здесь. Мне надо пройти 12-15 км туда и столько же обратно.

Если наступит темнота, включите фары... в мою сторону. А если я не вернусь, подождите еще один день... но не ищите.

Потом я полез в рюкзачок, достал фляжку со спиртом и протянул ее Тату с Лан-Винь-Е.

— Выпейте! Чо так сидеть-то?!

А потом я опять полез в рюкзачок, достал фотоаппарат и попросил Тату сфотографировать меня, уходящего... туда. Тату сделал это.

— Фотоаппарат-то возьми! — крикнул он мне вслед.

— Оставь его! — крикнул я в ответ.

Я уходил к Месту Голодного Черта.

Бугор за бугром, низину за низиной преодолевал я, шагая по азимуту к Месту Голодного Черта. Порой я уставал и садился на землю, чтобы отдохнуть; все же высота была не менее 4600 метров.

Вскоре я приблизился к речке. Скальные выходы, обозначающие Место Голодного Черта, становились все лучше видимыми. А я все шел и шел вперед.

— Лишь бы не особенно запачкаться! — думал я, шагая.

— Как это сделать? Как найти баланс между любопытством и тибетскими предречениями? Верить ли в существование Черного Ангела по прозвищу Голодный Черт или нет? Не осталось ли там свидетельств существования древнего тибетского Вавилона, где был «выпестован» земной человек? Там ли находится фрагмент камня Шантамани?

Эти мысли, конечно же, увлекали меня. Исследовательский инстинкт глубоко сидел в моем сознании и, как мне казалось, напоминал любопытство кошки, которая сиганула (выбежала!) в коридор и начала обнюхивать каждый угол, сама не зная, почему она это делает. Но самым неприятным в этом сравнении было то, что кошка, обнюхав углы коридора, начинала валяться, как бы «отмечая» (то ли запахом, то ли чем-то еще) тот факт, что она была здесь. Вот и я... ведомый исследовательским инстинктом, нередко походил на пресловутую кошку, желая посетить то или иное загадочное место лишь с той целью, чтобы «отметиться» там, хотя у меня, конечно же, хватало ума на то, чтобы... не валяться. Вот и сейчас я шел, может быть, всего лишь за тем, чтобы... отметиться.

Сравнение с кошкой, естественно, не могло ублажить моего самолюбия. Я даже приостановился, подумав — а стоит ли вообще идти туда?! Но... «кошачье» любопытство было столь велико, что я по-бычьи согнул шею и, как осел, упрямо зашагал вперед.

Я все шел и шел, шагая по тибетским кочкам. Погода была хорошей. На душе было легко. Желудок не болел.

— И каков же ты, Голодный Черт? — залихватски думал я.

Трусом я, конечно же, никогда себя не считал. Походная жизнь научила меня перебарывать страх. Более того, во мне сидело и сидит одно качество, которое уж никак нельзя назвать высокопарным или интеллигентным, — я был драчуном. Я понимал, что драться — это плохо, но уж очень я любил (и люблю!) подраться. Причем, почти всегда я забиячничаю и обычно «вступаю в бой» первым. Эффект неожиданности, связанный с тем, что... в бой идет именитый профессор, почти всегда обеспечивает успех. Но, будучи все же... в чем-то интеллигентным человеком, я никогда не бью кулаком в лицо, а толкаю ладонью в грудь, от чего соперник чаще всего падает и, поверженный наземь, видит перед собой «нравоучительное» лицо профессора. Правда, иногда я беру соперника, как говорится, «за грудки» и сверлю его взглядом, в глубине души осознавая, что биологически я прежде всего... самец, хотя и... самок-то... вокруг, чаще всего, не бывает.

Чаще всего я дерусь на рыбалке, отвоевывая у браконьеров «свою территорию» для ловли рыбы, будто бы без рыбы я умру голодной смертью. Инстинкт «борьбы за свою территорию», существующий у волков, оленей и даже, возможно, у червей, сидит и во мне. И сидит крепко, как бы... подтверждая дарвинистскую теорию происхождения человека.

