Тихий час

Сначала в дверях появилась объемистая сумка, потом белый халат, туго обтянувший очень знакомую фигурку – причем обтянувший именно самую вкусную часть этой фигурки, – и лишь потом сама ее обладательница. Порядок появления объяснялся довольно просто: пропихнув в палату сумку, она еще доругивалась с кем‑то в больничном коридоре, двигаясь за сумкой попой вперед. Расставив все точки над «и» и победно захлопнув дверь, Данка наконец явила всему миру мордашку не менее привлекательную, чем то, что было обтянуто халатом.

Весь мир, слегка опешивший от ее появления, представлял собой одного‑единственного пациента элитной больничной палаты, которая слегка напоминала офис разложенными сразу на двух столах бумагами, мерцающим экраном ноутбука и регулярно «вякающим» телефоном.

– Офигели, блин, поназначали тут всяких режимов посещений, здравствуйте, Владимир Дмитриевич, чуть сумкой по кумполу не настучала этой дурехе, видите ли, тихий час у них, я говорю, у меня передача срочная, шеф ждет, работать надо да и пельмени стынут, короче, пока халат не напялила, не пускали. Вот.

Перевела дух и, наконец, осмысленно улыбнулась:

– Здравствуйте…

– Гм… – Самый Любимый В Мире Шеф поправил очки, слегка запотевшие от ее ураганного появления. – Какие… пельмени?

– С грибами… Горячие, – ткнулась носом в ему в грудь, в спортивный костюм, который даже тут напоминал застегнутый китель. Прижалась под его руками, опущенными на плечи. – В больницах же не кормят нормально, – начала заранее ворчать, представляя его реакцию на горшочки‑кастрюлечки.

– Ох, ну ты и чудо ты у меня… в перьях…

– Не‑а. В халатике, – потерлась носом теперь о щеку, не отпуская, считая секундочки долгожданной близости. – В противном больничном халатике… Я его скину сейчас…

– Ага. Пельмени. С ложечки. И кашку манную…

– Не‑а, – опять закрутила головой, – не манная… Я из манной уже выросла, а вы пока не того… не доросли. Не такой уж и дедушка. Все зубы на месте. Не манная кашка. Березовая… – покраснела, но смотрела снизу вверх чуть‑чуть с вызовом: – Ну, даже не березовая… а ивовая…

И тут же выскользнула из обнимавших рук, даже не давая ни ответить, ни тем более возразить, деловито распихала на столе бумаги, освобождая жизненное пространство для своей бездонной сумки. В ней действительно оказались не только привычные больничные передачи типа всяких соков и крутобоких яблок, но и старательно замотанный в толстое полотенце глиняный горшочек с горячими пельменями.

Шеф только молча качал головой и переводил взгляд то на сумку, то на Данку, летавшую между холодильником, столом и сумкой. Что‑то, завернутое в опять же полотенце и еще в целлофановый пакет, она тут же убрала в сторону.

– Данка, чудилка, тут же на взвод голодных солдат…

– Ничего. Вы справитесь! Я в вас верю! Я пока бумаги готовые заберу, новые достану, а вы – пельмени.

– Данка, да я…

– Сейчас у нас кто‑то допререкается… довозражается… доотнекивается… А кофе не дам! Нельзя!

– Так у меня же не сердце. У меня…

– Не дам! Врачиха сказала, нельзя! Я спрашивала! И вообще, пока я в халатике, я начальство! Вот!

– Ну, некоторые личности только что грозились этот халатик скинуть…

– А вот не скину! Пока не поедите нормально!

– Садистка…

– С кем поведешься… Ой! – потерла попу, увернулась от повторного шлепка и заняла позицию на другом конце стола. Демонстративно зашуршала бумагами, всем своим видом давая понять, что диспут завершен, не надо никого шлепать и всячески возбуждать, и вообще ничего на свете больше не будет, пока не доедятся все‑все‑все пельмени. Горячие и грибные. Вот.

Шеф Данку знал, и все понял правильно, покорно углубляясь в пельмени. Хорошо знал. Если точнее, он ее и «сделал», как в песенке – слепил из того, что было.

По мнению Данки, «было» непонятно что – провинциальное, глупое и наивное, никуда не годное ни сейчас, ни потом. По мнению Владимира Дмитриевича, «было» и есть – красивое и умненькое чудо, слегка взлохмаченное, с глазами бездомного котенка и готовностью то ли отчаянно царапаться, то ли мурлыкать… С блестящими задатками – эдакий природный алмазик, который мог заиграть настоящим бриллиантом. Мог и должен – хотя огранивать и шлифовать его было ох как непросто.

