Маркиз де Сад Двойное испытание

Двойное испытание

***

Испытывать женщину исстари почиталось занятием препустейшим; как подтолкнуть ее к падению – известно, слабость женская – бесспорна, отсюда искушения любого рода – излишни. Женщины подобны осажденным городам, у тех и у других имеется сторона незащищенная; одна забота – отыскать ее. Едва она раскрыта – крепость сдана; искусство сие, как и все иные, зиждется на основных положениях, из них выводятся предписания частные, учитывающие особенности подступа к женщинам того или иного склада.

Тем не менее, из общих правил порой встречаются исключения, и в доказательство тому написана наша история.

Герцогу де Селькуру было тридцать лет, блеск ума и красоты соединялся в нем с преимуществом куда более ценным – ибо оное выставляет в выгодном свете остальные достоинства – он был владельцем восьмисот тысяч ливров ренты и тратил их с беспримерным вкусом и щедростью, пять лет он пользовался плодами этого огромного богатства, внеся в свой любовный список имена тридцати парижских красавиц, и наконец, не став дожидаться, пока зарождающееся пресыщение перерастет в полное бесчувствие, Селькур вознамерился жениться.

Опыт общения с женщинами его не радовал: всякий раз в поисках искренности он сталкивался с притворством, в поисках серьезности – с ветреностью, в поисках человечности – с эгоизмом, а в поисках здравомыслия – с умствованием... все они уступали, движимые корыстолюбием или похотливостью, добившись обладания ими, он встречал то стыдливость при отсутствии добродетели, то распущенность при отсутствии сладострастности, и вот, сделавшись крайне разборчивым и боясь ошибиться в главном, что определяет покой и счастье жизни человеческой, Селькур решил испытать будущую свою избранницу, применив к ней разом и то, что призвано обольщать, и то, что призвано разочаровывать; сначала нужно обворожить, обеспечив верную победу, а затем разрушить иллюзию, дабы удостовериться: что же на самом деле определило успех. Вполне надежный маневр для вынесения правильного приговора. Но сколько угроз таилось вокруг! Отыщется ли хоть одна в мире женщина, способная выдержать такое испытание? И если она, в упоении чувств, в которое сначала ввергнет ее Селькур, проявит готовность ему принадлежать, то сумеет ли она смириться с утратой престижа, полюбит она Селькура за него самого или будет дорожить лишь искусными его обольщениями? Чем более он осознавал опасность подобной уловки, тем более безоговорочно готов был вверить себя той, кто выкажет полное бескорыстие: отринет роскошь, которой он себя окружит, с целью очаровать ее, и будет любить его таким, какой он есть.

Итак, взоры свои он обратил на двух женщин, решив выбрать ту, которая окажется более искренней, а главное, более чуждой корысти.

Одна из этих женщин – баронесса Дольсе. Она овдовела два года назад. Выйдя замуж шестнадцати лет за немолодого человека, она прожила в браке полтора года, после чего супруг ее скончался, не оставив наследников.

Небесный облик Дольсе воскрешал в памяти ангелов с полотен Альбана. Высокая... тоненькая... с трепетной небрежностью жестов... такая непринужденность в манерах почти наверное выдает женщину пылкую, наполненную чувством, а не изображением его, она будто не догадывается, насколько хороша, и оттого становится еще неотразимей. Мягкий нрав, нежная душа и романический склад ума довершали портрет молодой сей персоны. Не было в тогдашнем Париже никого обворожительней.

Иной тип красоты являла другая вдова, двадцатишестилетняя графиня де Нельмур; рослая, приятной полноты, не миловидная, а скорее, величественная, яркостью черт и выразительностью глаз она напоминала римлянку; эта элегантная кокетка знала себе цену; острый ум и холодное сердце, в сочетании с требовательным властным характером, неудержимо подталкивали ее к удовольствиям – на ее счету уже значилось два-три приключения, не столь явных для того, чтобы замарать ее репутацию, однако достаточно известных, чтобы дать повод упрекнуть ее в неосмотрительности.

С точки зрения выгоды и престижа, мнение суетного круга большого света было бы однозначным – обладание ни одной из женщин Парижа не польстило бы Селькуру так, как победа над госпожой де Нельмур. О том, чтобы склонить графиню ко второму браку, никто и мечтать не смел. Однако сердце порой не внимает умствованиям, питающим себялюбие: оно предоставляет их усмотрению спесивости, и решение свое выносит, не советуясь с ней.

Такова история Селькура. Питая живой интерес к госпоже де Нельмур и уясняя самому себе природу своих чувств, он вынужден был признать, что движим более жаждой успеха, нежели трепетом любви.

И напротив, постигая суть непреодолимой своей склонности к прелестной Дольсе, он не обнаруживал иных мотивов, кроме нежности – чистой, свободной от примесей. Словом, ему было бы приятно считаться любовником де Нельмур; однако мужем ему хотелось бы стать только для Дольсе.

Герцог слишком часто обманывался из-за наружности женщин – к несчастью, даже обладая ими, узнаешь их ничуть не лучше, – и на этот раз, наперекор собственным глазам, не доверяя более своему сердцу и полагаясь только на свою голову, он вознамерился, как мы уже отмечали, выявить особенности характера обеих претенденток и отдать предпочтение той, кто не даст ни малейшего повода для сомнений.

В соответствии с этими соображениями, Селькур первым делом отправился к Дольсе; он знал, что три раза в неделю ее можно застать на званом обеде, устраиваемом в доме одной их общей знакомой. Он объяснился в любви. Молодая вдова выслушала его, поначалу она поразилась, затем обрадовалась: помимо богатства – ценности, в глазах баронессы, малозначительной, – Селькуру нельзя было отказать в изощренной проницательности ума, в статности фигуры и в обходительности... редкая женщина устоит против такого обаяния и безупречности манер.

– Сказать по правде, – говорила госпожа де Дольсе своему поклоннику, – нужно быть такой бесхарактерной или такой безумной, как я, чтобы поверить в то, что меня удостоил внимания первый прожигатель жизни Парижа; очень скоро я поплачусь за мимолетный приступ гордыни; будьте со мной откровенны; обманывать самую чистосердечную женщину, какую вам доводилось встречать на своем пути, несправедливо и жестоко.

– Мне обманывать вас! Прекрасная Дольсе... и вы это допускаете? Какого же презрения заслужит тот, кто солжет вам! Разве замышляется лицемерие рядом с душевной чистотой? Разве рождается преступление у подножия добродетели? Ах, Дольсе, чувства мои искренни, клянусь, они не иссякнут, пока я жив, ведь пыл их я черпаю в ваших притягательных взглядах.

– Такие разговоры вы ведете со всеми женщинами. Полагаете меня несведущей в языке любви? Надо просто выучиться витиевато выражать свои мысли! Истинное чувство не имеет ничего общего с искусством обольщения. Зачем тратиться на любовь, если для успеха довольно одного мастерства?

– Нет, Дольсе, нет, не нужно вам усваивать уроки лжи! Впрочем, преподать их вам почти невозможно: стоит холодному искусителю, преуспевшему в науке страсти нежной, упасть к вашим ногам, как один луч ваших пленительных глаз разрушит все победоносные замыслы и тотчас превратит его в вашего раба – божество прикует к себе цепями поклонения того, кто отважился бросить ему вызов.

Речи, произнесенные бархатным голосом и подкрепленные изящностью слога, приобретали особую живость и яркость – Селькур умел нравиться – очень скоро он понял, что впечатлительная душа бедняжки Дольсе принадлежит ему без остатка.

Добившись своего, лукавец переходит к стремительной атаке графини де Нельмур.

Такая женщина – опытная, утонченная и надменная – требовала к себе иного подхода. Селькур, намеревавшийся испытать обеих, отдавал себе отчет – его склонность к графине не столь ясна и определенна, как его чувство к баронессе, ему будет нелегко изъясняться с ней на языке любви. Что есть страсть, предписанная рассудком, в сравнении со страстью, подсказанной сердцем?

Итак, изначально отношение Селькура к каждой из женщин было неравноценным, тем не менее признать себя побежденным он намерен был лишь перед той, кто выдержит задуманное им испытание. Окажется более стойкой Нельмур? Что ж, у нее достанет прелестей утешить его от потери соперницы, а если ей удастся выиграть и в целомудренности – она сделается еще милее.