Главное, из-за чего дерутся люди, — это желание заставить «уважать» себя. Я даже (намедни подравшись) порой думаю о значимости этого самого «уважения», ради достижения которого, как говорится, все средства хороши. Фактор «достижения уважения к самому себе», на мой взгляд, распространяется на все формы жизни на Земле, будь то волки, будь то олени, будь то даже черви и... наверное, ангелы.

— «Он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог», — вспомнил я стихи Пушкина, шагая.

По пути встретилось болотце. Я пошел через него напрямик, набирая в сухие ботинки воду.

— Как противно чавкает болото! — отметил я про себя.

Выбравшись на сухую землю, я вздохнул:

— Ух! Хорошо-то как идти!

Но мысли мои, как я признался самому себе, вертелись все же вокруг Черного Ангела. Я все-таки боялся его! Я не хотел соперничать с ним, я не хотел драться с ним, нет... — он, этот Голодный Черт, был интересен мне, и... любопытство вело меня туда, где... я мог встретить свою смерть.

А Место Голодного Черта шаг за шагом приближалось.

— Наверное, Черный Ангел уважает себя! — подумал я.

Я понимал, что меня не надо заставлять уважать Черного Ангела — я уже уважал, его, понимая, что он охраняет фрагмент легендарного камня Шантамани. Бог ведь не зря создал разные вариации Черной Силы, чтобы, как говорится, жизнь медом не казалась и чтобы любой человек, даже самый высокородный и высокопоставленный, и даже, может быть, бирюзово-голубой, мог не просто красоваться или жить, наслаждаясь «совершенством» своих генов, но и вспомнить иногда стихи Пушкина «...он уважать себя заставил...» и, дав кому-нибудь пощечину, приговаривая: «На тебе, противный!», и, даже получив в ответ «повальный» удар кулаком, зауважать себя — настоящего мужчину.

Я уважал Черную Силу — силу, которая была создана Богом с одной целью — чтобы человек не «зажрался». Ведь «зажир» страшнее Черной Силы, а зажравшегося человека легче убить, чем, так сказать, перевоспитать, потому что он, этот зажравшийся дурак, думает, что он почти Бог; он вальяжно выпрямляет колено, на котором, не дай Бог, разгладится стрелка на брюках и сгладит впечатление от него как от Бога. Такого трудно пронять словами (он их не понимает), такому мордобой нужен, который, извините, быстро ставит все на свои места.

Вот и приходится иногда... драться и... выступать в качестве «черной силы». В этом мире все относительно и трудно понять —где белое, а где черное. Да и в каждом из нас есть «черные пятна», чтобы к ним, «родинкам от черта», когда-либо кто-либо прицепился и начал то ли морально (сверля тебя взглядом и говоря обидные слова), то ли физически (в бою) выбивать из тебя... тебя самого — Великого. «Заманухой» можно назвать на блатном жаргоне эти черные пятна человека.

Мне кажется, что людей без «черных пятен» не бывает; важно, чтобы «черные пятна» не выводили нас в поле жадности и зависти — глобальных уродств человечества (стервозность еще можно пережить); да и важно, чтобы «пятнистые» по своей природе люди не брали пример с «благородства» героев американских боевиков, где по беспробудной тупости режиссуры бывает только белое и черное, когда примитивный герой «благородно мстит», а «черный дурак» только и делает, что страдает, извиваясь в болевых конвульсиях. После просмотра американского боевика возникает впечатление, что для того, чтобы быть белым, надо быть обязательно тупым и мстительным, в связи с чем многие люди во многих странах мира начинают воспринимать американцев именно такими. Миной замедленного действия можно назвать Голливуд для Америки! И не дай Бог, какой-нибудь талантливый актер какой-либо страны сыграет в голливудском фильме — к нему тут же приклеится клеймо «правдивого, но... тупого человека», которое трудно отмыть даже голливудскими деньгами, полученными за счет эксплуатации «поля тупости человечества». Ну уж, если соединить американские боевики с рекламой, то их вместе можно назвать «стимуляторами тупости» человечества. А люди, извините, хотят умнеть, а не... Такими их создал Бог, — направленным на прогресс, прежде всего умственный.

