Детство без детства 2 page

Ребята разбежались и по очереди перескользили на ту сторону. Лед под ними трещал и я некоторое время стоял и раздумывал - стоит ли рисковать и перебегать или нет. Но, когда пацаны закричали: ”Трус, боишься!”- я конечно разбежался и покатился. До берега оставалось метра три, раздался треск и я мгновенно оказался подо льдом. В мозгу мелькнула единственная мысль:”Как мы будем без хлеба?!” Наверное в критических ситуациях даже у девятилетнего ребенка голова срабатывает мгновенно. Я опустился на дно, оттолкнулся от него ногами и головой пробил растрескавшийся лед. Рядом, где я провалился, плавал мой хлеб и довесок в марле. Марля зацепилась за край льда. В несколько секунд я добрался до хлеба, схватил булку, доплыл до берега и выбросил ее ребятам в руки. При всей опасности ситуации я не мог допустить, чтобы уплыл довесок -драгоценный кусочек хлеба, и я уже намеренно бросился назад в полынью. Одежда намокла и тянула на дно, я схватил довесок, оттолкнулся от края льда и уже не плыл, а барахтался в сторону берега. Мальчишки, держась за руки, залезли в воду и вытащили меня вместе с хлебом и марлей. Уж они-то знали цену хлебу и не ругали меня. Конечно, живя около речки, мы хорошо умели плавать и просто держаться на воде- это часто спасало нас в подобных ситуациях.

Бабушка была очень набожной, часто читала мне немецкую библию, заставляла каждый вечер молиться. А в школе из нас воспитывали атеистов, вколачивали в голову, что Бога нет, что все это выдумки церковников. Поэтому я точно не знал – есть Бог или его нет, верю я в него или не верю. О церквях в то время и речи быть не могло, их либо разрушили, либо приспособили под клубы, склады, конюшни и прочие нужды “ советского народа “; священников либо перестреляли, либо сослали так далеко, что я, например, увидел живого настоящего священника в Москве, когда мне было уже за 40 лет.

А тут, когда я вылез на берег, бережно взял свой хлеб в руки, я впервые сказал себе в уме:

“ Господи, спасибо тебе!” Домой пришлось бежать бегом; вода хлюпала в обуви и выливалась наружу; одежда была тяжелой, как железо; все тело вдруг ощутило, какой на улице холод. Бабушка долго отогревала меня в детской оцинкованной ванне, отпаивала кипятком с сушеной морковкой и потом уложила в постель.

И в этой же речке мне пришлось в третий раз зимой искупаться.

Сразу за домом стоял наш сарай для скотины – полуземлянка, покрытая сверху дерном. А за сараем на склон берега много лет (сколько стояла сама избушка) сбрасывали навоз. В этом навозе мы копали червей для рыбалки. Однажды я в этом навозе нашел настоящие металлические коньки с загнутыми носами – снегурочки. Такие коньки имели в деревне всего несколько ребят, в основном дети начальства. Думаю, что этот клад достался мне от репрессированных кулаков, живших здесь ранее. Я их бережно почистил и надежно спрятал, потом с нетерпением ждал, когда же наступит зима и на речке появится лед. Наконец это время наступило. Лед в основном намерз вдоль берега, посредине реки в полыньях плескалась холодная черная вода. Лишь в отдельных местах между полыньями намерзли небольшие “ мостики “ изо льда, который был еще очень тонким. Мне захотелось блеснуть перед мальчишками своими коньками. Я разбежался вдоль берега, лихо повернул на такой “ мостик “ между полыньями и тут же улетел в холодную воду. Пока мальчишки хохотали и издевались надо мной, я ломал лед до берега. Потом уже выяснилось, что коньки нужно иногда точить, особенно, если они долго пролежали в навозе. Сейчас этот случай наводит только на философские мысли о детской безответственности и жестокости, пока я кувыркался в воде надо мной смеялись и никто из моих приятелей не помог мне выбраться на берег и никто не позвал взрослых на помощь.

Огород.

Огород-это то главное, что помогало нам выжить в тяжелые военные годы. Огородами занимались дети и старики, которые по состоянию здоровья еще способны были выполнять какую-либо работу. Матери участвовали в основном при посадке и уборке овощей - им просто было некогда. Нам же приходилось все лето за посаженным ухаживать: как минимум, два раза все прополоть, картофель окучить, постоянно поливать огурцы, помидоры, капусту. Воду носили из речки - это была тяжелая и нудная работа. Мы очень уставали, но за наши труды огород отвечал нам большой благодарностью – он кормил нас не только во второй половине лета, но и длинной сибирской зимой.

