Долгий сон

…Марку этого «трахтора» Игорь даже не пытался определить – явно собранный из двух или трех транспортных средств в сельской кузне, она же филиал районной сервис‑службы «БМВ энд УАЗ», он справно выполнял свою задачу – лениво переваливаясь по ухабам, тащил на здоровенном танковом тросе его мертвый «крузер». Который весь из себя «ленд» и прочее, не считая так же сдохшего кондишена и отчего‑то истерично взвывающей сама по себе сигнализации. Оттащили не далеко – но это «недалече, рукой подать», было заявлено по местным меркам – километров под двадцать. И за все время пути ни навстречу, ни сзади не попалось ничего и никого, хотя проселок явно не для коров делали, мостики из мощных стволов перебрасывали и кое‑где даже канавы дренажные рыли.

X x x

Даша трудно повела плечами, сводя лопатки: хуже, чем рывком длинной плети, ожгли чужие шаги по дороге. Перевела дух, облизнула закушенные, чтобы не стонать, губы. Разжала сжатые в кулачки кисти растянутых в стороны рук, схваченных на перекладине креста широкими ременными петлями. Хуже очередных плетей был приход кого‑то, кто сейчас шептался с теткой. Не оборачивалась, хотя могла бы – привязаны только руки, извивайся как угодно, хоть передком у креста повернись… но чтобы не встречаться глазами – потому что хоть и свои тут все, а когда ты как есть голышом на распялке, вся плетью исписанная – тут позора лишнего – ого!!! По шагам понимала – мужик. И того хуже… Накатило волной горячего стыда – даже про боль спины забыла, стиснула тугие голыши, плотней ляжки свела – хотя все одно задом к нему стоит, а оно как‑то… не так стыдней…

Снова бухнули сапоги, удалились, загребая придорожную пыль. Злой, отрывистый и даже какой‑то обиженный голос Марковны, что приходилась ей многоюродной теткой:

– Не дал боженька тебе всю порцию прописать… Чужака везут, сломалась машина евоная… А ну‑ка, размягчи зад! Хоть напоследок протяну с опоясочкой…

Как‑то механически‑привычно расслабила бедра, а в голове стучала новость, которая, выходит, взаправду снилась два дня подряд! Вещие, ой вещие были ночки!

– А‑а‑аххх… мммм… – рвущая боль с «опояской» обернулась вокруг бедер, взрезала на голышах круглый полумесяц, набухший острой болью.

– Ну вот, хоть с протяжки стон подался… – довольно проворчала Марковна, сворачивая кольцом длинную узкую плеть. Потянулась повыше, отстегнула ремни. – Ну‑ка, домой! Платье‑то натяни, стерва, сверкаешь тут голяком бесстыжим… Ничо, я тебе назавтра хоро‑о‑ших прутов настегаю! Досыта!

X x x

Хутор, утонувший среди матерого ельника, вынырнул сразу за очередным поворотом. Как и было обещано в начале буксировки, на постой его определили «а вот сразу второй дом, к Ермилу, он до гостей охочий». Так же споро и немногословно плечами затолкнули «крузер» на необъятный Ермилов двор, тяжело проскрипели воротами («крепостные…» – оценив толщину досок, хмыкнул Игорь) и убедительно заверили: человечек в район уже того, пошел, кого надо вызовет, машинку твою сделают, а пока жди – да гостюй. Вот Ермил обо всем чего надо и скажет.

Откланялись, мохнато шевельнули бровями и бородами, презрительно глянув на заготовленную «пятихатку», и окутались дымом «трахтора», пропадая на проселке. Остался с Игорем только один – как выяснилось из коротких, степенно сказанных «гостевых» слов, это и был Ермил:

– В дом прошу, гостевать и мир нести… Меня Ермилом называй.

– А по отчеству?

Сухощавый, подвижный дед еще раз коротко поклонился:

– Сказано ж, как называть… Чего отчество, чего зря слова плодить…

– Хорошо. Спасибо. Я – Игорь…

– Игорь так Игорь… – неуловимо пожал плечами хозяин, отворяя широкую домовую дверь.

Молча поклонилась у печи крупная, статная хозяйка, совсем и не пожилая женщина, ловко сняла со стола накидку, под которой уже густо теснились миски да плошки («„Узун‑кулак“, – опять глубоко про себя ухмыльнулся Игорь, – откуда знали, что к ним человека приведут? Пока „крузер“ ставили, такой стол никак не собрать…»), не тратя лишних слов, сел к столу вслед за хозяином. Оглянулся – не сядет ли хозяйка, но той уже не было – даже половицы не скрипнули, когда вышла. Ермил щедро набулькал из темно‑синего штофа янтарного цвета жидкость, мелко перекрестил рот и, подавая пример, аккуратно вкинул стопку внутрь бороды. Игорь с непривычки к таким стопарям повторил жест медленнее, а потом некоторое время собирал разбежавшиеся глаза: миленький ягодный запах маскировал градусов этак за шестьдесят…

Упреждая вопросы, Ермил проговорил:

– Откушаешь, отдыхай. Уже постелено, вон там, в боковушке. А уж вечерком разговоры разговаривать будем. Лады?

– Лады, – радостно кивнул Игорь, наконец‑то ощутив в себе всю‑всю накопившуюся за утро и день усталость. Утонул под толстым стеганым одеялом и вынырнул оттуда уже затемно…

Вечером и вправду куда интереснее «разговоры разговаривать»: и стол хозяйка собрала побогаче, и сама аккуратно с краешку присела, и Ермил выглядел уже не таким молчуном: отвечал обстоятельно, то и дело вворачивая в разговор всякие умные слова, словно подчеркивая – мы тоже не лыком шиты, кой‑чего в жизни повидали.

X x x

– А вот поясни‑ка, Ермил, – улучив удобный по его мнению момент, решил выловить из головы засевшую неотвязную мысль Игорь. – А вот недалеко от хутора, прямо у дороги, крест стоит… Старый такой, толстый.

– Ну, стоит и стоит, – пожал плечами Ермил, отчего‑то покосившись на внезапно зардевшуюся хозяйку. – Вкопали хорошо, вот и стоит, не падает…

– Это‑то понятно, – отмахнулся Игорь, – но он странный какой‑то… Зачем там петли ременные на концах?

– Ишь, да ты остроглазый… – в голосе Ермила смешалось удивление и неудовольствие. – Да это так… по делу висят. Ну, там если грешки кое‑какие… У некоторых… Особливо по молодому делу… В общем, для слабого полу презумпция!

От очередного умного слова хозяйка покраснела еще пуще и двинулась, словно бы выйти из‑за стола, но Ермил ловко ушел от темы креста:

– Ты лучше скажи, как это тебя к нам, на Верховень‑озеро занесло?

– Понимаете ли, я ученый… Лингвист и филолог. Руны искал старые, спрашивал… В дела старой веры не лезу, вы не беспокойтесь, просто…

– Мы и не беспокоимся, – усмехнулась борода Ермила, оставив настороженными глаза. – Паче того, что старой Веры нету! Есть истинная и прочие. Ну, не об том я тебя спросил, филолог ты аль геолог… И чего ищешь – это дело твое, человечье. Как сюда попал‑то?

– По карте глянул, надо было, как потом я подумал, налево свернуть, а меня направо чего‑то потянуло, проехал всего ничего, потом хряснуло что‑то в моторе, и вот…

– Карта, это хорошо. Умная небось карта, столичная… – то ли смеялся, то ли просто поддерживал разговор хозяин. – Из Москвы оно все видать… и повороты всякие…

После третьего стопаря, который Игорь принял на грудь уже куда смелее, они быстро, но весьма обстоятельно решили сразу несколько важнейших вопросов: вправду ли Игорь Евгеньевич настоящий профессор лингвистики и можно ли после такого открытия называть его просто Игорем, какая рыба ловится на протоках возле Верховень‑озера, какой нынче урожай на ягоду будет, и зачем этим клятым «мириканцам» тот самый Иран…

От Ирана вернулись к рыбе, и Ермил пообещал на зорьке показать ему тропку к той самой протоке, где налимы «во‑от такие!». А коль повезет, то и сазана взять можно! Когда пошло разведение рук в стороны и воспоминания, каких, кто сазанов да сомов, где и когда вытаскивал, хозяйка убедилась, что посиделки идут в правильном направлении и незаметно оставила мужчин одних.