– Что с вами сталось, сударыня? – сказал ей как-то вечером Селькур. – Сдается мне, вам вздумалось пожить в уединении; прежде присутствием своим вы украшали любую прогулку, любой спектакль; все мчались туда стремглав в надежде вас увидеть; не покидайте свет – без вас скучно и пусто... К чему такое затворничество? Это что – мизантропия или стремление устроить личную жизнь?

– Личная жизнь? Занятное выражение! И с кем же, по-вашему, мне ее устраивать?

– Сие мне неведомо; хотя доподлинно известно, кто был бы не прочь устроить свою личную жизнь с вами.

– Не называйте его имени, прошу вас: мне ненавистны любые планы подобного устройства...

– Возможно ли быть столь непримиримой?

– Мне думается, вы принимаете меня за кокетку, ведь так?

– Подобает ли сие звание восхитительнейшей женщине, существующей в мире? Если подобает, позвольте вам его присвоить...

Графиня одарила герцога де Селькура едва скользнувшим нежным взглядом и тут же отвела глаза:

– Сказать по правде, вы самый опасный из моих знакомых мужчин; сто раз зарекалась никогда больше с вами не встречаться, и все-таки...

– Вот оно что! Разум строит планы, а сердце все-таки их нарушает?

– Вовсе нет; замыслы мои всегда благонамеренны, но после – они расстраиваются, из-за моих же необдуманных поступков; только и всего. Рассматривайте сие, как вам заблагорассудится, только не делайте выводов в свою пользу.

– Запретом своим вы, стало быть, допускаете, что у меня появится повод возгордиться?

– Ах, мне ли не знать, что вы из тех, кто стремится произвести впечатление! Они твердо уверены, что не могут не понравиться, и свято верят в свой успех; легчайшие намеки, вырвавшиеся из женских уст, кажутся им признаниями, один взгляд равнозначен поражению, их тщеславие хватается за любые наши слабости, всегда расценивая их как подтверждение одержанных над нами побед.

– О как я далек от подобных мыслей!

– И совершенно правы, не заблуждаясь на сей счет.

– Это невыносимо – быть так близко от вас и удержаться от...

– Значит, вы не ждете от меня пощады?

– Навлечь на себя ваш гнев?.. Пожалуй, рискну, если заручусь вашим прощением.

– Вы умираете от желания признаться мне в любви.

– Я?.. Не пророню ни слова; я не столь неловок, чтобы затевать объяснение... При виде вас я тотчас подпал бы под влияние чувства, о котором вы говорите, ваше присутствие вдохновило и воспламенило бы меня безмерно... я оказался бы совершенно беззащитен... и если бы пришлось открыться вам во всем, я бы ни за что не отыскал выражений, способных верно отобразить то, что вы мне внушаете, и горел бы, лишенный возможности описать сжигающий меня огонь.

– И что же! Это не объяснение в любви?

– Вам хочется расценить мои слова, как таковое? Неслыханная милость с вашей стороны – теперь я избавлен от труда признаваться вам на самом деле.

– Поистине, сударь, вы – самый несносный человек, какого я встречала.

– Вот благодарность, рожденная в этой прекрасной душе... В ответ на мои старания вам угодить вы осыпаете меня обвинениями.

– Угодить мне? С точностью до наоборот; гораздо проще искренне сказать женщине, любите вы ее или нет, вы же прикрываетесь цветистыми фразами, стараясь опутать меня, словно паутиной.

– Предположим, именно таков мой замысел, но тогда я вас не разочарую даже после того, как вы меня разгадаете.

– Выходит, мне самой надлежит вам сказать, любите вы меня или нет?

– По крайней мере, дайте знать, что не слишком огорчитесь, если я осмелюсь все вам высказать.

– Разве подобные откровения огорчительны?

– А по-вашему, они занимательны?

– Смотря по обстоятельствам.

– Вы, право, меня обнадеживаете.

– О, я же говорила: чтобы узнать правду, мне придется встать перед ним на колени!

– Либо не очень сердиться, если это сделаю я...

И Селькур падает к ногам своей чаровницы, пылко сжимая ее руки и покрывая их поцелуями.

– Снова меня побуждают к легкомысленному поступку, – говорит Нельмур, поднимаясь. – Теперь мне потребуется целая неделя для раскаяния...

– Ах, не предвосхищайте горести любви еще до того, как вкусили ее радости.

– Нет, нет, тем, кто подобно мне, опасается шипов, лучше никогда не срывать розы... Прощайте, Селькур. Где вы ужинаете сегодня?

– Как можно дальше от вас.

– Вот как! Отчего же?

– Я вас боюсь.

– Это было бы правдой, будь вы в меня влюблены; однако несколько минут назад вы намекнули, что это не так.

– Малейшее ваше сомнение на сей счет сделало бы меня несчастнейшим из смертных.

Графиня устремляется к своей карете, пора расставаться, на прощание она берет с герцога де Селькура слово явиться к ней завтра на званый обед.

Тем временем прелестная Дольсе, и не помышлявшая о том, что поклонник ее сейчас у ног другой, была преисполнена блаженства и ощущала себя любимой. Она поделилась со своей наперсницей, что недоумевает, как ей, обладательнице столь скромных достоинств, удалось пленить самого привлекательного мужчину в мире... Чем заслужила она его внимание? Что надлежит ей предпринять, дабы поддержать этот интерес? А вдруг герцог окажется ветреником – не умрет ли она от горя? Эта милая доверчивая женщина говорила совершенную правду, она пока не осознавала, сколь сильно влюблена, и сколь непереносимым ударом станет для нее известие о неверности Селькура.

Иное дело – графиня де Нельмур, в ее чувствах не было ни тени трагизма: польщенная одержанной недавно победой, она не теряла самообладания. Селькур рассматривает ее в качестве любовницы? Что ж, принизить двадцать соперниц – дивное наслаждение, тут есть чем гордиться... Герцог намеревается жениться на ней? Чудесно – тогда она станет женой человека, имеющего восемьсот тысяч ливров ренты. Во главу любовного расчета она ставила выгоду и честолюбие, что, впрочем, отнюдь не упрощало построение ее оборонительных комбинаций. Допустим, герцог отведет ей роль любовницы, и не более того, тогда надо заставить его мучительно ждать; чем настойчивее будут его старания понравиться, тем более будет возбуждено общее внимание. Стоит сдаться сразу – через каких-нибудь пару дней – и вместо торжества ей достанется унижение. Теперь предположим, что Селькур нацелен на женитьбу, в таком случае, еще важнее правильно защищаться: кто знает, вдруг он откажется от своих планов, если получит из рук любви то, чего добивался путем брака? Итак, нужно раскусить его, привязать... умерить его пламя, если он слишком загорится... и снова разжечь огонь, если он попытается ускользнуть... В отличие от чувствительной Дольсе, наивно поддавшейся нахлынувшей на нее искренней нежности, Нельмур берет на вооружение хитрость, кокетство, жеманство и лицемерие... Таковы были планы, вынашиваемые графиней в одиночестве: нам еще предстоит узнать, в какой мере то, что решено женщиной подобного склада при отсутствии страстей, претворяется в жизнь при их пробуждении.

Так обстояли дела, когда герцог, приступая к первому этапу испытания, решает начать с баронессы. Это было в июне, в пору пышного цветения природы. Герцог приглашает баронессу на два дня в свое великолепное имение, расположенное в окрестностях Парижа, там он намеревался пленить ее, не скупясь на самые изысканные фантазии, и выяснить, что творится в ее душе в ходе этого первоначального воздействия, дабы предвосхитить результат последующего испытания, которое он предпримет ближе к развязке.

Селькур был человеком благороднейших правил, состоятельный и щедрый, он просчитал каждый свой шаг, стараясь сделать празднество, предназначенное им для Дольсе, не только пышным, но и приятным для всех сторон. Графиня не примет участия в этой поездке и не узнает об истинном ее замысле, а герцог, в свою очередь, позаботится о том, чтобы на общем фоне женщин, подобранных им для окружения баронессы, она выделялась настолько выгодно, что ни у кого не вызовет удивления, отчего он воскуряет фимиам именно у ее ног; что касается мужчин, приглашались только те, в ком он был совершенно уверен. Таким образом, предусматривалось всеобщее поклонение идолу, при этом никто и ничто не должны задевать достоинство самого влюбленного и затмевать даму его сердца.