Впереди послышалось журчание воды. Я привстал на цыпочки и увидел речку. Сразу за ней находилось Место Голодного Черта. — Да разве можно назвать Голодного Черта черной силой?! —промелькнула мысль. — Ведь он выполняет благородную миссию — защищать от погрязших в «денежной грязи» людей фрагмент чудесного камня Шантамани, который, не дай Бог, попадет в руки этих нечистоплотных людей и даст им неограниченную власть, которая, конечно же, обратится во власть денег — тупую власть под символом накопительства... с одним лишь непонятным нюансом — для чего же нужно копить на сто жизней вперед? Ведь жизнь человека столь коротка!

Я вспомнил слова моего друга — Венера Габдрахимовича Гафарова, когда он однажды, у костра, тихо произнес: «Бог уравнял людей в одном —смерти».

Вспомнив эти слова, я даже остановился. Я понимал, что впереди, вот-вот, через пару сотен метров, меня самого может ожидать смерть.

Я задумался. — А ведь ты, молодец, Голодный Черт... — почти прошептал я. — Тебя считают черным, тебя называют чертом, а ты, дорогой мой Ангел, выполняешь благороднейшую миссию — показываешь людям, чего стоят их злые мысли, которые они, люди, так привыкли таить в себе, чтобы когда-нибудь эти злые мысли прорвались и мстили, разрушали и служили... в угоду тебе — Злому. Ты, дорогой... Голодный (до злых мыслей!) Черт, усиливаешь людские злые мысли в них же самих — злых людях, а они, эти злые люди, наконец начинают понимать (дураки!), чего стоят их злые мысли, и... будут понимать еще очень долго, но... уже на Том Свете.

Я смело шагнул вперед, прошел эти двести метров и дошел до речки. На той стороне речки, как монумент, высилась скала, за которой тянулась гряда скальных останцев, как бы вырастающих из земли.

— Статуи окаменевших людей должны быть чуть-чуть выше по реке, на той ее стороне, — прикинул я, вспоминая слова монаха Тленнурпу.

Я прошел немного вверх по течению, выглянул из-за скалы и там, в промежутке между двумя грядами каменных останцев, увидел ряд треугольных камней. Я их пересчитал. Их было восемь! У меня заколотилось сердце.

Я достал бинокль и всмотрелся в эти треугольные камни, —каждый из них имел, вроде бы как, лицо, руки, раскинутые по сторонам, контуры тела, ноги, сложенные так, как сидят в позе Будды... вроде бы как....

— Это окаменелые люди... что ли? — проговорил я.

Я пошел бродом через речку. Дошел до ее середины и... остановился. Ледяная вода с шумом плескалась о мои колени.

Я простоял в воде минуту, вторую... третью… Холод воды был приятен мне.

— Я не должен подходить к окаменелым людям! Не должен! Не должен! — пронеслась мысль.

И вдруг я понял, что... фрагмент легендарного камня Шантамани находится... внутри окаменевшего человека.

— Внутри! Именно внутри!! — вслух сказал я. — Он внутри камня, внутри... окаменевшего человека.

Холодная вода плескалась и бурлила между моих ног... живая вода.

— Неужели этот человек, который... каменел восемь раз, хотел в себе... запрятать фрагмент чудесного камня Шантамани... надежно запрятать в окаменевшем теле? Неужели? — подумал я.

А холодная вода плескалась о мои ноги. Мне не хотелось выходить из воды. Дул пронзительный холодный ветер. Но мне не было холодно.

— А почему, почему этот человек каменел восемь, а не один раз?

Если он хотел запрятать в себе фрагмент легендарного камня Шантамани, то... хватило бы... окаменеть один раз, погрузив в каменеющее тело этот фрагмент, например, проглотив его? Почему? — клокотала мысль.

Холодная вода немного успокоила мой клокочущий разум, и ко мне вернулась способность спокойно думать.

— Да, — думал я, — запрятать в своем каменеющем теле фрагмент легендарного камня Шантамани — самый надежный способ сокрыть его; даже если кто-то будет разрушать окаменевшее тело, то трудно будет найти внутри одного камня другой камень — легендарный камень Шантамани. Но почему он, этот человек, каменел восемь раз? Это неспроста...