X x x

– Марковна, лихорадка тебя задери, – не зло, но осуждающе выговаривала Ермилина хозяйка соседке, сухой и всклокоченной женщине непонятного возраста. – Какого ты опять к Дашутке прицепилась? Весь хутор гудит, ну как будто тебе дегтем ворота мазанули… Чего взъелась, спрашиваю? Чего на крест девку повела?

– Отстань, Петровна, – устало говорил та, теребя концы серого платка. – Мое дело за ней глядеть. Вот и гляжу, как умею.

– Твое‑то – твое, а вот славу пронесут зазря! Вона, гость пришлый, и тот про крест расспрашивает! А вдруг проверка какая? Беду накличешь… Чужих нам только не хватало… Сколько девочке дала‑то?

– Да всего дюжину выстегнула, расшумелись тут! Больше ничо не успела. Девочку нашли… Молодайка тугозадая! Для Дашки дюжина кнутами – что горох об стенку. Даже не взвыла ни разочка!

– А тебе надо, чтобы каждый раз дуром орала? Зря ты так к ней…

– Ой, молчи хоть ты уж, Петровна… Твой все мозги прогрыз – не тронь да не тронь… будто евоная дочка… Да хоть и евоная, сколь надо будет, столько и стегаю! И весь сказ! Так Ермилу своему и скажи! И гостю тоже! Будут тут еще чужаки всякие со своим уставом… – начала кипятиться Марковна, и хозяйка Ермила поняла, что толку опять не добьешься. Только хуже сделаешь, все той же Дашутке… А дочка она Ермилу или нет – то Богу видно… Своих‑то не привелось…

Вздохнула и вернулась в дом.

X x x

Игорь не поленился сбегать на двор к «крузеру» за моднючим спиннингом, вызвав независтливое уважение хозяина набором всяких разных блесен. И опять же ненароком, но ловко свернул на оборванную тему:

– Так я насчет того креста так и не понял…

– А тебе и не надо, – махнул рукой Ермил. – Наши знают, и ладно.

– А может и вовсе спрашивать не надо? Вы скажите, а то может я чего задеваю…

– Ну, ты не медведь, заденешь – выживу, – ухмыльнулся Ермил. – А про крест… Иной раз девок да баб молодых к нему ставят. Нравоучать…

– Это как? – наконец‑то перехватило спазмом понимания грудь и знакомо отозвалось в висках: «Вот оно! Нашел!»

– Как, как… постегать… как еще… Не по‑домашнему, а чтоб знатно, при важном грешке! – Ермил многозначительно воздел палец и внезапно подмигнул: – Моя‑то вон как подхватилась, когда ты про крестный правеж спросил… Э‑эх, было дело, да быльем поросло, уже не гневаюсь!

Разлил по стопарям, мотнул головой куда‑то в сторону:

– Как люди сказали, что твою колымагу ко мне ташшат, Дашку‑то тетка и привела обратно. А вот ремни состегнуть наспех забыла. Кабы не ты – девка бы втрое натерпелась…

Рука Игоря потянулась к пачке сигарет, натолкнулась на неодобрительный взгляд хозяина, застыла, как едва выдавленный из горла вопрос:

– А что, сегодня там кого‑то…нравоучали? И я помешал?

– Правильно сделал, что помешал, – словно сам себе, проворчал Ермил. – Дашка девка хорошая, это тетка у нее дуркует… Совсем уж девку загнала придирками… Почитай, кажную неделю, а то по два раза – розог да розог, розог да розог… а нынче на крестный правеж снова поставила. Там ведь не прутом, там плетью‑длинником! Дуркует совсем.

– А родители что же?

– Одни они живут с Дашуткой. Вот баба и насела на девку. Напраслину возводит – та уже в институт поступать готова, умница да книгочейка каких поискать, а та все норовит ее будто на цепи… дура баба! Разве же Дашутку удержишь в нашей глухомани? Сама, окромя того что в школе, еще и французский язык учит! Не, плохо там дело… скорей бы уж поехала в большой город да выучилась. А то вовсе запорет девку…

– Ну, так вы бы подсказали, или вовсе запретили… Вы человек явно уважаемый.

– Потому и уважаемый, что в чужой дом не лезу… может, и не чужой, да не лезу… – туманно проговорил Ермил. – Лады, человек ты вежевый, умный – я сразу понял. Так что лишнего если сказано чего, языком тоже не молоти.

– Не буду! – Клятвенно и совершенно трезво заверил Игорь.

И, чтобы подчеркнуть свою незаинтересованность ни в чем лишнем, переспросил:

– А почему это я вежевый, в смысле знающий?

– В смысле вежливый да понимающий, – помог с лингвистикой Ермил. – Ну, поперед хозяина к хлебу не полез… Сигаретки вон в доме курить не стал… К божнице задом не поворачиваешься… Мясо из похлебки не поначалу, а в конце доставать стал… Соль не просыпал… Вижу же, что вежевый! А то стал бы я с тобой разговоры разговаривать… Хоть ты и три раза профессор…

Игорь хотел гордо приосаниться, но тут же выяснилось, что после клюквенника не слушаются не только ноги, но и плечи… Ермил, пряча усмешку, довел его до уже знакомой кровати и гость снова утонул… чтобы вытряхнуться оттуда на зорьке от беспощадной тряски Ермила:

– Так за рыбкой пойдешь, аль нет?

– А? Что? Уже пора? – ошалело помотал головой, с удивлением понимая, что вместо ожидаемого колокольного звона голова чиста и вовсе не пуста…

Ермил понимающе хмыкнул и явно в расчете на похвалу уточнил:

– Голова не того? Может, подлечить?

– Ни в коем случае! Великолепная настойка! Как будто и не было!

– Это точно! И не было! Потому как вечерком надо это поправлять. Как же так – гость в доме, а ничего не было… – понятливо переговариваясь, собрали тот самый модный спиннинг, отчего‑то оказавшиеся под лавкой блесны, прихватили давно готовый вещмешок Ермила и дружно зашагали по тропинке.

X x x

Точнее, тропку видел только сам Ермил, а у Игоря хватило ума не чертыхаться на каждой кочке. Как хутор, так и протока – вынырнули внезапно, словно откинулась волшебная занавеска. Спустились к песчаному бережку, Ермил показал обещанное «клевое место» и, сославшись на неотложные дела, велел вернуться домой к обеду. Ну, в самый край – часа к пяти вечера, потому как… и подмигнул.

«Понятное дело! – разворачивая спиннинг, подумал Игорь. – Хоть и хорохорится хозяин, а все равно тут каждый новый человек на виду и на счету… И разговоры разговаривать ему страсть как охота… Тем более – как там? Вежевый?» – усмехнулся сам себе, старательно отгоняя мысль – вернуться ближе к хутору, найти тот проселок и увидеть… Нет, не девушку на кресте, хотя бы сам крест, еще хранящий тепло ее тела.

«А вот это уже я сам… дуркую… – провернул катушку. – Это же вчера было. Какое уж тут тепло! Горячее тепло, горячее…» – спорил сам с собой.