Дольсе звали Ирен; в день именин очаровательной вдовушке будет преподнесен букет цветов – чем не повод для устройства всеобщего увеселения.

И вот она в пути: на расстоянии одного лье от замка дорога разветвляется на широкие, обсаженные деревьями аллеи. На краю дороги баронессу поджидала перламутровая колесница, управляемая юношей в образе Амура, запряженная шестью оленями, украшенными лентами и цветами, по форме она напоминала трон, покрытый зеленым балдахином с золотыми блестками. Двенадцать девушек, веселых и игривых, извлекают ее из дорожного экипажа и переносят на трон. Пятьдесят всадников в старинных доспехах эскортируют колесницу, кругом звучат ликующие напевы.

Баронесса выходит из колесницы, к ней приближается величественная дама в наряде рыцарской эпохи в сопровождении двенадцати девиц-фрейлин. [1]Они проводят Дольсе к лестнице, ведущей в замок, где ее поджидает наш герой в рыцарском облачении, прекраснее самого Марса. Едва завидев баронессу, он преклонил перед ней колено – так поступил бы во времена «круглого стола» самоотверженный Ланселот Озерный.

Он вводит ее в апартаменты. Там все подготовлено к веселому празднеству с обильным угощением, прежде это называлось пир на весь мир. Во всех залах вдоль стен расставлены столы, ломящиеся от разнообразных яств. При появлении Дольсе раздается звучание фанфар, флейт и гобоев, менестрели заводят утренние серенады, жонглеры выделывают акробатические трюки, трубадуры со всех сторон превозносят героиню торжества. Наша дама и ее шевалье направляются в последний пиршественный зал, где изысканные блюда разложены на очень низком столе, вокруг стоят скамьи, покрытые коврами и подушками. Для омовения рук девицы-фрейлины приносят позолоченные кувшины с водой, источающей нежнейшие ароматы, а для вытирания – предлагают свои прекрасные волосы. Рыцари и дамы садятся за стол парами, чтобы есть из одной тарелки, [2]нетрудно догадаться, что и Селькур оказывается рядом с Дольсе. Во время десерта снова появляются трубадуры, они развлекают баронессу поэтическими и музыкальными импровизациями.

По окончании трапезы действие переносится на площадь для состязаний; это огороженное турнирное поле, вокруг – великолепные трибуны, застланные зелеными коврами с золотыми блестками, предназначенные для судей и дам. Перед началом ристалища герольды оглашают турнир, выкрикивая: «К почестям!». Появляются турнирные судьи и приступают к проверке оружия. Взору представляется несравненное по красоте зрелище боевых приготовлений: гербы и боевые доспехи, слепящие глаза блеском отраженных в них солнечных лучей, рыцари, демонстрирующие свое военное снаряжение, множество зрителей, – трудно определить, что восхитительнее, и чему отдать предпочтение, – наконец, со всех уголков ристалища раздаются звуки труб, к ним присоединяется нарастающий шум рукоплесканий и приветственных возгласов.

После того как женщины рассаживаются по скамьям амфитеатра, баронесса подает знак, и турнир открывается общей схваткой. [3]Сто рыцарей-зачинщиков облачены в зеленое и золотое – это цвета баронессы. Им противостоит равное число атакующих бойцов в красном и лазурном: их лошади, пущенные во весь опор, казалось, вот-вот оторвутся от земли и взлетят в небо. Защитники обрушиваются на зачинщиков... Всадники пересекаются в схватке... Кони ржут, щиты разлетаются на куски, шлемы падают, кому-то удается поразить соперника, кто-то вылетает из седла и, вывалявшись в пыли, пытается подняться и продолжить сражение. К чудовищному хаосу битвы примешивается барабанный бой и выкрики; казалось, на этом поле брани собрались воители с четырех сторон света, дабы обессмертить себя во славу Беллоны и Марса.

Турнир завершается победой зеленых, пора переходить к поединкам.

В одиночном бою принимают участие рыцари всех цветов, каждого из них сопровождает его дама, она ведет за узду, украшенную цветами, боевого коня своего возлюбленного. Рыцари атакуют друг друга. Бой длится несколько часов, завершаясь появлением героя в зеленом, бросающего вызов всякому, кто появится на ристалище... он гордо объявляет, что Дольсе – самая прекрасная и самая достойная из всех дам; двадцать воинов пытаются оспорить его заявление, но все они сражены в поединке и, у ног героини Селькура, вынуждены признать себя побежденными, выполнив те или иные предписанные им условия.

Первая часть представления длится весь день, затем госпожу Дольсе, еще не успевшую как следует освоиться, препровождают в отведенные ей покои, и Селькур испрашивает у нее позволения зайти за ней час спустя, дабы совершить ночную прогулку по его садам. Скромница Дольсе воспринимает это приглашение настороженно.

– О небо! – восклицает ей в ответ Селькур. – Неужели вы не знаете неписаного нравственного кодекса рыцарства? Прекрасная дама в наших замках чувствует себя в такой же безопасности, как у себя во дворце. Честь, любовь и благоприличие – таковы законы наши и добродетели. Чем сильнее вдохновляет нас красота той, кому мы служим, тем смиреннее мы склоняемся пред нею ниц.

Дольсе одаривает Селькура улыбкой, обещая сопровождать его повсюду, куда бы он ее ни повез, они расходятся, и каждый готовится ко второму акту этого приятного праздника.

В десять вечера Селькур является к предмету своего поклонения. Они следуют по дороге, освещенной мерцающими раковинами, ленты их огоньков, хитроумно переплетаясь, сливаются в два имени – обожателя и его возлюбленной – изображенные на фоне привычной символики Амура. Они заходят в театральную залу, там ведущие актеры французской сцены разыгрывают два спектакля: «Соблазнитель» и «Зенеид». Выходя из комедийного театра, они направляются в другую часть парка.

Здесь находится роскошный пиршественный зал, украшенный внутри гирляндами из живых цветов, с вплетенными в них свечами.

Во время трапезы появляется конный воин при полном боевом снаряжении, он посылает вызов одному из присутствующих рыцарей; тот встает из-за стола, его облачают в доспехи; участники поединка поднимаются на открытую площадку напротив стола и демонстрируют перед дамами мастерское владение тремя видами оружия: копьем, мечом и булавой. Битва завершается, и далее пирующих развлекают своим искусством многочисленные жонглеры, трубадуры и менестрели. Все разыгрываемые представления: пантомима, музыка, стихи – обращены к Дольсе – воспевают и прославляют ее, все устроено сообразно ее вкусам и посвящено ей одной.

Изысканная деликатность шевалье не оставляет Дольсе равнодушной, она взволнована, в глазах ее ясно проступает выражение любви и благодарности...

– Благородный сеньор, – простодушно признается она, – воистину я готова поверить – если бы мы родились в те славные времена, вы избрали бы меня своей прекрасной дамой...

– Ангел небесный, – шепчет ей в ответ Селькур, – в какие бы времена не довелось нам жить, мы предназначены друг для друга; не лишайте меня радости в это верить, пока не настала блаженная пора, когда я сумею вас в этом убедить.

После ужина гости переходят в следующую залу, убранную проще, там установлены театральные декорации для двух замечательных опер Монвеля, и лучшие итальянские комедианты исполняют их в присутствии самого автора – не просто талантливого сочинителя очаровательных бесхитростных произведений, но и милейшего человека, любезно согласившегося возложить на себя бремя по устройству этого блистательного празднества.

Вторая пьеса завершилась при свете едва забрезжившей утренней зари. Пора возвращаться в замок.