Холодная вода еще более остудила мой разум. Я начал мыслить логически. И тут меня прострелила мысль.

— Так ведь, так ведь, — стал про себя заикаться я, — так ведь здесь, в этом месте, был не один фрагмент, их было восемь — восемь фрагментов камня Шантамани. Почему же этих фрагментов легендарного камня, принесенных сюда (где располагался некогда тибетский Вавилон — колыбель человечества), было восемь, именно восемь?! Почему? Может быть, «выхаживание» нового клонированного тибетского человека было разделено на восемь этапов, во время каждого из которых использовался отдельный кусочек камня Шантамани? Может быть? Может быть!

Я почувствовал, что мои ноги начали деревенеть от холодной воды.

— Как мало мы знаем! И как противно признавать, что мы этого не будем знать никогда! — про себя воскликнул я. — Я вынужден всего-навсего предполагать и только предполагать! Я не могу Утверждать! Не могу... И не смогу! Никогда!

Мне показалось, что холодная вода образовала ручеек и стала течь внутри моего правого ботинка. Дрожь пробежала по телу.

— Ну пусть, пусть мы будем только предполагать и никогда не сможем утверждать! — продолжал возбужденно думать я. — Пусть это так! Но это очень хорошо, что мы уже можем предполагать! Никто не может зарыться в глубины мироздания и истории, никто не может увидеть воочию то, что происходило много-много тысячелетий назад! Наукой, базирующейся на предположениях, можно назвать историю! И пусть археологи и историки говорят с серьезным видом слово «факт», доставая из ящика стола черепок примитивного кувшина, пусть они напускают важность на свои далеко не всегда одухотворенные лица, пусть... Но никто из них, археологов или историков, не может окунуться в прошлое и увидеть то, что было! Прошлое уже позади, а мы живем будущим! Поэтому остается одно — предполагать, предполагать и предполагать... а это уже неплохо.

Я ощутил, что ручеек потек и в моем левом ботинке.

— По моим предположениям, — начал думать я, дрожа от холода, — по моим предположениям, после того, как клонированный в подземельях Шамбалы постпотопный Человек был взращен на Тибете и заселил всю Землю, его колыбель — тибетский Вавилон — стал постепенно приходить в упадок. Пришло время сокрыть все восемь фрагментов камня Шантамани. Это было возложено (скорее всего, Шамбалой!) на одного человека, который в каждой своей жизни выполнял одну миссию — спрятать в себе один фрагмент камня Шантамани. Ничего умнее и надежнее придумать было нельзя. Этот человек, в очередной раз рождаясь и вселяясь в новое тело, шел туда, где некогда процветал тибетский Вавилон, брал очередной кусочек камня Шантамани, глотал его, входил в состояние Сомати и... каменел, скрывая в своем каменном теле кусочек чудесного камня. А в следующей жизни все происходило так же. Так повторялось восемь раз — такова была миссия этого человека!

Я почувствовал, что мои зубы колотятся друг о друга, выбивая мелкую дробь.

— Ах вот в чем дело! Восемь окаменевших тел (статуй!), и в каждой из них — кусочек камня Шантамани! Но попробуй их достань! Среди камня камень не найдешь!

Холодная вода текла по ногам, мои зубы начали натуральным образом лязгать.

—Что такое камень Шантамани? Что это? — задумался я. — Что это? Это, это... скорее всего, программа создания и становления телесного человека, записанная в... каменном файле. Главный файл находится внутри пирамиды Малого Кайласа, в камне Шантамани. А восемь кусочков — это программы восьми этапов становления нового человека, который был когда-то, после Всемирного Потопа, заново создан на Земле.

Холод совсем достал меня. Я захотел выйти из воды, но почему-то побоялся. Вода казалась мне моим защитником.

— Но почему, почему каждый кусочек камня Шантамани надо хранить внутри каменного тела? Разве камень Шантамани не выполнил уже свою роль? Ведь земной человек уже создан!

Я задумался, забыв про холод.

— Новый человек! На Земле должен быть создан новый человек! — вслух воскликнул я.

В то время, когда я стоял по колено в воде, я еще не знал, что новый человек уже создан и... создан в противовес нам, погрязшим в мелочных дрязгах.