Жаркое тело в теплой осенней дымке… С бусинками пота между сочными чашами полных грудей… на лице… гримаса красивых, пухлых губ после хлестких ударов… Судорога белого тела… Волна русых волос, метнувшаяся над изгибом спины… Обнаженная лесная красавица, голым телом к жалу плетки… И обязательно родинка, милая родинка на круглой, тугой попке… Белой… Снежно‑белой, сильно сжатой от строгой порки… – вот черт – ругнул сам себя, нервно дергая зацепившийся за что‑то спиннинг. Леска мощно дернулась в ответ и через несколько минут упрямой борьбы что‑то сверкнуло словно нагим русалочьим боком, размашисто врезало по воде хвостом, дугой выгнулось над пенистым буруном воды. Пока не оглушил рукояткой ножа, уже на берегу, крупный сазан отчаянно бился, вскидывая песок и сухие водоросли. По старому рецепту завернул рыбину в крапиву, сунул в тень под куст, вытащил сигареты, отирая со лба пот, поднял глаза и устало чертыхнулся снова: ну вот же привиделось… Та девчонка, что рисовалась на кресте… Русые волны по плечам, пухлые губы, глазищи в пол‑лица…

Привидение от чертыхания не пропало. Наоборот, обрело плоть и кровь, шагнув чуть ближе и внимательно глядя на Игоря:

– Здравствуйте вам…

– И тебе здравствовать! – ответил тот.

– Хорошего взяли, – кивнула головой на рыбину. – Везучий…

– Вчера еще думал, что невезучий! Пока не встретил такую вот нимфу…

– Те на оливках сидели! – засмеялась девушка, – а у нас разве что кикиморы еловые!

– О‑о, леди знает мифы Древней Греции?

– Леди еще знает, что вы со своим сазаном мне вершу сорвали… – вздохнула та и, сторонкой обойдя Игоря, спустилась к воде. – Вон там была… Это хорошо, если под корягу снесло… а то пропадет, жалко… хорошая была верша.

Игорь виновато развел руками:

– Я ее просто не видел…

– Само собой. На то и ставят, чтоб не видно. А если бы и видели – сказали бы сазану взять левее? Ля гош, ля гош, мсье сазан!

– У вас, леди, разговор вовсе не… – замялся.

– Не из глухого хутора? – снова засмеялась. – А как надо? Лаптем щи хлебать и через слово сморкаться в подол? Вот не поверите, но я даже трамвая не боюсь!

– Ну, это вы уже слишком… я бы сказал, утрируете. Видите ли, я лингвист, специалист в области языкозна…

– Знаю! – отвела ладонью волосы от лица, – вы у Ермила гостюете, мастеров ждете. Вчера вашу серебрянку мужики приволокли.

– Серебрянку?

– Ну да… она же у вас серебристая?

– Да, правильно… Меня Игорь зовут.

– Игорь Евгеньевич! Мне вас просто Игорем звать неможно, – строго ответила девушка, снова превращаясь из милой собеседницы в настороженную лесную «дичку».

– Неможно… неможно… – посмаковал на языке красивое отрицание Игорь, который снова профессор и Евгеньевич, – а что еще неможно?

– Ждать, пока верша напрочь уплывет! – вздохнула девушка.

– Так давайте же ее вытаскивать! – отложил Игорь свой спиннинг. – Так сказать, проводить спасательные работы по извлечению безвременно утопшей верши… Простите, юная леди, а с кем мы будем эту операцию проводить? Меня вы вот даже по имени‑отчеству узнали заранее. Как зовут еловую нимфу?

– Дашей зовут, – и в глазах тут же мелькнуло недоумение: – А что вы так… удивились?

– Я, это… Да так, ничего… Показалось!

«Даша… Даша… имя распространенное, но не факт, что на таком маленьком хуторе много Даш, да еще таких грамотных… книгочейков… неужели – она? Не заметно, чтобы ее вчера на кресте стегали… А как должно быть заметно? Кровь сквозь платье? На носилках к берегу принести? Слезы неделю не сушить? Все, брат профессор, съехала твоя крыша… забудь!»

Девушка отошла еще на шаг в сторону, слегка повернув голову, смотрела, как он расстегивает легкую рубашку. Смущенно покраснела, взялась за подол платья и потянула его вверх. Мельком он отметил что‑то странное в ее позе… Потом понял – она снимала платье не спиной к нему или боком, как сделала бы любая девушка рядом с едва знакомым мужчиной, а повернувшись лицом. Удивленно отметил странную смесь купального верха, вполне современного, с плотными, видавшими виды, темно‑синими трусами времен фараонов… Долго разглядывать себя Даша не позволила, шагнула к воде и ловко, почти без всплеска, ушла по шею:

– Какое русалочье движение! – громко восхитился Игорь, окунаясь следом в довольно холодную воду. – А вы умеете перекидываться?

Даша удивленно посмотрела на него, и он пояснил:

– В русалку превращаться.

– А чего тут уметь‑то? – совершенно спокойно ответила девушка и исчезла, внезапно вынырнув уже с другой стороны от него – только тело почувствовало плавный удар подводной волны. – Я уж думала, вы меня за оборотня приняли… Перекидываются‑то в волков! Это мужики в основном, а мне и не надо.

– Идите вдоль берега, вон к той коряге… я веревку поймаю, будем вытаскивать… – внезапно оборвала разговор и снова исчезла, мелькнув удивительно белым телом. Он даже помотал головой от наваждения – мелькнувшая под водой фигурка вовсе не имела темно‑синего пятна уродливых толстых трусов! Послушно прошел к коряге, скользя по наносам ила, оглянулся в поисках Даши и чуть не выругался, когда она возникла лицом к лицу, окруженная волной струящихся по воде русых волос. Неторопливо, куда медленнее, чем положено по спасательной операции, протянула ему конец толстой веревки.

– Вот, нашла… Ее на корягу мотнуло, вон там – показала метров на десять в сторону.

Он молча принял веревку, не отводя от нее взгляда. Глаза помимо воли скользнули вниз, к зеленоватой воде, где серебристо рисовалось тело. Не засмущалась, не отстранилась. Осталась рядом, скрытая водой и совершенно открытая. Медленно протянула руку к его голове, тронула мокрые волосы и сразу отдернула, словно обожглась:

– Немножко седые… красиво… А вы совсем и не старый, хотя и профессор!

Не дала ничего ответить, снова упруго толкнула волной и пропала, показавшись уже на выходе из воды.

Игорь не торопился следом: почему‑то был уверен, что волшебство закончилось и на берег она выйдет в том же странном наряде. Вышла. Он был прав… и вдруг туманом повело по глазам – когда она убрала вперед волосы, отжимая их у склоненной головы, он на тысячу процентов уверился, что это – та самая Даша. Слегка наискось, от плеч к талии, шли темные полосы вчерашних рубцов. И проклятые, тугие трусы – скрывшие родинку… Она была там, была! Он это знал, знал! Но надо было увидеть. Не знал, зачем и почему, но просто знал: надо. Увидеть, а дальше… Ох, наваждение!

X x x

Выбрался на берег, ворча что‑то про бурлаков на Волге, вытягивая за собой веревку и не глядя в сторону девушки. Лишь натянув плотные брюки и ощутив «безопасность», осмелился снова посмотреть в ее сторону и хрипловато сказать:

– А про что спрашивать совсем уж неможно?

– Про то, как я плаваю, – серьезно ответила Даша.

– Не буду… Хотя я же профессор, у меня работа такая вопросы задавать, – почувствовал, что краснеет как свекла или как пацан перед первым свиданием. – Например, про полосочки на спинке… Это тоже неможно?

Встретил ее спокойный и чистый в какой‑то наивности взгляд:

– А‑а, вы про следы… Это так, поучали немножко.

– Ничего себе «немножко». Я же вижу, какие там рубцы.

Даша отрицательно помотала головой и упрямо повторила:

– Это немножко. Это ничего.

– Слушай, я понимаю, что лезу не в свое дело, но так же нельзя… это… это просто неправильно! Тебя же забьют так!