В огороде росли различные овощи: картофель, огурцы, помидоры, репа, турнепс, капуста, лук, чеснок, горох, фасоль. Помидоры и фасоль не успевали за короткое лето созреть, поэтому из зеленой фасоли варили суп и съедали ее еще летом; а помидоры клали на подоконники, запихивали в валенки, где они должны были дозреть.Но красными они никогда не становились – только бурыми, были сморщенные и не вкусные. Впервые я увидел и попробовал настоящие красные помидоры позже на Алтае.

Из-за постоянного недоедания горох мы съедали еще зеленым, а морковь маленькой, несмотря на запреты взрослых. На зиму им удавалось мало чего из этого спасти.

Лес.

Лес в наших краях был смешанный – росли и лиственные, и хвойные деревья. Летом и осенью лес кормил нас грибами, ягодами, диким луком, различными травами. Севернее начиналась тайга, там можно было набрать клюквы, голубики, морошки. Но мы все это пробовали очень редко, потому что взрослым некогда было этим заниматься, а мы далеко в лес ходить боялись да нам и запрещали, а около деревни в лесу все быстро собиралось и найти что-либо было уже невозможно. Поэтому на зиму запасались лесными дарами только те семьи, в которых взрослые могли или сходить подальше в лес, или съездить – в основном это было начальство.

В лес мы боялись ходить из-за волков – это был настоящий бич всего живого в округе.

За время войны волков развелось так много, что они совершенно безбоязно стаями бродили вокруг деревень, а ночью свободно разгуливали по дворам в поисках чего-нибудь съестного.

Однажды осенью мама принесла маленького ягненка, наверное на что-то выменяла. Ягненок был беленький с маленькими рожками. Мы его держали дома, кормили из рук, как могли оберегали. Наступила зима – гусей закололи, а корову, гусака, двух гусынь и курей загнали в землянку. Там их кормили, поили, днем выводили погулять. Когда ягненок подрос, мы и его перевели из дома в сарайку – уж очень мало было места в доме.

Как-то в середине зимы мы с вечера затопили печку, мама, я и сестренка улеглись спать, а бабушка ждала когда прогорят дрова, чтобы закрыть задвижку на трубе. Мы уже задремали, когда бабушка вдруг тревожно позвала мать. Мама соскочила с кровати и они вдвоем стали протирать замерзшие стекла в единственном окне, чтобы что-то там посмотреть. Я почувствовал неодолимую тревогу. Вдруг мама вскрикнула:”Волки ягненка утащили!” Меня словно ветром сдуло с кровати. Ничего не помня от обиды и злости, я схватил из печки горящую головешку в одну руку, топор – в другую и выскочил на улицу.

Кинул огонь в волков, дико закричал от страха и стал размахивать топором. Волки от неожиданности попятились и по берегу спустились на речку. Утром мы обнаружили дыру в крыше землянки, кровь на снегу и шерсть от ягненка по всему берегу. Кусочки шкуры и клочки шерсти собрали аккуратно, бабушка надеялась что-нибудь связать – носки или рукавички. Все плакали, кроме меня – это была не столько материальная, сколько моральная потеря – ягненок, пока жил у нас, стал членом нашей семьи. В этот день я понял, что просто так уже никогда слезы из моих глаз не потекут – я стал маленьким мужчиной. Мама это подтвердила, сказав: “ Если бы ты не отогнал волков, они и корову бы тоже задрали.”

Летом волки вели себя более спокойно – видимо удавалось кормиться в лесу.

Когда наши матери круглосуточно дежурили на отдаленных хуторах, нам иногда приходилось ходить к ним – носить что-нибудь покушать. Обычно шел кто-нибудь из стариков или мужчин и с ними несколько детей.

Однажды мы пошли: безногий пожилой мужчина и нас – трое детей. У мужчины до колена вместо ноги был протез – обычная им же выструганная деревяшка – и в руках костыль.