– Сударыня, – говорит Селькур, провожая баронессу до ее покоев, – простите меня за то, что я не могу отвести вам больше часов для сна; рыцари на этом празднике воодушевляются лишь от блеска ваших глаз и пылко сражаются, лишь заслужив от вас похвалу, завтра они собираются штурмовать башню великанов, но при условии, что вы почтите их своим присутствием... Неужели вы откажете им в такой милости? Будучи лучше других осведомлен об окончательной цели этого необыкновенного приключения, не стану скрывать, что соучастие ваше, желанное всегда и везде, в данном случае, приобретает важность чрезвычайную: рыцарь в черных доспехах, неистовый великан, живущий в башне, давно уже нам докучает... он со своими сообщниками не первый год совершает набеги на мои земли и добрался уже до ворот замка. Но в конце концов грозный этот рыцарь вынужден будет отступить – по воле звезды, восходящей в момент его рождения – при виде вашей красоты он ослабеет ровно вдвое. Покажитесь же, прекрасная Дольсе, и пусть все вокруг вторят мне: вы принесли в наши края радость и любовь, а отныне одаряете их миром и покоем.

– Я всегда буду следовать за вами, шевалье, – произносит баронесса, – и пусть покой, которым, по-вашему, я распоряжаюсь, воцарится в сердцах других, коль мне не дано его сейчас установить в собственном моем сердце.

При этих словах ее огромные голубые глаза, полные огня, встречаются с глазами Селькура, такими и запечатлелись в глубине его души божественные черты этого лица.

Госпожа де Дольсе улеглась, но ей не спалось из-за охватившего ее глубокого волнения; предупредительность, заботливость и учтивость со стороны обожаемого ею мужчины погружали ее в омут новых, неизведанных ощущений; после столь очевидных ухаживаний ей казалось невозможным, чтобы тот, кто владел ее чувствами столь безраздельно, не пылал к ней равной страстью – она оказалась беззащитной перед натиском любви, ожидая одних радостей и не подозревая об уготованных ей невзгодах.

Селькур же оставался непреклонен в своих планах довершить испытание, и хотя нежные взгляды такой красивой женщины глубоко разбередили его сердечную рану, ему удалось устоять и еще более укрепиться в решении сдаться на милость той, кто окажется действительно достойной привязать его к себе навсегда.

После беспокойной ночи, в девять часов утра баронесса просыпается от звуков труб, кимвалов, рогов, призывающих рыцарей к оружию... Она быстро собирается и спускается; Селькур ждет ее; впереди выстраиваются пятьдесят рыцарей в зеленом, при полном облачении; баронесса и Селькур едут следом – в коляске такого же цвета, запряженной двенадцатью сардинскими лошадками в сбруе из зеленого бархата с золотыми блестками. Едва они отъехали примерно на пять лье от замка Селькура и поравнялись с лесом, в котором обосновался рыцарь в черных доспехах, вдалеке показываются шесть великанов, вооруженных булавами, на огромных конях, еще четыре рыцаря мчатся в авангарде.

Все останавливаются: коляска Селькура и его прекрасной дамы выдвигается во главу отряда. Посылается герольд с поручением задать вопрос одному из появившихся великанов, защищающих проход на черную башню: неужели тот будет настолько неучтив, что откажет даме Солнца в ее просьбе – отобедать у него, в обществе рыцаря в зеленых доспехах, удостоенного чести служить ей.

Навстречу герольду, со стороны опушки леса, приближается рыцарь в черном – могучая стать, тяжелая булава, боевой конь... каждое его движение внушает страх; обе стороны наблюдают за исходом их встречи, наконец, возвращается герольд и объявляет о том, что ничем не удается смягчить Качукрикакамбоса:

– Лучезарный лик дамы Солнца, – сказал рыцарь в черном, – уже ослабил меня наполовину; испытываю на себе непреодолимую власть ее глаз; однако я буду отстаивать свою свободу – я слишком ею дорожу, и не согласен утратить даже то немногое, что от нее осталось; передайте этой даме, – добавил великан, – что принудить меня выполнить любое ее требование можно только силой оружия, и уверьте: биться с сопровождающими ее воинами я буду с тем же пылом, с каким буду стараться избегать ее взглядов... одного их луча довольно, чтобы низвергнуть меня к ее ногам.

– К бою... к бою, друзья мои! – призывает Селькур, вскакивая на великолепного боевого коня. – А вы, сударыня, извольте следовать за нами поодаль, взгляду вашему назначено закрепить нашу победу; предстоит сражение с неприятелем серьезным – такого не одолеть одной силой, понадобится еще и военная хитрость.

Начинается битва; число великанов растет; они появляются отовсюду, изо всех уголков леса; рыцари в зеленом разделяются на группы, дабы встретиться с неприятелем лицом к лицу; они несутся на горячих скакунах, тесня противников с флангов и умело ослабляя превосходство в силе с помощью ловкости и легкости – они наносят меткие удары, от которых невозможно уклониться, особенно воинам, обремененным огромным ростом и тяжелым оружием. Героиня сопровождает рыцарей, сражающихся ради нее; тех, кого ее защитникам не удается поразить железом, она добивает прекрасными своими глазами... Враг сломлен... и отступает в замешательстве; победители оттесняют побежденных в густую лесную чащу, наконец, открывается проход на поляну, посреди которой стоит замок Качукрикакамбоса.

По бокам этого огромного сооружения возвышаются четыре башни из черного, как смоль, мрамора; на стенах симметрично располагаются серебряные вензеля и орнаментальные украшения в виде военных доспехов; замок окружен рвом, в него можно попасть лишь с помощью подъемного моста; на верхушках башен толпятся темнокожие карлики, при приближении коляски дамы Солнца они обрушивают на нее поток маленьких стрел из эбенового дерева, наконечник каждой стрелы увенчан большим букетом цветов. Не проходит и десяти минут, как Дольсе, ее экипаж, ее лошади, все пространство на четыре туаза вокруг, усыпано розами, жасминами, сиренью, нарциссами, гвоздиками и туберозами... ее едва можно разглядеть под этой грудой цветов.

Противостояние окончено; ворота замка отворяются. Появляется Селькур, он ведет на поводке из зеленой ленты рыцаря в черных доспехах, тот устремляется к ногам баронессы и во всеуслышание признает себя ее рабом. Он молит ее о милости почтить своим присутствием его обиталище, после чего и победители, и побежденные заходят во дворец, под звуки кимвалов и кларнетов.

Из внутреннего дворика баронесса переходит в роскошно убранные залы, там ей свидетельствуют почтение шестьдесят женщин, ростом выше восьми футов. Это жены побежденных рыцарей. У каждой в руках по корзинке с прекрасными подарками – простыми, и в то же время необычными и редкостными. Все подобрано так, чтобы не задеть деликатность Дольсе, не согласившейся бы принять дорогостоящие украшения: это были цветы и натуральные плоды удивительной красоты и редких сортов, привезенные со всех концов света. Женская одежда всевозможных фасонов из разных стран, множество разноцветных лент, фигурки из сахара, варенья из разных фруктов, тридцать коробочек с эфирными маслами, помадами и итальянскими цветами, великолепные кружева, стрелы и колчаны дикарей, римские древности, дорогие греческие вазы, букетики из перьев всех птиц планеты, шестьдесят головных уборов, модных у нас и в других странах, пятнадцать видов меха и тридцать парочек редких птиц, среди которых особым совершенством выделялись желтые и лиловые горлицы из Китая, два полных сервиза из французского фарфора и три – из иноземного, шкатулки с миррой, алоэ и другими благовониями из Аравии, в их числе нард, сжигаемый израильтянами лишь перед ковчегом завета, коллекция драгоценных камней, коробочки с корицей, шафраном, ванилью, кофе редчайших сортов из самых экзотических и диковинных мест, сто фунтов свечей розового цвета, четыре набора обивки для мебели, одна – из зеленого атласа, расшитого золотом, другая – трехцветная, из узорчатого шелка, третья – из бархата, четвертая – из полосатого шелка, шесть персидских ковров и один паланкин из Индии.

Продемонстрировав все эти вещицы баронессе, великанши в симметричном порядке раскладывают их на скамьях амфитеатра, устроенного в зале для пиршеств; приближается рыцарь в черных доспехах и преклоняет колено перед Дольсе, с мольбой принять дары, уверяя ее, что таковы законы войны, и что он и сам потребовал бы таких подношений от своего неприятеля, если бы ему улыбнулась удача, и победителем бы стал он. Дольсе заливается краской... делает попытку отказаться; смотрит на своего шевалье, смущаясь и трепеща от любви... Селькур сжимает руки очаровательной женщины, покрывая их слезами и поцелуями; он умоляет ее не огорчать его отказом от безделиц столь малозначащих; невольные слезы текут из прекрасных ее глаз, при виде которых пламя в груди Селькура разгорается все сильнее. У баронессы недостает сил произнести «да», но лицо ее светится благодарностью, и ей подносят подарки.