– С чего вы взяли? – она удивилась совершенно искренне. – Тетушке только кажется, что она сильно порет. Раньше трудно было, а теперь я же умеючи лежу… Приученная! Ей покажи, что вся корчусь, она и рада, и мне быстрей все заканчивается, и она себя важной чувствует… Все хорошо. Не переживайте. И не надо про это больше, ладно?

– Прости… но мне показалось, что… – натолкнулся на взгляд и осекся. – Все. Понял. Молчу.

– Еще ловить будете?

– Ты знаешь, наверное, уже нет… пойду назад. Вот, сазана принесу… Кстати, а вершу‑то как? Вытаскивать?

– Нет, я сейчас перевяжу веревку и пусть снова стоит. Пустая она.

– Тащил, тяжелая была!

– Пустая, только пара раков. Я же видела.

– Где??? На глубине, в водорослях, видела что в верше??? – потом вспомнил, кого и о чем спрашивает, очумело махнул рукой и подобрал спиннинг.

По дороге к хутору, которая показалась ему в сто раз короче, он так и не успел обсудить с Дашей важнейшие вопросы современности: как и куда поступать в институт, зачем ей французский («– Да какой там французский! Я только начала… – А зачем он тебе? – Это язык любви…»), почему нельзя рассыпать соль, отчего в больших городах люли злые, что профессор он совсем недавно и что она обожает танцевать, только негде и не с кем, что свет к ним провели уже давно и скоро газ подведут, и что не нужно быть миллионщиком, чтобы купить «серебрянку» как у него… стоп. Неправда. Как раз это все они обсудить успели. Все‑все, кроме…

И только напоследок, уже перед домом Ермила, нервным коротким вопросом:

– Прости, Дашенька, а тебя… что ты со мной была… не станут наказывать?

На берегу она приняла вопрос спокойно, а здесь настала ее очередь покраснеть. Почти шепнула:

– Не знаю… Пусть…

Резко повернулась и, не оглядываясь, пропала за своими воротами.

X x x

Ермил колдовал в бане. Судя по тому, что он туда таскал в плошках и бутылках, иначе как колдовством предстоящее «Попаримся маленько!» назвать было трудно. Но хозяин явно был рад блеснуть банным искусством, да и Игорь, хоть и городской, толк в этом понимал. «Маленько», но понимал. Не понимал только, от чего так колотится под рубашкой сердце – ну не мальчишка же, в самом‑то деле!

Ну и что, если за невысоким забором, прямо на дворе, между соседским домом и сараем, вдруг появилась коренастая длинная лавка? Может, вечерком чайку попить собрались!

Ну и что, если даже сюда, к ермилиной бане, доносится иногда злой окрик визгливым бабьим голосом? Просто семейные сцены, просто слышимость тут… лесная!

Ну и что, если сокрушенно поджимает губы ермилина хозяюшка, ненароком шепнув в сенях:

– Вы что, и вправду с Дашуткой на двоих купались? И видели, как она?.. – осеклась, отвернулась.

И чего они так волнуются? Сами ведь уже поняли – я «могила», я же вежевый…

Ну и что, если к Дашиному дому прошла откуда‑то с огородов сухощавая остроносая женщина в сером платке, сжимая в руках тяжелый пук толстых, тугих, длинных‑длинных прутьев? Может, веник обновляет…

Ну и что, если в сердцах чертыхнулся Ермил, глянув на вставшее у лавки ведро с чем‑то темным. Может, ему самому на опохмелку рассольчику захотелось!

Очнулся, когда третий окурок обжег пальцы. Аккуратно затоптал, оглянувшись – не заметил ли хозяин. Тот возник откуда‑то с другой стороны, мимоходом обронил:

– Дыми уж… на дворе можно. Смолокур ты эдакий… Ну, пошли что ли в баньку?

– Сейчас? – не удержался, скользнул глазами по соседскому двору.

– Сейчас, – хмуро сказал Ермил. – Пошли. Чего уж тут. Оно и пар выходит. – Тоже подмел взглядом двор соседки, видимо, увидел что‑то важное и почти подтолкнул: – Пошли. Дашке хужей будет, коль ты ее на лавке глядеть будешь, как она в чем мать родила под прутами вьется… Вот никого не жалел. И не буду. А Дашутку – вот ее жалко…

У низенькой дверки в баню вдруг резко остановился, в пол‑оборота спросил:

– Или девка, ну, того, сама тебе сказала? Чтоб ты ее вон так видел?

– Н‑нет… – выдавил Игорь.

– Уф… – облегченно вздохнул враз повеселевший Ермил. – А тот тут про вещий сон слушок бродит… Уж больно вы с Дашкой с того сна, похожие.

– А что за сон? – встрепенулся Игорь.

– Пошли. В баню, говорю…

Они скрылись внутри баньки. И почти в ту же секунду Марковна вытолкнула из дверей сарайки девушку. У лавки та повернулась спиной к ермилиному двору. Но Игоря уже не было, и он не увидел на ее бедрах так знакомую ему родинку…

Пока не увидел.

Сон – это штука долгая!

2005 г.

Диана‑охотница

Динка сняла с пояса патронташ и передала деду. Три утки уже давно перекочевали на кухонный стол, мелкая ребятня из двух пацанов и сестренки торопливо щипали перья, глотая голодные слюнки, мать гремела горшками в печи, а кустистые брови деда насупленно пересчитывали патроны. Другой бы охотник радовался, добыв аж трех утей, но для Динки это было скорее печалью: слишком торопилась, потому так много извела патронов. А их не накупишься!

Все было давно известно, и возле деда Динка стояла лишь «для порядку», ожидая его слов. Их, как всегда, было немного:

– Черти под руку дергали, что ли? Восемь выстрелов извела, мазила безрукая! Э‑э‑х… – сокрушенное покачивание головы.

– Сама знаешь, чего и как… Пять лишних патронов да по пять горячих – иди, девка, на грешное‑то место…

Деланно покряхтывая, поднялся и вышел за ней следом. «Грешным местом» в их большом, еще прапрадедом рубленом доме, называлась тяжеленная, из лиственной плахты, вместо ножек на толстенных чурбаках, широкая лавка. Все было привычно и обыденно – ни особого страха, ни обиды, ни протеста. Механическим, отупляющим распорядком…

Динка правила знала туго: дед еще только вошел в дверь, задевая за косяк широкими, вовсе не опущенными книзу плечами, как она уже заканчивала «раздевку» – куртка и плотные штаны‑стеганки лежали на сундуке, остальное так же быстро и деловито ложилось сверху. Когда на девушке осталась коротенькая, ну едва до пупка, майка и синие тонкие трусишки, дед проворчал:

– Три утя тож неплохо, потому майку не сымай. Спину да плечи пороть не буду.

И то хорошо, подумала Динка, сдергивая с бедер трусики. Сверкнув круглым голым задом, привычно улеглась на скамью, вытянулась. Опустила между рук голову, так же привычно и плотно сжала губы: вот уж чего дед на дух не выносил, так это всяких визгов и писков. Хуже этого только руками прикрыться – но за это разговор бывает особый, да и давненько уже Динка не имела такой глупой привычки, руками сучить не по делу…

Лежала, ждала. Вот зашуршал снятый со стены ремень. Сейчас дед неоторопливо мотает его конец на руку, отсчитывая обороты. Если пять – значит, хвост будет короткий, терпеть легче. Если трижды обернет – значит, хвост едва не в метр, чуть‑чуть за потолок не цепляет с размаху. Тут терпеть куда трудней. Ну, сегодня серединка на половинку: в четыре оборота на кулаке… Динка плотнее устроилась на скамье, и не вдохнула, а наоборот, выдохнула: чтобы ненароком при первом же ударе не охнуть.