Пройти нам нужно было по тропинке через лес. Мы медленно брели вчетвером по болотистой почве, прыгая с кочки на кочку. Вдруг мужчина остановился, я выглянул из-за его спины и прямо на тропе увидел волка, который стоял и враждебно поглядывал на нас. В стороне лежала волчица. Я впервые в жизни по-настоящему заглянул в звериные глаза, скажу вам – это очень неприятное ощущение: сначала что-то загорелось в груди, потом медленно поползло вниз живота и там легло тяжелым грузом. Захотелось в туалет. Из оцепенения нас вывел наш проводник. Он обернулся и прошептал: “ Тихо! Не шевелитесь!” Потом он повернулся к волкам, постучал костылем по своей деревянной ноге и спокойно в полголоса сказал: “ Марш, марш с дороги. Ну, пошли! “ Волки спокойно побрели в сторону от тропинки. Было лето и им было совершенно ни к чему с нами связываться, они были для нас не опасны. Но разговоров потом среди детей хватило надолго.

Зимой постоянно возили сено на скотный двор. Для этого отправляли обычно обозы из несколько саней, запряженных лошадьми или быками. С каждой повозкой ехали две женщины. На такую группу волки нападали редко, хотя иногда случалось, что задирали быка или лошадь. Чтобы волки напали на человека – такого случая не помню. Для личных коров тоже нужно было привозить сено и тогда управляющий отделением обычно давал двум женщинам две повозки. Женщины брали с собой мальчишек и ехали в лес.

Однажды у нас кончилось сено и нужно было за ним ехать, а напарницы у мамы не оказалось и мы поехали с ней вдвоем. Уехали из дому рано утром, было еще темно. Приехали на место, откопали от снега свой стожок и начали сено накладывать в сани. Мама бросала сено снизу, я вверху принимал и утаптывал. У меня для этого были даже свои маленькие вилы. День зимой в Сибири очень короткий и, когда мы поехали обратно, начало уже темнеть. Я сидел наверху, мама шла рядом с лошадью.

Вдруг невдалеке мы услышали вой, стало понятно, что нас догоняет стая волков. Было уже темно. Вой неуловимо приближался, лошадь захрапела и попыталась бежать, но воз был тяжелый и ей это не удавалось. Вскоре я увидел огоньки – это были волчьи глаза. Казалось множество огненных стрел направлено на нас и вот-вот они пронзят наши тела, меня стало потихоньку трясти от страха. Кажется, мама поняла, что до деревни мы доехать не успеем.

Много всяких историй и случаев, правдоподобных и неправдоподобных рассказывали люди в деревне про встречи человека с волками. В этих рассказах были не только вымысел и правда, но и советы, как вести себя в подобных ситуациях – своего рода инструкции по технике безопасности.

Мама быстро распрягла лошадь, сильно стегнула ее прутом, а сама с моей помощью влезла на воз. Мы сели спиной друг к другу, у каждого из нас в руках были вилы и мы выставили их перед собой на всякий случай. Волки помчались за лошадью, мы остались мерзнуть на возу. Одна была надежда, что лошадь добежит до села и за нами кто-нибудь приедет. Идти пешком ночью мы бы не осмелились, поэтому зарылись в сено, стали греться друг о друга и ждать. Нас трясло не столько от холода, сколько от пережитого страха. Каждая лошадь в совхозе была на счету и поэтому можно себе представить, как переживала мама.

Вспоминая сейчас различные ситуации, которые тогда пришлось пережить, я отмечаю для себя, что маме тогда было всего около 30 лет – столько же, сколько сейчас моей старшей внучке. Представить себе внучку в таком положении просто не могу.

Нам повезло, до деревни оставалось всего пару километров, лошадь благополучно добежала до скотного двора, за нами уже через час-полтора приехали люди. Спасибо им, замерзнуть мы не успели.

Работа

Летом в совхозе работали все, начиная с тех, кто закончил первый класс школы. Мы обязательно участвовали в посадке, прополке и уборке овощей; на сенокосе и уборке зерновых. Картофель сажали вручную – женщины копали ямки во вспаханной земле, дети кидали в эти ямки мелкие картофелины или очистки. Сажали репу, турнепс, брюкву, саженцы капусты. Тяжело было на сенокосе. Нашей главной задачей было: ехать верхом на быке, которого запрягали в волокушу. Обычно это были оглобли и одна поперечина, на которой крепились несколько неочищенных от сучьев и листьев молодых деревцев. На волокушу накладывали сено и бык под нашим руководством должен был довести это сено до места, где метали стог. Самое сложное было сесть на быка. Кому-то помогали взрослые; кто-то ухитрялся наступить на рога, потом переместиться на спину; кто-то влазил на быка с дерева. А кто-то вынужден был идти с быком рядом, пока около копны или стога кто-нибудь не подсадит. Как правило, с быка не слезали целый день. Поэтому уже через неделю задница была вся в волдырях, которые потом лопались, а ранки кровоточили. Боли были ужасные. Пытались на спине животного устроиться и боком, и на животе, и даже на коленках. Потом задница покрывалась толстой коркой, что даже не чувствовала материн прут. Несмотря на нашу занятость и взрослость, все равно находили время проказничать и матерям приходилось нас наказывать.