Я сделал шаг вперед. Стало глубже. Я шагнул еще и провалился в какую-то яму почти по пояс. Я посмотрел вниз, на булькающую вокруг меня воду: она, эта текущая вода, была чистой-чистой и какой-то веселой-веселой. Вода веселилась, обтекая меня. Ей, воде, возможно, было смешно, что она обтекает не мои колени, а мое, не самое престижное, заднее место.

— Странно, что в этом зловещем месте вода такая веселая. А ведь она, вода, живое существо, и уж она наверняка знает про это место, рядом с которым протекает, — подумал я. — Не боится ведь этого места, не злится, бушуя на порогах, не впадает в истерику, низвергаясь водопадом, и... не умирает, превращаясь в болото, а течет себе ласковой и уютной речкой, весело радуясь жизни, течет здесь... в зловещем месте, которого так боятся люди, погрязшие в....

Я подвигал ногами, постаравшись еще больше углубиться в воду... в уютную и веселую воду. Я даже захотел присесть, чтобы погрузиться в нее по плечи, но испугался, что промочу карты, полевые дневники и многое другое — то, что было в карманах и рюкзачке.

Мне сейчас уже не было холодно. Нет. Мне было просто хорошо... вместе с водой. Мне даже показалось, что ее веселье передалось мне. Я уже верил, что вода есть такое же живое существо, как и мы — люди, и есть тоже божье создание, но... наверное, более чистое, чем мы, погрязшие в... Вода, наверное, уже прошла те этапы эволюции, когда злость в виде бушующих порогов и водопадов переполняла ее, но потом вода успокоилась, поняв, что главным стержнем жизни является Чистая Душа... ее водная Чистая Душа.

Я похлопал ладонью по поверхности воды.

— Шлеп, шлеп, шлеп, — уютно раздалось вокруг.

Я похлопал еще раз.

— Шлеп, шлеп!

Я улыбнулся. И еще раз хлопнул по воде.

— Шлеп!

Я провел мокрой ладонью по обветренному лицу. Оно показалось мне... по-человечески шершавым.

— Вода не боится Голодного Черта, потому что она чистая, — подумал я. — И люди бы не боялись, если бы были...

Я шагнул еще вперед, шагнул еще, еще... и вылез на противоположный берег. Вода стекала с меня, а мне... этого не хотелось.

На негнущихся ногах я сделал несколько шагов вперед и совсем рядом увидел статуи окаменевших людей.

— Шантамани! — прошептал я. — Легендарный камень! Каменная программа жизни!

Вода уже стекла с меня, и вихрь сомнений закружился в моей Душе.

— Достоин ли я, достоин ли приближаться к кусочкам легендарного камня Шантамани? Я ведь всего-навсего порождение той «каменной программы», которая была Кем-то вложена в этот камень и сокрыта в каменном теле! Могу ли я себе это позволить?

Я сделал глупое движение рукой, будто бы шлепая по воде. Но шлепка не раздалось.

— Мои биополя, мои биополя... мои не очень чистые биополя... мои банальные человеческие биополя... мои биополя, впитавшие жизнь в окружении злости... мои биополя, вобравшие в себя необходимость приспосабливаться к грязи... мои биополя, впитавшие все, чем дышит наше человечество... мои биополя, в которые независимо от тебя всочился даже дух Америки с Чужим Богом во главе и колокольным звоном доллара... мои биополя не могут быть чистыми. Они, мои биополя, могут нарушить и даже стереть программу жизни в каменном файле Шантамани! — почти прокричал я про себя.

Я понял, что не имею права приближаться к статуям окаменевшего человека. И от этого мне стало грустно. А как хотелось в противовес всему человеческому обществу быть чистым! Но я понимал, что такого не бывает. И ты, индивидуальность, являешься прежде всего частицей, что даже далекая Америка через общечеловеческое биополе может влиять на тебя — уральского россиянина с татарско-украинскими корнями!

А чистым быть хотелось. Очень хотелось. Таким как... вода.