Не охнула, молодец, хотя тяжелый удар плотно припечатал голый зад к скамье: дед руку никогда не сдерживал, порол с плеча. Дернувшись, Динка плотнее сжала губы и чуть‑чуть, почти незаметно, приподняла над скамьей бедра: если бы секли розгами, то и не надо было бы. Но за патроны и прочие лишние расходы дед порол только пряжкой. Медный квадрат с двумя язычками оставлял на теле сине‑багровые, тут же вспухающие следы, резко видные даже на фоне красных полос от кожаной части ремня. Порол дед умело, по очереди впечатывая пряжку то по левой, то по правой половинке зада, а Динке оставалось только вздрагивать, ежить плечи и напрягать ноги под одурело горячими ударами.

Скрипнула дверь – за каким‑то полотенцем в горницу, где стояла скамья, забежала мамка. Жалостливо глянула на дергающееся под тяжелыми ударами тело дочки, но перечить деду и не подумала. Порет – значит надо. Успела еще заметить, что лежит девчонка в майке – значит, дед не шибко сердится, значит, Динке не так уж крепко и достанется. Хотя двадцать пять штук пряжкой – все равно не сахар.

Как раз об этом сейчас, удивительно отстраненно, словно и не о самой себе, думала и Динка. «Думала» – странно сказано: скорее, отдельные мысли искорками мелькали между еще более яркими вспышками жаркой и тяжелой боли на попе. Снова и снова задавливая в себе рвущийся стон, девушка выдергивала зад из‑под пряжки и благодарила судьбу за трех уток: если бы дед сейчас вот так же бил спину, вынести наказание было бы сто крат тяжелее.

Она еще не забыла, как порол ее дед за утопленный в озере патронташ. Тогда он даже молчаливо простил ей отчаянные стоны, потому что удержаться и не стонать, когда на девичьей спине уже нет живого места – на четвертом десятке пряжек, было просто нельзя. В тот раз он забил Динку едва не до обморока, решив не растягивать порку на два раза, а сразу же всыпать девчонке все приговоренные восемьдесят ударов.

А сейчас и вправду было полегче – если не думать о том, что снова взлетел вверх ремень, снова описывает дугу эта чертова медная железяка и через мгновение… О‑о‑ох!!! – снова раскаленный добела гвоздь глубоко‑глубоко вонзается в тело, сводит судорогой боли от колен до лопаток, тут же растекаясь белым пламенем по бедрам, каплями расплавленного металла скользя между избитых половинок…

Динка не считала ударов – впрочем, она и никогда этого не делала. При очень уж строгих наказаниях, особенно если пороли в присутствии домашних, дед обычно назначал кому‑то «вести четки», но саму Динку вслух отсчитывать удары не заставлял. А что она там думает и как считает «внутри себя» – его не волновало. Хоть по четвертинке удара отсчитывай, хоть десятками складывай – все одно, получишь сполна и безо всякой жалости.

Когда в очередной раз не последовало вспышки боли, девушка настороженно и медленно расслабилась. Она не спешила окончательно перевести дух – бывало, что дед просто менял руку или подтягивал поясок на рубахе: распустишься, губки сдуру бантиком сложишь, а тут снова прутьями или как сейчас пряжкой – р‑раз!‚ а при такой расслабухе даже обычная розга кнутом покажется!

Нет, на этот раз и взаправду – все. Стукнула о бревенчатую стену пряжка, качнувшись на убранном на гвоздь ремне. Скрипнула половица, тяжелая ладонь деда пришлепнула багровый и какой‑то бугристый от порки зад:

– Ну, все. Отлеживайся, скотину другие выгонят. А то завтра на сенокос…

После оглушительной боли тяжелой пряжки шлепок деда казался, да и был, легкой лаской. Когда он вышел, Динка полежала еще минутку, потом, позволив себе совсем тихий, ну совсем‑совсем маленький, стон, встала со скамьи. Зачем‑то потянула вниз подол короткой маечки, потом накинула на плечи старенький ситцевый халатик и ушла в свою, самую дальнюю в доме, комнатушечку.

Когда туда заглянула мать, Динка спала, вытянувшись на животе поверх так и не снятого с кровати покрывала. Под ее рукой осталась раскрытая книжка. Ее любимая, чуть не до дыр зачитанная: «Диана. Богиня‑охотница».

На раскрытой странице мчалась куда‑то на коне обнаженная девушка. Красивая, сильная, смелая. И снилось Динке, как вдруг промахнулась великая охотница, упустила волшебного зверя, и вот теперь послушно, но гордо восходит к ложу своего искупления. А самый главный бог с лицом деда снимает со стены свитый из молний кнут…

2004 г.

Роса

…Широко отмахнув ремень последний раз, Родион Сергеич припечатал Аленин зад и аккуратно повесил орудие воспитания на гвоздик. Без разрешения девушка не вставала, все также лежа в бесстыдной позе на коротком спортивном козле, невесть откуда взявшемся не в спортзале, а под навесом двора. Широко раскинутые и опущенные к стоякам ноги позволяли видеть самое сокровенное место девушки, и Родион Сергеевич снова с осуждением осмотрел падчерицу. Негодная девчонка, почти без стонов вытерпевшая порку в пятьдесят полновесных кожаных ремней, совершенно бесстыже… поблескивала мокрым! Раньше он как‑то и не придавал этому значения, но теперь любовная роса все гуще и обильнее появлялась между пухлых губок при каждом наказании. Если Аленка становилась к столбу, бока которого лучше всякого лака были отполированы обнаженным телом, то и тут норовила прижаться к дереву крутым лобком, приседала и снова поднималась после ударов. Иной раз стоны девчонки были напоены вовсе не мучением экзекуции, хотя старательный Родион Сергеевич всегда был очень аккуратен и хлестал Алену пусть и не на пределе своих сил, но по‑мужски, с плеча и без всякой наигранной жалости. Конечно, если девушке полагалась плеть или пучок соленой лозы, никаких видимых следов возбуждения при порке не было – слишком уж тяжелыми были наказания. Но вот ремень или розги попроще – и тогда…

Родион Сергеевич еще раз неодобрительно покачал головой, дисциплинированно заглянул в бумажку наказания и велел Алене еще десять минут лежать в такой позе на козлах.

– Да… – негромко ответила девушка, после чего Родион Сергеевич вышел из‑под навеса и вернулся в дом.

Сегодня он решил‑таки рассказать о своих сомнениях супруге, Наталье. Как воспитывать свою дочку, решала она – да и вообще послушный Родион Сергеевич, от души благодарный Наташечке за кров, стол и дом (три года жили так и не расписанными), делал все, что велела ему дородная, плечистая «половина».

– Вот негодяйка! – всплеснула руками Наталья. – Аж течет вся, говоришь?

– Ну, может и не течет, но мокренькая вся, это точно… я уж порю‑порю ее, посильнее печатаю, а девке словно медом по этому самому месту!

– Могли бы и раньше сказать, Родион Сергеевич! – когда супруга начинала говорить подчеркнуто на «вы», Родион сразу сникал и становился маленьким, хотя даже на фоне своей крупной Натальи обычно выглядел большим и важным.

Сама же Наталья очень редко принимала участие в воспитательных экзекуциях дочки, просто набрасывая исполнительному Родиону бумажку с указаниями – где, как и сколько. «Девку драть мужской рукой надо!» – говорила она подружке Верочке, которая всегда почему‑то жутко смущалась, но, тем не менее, была не прочь взглянуть, как трудится Родион Сергеевич над телом Аленки, и даже иной раз помочь в привязывании девушки на месте порки.

– Она там еще?

– Конечно, Наташенька, тобою велено еще лежать.