Опасно было, когда летом в теплое время появлялись пауты, которые больно кусали нас и животных. Тогда быки начинали бзиковать – поднимали хвосты трубой и мчались в ближайшее болото. Нашей задачей было либо вовремя и удачно спрыгнуть с быка, чтобы не попасть под волокушу, либо удержаться у него на спине пока он не залезет в воду.

Сено убрать торопились всегда, потому что ясная погода длилась обычно не долго. Поэтому спали всего 4-5 часов в сутки, утром невозможно было проснуться. Чтобы вовремя всех мальчишек поднять, бригадиру приходилось легонько стегать нас плеткой. От этого “ легонько “ обычно оставались красненькие рубчики.

Осенью самой нудной работой был сбор колосков. Хлеб косили несовершенными прицепными комбайнами, жатками, косами и серпами, после чего всегда оставалось много не скошенных и не подобранных колосков. Мы ходили по полям с сумками, собирали эти колоски и складывали их в кучки. На токах мы лопатили зерно, чтобы оно не “ горело “.

На полевых работах нас обычно два раза в день чем-нибудь кормили. Варили суп из лебеды или крапивы, туда кидали брюкву, иногда прошлогоднюю полугнилую картошку.

Осенью было получше. Пока мы работали, кто-нибудь собирал в лесу грибы и ягоды, уже появлялась молодая картошка, брали с собой со своего огорода что-нибудь из зелени.

Варили еду на кострах, садились кушать уже в потемках. Кто бывал в тайге, тот знает какие полчища всяких летающих, ползающих и бегающих насекомых там водится. Все это падало или заползало в котлы, а потом в чашки во время еды. Сколько же мы этой гадости съели? Но никто не обращал на это внимание – все торопились в надежде на то, что может быть достанется добавка. С тех пор я всю жизнь ем быстро – пока жена за стол сядет, я уже наелся.

Живя в Сибири, к комарам и мошкаре мы привыкли и приспособились, как к необходимому атрибуту повседневной жизни. Например, как мы рыбачили.

Ремней не было, поэтому штаны держались на лямках или веревочках. На эти веревочки подвешивали баночку с червями и сумку для рыбы. Становишься на берегу или по пояс в воду; закидываешь удочку в прогалинку между кувшинками, осокой и прочей травой и стоишь ждешь пока комары не насядут на не закрытые одеждой места, в основном, - это шея и руки. Боль чувствуется пока первые комары кусают; потом, когда начинают сосать кровь, уже не больно. Сытые комары неохотно улетают – им хочется отдохнуть после трапезы, поэтому твоя главная задача – не спугнуть этих, чтобы не сели другие. Так можно было подолгу стоять не шевелясь и уставившись на поплавок, ожидая поклевки. Наконец, поплавок начинает шевелиться, в груди поднимается приятная волна, тело напрягается и теперь главное – правильно подсечь. Если подошел окунь, он сразу хватает червяка и, если не успеешь выдернуть, сорвется вместе с наживкой. Пескарь клюет мелкой дробью и тут надо почувствовать, когда он взял крючок в рот. Но как клюет карась! Это симфоническая музыка с тихой прелюдией и бурным окончанием! Вначале он берет червяка за кончик и сосет. Этот момент ты не видишь, а ощущаешь внутренним чутьем, которое приходит только с опытом. Потом поплавок, чуть наклонившись, начинает медленно дрейфовать по поверхности воды обычно в сторону зарослей – мерзавец хочет спрятаться, чтобы никто не отобрал добычу. Дрейф переходит в медленный нырок поплавка, удочку можно спокойно вытаскивать и карась твой! Аккуратно снимаешь рыбку, так же надеваешь червяка и плавно забрасываешь удочку, чтобы не спугнуть комаров. Так и стоишь с “черным” воротником на шее и в “рукавицах” на руках. Но какая же вкусная потом эта жареная или вареная рыба, пойманная собственным трудом! Кстати, карась – это самая вкусная и любимая мной рыба, которая водится в тех местах в малых реках и озерах.