Я опустил голову. Потом поднял ее, вскинул руки и громко, чтобы слышало все Место Голодного Черта, закричал: Спасибо тебе — дорогой Черный Ангел! Спасибо тебе, что ты охраняешь фрагменты легендарного камня Шантамани, что ты охраняешь каменную программу созидания и становления земного человека! Спасибо тебе, что ты не пускаешь сюда людей, наяву показывая им, чего стоят их затаенные злые мысли, которые могут разрушить каменную программу жизни человека! Спасибо тебе, ангел; и зря злые люди называют тебя Голодным Чертом! Спасибо тебе... добрый Черный Ангел! Спасибо тебе за твою миссию — охранять истоки телесного человека! Спасибо тебе, мой дорогой!

Мне даже показалось, что ангел услышал меня. Но я его не видел. А он меня, наверное, видел и, возможно, даже накрыл меня своими черными крылами. Я его не чувствовал, я не мог осязать его ангельское тело, оно было прозрачным для меня. А как хотелось поговорить с ним! Но жизнь нас развела по разным материальным сторонам созидания; мы не могли, да и... не имели права общаться, мы могли только думать друг о друге.

Я уже понимал, что главный камень Шантамани находится в неприступной пирамиде Малого Кайласа, установленной на трех каменных столбах высотой свыше 600 метров каждый, куда могут добраться только ангелы. Странные штыри, торчащие из скал и похожие на перископы, как бы наблюдают за этой святыней из загадочных подземелий Кайласа, боясь пропустить что-нибудь, что может нарушать покой того, где записана программа жизни на Земле... по которой строился Город Богов.

— По программе, записанной в главном камне Шантамани, строился Город Богов! — прошептал я, еле шевеля обветренными губами.

А потом я задумался и добавил:

— Город Богов — Город Жизни!

Я еще не понимал смысла этих слов. Должны были пройти годы, чтобы этот смысл со скрежетом вошел в мою душу и вызвал в ней глубочайший восторг великим разумом Шамбалы и... Создателя, конечно.

— А по программам, записанным в восьми фрагментах камня Шантамани, строился легендарный тибетский Вавилон — колыбель земного человека, — еще раз прошептал я. — Но почему, почему все же этих каменных программ было восемь, а не одна? Почему нельзя было вложить все в одну каменную программу? Ведь «технические возможности», наверное, позволяли. Я задумался.

— Ах вот в чем дело! Ах вот в чем дело! — почти вскричал я. — Период становления (или адаптации к земной жизни) клонированного постпотопного человека длился очень долго. И, видимо, Шамбала разбила весь этот долгий период на восемь этапов, программа каждого из которых была введена в отдельный каменный файл. Как только программа первого из восьми этапов выполнялась, появлялся... этот самый человек, брал отработанную программу в виде кусочка камня Шантамани и сокрывал его в себе... в своем каменеющем теле... для потомков. Как только выполнялась программа второго этапа, этот человек появлялся снова, и... так повторялось восемь раз, пока человечество, зарожденное на Тибете, не пустило крепко свои постпотопные корни на всей планете.

Я сделал еще несколько шагов вперед, в сторону окаменевших тел, внутри которых, как я думал, находились фрагменты камня Шантамани. Вдруг мне показалось, что что-то остановило меня.

— Все сокровенное, что есть на Земле, имеет как минимум двойной уровень защиты. Если главный камень Шантамани находится в совершенно неприступном месте, внутри пирамиды Малого Кайласа, да еще и под бдительным надзором людей из подземелий Шамбалы, то эти восемь фрагментов, накрепко замурованные в каменные тела, охраняются еще и ангелом, которого так несправедливо прозвали Голодным Чертом, — подумал я.

Мне снова страстно захотелось... пообщаться с этим ангелом. Я ведь не хотел зла! Я ведь просто хотел знать! Я ведь стремился... Я ведь...

Мне показалось, что что-то как бы стукнуло меня сверху. Я даже пригнулся.

— Как я не подумал об этом! — воскликнул я. — Мои биополя! Мои биополя, впитавшие грехи человечества! Разве я имею право приближаться к священным каменным программам?! Не только я виновен в том, что мои биополя далеки от кристальной чистоты, но и... люди, среди которых я живу!