Коротко вздохнув, Наталья вышла из дома. Девушка действительно была еще под навесом, на козлах, даже не меняя позы. Заслышав шаги матери, слегка напряглась, но ноги сдвинуть не посмела… Предательского блеска «росы» Наталья не увидела, негодная девчонка явно подсохла или втихаря, пока никто не видит, вытерлась… Сильными руками растянув пошире тугие половинки крепко выпоротого зада, Наталья присмотрелась – ага, прав был Родиоша! Просто высохла девчонка…

– Эх, бесстыжая! – укоризненно проговорила дочери… – Ее уму‑разуму учат, трудятся как могут, поят‑кормят, ума забивают, а она тут течки устроила! Ну, погоди у меня, я тебе щель‑то высушу… вот только еще протеки у меня! Чего молчишь, будто в рот воды набрала? Отвечай, когда мать спрашивает!

– Простите, мамочка… Я и сама не знаю… – тихо ответила Аленка, чуть повернув голову, но не меняя позы. – Когда папенька Родион велит к порке, и потом голая, оно само выходит…

Наталья мрачно покачала головой, ничего не сказала и, тяжело ступая, вернулась в дом.

– Офигела девка… игрушечки себе нашла… – проворчала, потом повернулась к Родиону Сергеевичу:

– Я же просила драть так, чтоб пар из задницы! А у нее сок вместо пара! Значит, так: теперь ремнем не пороть, не прошибает девку. Вяжи плеть из провода, да похлеще! А вон ту, треххвостую, положи‑ка на пару ночей в рассол покруче… Завтра на именины к Матрене сходим, а в субботу будем похотницу девке в порядок приводить…

Проблема Аленкиной «похотницы» также деловито была обсуждена и с дедом Петром – самым авторитетным на хуторе воспитателем. По девичьим годам и сама Наталья, тогда еще деваха‑Натаха, хорошенько извивалась и потела под его лозинами, захлебываясь стонами и размеренным счетом розог.

– Это бывает… – размеренно кивал снежно‑белой головой дедуля. – Это у девок в такие годы бывает… Особливо когда перед мужиком задом брыкать надо… Ты, Натаха‑деваха, клин клином выбивай – наказуй не только зад и спинку, а и саму похотницу. Оно строго, конечно, однако же надобно – потому как росу похотливую иначе не вылечить…

Дед поделился еще несколькими рецептами, которые были почтительно выслушаны, а сам дед приглашен для их применения к Аленке.

В обед субботы Родион Сергеевич деловито велел Аленке:

– Как попаришься, иди в дом. Хорошо мойся, да в туалет сходи – наказывать будем сильно…

Аленка вздохнула, покорно кивнула головой и вскоре, ядреная и блестящая от воды, едва отжав длинные волосы, стояла посреди комнаты, вскинув руки над головой. Перед ней на табуретке, опираясь на суковатую палку едва не старше его самого, сидел дедуля Петр, возле него стоял Родион Сергеевич, а красная от стыда и возбуждения мамкина подруга Верочка неподвижно застыла за спиной дедули.

Пауза продолжалась довольно долго – дед молча оглядывал сочное тело обнаженной девушки, Родион Сергеевич почесывал подбородок в ожидании дедовых команд, а Верочка теребила под передником какую‑то коробочку. Аленка послушно стояла, не прикрываясь, и только изредка вздрагивала ресницами, опустив глаза и неудержимо краснея. Выждав паузу, дедуля велел:

– А вот теперь повернись, девка, да стань раком…

Аленка залилась почти багровой краской, но беспрекословно выполнила команду.

Она действительно не могла ничего поделать, уже давно ощущая жар между ног и теперь выставив напоказ обильно мокрое влагалище. Стоя в постыдной позе, еле слышно сказала:

– Я не хотела… Она сама…

Дед покивал, свел брови и велел Верочке:

– Давай‑ка снова девку в баню. Сама знаешь, чего сделать. Опосля – сюды веди. А ты, Родиоша, готовь пока досочку, что я тебе велел.

Процедура в бане была довольно короткой и совершенно неожиданной – Верочка не очень умело, но старательно орудовала бритвенным станком, высунув от усердия язык и бормоча про себя: «Велено, чтоб сияла как солнышко!» Закончив бритье, сама сполоснула Аленку, не позволяя ей коснуться лона руками. Прикусив губы от неожиданного стыда, девушка снова встала в комнате. Крутой лобок был жутко голым… и Аленка, неудержимо краснея, снова ощутила небывалый прилив сладкого жара…

Дома ее ждала знакомая до этого лишь по шепоту девок кобылка – узкая треугольная доска на двух тяжелых подставках. Аленку буквально посадили на этот узкий выступ, подтянув руки вверх, так что она стояла на носочках и пронзительно ощущала, как тугие половые губки «легли» на края доски, словно взасос целуя дерево… Теперь она была раскрыта… Раскрыта, чисто выбрита и с зажмуренными от стыда глазами – шерстяной варежкой Вера вытерла «росу», которая сразу же выдала Аленку темным пятном на свежеструганном липовом дереве. Аленке велели самой тереться промежностью об острый край – и дедуля неодобрительно хмурился, глядя, как легко и без видимых мучений влагалище девушки скользит на орудии пытки – а ведь едва‑едва посадив на кобылу даже сочных зрелых молодок, дед слушал их трудные стоны и мольбы… Ей велели остановиться. Аленка глаз так и не открывала – даже когда почувствовала руки Веры на грудях: женщина сильно накрутила соски, потом помяла ладонями попу, сознательно доводя девушку до жаркой и сладкой истомы. Когда она стала конвульсивно подрагивать и облизывать губы, дедуля кивнул Родиону Сергеевичу. Несмотря на давешнее запрещение Наташеньки‑душеньки, в руках у него был аршинный широкий ремень. С маху впечатал по голому заду – оглушительно хлестнул по телу ремень, дернулась Аленка… Еще и еще удары – по заду, по раздвинутым ляжкам… Дедуля жестом приказал «погорячить» девушке спину – и вот широкий ремень тяжело бьет плечи и поясницу…

Аленка приоткрыла рот, дергалась, и даже не пыталась приподняться над острым краем кобылы, и казалось, даже сама с силой втирается в доску промежностью… Ее короткие стоны были наполнены какой‑то тягучей, возбуждающей страстью – и когда дыхание стало прерывистым, хриплым, когда вспухшие половые губы стали багрового цвета, а густая смазка уже вовсю блестела на остром конце доски, девушку сильно придержали за бедра, не давая двинуться. Прикусив губы, она с ужасом смотрела вниз – в руках у старика оказались длинные толстые иглы… Мгновенная боль ударила молнией судороги: игла пробила насквозь вспухшую складочку голой «похотницы» и пришпилила ее к доске. Вторая, третья… Голое влагалище девушки буквально прибили четырьмя толстыми иглами к впившейся в промежность доске…

Теперь ее напряженные ноги, дрожащие от стояния на носочках, свели вместе и туго связали. Веревка, тянувшая за руки вверх, была подтянута заново. Ровно напряженное тело было готово к настоящему наказанию. Протерев тряпицей с мокрой солью зад и спину Аленки, подрагивая от возбуждения, Верочка отошла от девушки и с замиранием сердца глянула, как в руках Родиона Сергеевича взлетела к потолку длинная треххвостая плеть, насквозь пропитанная тяжелой солью.

От удара чуть ниже лопаток Аленка лишь тяжело охнула – крик забило болью. Ременные хвосты впились в кожу, просекая тело свистящими рубцами.

– Пошире отмахивай, – велел дедуля, и старательный Родион Сергеевич расчертил голую спину заново.

От силы удара и от невероятной боли Аленка конвульсивно дернулась, и… ее глаза широко распахнулись от ужаса и страха – ей показалось, что приколотые к доске губки рвутся от ее движения! Так и не выдохнув, она замерла как мраморная статуя, но тяжелая плеть снова заставила изогнуть спину и бедра… и снова иглы запели, возвращая Аленку назад рывком раздирающей боли.