Игры

Я часто пытаюсь вспомнить – в какие игры мы играли в детстве и как часто?

Похоже играли редко и игр было мало. Вспоминаются городки, которые делали сами – выпиливали чурочки и биты. Еще был “ чижик “ – забивали кол в землю; вешали на него крючок, вырезанный из сучка; с определенного расстояния кидали биту, чтобы ударить по колу. Если попадаешь в кол, чижик летит на какое-то расстояние. У кого он отлетит на самое меньшее расстояние, тот на своей спине катает выигравших. Еще катали колесо – обод от какого-нибудь подшипника. Делились на две команды, одна команда кидала колесо, другая палками должна была его остановить. Так и гоняли колесо по деревенской улице пока кто-нибудь из старших не напоминал, что пора бежать всем домой поливать огород или колоть дрова, или прополоть грядку. Обычно расходились с большой неохотой и сожалением. Чаще удавалось в школе на переменах играть в чехарду. Одна команда становилась друг за другом, полусогнувшись и упираясь в стену, другая на них запрыгивала.

Бывало две ватаги пацанов из разных концов села шли друг против друга и кидались засохшими кусками грязи с дороги. Нужно было вовремя увернуться от летящего на тебя

куска земли или отбить его рукой и тут же кинуть свой и попасть в противника, лучше в лоб, чтобы возник настоящий синяк. По количеству синяков определяли победу или поражение команды. Конечно это было варварское занятие, но оно воспитывало бесстрашие, мужество, терпеливость к боли и твердый характер. Все то, что в жизни потом очень пригодилось.

У моей сестренки были какие-то довоенные игрушки, какие-то я делал сам из разных деревяшек.

Праздников я практически не помню. Бабушка конечно всегда отмечала религиозные праздники чтением библии, тастамента, пением песен, но по-настоящему отметить их было нечем - о подарках и говорить было нечего. О советских праздниках вспоминали в школе, разъясняли их значение, выстраивали нас на линейку, заставляли петь революционные песни. Кстати, одно время был такой порядок, что мы должны были каждый раз перед занятиями в школе, стоя в коридоре, делать физзарядку, а потом спеть несколько патриотических песен. В общем, пропаганда работала, нас любыми путями пытались воспитать в советском духе – верными ленинцами, преданными “великому вождю, учителю, отцу всех народов, любимому Иосифу Виссарионовичу Cталину”.

Кто-то действительно всерьез впитал в себя весь этот бред и до сих пор в России ходит на демонстрации с портретом Сталина; многие просто делали вид, что верят в эту чушь, и молча просто работали, жили ради своих близких. Были и те, кто пытался бороться, но их быстро отправляли в тюрьмы, лагеря и больницы для психически больных людей, где уничтожали с помощью соответствующих лекарств. Карательная система работала отменно с самого верху до самого низу. Причем Сталин систематически уничтожал своих самых близких соратников. Например, до войны был такой глава НКВД Ежов, руками которого Сталин уничтожил миллионы людей. Чуть позже этого же кровавого Ежова обвинили в перегибах и расстреляли, хотя все делалось с ведома вождя. Даже жена Сталина не выдержала всего этого и застрелилась.

Фронтовики.

Во время и после войны мужчины делились на две категории: фронтовики – это те, кто воевал на фронте, был на войне, имел фронтовые награды; и те, кто по каким-либо причинам на войну не попал, - их презрительно называли тыловыми крысами.

Сибиряки – это народ мужественный, суровый, но и жесткий. Сибирские дивизии были главной опорой при боевых действиях в сложных ситуациях. Например, в основном сибиряки защитили Москву осенью и зимой 1941 года.

В сельских населенных пунктах Сибири во время войны оставались буквально единицы здоровых мужчин, как правило, начальники. На войне очень много сибиряков погибло. Мне знакома одна семья, в которой было семеро сыновей, из них шестеро попало на фронт, вернулись с войны только двое, четверо погибли. Младшего не взяли потому, что

был еще молод.