Машинально я сделал еще пару шагов вперед... несмотря на то, что я и не хотел этого делать. Резкая желудочная боль внезапно пронзила меня.

— Ух! — выдохнул я и присел.

Боль была ужасной. Корчась от боли, я поднял голову и посмотрел на «окаменевшие тела». Мне показалось, что одно из каменных изваяний сказало мне:

— Уходи отсюда!

Я развернулся. Согнувшись, прошел несколько метров и остановился. Боль терзала меня. Обессилев, я упал на землю и громко, не стесняясь, заплакал.

— А-а-а-а-а-а-а-а, — плакал я — взрослый здоровый мужик, мастер спорта.

Потом я встал на четвереньки и как-то глупо и нелепо стал продвигаться к воде. Расстояние до воды мне показалось очень большим, хотя... вода была совсем рядом.

Наконец я добрался до воды. Скребя руками прибрежную гальку, я подполз к воде, продвинул тело подальше в речку, где было поглубже, и с удовольствием опустил туда голову, стараясь погрузить ее полностью в воду, хотя для этого мне пришлось разгребать носом дно. Я выдохнул разреженный воздух из легких:

— Буль, буль, буль, буль! — послышался уютный и веселый звук.

Я высунул голову из воды и так, лежа, стал жадно пить воду. Я пил ее — эту хрустальную и... веселую чистую воду, и мне казалось, что ее, этой чистой и веселой воды, мне все мало, все мало... Жадность до воды обуяла меня, жадность... до ее хрустальной чистоты.

Холодная вода успокоила боль. Но я продолжал лежать на берегу, ощущая, как по моей голове плещутся волны. Периодически я поворачивал голову на бок и шлепал щекой по воде.

— Шлеп, — слышалось, когда я опускал щеку.

Я даже подвигал щекой вверх-вниз.

— Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп, — весело разнеслось вокруг.

Я улыбнулся.

— Жив! — прошептал я.

Я еще попил воды до той степени, что уж больше было некуда. Боль каким-то отголоском точила изнутри, но уже не мучила меня.

Я встал. Кружилась голова. Меня колотило от холода.

Я развернулся, опять посмотрел на окаменевшие тела, потом поднял вверх голову и тихо, с чувством, сказал:

— Спасибо тебе, мой добрый Черный Ангел! Спасибо, что не пустил меня, неразумного, дальше! Мое любопытство этого не стоит! Я не достоин... камня.

А потом я снова повернулся к воде, присел, пошлепал по воде рукой и сказал:

— Спасибо тебе, водичка — кладезь чистоты!

Покачиваясь, я перешел вброд речку и, остановившись на берегу, взял обратный азимут, по которому должен был пройти еще около пятнадцати километров до нашего автомобиля. Качаясь от слабости и трясясь от холода, я прошел несколько метров по азимуту. Но вдруг резко развернулся, посмотрел в небо над окаменевшими телами, улыбнулся и громко, по-детски, крикнул:

— До свидания, добрый Черный Ангел!

Я шел, шел и шел по компасу. Кружилась голова, сбивая меня с линии азимута. Порой я тряс головой, пытаясь сосредоточиться, но меня все равно мотало из стороны в сторону.

Сильной боли не было. Но мучила слабость. Ватные ноги плохо слушались меня.

— Давай, давай, Мулдашев... давай! — приговаривал я, заставляя себя шагать. — Ты жив, ты жив, ты жив! Давай, давай!

Упрямо согнув шею, я шагал вперед.

— Быстрее шагай, Мулдашев, быстрее! Скоро темнеть будет, — повторял я раз за разом.

Стало смеркаться. Оставалось еще километров пять. Я не был уверен в том, что иду точно по азимуту, ведь меня мотало из стороны в сторону. А надо было выйти в точку, где должны были ждать меня Тату с Лан-Винь-Е. И выйти надо было точно туда.

Я знал, что у меня достаточно большой опыт хождения по азимуту, но... меня мотало, и я никак не мог сосредоточиться.

— Черт побери! Давай, давай! — постоянно повторял я.

И вдруг, непонятно почему, мне стало страшно. Я остановился. Мне показалось, что я что-то услышал.