Порка соленой треххвосткой и без того была довольно редким и мучительным наказанием – недаром Аленка встала под эту плеть у знакомого столба только год назад, когда исполнилось пятнадцать. И ударов тогда дали немного, всего двадцать, но уже последние четыре или пять плетка хлестала почти бесчувственное тело – обвиснув на ремнях, девчонка почти и не понимала, что ее еще продолжают стегать. Огонь от рвущих кожу рубцов и грызущей соли был такой, что в глазах темнело, а нынче она и не знала, сколько таких плетей ей отсчитают по нервно‑напряженному, дрожащему от порки телу. Спасибо еще, Родион Сергеевич старался не захлестывать концами плетей груди и бока девушки – плетка секла только спину и бедра. Выдержала бы, но… но иглы превратили влагалище в горящую складку невыносимой, непрекращающейся боли – приколотая к острой доске, Аленка изо всех сил старалась не дернуть ногами или бедрами, хотя каждый раз проигрывала тяжелым хвостам плети – дергалась, в глазах мутнело от пронзительной боли в промежности и снова крутым кипятком рвалась спина…

…Вера вытащила изо рта Аленки изжеванный, мокрый платок. Родион Сергеевич опустил пониже доску кобылы, а дед уверенными движениями выдернул иглы. На половые губки девушки было жалко смотреть – багровые, вздувшиеся, с четко пробитыми точками игл, истерзанные острой гранью кобылы. Верочка, не дожидаясь пока Аленке развяжут руки, помогла натянуть на бедра мокрые от травяного отвара полотняные трусы, обернула пылающие плечи мокрым полотенцем. Ее положили лицом вниз на кровать и оставили метаться от жаркой, все никак не уходящей боли…

X x x

Прошел месяц…

…Под навес, к ожидавшему Родиону Сергеевичу Алена, вышла из дома уже голая, равнодушно отметив, что на ее чисто бритый лобок с восторгом пялится соседский мальчишка. Жест на козлы – и спокойное, привычное движение девушки. Легла, призывно раскинула красивые ляжки, подождала, пока привяжут ноги. Подвигалась, устраиваясь удобнее. Искоса глянула на ведро с розгами – пучки по пять прутов. Нормально, потерпим. В голос застонала от свиста розог, вскинула бедра, напоказ выставляя красивую, плотненькую «греховницу». Как и положено у послушной девушки, сухую. Словно терка…

2003 г.

Друг

«Миллион, миллион, миллион алых роз…» – попискивал компьютер, выбрасывая на экран веер соцветий: тут были не только розы, но какие‑то совсем фантастические цветы, причем по смене картинок и прочим виртуальным прелестям их было точно под миллион.

Данка тихо улыбалась, разглядывая экран: так много и таких красивых цветов ей никогда не дарили. Да и вообще с цветами и тем более прочими подарками у нее как‑то пока в жизни не сложилось, не считая парочки полудетских открыточек и тщательно сберегаемого флакончика духов, в складчину купленных приятельницами на прошлогоднее двадцатилетие.

Пиршество цветов прервалось строчкой:

«Тебе нравится?»

«Да…»

Поймала себя на том, что сказал это вслух. Торопливо потянулась к клавиатуре и отпечатала тоже самое в посте. Экран мигнул, отсылая сообщение.

«Правда?»

«Правда…»

«Это я сам рисовал. Для тебя…»

«Спасибо!»

«Смотри дальше.»

Снова расцвел пышный букет, секунду‑другую постоял и стал щедро сыпать лепестками, открывая… Да, это были розги. Сочные, блестящие, даже на вид упруго‑свистящие прутики, аккуратной розовой ленточкой перевязанные у основания.

«Подарочный набор… Семь – счастливое число!»

«Спасибо… Очень красивые и хорошие.»

«Даночка, а ты… Примерь их к себе!»

«Хорошо! Сделай чуть‑чуть подлиннее… И почки „срисуй“ с них, а то они как колючками стегать будут.»

«Да, я понял! Сделаю гладенькие. Я просто не знаю всех тонкостей, я же только в теории… А тебе будет не слишком больно?»

«Когда семь, то не больно… Толстый пучок – это не так больно, как одной розгой или тремя.»

«Они должны быть мокрые?»

«Моченые. Тогда гибкие.»

«Но тебе же будет тогда совсем больно!»

«Разве это плохо?»

«Да, понимаю.»

Он действительно был художником. Данка убедилась в этом пару месяцев назад, когда сначала настороженные, потом все более откровенные чатовские разговоры и приваты закончились невинным вопросом: «Хочешь, я познакомлю тебя с моими друзьями?»

Чуть было откровенно не ляпнула: «Зачем мне твои друзья», – но из вежливости согласилась, и так же из вежливости, кляня маленький трафик, открыла прикрепленные файлы.

– Ой…

На снимке прорисовалась Акулочка. Не акула, а именно акулочка – с удивительно милой и какой‑то смущенной мордашкой, которую вовсе не портил частокол зубов… На смену ей пришла Мышка, потом Хомячок… Мягкие поролоновые игрушки, стилизованные под зверушек, даже в статике фотографии жили своей жизнью – Мышка была явной хитрюгой и пронырой, а Хомячок этаким уличным хулиганом в кепочке набекрень. Разве что папиросы не хватало.

В тот раз у них впервые сломался разговор. Данку вдруг захлестнуло душащей петлей стыда – привычно‑невидимый собеседник вдруг повернулся такой неожиданной гранью, что на ее фоне вести «приличествующую» беседу о лавках, розгах, грамотном привязывании девушки и позах «вбивания ума в задние ворота» уже не получалось. Ну не получалось, хоть тресни – хотя Гриша все так же вежливо и настойчиво расспрашивал, комментировал, восторгался или ужасался ответам…

А потом он попросил ее фотографию. Тысячу и один раз оговорившись, что вовсе не претендует на жанр «ню» или даже на фото в купальнике:

«Я хочу нарисовать твой портрет, Даночка. С букетом.»

«С букетом из розги?»

«Нет… С Акулочкой или Мышкой на руках… Ты им наверняка понравишься, потому что ты тоже добрая. Они у меня все добрые. И ты такая же.»

«А я хочу с розгами… И не на руках, а на попе!»

«Хорошо, я нарисую тебя и так. Если ты хочешь. Но я не умею представлять такое на дистанции, я не знаю, как должна выглядеть не просто девушка, а именно ты, девушка, когда она… когда ты… ну, с розгами.»

«Под розгами», – выделила курсивом.

«Да‑да, извини, я неправильно выразился…»

Она подумала‑подумала, и отправила. Через несколько дней он прислал портрет. С экрана на нее смотрела она сама, увиденная чужими глазами и чужим характером. Она «электронная», она «чатовская», она «приватная» – совсем не такая, совсем не она, и все равно – она. Поздним вечером, чуть не силком выгнав домой припозднившуюся бухгалтершу, отпечатала на визжащем принтере этот рисунок. И аккуратной трубочкой бережно несла домой, то и дело мурлыкая: «Миллион, миллион…» У нее теперь был свой портрет. Настоящий, от настоящего художника.

На следующий день она отправила ему еще одну свою фотографию, где‑то краешком сознания удивляясь сама себе – эту единственную в ее жизни настоящую тематическую фотографию она берегла покрепче того флакончика духов или бабушкиной старой ладанки.

И получила в ответ его. Конечно, не тематическую – и глядя на его фотографию, вдруг со всей очевидностью поняла – что этот человек никогда не был ни в какой Теме. Никогда не стегал розгами ни дочку, ни подружку, потому что не было у него в этой жизни ни дочки, ни близкой подружки. И никого‑никого, никогда‑никогда у него не было: столько пронзительной и плохо скрытой тоски было в глазах не старого, но уже крепко пожившего художника.

И вовсе не лавки, не плетки или растворы для замачивания розог нужны были этому милому человеку, перед которым на рабочем столе лежала тогда еще недоделанная Акулочка. Он жил в мире своих друзей, своих мягких и добрых игрушек, создавал им имена и характеры, отчаянно создавая и оберегая свой мир, чтобы в него хоть когда‑то, хоть ненадолго, вошел настоящий, живой друг.