Их довольно обычное знакомство в пределах первой студенческой стажировки неожиданно для обоих превратилось… Нет, не в стандартный служебный роман умудренного годами шефа и смазливой секретарочки, не в любовные отношения, не в систему учитель‑ученица. Хотя там было и первое, и второе, и десятое… Не искали никаких причин, не хотели заглядывать далеко вперед, жадно впитывали друг друга, и только краешком сознания удивлялись, как легко и просто вписались друг в дружку их непростые характеры и ломаные судьбы. Впрочем, это их глубоко личное дело – они довольно жестко не допускали в свой маленький мирок никого постороннего, и мы тоже туда лезть не будем…

Тем более, что Самый Любимый В Мире Шеф наконец справился с пельменями, с сожалением посмотрел на термос, куда никто не и собирался (врачиха сказала, низззя!) наливать вкуснявый кофе, и осторожно закурил у приоткрытого окна. (Тоже низзя!) Данка выложила на стол несколько журналов и демонстративно поджала губы: знала бы, что эта дуреха‑медсестра такая дуреха, фигу бы выполняла просьбу Дмитрича, ваабще офигела, не пускать вздумала, хрен ей, а не журналы. Вот!

Владимир Дмитриевич настороженно посмотрел на Данкину сумку: что еще могло появиться оттуда на свет божий, было совершенно непредсказуемо. Направленному взгляду помешала Данка, наконец отпихнув никому‑никому‑никому не нужные бумажки и осторожно пристроившись рядышком. Засопела от удовольствия, чуть не замурлыкала, когда снова сплелись его руки, когда чмокнул в пышные волосы и просто крепко прижал к себе, убаюкивая и защищая…

– Я скучаю… – шепнула, потом еще раз: – Очень скучаю… Уже столько времени нету и нету…

– Всего пятый день, – убаюкивали его руки.

– ЦЕЛЫЙ пятый! – заворчала, устраиваясь в них уютнее и удобнее. – Сидит тут, дуры всякие дежурные кругом него бродят, а там Дайчонок один… Совсем один, брошенный, нецелованный и невоспитанный. Вот…

– Приду весь здоровый, отремонтированный и новенький, сразу и будем воспитывать нашего Дайчонка.

Молча помотала головой. Замерла… Еще раз помотала, втираясь сопелкой в плечо и туда же шепнула:

– Дайчонку нельзя ждать. Он плохой делается. – Секундная пауза и просьба: – Идите пока, отнесите журналы этой… чувырле. Я тут подожду.

Он попытался поднять ее голову, чтобы заглянуть в глаза, но она не далась, уперто протирая носом дырку в его плече. Провел рукой по голове, огладил волосы и решительно встал. Взвесил на руке пачку журналов «этой дурехе», обошел стол, мельком глянул на тумбочку, на тот таинственный пакет в мокрой целлофановой упаковке и, не оборачиваясь, вышел.

Когда вернулся, тщательно запер дверь, еще из маленького палатного тамбура увидев, что пакет – уже пустой, – превратился в мокрое полотенце поверх целлофана. Догадывался, знал, что увидит – но сердце забилось, словно в самый‑самый первый раз. Год назад или целую вечность назад: кто их считал, эти минуты и дни!

Она лежала, скинув с кровати одеяло. Лежала послушно, аккуратно и ровно, свежая на свежих простынях, уткнув свою хитрющую сопелку между вытянутых вперед рук. Тот самый «противный» больничный халатик только краешком виднелся из‑под остальной одежды – она любила встречать его вот так, бесстыже голая или невинно нагая. Лежала и ждала, не признавая никаких веревок даже тогда, когда укладывала сама себе на спину тонкую злую плеть или пучок запаренных прутьев. Так было в первый раз, и в пятый – всегда сама, всегда послушно, всегда с настороженно замершим дыханием и ровно вытянутым телом… А в шестой раз она гибко скользнула к нему лежа, по ковру, игривой кошкой с зажатой в губах длинной розгой. Тогда он поднял ее с колен, поцеловал в сжимавшие прут губы и отрицательно покачал головой:

– Лишнее. Будь выше…

Потом были седьмой раз и сто седьмой. Были и легкие судороги тела под узким ремешком, и смачный шлеп мокрой кожаной полосы, были и тяжелые, мучительные стоны и нервное, жаркое: «Еще!!!», когда из‑за этих стонов замирала вскинувшаяся было розга.