— У-у-у-у! — раздалось вдалеке.

— Собаки! Дикие собаки! Или... волки?! — тихо проговорил я.

Я почувствовал, как бешено заколотилось сердце.

— Тук, тук, тук, тук, — стучало сердце.

Я задрожал всем телом.

— Смерть преследует меня! — прошептал я.

_ у.у-у-у-у! — раздалось в ответ, но уже ближе.

Я сжал кулаки... безоружные кулаки. Потом достал нож. Смеркалось, но кое-что еще было видно.

Вскоре я увидел собак. Они резво пронеслись поперек моего хода и где-то сбоку остановились, с любопытством поглядывая на меня. Их было пять.

— Смерть преследует меня! — еще раз прошептал я.

Я упрямо согнул шею и пошел прямо на собак, отклоняясь от линии азимута.

— Уже который раз смерть преследует меня! Уже который! Не возьмешь и сейчас! Не возьмешь! Не возьмешь! Не возьмешь! — твердил я. — Давай-ка, сразимся! Эй, собаки, сюда! Нападайте! Посмотрим, кто сильнее!

Собаки опешили оттого, что я пошел прямо на них, не боясь их. Они стали бегать вокруг и даже разделились на две группы. — Самое главное — не бояться! Страх притягивает смерть! —подумал я.

Одна из собак громко завыла. Остальные ответили ей хором. Потом собаки собрались в кучу и внезапно ринулись на меня.

Я на мгновение растерялся, но потом выставил нож и пошел на них, набычив шею. Я не боялся их, потому что уже... не боялся смерти. Я просто хотел сразиться с ними — исчадиями дьявола — и посмотреть, кто кого победит в бою. Я хотел боя, я жаждал его! Страха у меня не было. Была только жажда боя.

Собаки метрах в тридцати-сорока от меня остановились и стали рычать.

— Р-р-р-р-р, — передразнил я их, продолжая шагать в их сторону.

— У-а! — вдруг взвыла одна из собак.

Все собаки замолкли. И тут самая крупная из них, наверное, вожак, побежала в сторону, а за ней ринулась и вся стая.

Меня трясло. Я взял направление по азимуту и, в каком-то опустошении, пошел вперед. Почти стемнело.

— Я переборол смерть, потому что не испугался ее, — устало подумал я.

Я шагал и шагал в темноте. Только иногда, где-то сбоку, раздавался противный вой — «У-у-у-у!».

Вскоре, чуть-чуть в стороне от линии азимута, я увидел свет фар.

— Молодец, Тату... и Лан-Винь-Е, — проговорил я, — включили фары!

Лан-Винь-Е встретил меня восторженным криком.

— Мень, мень, мень! — услышал я.

Я обнял его, этого китайского парня. Он тепло смотрел мне в глаза. Тату отодвинул его и обнял меня. А Лан-Винь-Е задержался, включая свет в салоне автомобиля, достал мою фляжку и протянул ее мне вместе с кружкой.

— Пень! — сказал он.

Я понял правильно и сделал хороший глоток из... горла. Потом я протянул фляжку им обоим. Они с удовольствием выпили оставшийся спирт.

— Спасибо, мужики! — проговорил я по-русски.

Они ничего не поняли.

А потом мы лихо доехали до нашего лагеря, конечно же, хорошо поплутав.

Из палаток высунулись сонные лица ребят. Сергей Анатольевич Селиверстов сказал:

— Ну, как ты, шеф?! Поешь, каши много осталось...

Утром, проснувшись, я заставил себя умыться и переодеться.

А потом я отошел в сторонку и сел на землю — тибетскую землю. Она была холодной, но уютной.

— А ведь смерть-то прошла стороной! —отстранение подумал я.

Ко мне подошли Лан-Винь-Е с Тату.

— Среди китайцев не бывает трусов, — сказал Лан-Винь-Е.

— Великая нация не может иметь трусов, — важно подтвердил я.

Я вспомнил ангела с нелепым прозвищем «Голодный Черт», встал и прошептал:

— Спасибо тебе, добрый Черный Ангел!

Сегодня мы отправлялись домой.

Date: 2015-07-23; view: 284; Нарушение авторских прав