Скамьи амфитеатра, напротив тех, на которых разложены подарки, тотчас заполняются побежденными великанами. Качукрикакамбос от их имени просит у баронессы разрешения исполнить несколько музыкальных пьес.

– Возвышенное сие искусство здесь, в наших лесах, вряд ли достигнет благозвучия, к коему вы привыкли в своих блистательных городах; едва наши исполнители наскучат вам, сделайте им знак, и они тотчас умолкнут.

В тот же миг слышится увертюра к «Ифигении», исполненная столь безупречно, что, казалось, здешние музыканты исполняют ее и в оперном театре Парижа.

Под звуки этой восхитительной музыки присутствующие рассаживаются за стол, попеременно звучат отрывки из произведений крупнейших композиторов Европы. На трапезу допущены только рыцари-победители и несколько дам из свиты баронессы, прислуживают за столом черные карлики и великанши. Обязанности по устройству пира возложены на Качукрикакамбоса, и он справляется с ними великолепно – перемены блюд невиданно изысканны и изобильны.

По окончании пиршества благородный великан спрашивает у баронессы, не доставит ли ей приятность охота у него в лесу. Вовлекаясь то в одно удовольствие, то в другое, она ощущает себя в новом неведомом мире и с радостью принимает очередное приглашение; победители присоединяются к побежденным, даму Солнца сажают на трон из цветов, воздвигнутый на пригорке, с высоты которого просматриваются все лесные дороги, примыкающие к замку из черного мрамора.

Едва она оказывается на троне, как шестьдесят белых ланей, украшенных большими розовыми бантами, садятся перед ней на задние ноги – после преследования воображаемыми охотниками, доезжачие подводят их к ней на поводьях, сплетенных из фиалок.

Вечереет... трубы возвещают об отъезде; все рыцари – друзья и недруги – возвращаются с охоты и ожидают указаний повелителя. Селькур подает руку своей даме, помогая ей подняться в великолепную коляску, на которой она сюда приехала. В тот же миг шумно распахиваются ворота черного замка, и оттуда выезжает огромная колесница, запряженная двенадцатью великолепными лошадьми; это нечто вроде передвижной сцены, украшенной дарами, преподнесенными даме Солнца; четыре самые красивые пленницы-великанши прикованы к четырем углам колесницы гирляндами из роз; это грандиозное творение следует впереди.

По дороге Селькур предлагает баронессе еще раз взглянуть на дворец великана, недавно устроившего для нее пир... Она оглядывается: здание охвачено огнем; наверху, в окнах и на эспланадах башен мечутся среди языков пламени толпы негритят, прислуживавших за столом; они зовут на помощь, их пронзительные крики сливаются в едином вихре с хрустом изъеденных пожаром обломков – зрелище воистину впечатляющее и величественное. Баронесса встревожена; ее добрая отзывчивая душа не в силах смириться со страданиями ближних; поклонник убеждает ее, что все увиденное – лишь фейерверк и декорации... Она успокаивается; наконец, все сооружение обращено в пепел, и они отправляются в замок.

Там все подготовлено к балу. Открывают бал Селькур и Дольсе, танцы продолжаются, звучит упоительная музыка, исполняемая на самых разнообразных инструментах.

Неожиданно празднество нарушается. Около десяти часов вечера появляется некий рыцарь, он обеспокоенно сообщает, что Качукрикакамбос готов мстить за то, как с ним обошлись, за наложенные на него выплаты, за сожжение своего дворца и прибывает во главе большого войска, дабы уничтожить рыцаря в черных доспехах, даму его сердца и его владения.

– Смелее, сударыня! – восклицает Селькур, подавая руку Дольсе. – Прежде чем пугаться, пойдем разузнаем, в чем дело...

Публика в суматохе покидает бал, столпившись у подножия амфитеатра, и тут вдалеке появляются пятьдесят огненных повозок, запряженных сверкающими животными самых невиданных очертаний. Удивительный этот легион величаво движется навстречу... В ста шагах от зрителей каждая волшебная колесница испускает множество фейерверочных ракет, они сгорают в полете, разбрызгиваясь по воздуху дождем из лучистого колчедана, ниспадая в виде вензелей Селькура и Дольсе.

– Какой галантный враг, – произносит баронесса, – я его больше не боюсь.

Выстрелы продолжаются; ракеты и снопы искр беспрестанно сменяют друг друга; пламя зависает в воздухе. В этот миг, сверху, в середину легиона из колесниц, спускается Раздор; он разделяет колесницы своими огненными языками; те разъединяются... разбегаются – возникает величественное зрелище: карусель из огненных повозок; незаметно повозки смешиваются, совмещаются, обмениваются между собой осветительными снарядами; одни – сталкиваются, переворачиваются, разбиваются, другие – их около тридцати – взметаются в небеса на крыльях гигантских грифонов и орлов, где взрываются, сверкая на расстоянии пятисот туазов; из их блистающих осколков вырываются сто стаек Амуров, держащих гирлянды из звездочек; они едва уловимо опускаются к террасе, где находится баронесса, и около десяти минут парят у нее над головой, наполняя весь парк, до краев, ослепительным светом, затмевающим по яркости любое небесное светило; слышатся звуки сладчайшей на свете музыки, величественный фейерверк, поддержанный чарами гармонии, пленяет воображение, невольно представляешь себя то ли в Элизиуме, то ли в раю, полном неги, который нам посулил Магомет.

Ослепительные огни гаснут, их сменяет полная темнота; пора возвращаться. Селькур считает, что настало время для первой части испытания, уготованного для возлюбленной, и потихоньку увлекает ее под сень цветущей рощицы, где их поджидают удобные сиденья, устроенные на газоне.

– Ну как, прекрасная Дольсе, – начинает он, – удалось ли мне хоть на миг рассеять вас, должно ли мне опасаться, что вы жалеете о милостивом согласии своем целых два дня проскучать в деревне?

– А должно ли мне счесть вопрос ваш не иначе, как насмешкой, – говорит Дольсе, – и досадовать на вас за то, что в разговоре со мной вы употребляете тон такой неискренний? Вы наделали кучу сумасбродств, и вас следовало бы за это пожурить.

– Если единственное в мире создание, которое я люблю, насладилось минутой радости, то стоит ли оценивать поступки мои в подобных выражениях?

– Галантности утонченнее и представить невозможно, однако чрезмерное обилие щедрот мне претит.

– И чувство, вдохновившее меня на них, равно вызывает в вас досаду?

– Вы желаете разгадать мое сердце?

– Я желал бы куда боле – царить в нем.

– По крайней мере, будьте уверены – никому другому не предоставлено на это больших прав.

– Воспламенить надежду, и наряду с ней – неопределенность, значит разрушить чары одной невыносимыми пытками другой.

– Не сделаюсь ли я несчастнейшей из женщин, если поверю в истинность чувства, которое вы стараетесь изобразить?

– А я – самым обездоленным из мужчин, если мне не удастся вам его внушить?

– О Селькур, вы хотите заставить меня всю жизнь сожалеть о коротком счастье узнать вас!

– Мне хотелось бы заставить вас дорожить им, чтобы миг, о котором вы говорите, стал для вас столь же бесценен, как и любовь, навек приковавшая меня к вам...

На глазах Дольсе выступают слезы:

– Вы не знаете, сколь я впечатлительна, Селькур... еще не знаете... Ах, не тщитесь помутить мой разум, если не уверены, что достойны занять место в моем сердце... вы не понимаете, во что мне обойдется неверность... Рассмотрим то, что произошло, как обычные, пустые слова... как развлечения... Честь и хвала вашему вкусу и вашей деликатности, я бесконечно благодарна вам за все, на этом и остановимся... Для спокойствия своего предпочитаю видеть в вашем лице любезнейшего из кавалеров, так гораздо лучше, нежели однажды получить основания винить вас за жестокость; я дорожу своей свободой, мне еще не доводилось оплакивать ее потерю, и если вы – не более чем обольститель, мне предстоит пролить немало горьких слез.