Очень часто в нашей деревне можно было услышать плач – это приходили похоронки (извещения о смерти на войне). Горе было огромное – оно, как черная туча, все четыре года войны висело над деревней. Каждая семья с ужасом встречала почтальона – что он принес – то ли письмо- треугольник (тогда письма отправлялись без конвертов) от мужа, сына, брата или отца, то ли казенную бумагу – извещение.

Уже зимой 1941-1942 годов стали возвращаться редкие солдаты – обычно освобожденные по ранению – безрукие, безногие, слепые, в общем, калеки. Конечно, это были разные люди, но в целом озлобленные на немцев. Ненависть к нам, в общем-то, ни в чем не

виноватых, передавалась от фронтовиков местному населению. Нам, немцам, приехавшим в Сибирь еще до войны или родившимся в Сибири, было еще сносно. К нам население привыкло еще в довоенное время. Мы все-таки нормально разговаривали по-русски. А выселенные немцы русским языком владели совсем плохо, узнать, что этот человек немец не составляло никакого труда. Поэтому на их долю выпали особые страдания. Если попадался бригадир из фронтовиков, то немцы (а это были женщины и дети) просто проходили через ад. Их не только заставляли работать до упаду; но могли избить; морить голодом, лишив пайки хлеба. Над ними издевались морально, называли врагами, фашистами. Причем все это делалось не только по злобе, но зачастую и просто так, чтобы поглумиться.

Конечно, попадались и нормальные начальники, которые понимали, что мы не виновны, что мы просто из-за своей национальной принадлежности попали под жернова истории не по своей воле. Был один такой заведующий зерновым складом. На этом складе всю зиму женщины перерабатывали зерно, которое потом уходило в промышленные районы, где выпускалось оружие, и на фронт. И когда дома уже совсем нечем было кормить детей, матери потихоньку насыпали несколько горстей зерна себе в брюки и приносили домой. За это им грозило до десяти лет тюрьмы. Этот человек знал, что женщины берут понемногу зерна, но ни разу ни на кого не донес. Причем женщины были и русские, и немки, в частности и моя мама.

Вот так, пока нацисты победоносно шли по Европе и европейской части Советского Союза, мы там страдали за их грехи и служили громоотводом ненависти советского населения к ним. Было бы хорошо, если бы это все закончилось вместе с войной; но и потом, когда после войны немцы в Германии уже строили прекрасную жизнь, гонения на нас еще долго продолжались и пренебрежительные отношения сохранялись. Официально в ФРГ считается, что гонения на немецкий народ в СССР закончились в 1956 году с отменой специальной комендатуры. Опираясь на личный, опыт могу с уверенностью заявить, что немецкие чиновники глубоко ошибаются!

В конце войны от фронтовиков стали приходить посылки. Это были награбленные в Германии немецкие вещи (трофеи) - от карандашей, нижнего женского белья, верхней одежды, губных гармошек, фотоаппаратов Лейка – до мотоциклов БМВ и драгоценностей. Эти посылки размежевали людей до взаимной вражды. Те, кто такие посылки получали, одевались в хорошие по тем временам одежды, шиковали по деревне; а те, у кого мужчины погибли, ходили в лохмотьях и голодали, попросту нищенствовали. Наступило время массового обмена трофейных товаров на продукты питания. Многие, чтобы приобрести какую-нибудь необходимую или просто красивую вещь, отдавали последнюю картошку, обрекая себя на голод.

Жить стало страшно, массовый психоз и рост преступности начались после того, как фронтовики стали возвращаться домой большими партиями. Люди за многие годы привыкли только воевать, но отвыкли работать. Беспрерывные гулянья и пьянки превратили многих в отбросы общества, многие просто умирали или погибали. Конечно большая часть вернулась к мирному труду, но целые поколения людей были надолго покалечены войной и физически, и морально.

Фронтовики старались занять какие-нибудь руководящие посты, как минимум, бригадира или заведующего каким-либо складом – до председателей колхозов, директоров совхозов, секретарей партийных комитетов разных уровней, работников советских органов. И эти руководители, начав свой грабеж в Германии, продолжили грабеж собственного народа у себя на родине.

Понятно было, когда во время войны у сельских производителей отбиралось все до последнего зернышка – был лозунг и реальная необходимость – “все для фронта!” Но после войны этот грабеж сельского населения трудно было понять. Крестьяне жили в ужасных нищенских условиях – полуголодные, полураздетые. В окнах не было стекол – их затягивали бычьими пузырями или просто затыкали соломой. Сельское население потянулось в города и на “ великие стройки коммунизма” – на возведение крупных гидроэлектростанций, металлургических заводов, химических комбинатов, засекреченных военных объектов и предприятий. Деревня опустошалась…

Из детства в юность по терниям.