Какой раз было сегодня? Да какая разница… Главное, что он был – снова. Снова она лежала ровной обнаженной стрункой, снова темным росчерком ждали уложенные на спину розги, снова замерло дыхание, и чуть‑чуть, незаметно, приподнялись в ожидании плечи…

Взял розги со спины. Коснулся тугих крепких ягодиц – то ли кончиком прута, то ли губами… Замирая от ожидания, не посмела даже шевельнуться, хотя сладкой волной заныло в низу живота, захотелось хотя бы немножко, ну совсем чуть‑чуть… ну вот совсем чуть раздвинуть плотно сжатые ноги…

– М‑м‑м…

Это про себя, это совсем про себя, вовсе и не отвечая на короткий, совсем несильный писк розги, стегнувшей попу.

– М‑м‑м…

Чуть сильнее, словно впервые, словно заново примеряя тонкие ивовые лозинки к голому телу Дайчонка, и только с третьей розги, когда прутики наконец хлестко и сильно прочертили на бедрах жадный поцелуй красных полосок, длинно выдохнула, разрешила себе шевельнуться и приподнять, всего на миллиметрик приподнять послушные, откровенно зовущие и ждущие бедра.

– М‑м‑м…

Мокрый, заботливо сбереженный пучок ивы взлетал, обещая поцелуй боли, и бедра девушки принимали этот поцелуй нетерпеливым, коротким и жадным рывком. Нервно сжатые кулачки сплелись один с другим, напряженно сжались ноги – розги стали пробирать девчонку, все острее и жарче просекая тонкие вспухшие линии полосочек.

– М‑м‑м‑м…

Они знали – с первого раза или сотого? да какая кому разница… они просто знали, что стыдливая боль первых розог скоро уйдет, уступит место самой лучшей, самой долгожданной и самой настоящей жаркой боли строгой, но не злой порки. Не с плеча, но и не ласкаясь, стегали мокрые лозинки по тугим кругляшам голого зада – и бедра Данки стали жить своей минутной жизнью, короткой жизнью наказания: сжимались, вскидывались, увиливали в сторону и тут же возвращались под розгу, чтоб снова судорожно вздрогнуть от прилипчивого поцелуя ивы.

– О‑о‑о…

Десять или тридцать? Они не считали. Не было нужды – на сбившихся, смятых простынях все откровеннее и призывнее металось в секущем жару девичье тело. Белое тело на белых простынях. Добела сжимались пальцы на спинке кровати, добела сжимались в погасшем стоне по‑детски пухлые губы и добела сжимались непослушные половинки, чтобы снова мягко встретить розгу и не дать, не дать этим совсем уж непослушным ногам показать, как она ждет…

– М‑м‑м…

Вскинутая голова, вскинутые бедра. Упавшее на руки лицо. Упавшие к кровати бедра и грудной, медленный, прижатый к простыням стон «м‑м‑м…» с медленным, прижатым к простыням, движением ног: в стороны… шире… еще шире…

Вскинутая голова, откровенный стон‑просьба, зажмуренные глаза и приоткрытые губы. Губы с губами. Его руки на горячих бедрах. Дрожь ожидания. И сладкая судорога, от которой теплеет снег, и замертво остывают угольки костров.

Закрытые глаза. Отвернула лицо, тяжело дышит, расслабленно впивая секунды и вечности накатившего счастья. Облизнув припухшие и внезапно пересохшие губы, не слыша своего голоса и еще покачиваясь на горячей‑горячей волне, шепчет:

– Спинку…

Но не розги, а ладонь скользит по спине, по плечам:

– Дайчонок, девочка моя… хватит… ну все, все… хватит…

Полминутки длиной в вечность. И совсем по‑другому, стыдливо звучащий и торопливый шепот:

– Я сейчас все уберу… приберу… Отнесите ей еще журнал… в сумке… лежит…

Не отпускает ладонь. Гладит плечи и волосы. Касается стонущих бедер. Успокаивает. Прощает и любит. Охраняет…

И отпускает. Потому что снова может вскинуться в порыве бесстыдного и желанного наката тугое тело, и тогда обиженными слезами брызнет отказ от новых розог, новой боли, нового прощения и послушания…

Сначала в коридоре показался край казенного белого халатика, небрежно накинутого на плечи поверх платья. Потом сама Данка и следом за ней – похудевшая сумка. У стола дежурной медсестры с молчаливым вызовом поправила прическу, еще раз одернула платье и деловито отчеканила:

– Я в пятницу приду. В тихий час. У меня будет готова новая передача.

2005 г.