– Как вы несправедливы, Дольсе, как огорчительно мне наблюдать ваши тревоги, мне, делающему все, дабы их истребить! Ах, чувствую, уловками этими меня извещают о моей судьбе... От меня требуют, чтобы я отступился, не переносил в вашу душу из собственной своей души огонь, ее пожирающий... требуют, чтобы я нашел несчастье всей своей жизни там, где чаял я обрести блаженство... И жестокой разрушительницей сладости дней моих будете именно вы!

Темнота не позволяла Селькуру разглядеть, что творилось с его возлюбленной, – она в слезах... ее душат рыдания... Она силится подняться и уйти из рощи; Селькур удерживает ее, принуждая сесть на место.

– Нет, нет, вы не спасетесь бегством, пока я не узнаю, как мне быть... Скажите же, на что мне надеяться; либо верните меня к жизни, либо тотчас вонзите мне в грудь кинжал... Удостоюсь ли я когда-нибудь вашего ответного чувства, Дольсе... или умру от отчаяния из-за невозможности вас тронуть?

– Оставьте меня, оставьте, умоляю, не вырывайте признания, которое, ничуть не прибавив счастья вам, совершенно расстроит благополучие мое.

– О небо праведное! Таково ваше обращение со мной? Слушаю вас, сударыня... ну же, огласите мой приговор... проясните весь ужас моего жребия... Извольте! Готов покинуть вас... избавить от отвращения находиться долее в обществе человека, которого вы ненавидите.

Произнося это, Селькур встает.

– Мне ненавидеть вас! – вскрикивает Дольсе, в свою очередь удерживая его. – Ах! Вам ли не знать, напротив... Вы хотите услышать... что ж, да... я вас люблю... Вот оно и высказано, то самое слово, ах, чего мне это стоило... Но если вы злоупотребите им, чтобы мучить меня, если когда-нибудь полюбите другую... вы сведете меня в могилу.

– Несравненный, сладчайший миг! – восклицает Селькур, покрывая поцелуями руки своей любезной. – Вот я и услышал то ласковое слово, что будет отрадою жизни моей... – Он берет ее руки в свои и прижимает их к своему сердцу. – О, вас я буду обожать до последнего моего вздоха, – продолжает он с горячностью, – если мне на самом деле посчастливилось внушить вам нечто... отчего вы колеблетесь и не убеждаете меня в этом... зачем нам откладывать возможность сделаться счастливыми?.. Уединенное место... полная тишина кругом... страсть, от которой мы оба сгораем... О Дольсе! Нам дарован миг насладиться друг другом, не станем его упускать.

После речи, преисполненной самого страстного пыла, Селькур с силой сжимает в объятиях предмет своего обожания... Но баронесса высвобождается.

– Опасный человек, – негодует она, – так я и знала, тебе хотелось просто обмануть меня... Пусти, я уйду... не терплю вероломства... Ах! Ты больше не достоин меня... – И продолжает в неистовстве: – Вот оно, обещание любви и уважения, вот награда за признание, которое ты у меня вырвал... Ты счел меня достойной тебя, чтобы удовлетворять желание! Бессердечный! Как ты меня оскорбил! Выходит, мне следовало ожидать, что Селькур отведет мне роль столь презренную?.. Иди и ищи женщин низменных, им от тебя не нужно ничего, кроме утех, а мне предоставь пожалеть, что в непомерной своей гордыне я возомнила себя властительницей твоего сердца.

– Ангел ьское создание! – восклицает Селькур, падая к ногам этой небесной женщины. – Нет, вы ничуть не пожалеете о том, что владеете сердцем, которым соблаговолили хоть сколько-нибудь дорожить! Оно ваше... ваше навеки... вы будете править им деспотически. Простите миг помрачения ума, тому виной неукротимая сила моей страсти... но преступление сие – ваше, Дольсе, оно – результат действия ваших чар, и было бы чудовищной несправедливостью винить в нем меня одного. Забудьте... забудьте об этом, сударыня... как возлюбленный ваш, заклинаю вас.

– Вернемся, Селькур. Вы дали мне почувствовать, сколь я неосмотрительна... Не полагала, что рядом с вами меня подстерегает опасность. Вы правы, это моя вина...

Она снова делает попытку выйти из рощицы:

– Желаете видеть, как я умру у ваших ног? – говорит Селькур. – Нет, не встану с колен, пока вы меня не простите.

– Сударь, могу ли я извинить вам поступок, более всех иных свидетельствующий о вашем равнодушии?

– Поступок сей совершен от избытка любви.

– То, что любят, не обесценивают.

– Простите исступление чувств.

– Поднимайтесь, Селькур, случись, что меня вынудят перестать любить вас, наказана я буду тяжелее, чем вы... Хорошо, я вас прощаю, только впредь не оскорбляйте меня, не унижайте женщину, с которой, по вашим словам, связываете надежды на высшее счастье. Возможно ли, будучи столь щедро одаренным тонкостью ума, быть лишенным деликатности сердечной?.. Если бы вы действительно любили меня так, как люблю вас я, неужели вам бы вздумалось принести меня в жертву минутной фантазии? Как смотрели бы вы на меня сейчас, утоли я ваши желания, и как презирала бы я себя сама, опустись душа моя до подобной слабости!

– Но я ведь не внушаю вам отвращение, Дольсе, за то, что пленился вашими чарами?.. Вы не возненавидите меня за то, что я всего лишь на миг внял голосу любви... опьяненный ее пылом? Ах, как жажду я услышать, что получил прощение.

– Пойдемте, пойдемте, Селькур, – говорит баронесса, увлекая возлюбленного в замок, – да, я прощаю вас... но от чистого сердца произнесу я это, лишь когда оба мы окажемся вне опасности и уклонимся от новых, гибельных ее последствий; виноваты мы оба... вы – в том, что познали любовь недостаточно, а я – в том, что слишком ее переоценила, ускользнем же раз и навсегда от всего, что благоприятствовало бы новому промаху и умножило бы число наших ошибок.

Они вдвоем возвращаются на бал; у входа в зал Дольсе берет Селькура за руку.

– Дорогой мой друг, – говорит она, – теперь вы прощены совершенно искренне... не стоит обвинять меня ни в показной добродетели, ни в излишней суровости, я желаю владеть вашим сердцем подлинно, и слабость с моей стороны повлекла бы за собою его потерю... Принадлежит ли еще оно мне безраздельно?

– О Дольсе! Никогда не встречал женщины мудрее... тактичнее, более достойной поклонения.

Бал вступает в свои права... Селькур в восторге от проведенной им операции и мысленно оценивает результаты: «Вот эта женщина мне подходит, именно она предназначена составить мое счастье; душевна настолько, что подвергать ее второму этапу испытания представляется почти излишним; не найдется на всей земле ни одной добродетели, которая не нашла бы прибежища в сердце моей Дольсе... возвышенном и чистом, как само небо. Тем не менее, не будем ослепляться, – рассуждал он, – ведь я дал себе слово исключить всякую пристрастность... Графиня де Нельмур чуть ветрена, но жива и весела, она привлекательна ничуть не менее Дольсе, и кто знает, может, душа ее столь же прекрасна... Попробуем».

Сразу после бала Селькур сам довез баронессу до границ своих владений на коляске, запряженной шестью лошадьми, по дороге он снова и снова испрашивал прощения и тысячу раз клялся в вечном обожании, расстался он с этой обворожительной женщиной, удостоверившись в ее любви, в ее добродетели и в ее мягкосердечии.

Подарки, полученные баронессой от рыцаря в черных доспехах, были отправлены заранее, без ее ведома; войдя к себе, она обнаружила, что они уже украшают ее дом.

– Увы! – грустно вздохнула она при виде этих даров. – Какую радость буду я испытывать всякий раз, глядя на них, если он любит меня искренне, и как хочется в это верить! И сколь роковыми станут эти дары, как больно ранят мое сердце, если явятся лишь привычным для галантного кавалера выражением легкомыслия в очередном любовном приключении.