Весной 1947 года отца, наконец-то, на три недели отпустили к нам из трудармии. Первой его увидела соседка, она постучала в стену и крикнула:” Хозяин приехал!” Стоял апрель, снег только начал таять, днем вперемежку со снегом уже стояли лужицы, ночью еще подмораживало. Мы с мамой вылетели на улицу, не одеваясь и не обуваясь. Я вообще выскочил босиком. Оба повисли у отца на шее. Бабушка и сестренка целовались с отцом уже дома. Счастье было безмерным – после пяти лет ожидания, когда уже не верилось, что отец когда-нибудь вернется; когда забыты его облик, его лицо, его руки, - и вдруг его щетинистая щека трет твой лоб, руки гладят волосы. Казалось, что все мытарства кончились; теперь заживем, как до войны; будет что одеть и покушать; никто не посмеет тебя ущемить или унизить. Как же мы ошибались! Оказалось, что все самое тяжелое и страшное еще впереди.

Отец, конечно, не мог остаться в этом же совхозе работать, не мог простить тех унижений, которым подверглись мы со стороны его бывших сослуживцев. И он принял решение.

Быстро раздали имущество, которое не смогли взять с собой. Корову продали за какую-то мизерную сумму \ эти деньги вскоре практически пропали в связи с денежной реформой \.

Бабушку отец отправил к ее младшему сыну на Урал, нас увез к другой бабушке \по материнской линии \ на Алтай, а сам вернулся в трудармию.

Приехали мы в совхоз, в котором в основном выращивали сахарную свеклу для сахарного завода в городе Алейске. Совхоз располагался в бывшем лагере заключенных. Жилые дома представляли собой саманные бараки, крытые соломой. Внутри часть бараков была разделена перегородками на отдельные комнаты; а в нашем бараке перегородок не было, в одном помещении жило шесть семей, границы между семьями были условными и определялись скудной мебелью. В помещении в двух противоположных углах было по одной печке с прямыми дымоходами. Поселок был обнесен широким и глубоким рвом, наполненным водой. Заехать в поселок и выехать из него можно было только в определенных местах. Лагерь этот в 1941 году расформировали – часть заключенных отправили на фронт в штрафные батальоны вместе с лагерными офицерами, часть перевели в другие тюрьмы. Сюда и поселили немцев, изгнанных со своих мест в основном из Украины. Командовали этим совхозом бывшие лагерные начальники и их жены и мужчины, вернувшиеся с фронта.

Наша бабушка жила со своим младшим сыном – моим дядей – в одном из таких бараков без перегородок и мы втроем – мама, я и сестренка – подселились на их “территорию” размером примерно в десять квадратных метров.

Бабушка рассказывала, как ее с пятью детьми, как и всех немцев, выселили из Украины осенью 1941 года и через месяц привезли в Алтайский край в одну из деревень Белоглазовского района.

Выгрузились они из телячьих вагонов уже в снег и холод. После распределения их развезли по селам: детей и вещи погрузили на сани, а взрослые шли пешком. В деревне бабушку с детьми поселили в одну русскую семью из пяти человек. Кормились тем, что давали по карточкам, иногда приходилось просить милостыню. Старший сын бабушки, которому к тому времени исполнилось 16 лет, по дороге в ссылку потерялся и был забран в трудармию тоже на Урал. Следующий сын (ему было 15 лет) вскоре сильно простыл на сельскохозяйственных работах и умер. Через год умерла и его сестра (ей было 14 лет). Она работала на скотном дворе, поздно возвращалась домой. Однажды в сильный буран она заблудилась прямо в деревне и попала в чужой двор, там на нее набросились собаки, сильно покусали, а главное напугали. Ее увезли в районный центр в больницу, но прожила она уже не долго. Бабушка осталась с двумя сыновьями – старшему было 13 лет, младшему – 9.

Осенью 1942 года председатель колхоза (женщина) собрала в конторе матерей всех немецких семей и предложила переехать в новый свекловичный совхоз, объяснив это тем, что зимой она их прокормить уже не сможет, потому что колхоз вынужден весь урожай сдать, а своих огородов в отличие от местных жителей у немцев-переселенцев не было.