По приезде в Париж первой заботой Селькура было поскорее нанести визит графине де Нельмур; он не знал, известно ли ей о празднике, устроенном им для Дольсе, если графиня была о нем осведомлена, крайне любопытно было увидеть, какое впечатление это произведет на такую горделивицу.

Графине только что обо всем сообщили. Селькур принят с холодностью; его спрашивают, как мог он так скоро покинуть деревню, где наслаждался столь изысканными удовольствиями. Селькур отвечает, что не представляет, отчего светский пустяк... букетик, преподнесенный приятельнице, наделал столько шуму.

– Смею уверить вас, прекрасная графиня, – продолжает он, – если бы мне, по вашему утверждению, взбрело в голову повеселиться, то я решился бы на это только ради вас.

– Случись так, вы бы, по крайней мере, не выставили себя в смешном виде, как вы это сделали недавно, избрав на роль дамы, поглотившей ваши помыслы, какую-то маленькую недотрогу, которая нигде не показывается, впрочем, мнимое ее уединение, несомненно, служит прикрытием для тайных романтических отношений со своим ненаглядным шевалье.

– Вы правы, признаю свои ошибки, – отвечает Селькур, – но, к несчастью, знаю один только способ их исправить.

– Какой же?

– Правда, нужно, чтобы вы поддались на уговоры... а вы ни за что не согласитесь.

– И что же мне надлежит делать, скажите на милость?

– Прежде, чем сердиться, выслушайте. Букетик для баронессы де Дольсе – смешно и нелепо, согласен, загладить вину может только праздник, устроенный в честь графини де Нельмур.

– Мне становиться подражательницей этой дамочки... позволить швырять себе цветы в лицо, выставляться напоказ!.. О, вот вы и сознались – вам есть что заглаживать! Исправляя ваши ошибки, я тем самым переложу их на себя, а у меня нет никакого желания разделять ваши безрассудства, как, впрочем, и намерения покрывать вашу необдуманность, подвергая себя насмешкам.

– Дарить женщине цветы – вряд ли стоит признавать это верхом нелепости и безрассудства.

– Значит, вы ею обладаете, этой женщиной?.. Примите мои поздравления, поистине премиленькая парочка... Надеюсь, вы мне откроетесь... вы должны... разве вы не знаете, как я пекусь о вашем благе? Кто бы подумал каких-нибудь полгода назад, что вы заинтересуетесь этой малюткой... с ее кукольной внешностью... глазки красивые, вполне, но невыразительные... с ее целомудренным видом... будь я мужчиной, это раздражало бы меня до безумия... и с ее развитием – будто только что из монастыря. Дамочка эта прочла несколько романов и теперь воображает, что у нее философский склад ума, и она угонится за такими, как мы. Ах! Как занятно... не мешайте мне, умоляю, дайте насмеяться всласть... Но отчего вы мне не рассказываете, скольких трудов это вам стоило... Бьюсь об заклад, хватило одних суток... Ах, Селькур! Отменная история! Ужасно хочется позабавить ею весь Париж, полагаю, в свете с восхищением отнесутся и к вашему выбору, и к вашему пристрастию устраивать праздники... Кстати, если серьезно, говорят, выглядело это весьма утонченно... Словом, вы делаете милость, обращая свои взоры на меня, как на преемницу славной сей героини?.. Крайне польщена...

– Прекрасная графиня, – говорит Селькур, сохраняя хладнокровие, – когда поток иронических ваших замечаний иссякнет, поговорим дельно... если это возможно.

– Что ж, говорите, говорите, я вас слушаю, доказывайте, что невиновны, если смеете.

– Доказывать мою невиновность?.. Для этого нужно обвинить меня в дурном отношении к вам, а это невозможно, вы ведь знаете, какие чувства я к вам питаю.

– Мне не известно ни о каком вашем чувстве ко мне, и я не испытала ни одного из его проявлений, будь оно истинно, вы, конечно, не устраивали бы праздник в честь Дольсе.

– Ах, сударыня, оставьте; какой-то бал и несколько цветочков для Дольсе – сущая безделица, не более того, настоящий праздник я устрою лишь в честь графини де Нельмур... дамы великосветской, которую я приметно отличаю от других.

– Вознамерившись устроить два праздника, могли бы, по крайней мере, начать с меня!

– Но помилуйте, загляните в календарь: святая Ирина на три недели опережает святую Генриетту – по моей ли то вине? Стоит ли придавать серьезное значение этой перестановке, если в сердце моем царит одна Генриетта, там ее не опередит никто?

– Об этом вы уже говорили и не раз, но как заставить меня вам поверить?

– Отважится наговорить самых колких дерзостей, как вы сегодня, только тот, кому недостает гордости и уверенности в себе,

– О, поосторожнее! Непоследовательно себя веду не я, а вы; самолюбие мое не ущемлено ни на йоту; я не ставлю себя ниже вашей богини и, сочтя возможным подтрунить над вами обоими, отнюдь не допускаю собственной приниженности.

– Оцените хотя бы раз по справедливости, кто чего стоит, и от этого все мы только выиграем.

– Будь я столь безрассудна, что пожелала бы заявить свое право на вашу привязанность... потребовалось бы нечто вроде залога одержанной мною победы, неудачу я переживала бы болезненно... Поклянитесь мне, что эта вялая апатичная кукла никогда не внушала вам никаких чувств.

– От того ли, кто всецело в вашей власти, требовать такую клятву? Не прощу вам самой мысли об этом... Задет за живое настолько, что готов прекратить дальнейшие наши встречи.

– Ах, я так и знала, этот лукавец принудит меня просить у него извинения.

– Не тратьте слова понапрасну, многое из того, что происходит вокруг нас, кажется неправдоподобным.

– Наша с вами история точно из невероятных.

– Раз вы это чувствуете, откуда такая смятенность?

– Мне хочется избавиться от всего, что способно отнять вас у меня.

– Кто и что в силах оттолкнуть меня от вас?

– Не знаю, разве вас, мужчин, поймешь?

– Не судите обо мне общей мерою.

– Мне совершенно ясно: вы бы предпочли получить от меня прощение.

– У вас нет другого выхода... Ну же, довольно ребячиться, поедемте ко мне в имение на два дня, там я сумею убедить вас куда вернее, чем в Париже, задумывал ли я устраивать праздник для иной женщины, кроме моей дорогой графини...

И ловкий ухажер хватает свою испытуемую за руку и кладет ее себе на грудь.

– Жестокая, – говорит он восторженно, – здесь, в моем сердце, образ ваш запечатлен навеки, должно ли вам помышлять о том, что найдется соперница, способная пошатнуть ваше господство?

– Довольно об этом... ну что, дать вам согласие на два дня...

– Очень на него рассчитываю.

– Сказать по правде, это чистое безумие.

– Вы его совершите.

– Придется. Трудно противиться вашему напору, вы всегда возьмете верх.

– Всегда ли?

– О, не надо обобщать, существуют некие границы, которые я не перейду никогда... стоит мне усмотреть в вашем предложении хоть малейшее посягательство на мое благоразумие – откажусь со всей определенностью.

– Нет, нет, к строгости ваших правил мы отнесемся почтительно... Зачем мне добиваться, чтобы вы потеряли рассудок, если мои виды на ваш счет никак не сочетаются с обольщением? Обманывают женщину, которой пренебрегают, от нее ждут минутных удовольствий и, вкусив их, не намерены уделять ей внимание впредь. Как разительно непохоже обхождение с той, от кого ожидают счастья жизни своей!

– Приятно видеть, вы не лишены мудрости... Коль вы так настаиваете, я к вам поеду... но никакой показной роскоши – пусть хотя бы по этому признаку будет явлено различие между мною и соперницей моей; хочу, чтобы говорили, что с той дамочкой вы действовали парадно, с помпой, как с женщиной, к которой относятся церемонно, а со мной держались как с самой искренней и сердечной своей подругой.

– Поверьте, – говорит Селькур на прощание, – руководством к действию для меня станут одни ваши желания... устраивая праздник, на котором вы любезно позволяете вас чествовать, я немного тружусь и для себя, и несложно представить, что и сам я не успокоюсь, пока не пробужу в этих прелестных глазах выражение счастливой уверенности в своем всевластии, свойственное предмету любви и поклонения.

Селькур занялся подготовкой к празднику; за это время он два или три раза увиделся с графиней, чтобы не расхолаживать ее, пока она настроена решительно; так же не преминул он нанести два тайных визита к Дольсе, продолжая уверять ее в пылкости своих чувств; сейчас ему было яснее, чем прежде, сколь ранима эта чувствительная женщина, и сколь болезненно восприняла бы она известие о том, что ее вводят в заблуждение. Он проявил особенную тщательность, скрывая от нее все, что касалось праздника в честь Нельмур, а в остальном – всецело положился на волю судьбы и обстоятельств. Когда мы намерены принять решение, и побуждают нас мотивы силы непреодолимой, нужно, прежде всего, постараться их не разглашать, после чего без боязни поддаться неизбежным последствиям замысла своего – чрезмерные предосторожности могут расстроить его исполнение, и тем самым помешать нам добиться цели.

Утром двадцатого июля, в канун своих именин, очаровательная госпожа де Нельмур отправляется во дворец; к полудню она прибывает к въезду на проспекты; карету встречают два посланника и просят графиню задержаться на миг.

– Сегодня, сударыня, вас не ждали во владениях короля Оромазиса, – начинает один из них. – Спасаясь от пожирающей его страсти, он укрылся здесь, в глуши, дабы свободно предаться своим страданиям; ему так хотелось безлюдья, что он повелел разворотить все подступы, ведущие в его королевство.

Графиня вгляделась в открывшийся перед ней широкий проспект, и взору ее действительно предстали голые бесплодные деревья, лишенные листвы, разбитая дорога, на каждом шагу испещренная ямами и лощинами, пустынность... На какое-то мгновение она засомневалась и чуть было не попалась на эту удочку...

– О, так я и знала, у него в голове только одно – как бы выставить меня на посмешище! В ответ на такой прием, освобождаю его от дальнейшего ухаживания и возвращаюсь обратно.

– Постойте, сударыня, – удерживает ее один из посланников, – известно ли вам, что одного слова короля достаточно, чтобы изменить лик земли: потрудитесь подождать, пока его уведомят о том, что вы здесь, и он тотчас прикажет создать благоприятные условия для вашего проезда к нему.

– А что будет со мной во время этого ожидания?

– О, сударыня, неужели для того, чтобы уведомить короля, потребуется целое столетие?

Посланник взмахивает волшебной палочкой, и из-за дерева вылетает сильф, вздымается к небу, исчезает, возвращается с тем же проворством. Подлетает к карете графини, чтобы объявить, что она вольна выходить. Сильф стремительно носится по воздуху, повторное его кружение знаменует большие перемены. Пустынная полуразрушенная сельская улица, где не видно было ни души, внезапно заполняется трехтысячной толпой, взорам графини предстает великолепная ярмарка, на каждой стороне аллеи расположены яркие лавочки, ломящиеся от украшений и модных вещиц. Торгуют в лавочках очаровательные девушки в живописных костюмах, они наперебой расхваливают свой товар. Ветви деревьев, еще минуту назад высохшие и бесплодные, теперь изнемогают под тяжестью цветочных гирлянд и фруктов, а дорога, недавно казавшаяся непроходимой, теперь устлана зеленью, вокруг благоухают кусты роз, сирени и жасмина.

– Признаться, король ваш – просто безумец, – говорит графиня сопровождающим ее посланникам. Но, произнося эти слова, она меняется в лице, нетрудно заметить, сколь она польщена, горделиво оценивая усилия, предпринятые ради того, чтобы поразить и заинтересовать ее. Она продолжает свой путь.

– Королева, – обращается к ней один из посланников, – все безделки и кружева, услаждающие лучезарные ваши глаза, преподнесены вам в подарок; смиренно просим, соблаговолите сделать выбор по вашему вкусу, то, к чему прикоснутся белоснежные ваши пальцы, сегодня вечером вы обнаружите в предназначенных вам апартаментах.

– Это очень любезно, – отвечает графиня. – Знаю, как будет огорчен здешний правитель, если я отвечу отказом на его учтивую просьбу, постараюсь держать себя с не меньшим тактом.

И она начинает обходить аллеи, то слева, то справа, бегло осматривая лавочки, кажущиеся ей наиболее изысканными; немногое из увиденного удостаивает она прикосновения, хотя, признаться, дотронуться хотелось бы до большего; за ней внимательно наблюдают, не упуская из виду ни одного из ее жестов и взглядов, с равной исправностью отмечается и то, на что она указывает, и то, что она втайне желает; наблюдают также и за тем, с каким удовольствием рассматривает она некоторых красоток, торгующих драгоценностями... Вскоре станет ясно, в какой манере исполнит Селькур малейшее ее желание.

В тридцати шагах от дворца нашу героиню встречает ее поклонник, он символизирует дух Воздуха, за ним следует свита из тридцати человек.

– Сударыня, – говорит Оромазис (под таким именем читатель без труда узнает Селькура), – я был далек от мысли, что вы соблаговолите оказать мне такую честь: если бы я смел предвидеть милостивое ваше согласие, то прилетел бы раньше вас. Позвольте мне, – продолжал он, свидетельствуя почтение, – поцеловать каждую пылинку, по которой ступали ваши ноги, и униженно склониться перед божеством, правящим на небесах и вершащим судьбами земными.

В подтверждение сказанному, и дух, и все его окружение падают ниц, прямо на песок, графиня подает им знак, повелевая встать: ее приказ исполняется. Процессия движется к дворцу.

У парадного входа графиню почтительно приветствует фея Всесильная, это покровительница владений Оромазиса: высокая сорокалетняя женщина редкой красоты, в величественном наряде. Ее благожелательный вид вызывает расположение.

– Сударыня, – говорит она богине сегодняшнего дня, – вы приехали погостить к моему брату; могущество духа Воздуха не столь безгранично, как мое, и для того, чтобы вы были приняты так, как вы этого заслуживаете, брату потребуется моя помощь. Для женщины куда легче довериться другой женщине, нежели мужчине; позвольте мне сопровождать вас и выполнять любые ваши приказы.

– Милая фея, – ответила графиня, – я очень рада вас видеть; готова поделиться с вами всеми своими мыслями; первым доказательством моего доверия станет просьба разрешить мне зайти на несколько минут в мои апартаменты: здесь очень жарко, я прошлась быстрым шагом, и мне бы хотелось переодеться.

Фея следует впереди, мужчины уходят, и госпожа де Нельмур прибывает в огромную залу, где глазам ее предстает новый знак внимания со стороны ее поклонника.

У этой женщины, элегантной во всем... даже в своих недостатках, была одна слабость, вполне простительная для такой красавицы. Ее парижская квартира была великолепна и хорошо распланирована, куда бы ей ни приходилось уезжать, она с сожалением покидала свое уютное гнездышко; она привыкла к своей кровати, к своей мебели, и всегда внутренне напрягалась, оказываясь в чужом доме. Селькур принял и это в расчет... Фея подходит и волшебной палочкой ударяет по одной из стен залы, где они находятся вдвоем; перегородка обрушивается, а за ней показывается точная копия парижской квартиры, о которой так скучает Нельмур. То же убранство, те же цвета... та же мебель... та же планировка.

– О, какая деликатная заботливость! – говорит она. – Он растрогал меня до глубины души!

Она заходит в эти покои, фея удаляется, оставляя ее в обществе шести девушек, более остальных понравившихся ей на улице; они предназначались ей в услужение. Начинают они с того, что выкладывают корзинки, где графиня обнаруживает двенадцать полных комплектов одежды... Она выбирает... ее раздевают, а затем, прежде чем снова надеть на нее новые подаренные платья, четыре девушки делают ей расслабляющие растирания на восточный манер, за это время остальные две готовят ванну, и она целый час нежится в воде с ароматами жасмина и розы; ее наряжают в великолепный туалет, тот, которому она отдала предпочтение... Она звонит, появляется фея и ведет ее в роскошный пиршественный зал.

Посредине круглого стола стояло большое красивое блюдо, обрамленное своеобразным кругом, покрытым флёрдоранжами и лепестками роз; этот круг поднимался и опускался, доставляя нужные блюда, однако сейчас на нем не было выстав

Date: 2015-07-23; view: 413; Нарушение авторских прав