Вторым «прицепом» после его фотографии лежал рисунок. Тот, который она просила: девушка на лавке. Смотрела, пока рисунок не подернулся то ли рябью, то ли туманом – и девушка, и весь дом вокруг нее были прорисованы с такой любовью и тщанием, с таким уютом и теплой старательностью, что даже зависшие над ней розги казались мягкой мурлыкающей лапкой домашней кошки…

…Конечно, он сразу продиктовал ей свой адрес. Конечно, он будет рад ее видеть. Конечно, его двери всегда открыты для друзей, но…

Это плохо скрытое «но» читалось в каждой строчке и каждой букве – он верил и не верил, что она действительно придет, что это вовсе не легкий приватный треп, угасающий от кнопки «выкл».

Он не поверил даже тогда, когда близоруко сощурился, открывая дверь. Он не поверил даже тогда, когда принял от нее шубку, растерянно‑торопливо подал расшлепанные мужские тапочки сорок последнего размера. Он не поверил даже тогда, когда, отчаянно краснея, Данка проговорила:

– Мы сейчас будем рисовать. Девушку под розгами. Чтобы без ошибок на рисунке было.

Кажется, не до конца поверил, даже приняв из ее рук не букет, а пучок прутьев.

Только когда она взяла со стола Акулочку и чмокнула в мягкий розовый нос, он, наконец, проговорил, несмело проводя рукой по волосам девчонки:

– А разве друзей… можно… наказывать?

Она не ответила. Развернула хулиганистого Хомячка носом к стенке:

– Не подглядывай!

Потом подумала, и повернула его обратно:

– Ладно, смотри уж. Друзьям можно все.

Эпилог

Они дружили долго и счастливо.

2004 г.

Серьги

Конечно, попытка вернуть украденные бабушкины серьги была изначально глупой. По крайней мере, Ксюшка в свои семнадцать лет никакими возможностями для этого не обладала – идти на конфликт с цыганами под силу разве что хорошо оснащенной уличной банде. Единственное, что было за душой у Ксюшки – упорство, больше похожее на упрямство. Серьги были старые, ручной ковки, реальной их цены Ксюшка тоже не представляла (хотя чувствовала, что немалая!) но уж очень обидно стало: зашли водички попить, пока бабка туда‑сюда крутнулась, сережек и нет. Вместе со шкатулкой, но там еще бумажки всякие, может важные, может и нет, а вот сережки… Ее дожидались, в наследство, а тут вот какая история…

Может, погоревали бы и забыли, но на второй день Ксюшка увидала их на одной из цыганок, крутившихся на рынке. Дальше понятно – шум, гам, толпа визгливых черномазых лиц, кого‑то куда‑то потащили, кого‑то толкнули, упали, снова завизжали и так далее – но даже в этой кутерьме Ксюшка запомнила эту цыганку и, порасспросив людей, поутру пришла в ставший за оврагом табор.

От такой наглости таборные обалдели настолько, что в растерянности даже показали кибитку своего барона. Он коротко рыкнул на галдящих баб, и их вместе с прорвой детишек словно ветром сдуло шагов за двадцать. О чем и как они говорили с Ксюшкой, нам не услышать, но видно, наговорила она цыгану много чего ласкового. От женского полу, да еще такого возраста, барон подобное стерпеть не мог, но и Ксюшка в запале беды не почуяла. Зато добросовестно пришла через два часа к заброшенной мельнице – аккурат в километре от табора, все за тем же оврагом. Там барон велел подождать, пока он виновницу найдет и золотые бабушкины сережки бедной безвинной девушке вот прямо как есть и возвратит…

Уже сидя на валуне у журчащей воды, Ксюшка вроде как засомневалась, однако вон мелькнула черная куртка, шнурками расшитая: значит, справедливый оказался барон у таборных, и вправду пришел к мельнице: высокий, похожий на бородатого Кощея Бессмертного, неспешно подошел, раскрыл ладонь: блеснули в кулаке сережки.

Ксюшка подхватилась с валуна, руку протянула, но барон снова кулак зажал:

– Ты смелая девка. Уважаю. За то, что не испугалась в табор придти, серьги верну. Мое слово железное. Но сначала я тебя научу, как говорить с мужчиной!

Через пару минут Ксюшка уже стояла под старой седой ивой, ее руки, плотно стянутые куском вожжи, были вскинуты вверх, и толстая веревка, перекинутая через сук, туго тянула вверх. Она даже приподнялась на носочках, что‑то неразборчиво мыча сквозь засунутую в рот тряпку. Ноги девушки барон связывать не стал:

– Языком крутила, теперь вся покрутишься!

Закрепив веревку на стволе ивы, вплотную подошел к вытянувшейся перед ним Ксюшке:

– Насиловать не буду, мои женщины слаще тебя. Так что за честь свою не бойся. Ты вот этого бойся: этим языком я говорю с плохими женщинами. Видишь, какой длинный и хороший язык?

Ксюшка побледнела – в руке у цыганского барона как по волшебству возникла рукоятка длинного гибкого кнута, которой словно жил собственной жизнью: вот он свернулся кольцами, вот развернулся по всей длине. Мелькнул, словно косой срезав верхушки травы под ногами, заливисто свистнул большим полукругом и свистнул еще раз, уже короче, расчертив кору на стволе ивы.

Цыган почти не шевелил плечом: кнут играл, то как снайпер срезая один‑единственный листочек на ветке, то, не долетев до цели, мягко возвращался к руке хозяина. Даже не думая о том, что такой «язык» может сделать с ней самой, Ксюшка заворожено смотрела на игру настоящего мастера.

Завершив короткое цирковое представление (оно стоило того!), цыган сбросил петлю кнута с кулака на запястье, освобождая руки. Неторопливо и аккуратно, начиная с верхней, расстегнул все пуговички на ее голубенькой блузке. Поцокал языком – руки‑то наверху, не снимается… быстрым жестом фокусника появился нож – так же аккуратно, по шву, распорол рукава и бросил блузку на траву. Ксюшка промычала что‑то сквозь забившую рот тряпку, барон успокоил:

– Заштопаешь. А не сумеешь – совсем плохая женщина, ходи с голыми титьками. Юбка – это хорошо. Женщина должна ходить в юбке, а не в штанах. Просто снять – и все…

С этими словами спокойно сдернул с девушки юбку, не обращая внимания на изогнувшееся тело. Теперь Ксюшка осталась только в лифчике, трусиках и босоножках. Сдернул бретельки лифчика, чиркнул лезвием, отбросил. Зажмурилась, когда цыган оттянул резинку трусиков и снова коротко махнул ножом. Тонкая ткань упала на блузку. Нож исчез, а барон удовлетворенно сказал:

– Будешь в туфлях. Никто не скажет, что тебя раздели совсем голую. А спина и задница должны быть голыми, когда с тобой говорит кнут. Сильно не крутись, иначе посеку титьки. Ну вот, девка‑молодайка – сейчас я тебя научу говорить с мужчинами…

…Сначала ей показалось, что он резанул ее бедра ножом. Лишь спустя мгновение слух поймал короткий свист и резкий щелчок цыганского кнута, а тонкая «ножевая» линия боли зло охватила попу, затопив волной огня все тело. Только теперь Ксюшка поняла, что на ее ягодицы лег первый удар кнута, и что глухой звук в ушах – это ее собственный стон, рвущийся из‑под кляпа.

Спокойно и размашисто он хлестнул снова, уложив жало кнута на пару сантиметров выше первого удара. Ксюшка вытянулась звонкой струной, рывком сжимая попу – но волной шла боль еще от первого удара. Когда растеклась и вторая полоса, ей захотелось сжать половинки еще сильнее, чтобы попа превратилась в маленькую точечку, куда не попадет этот страшный язык кнутовой боли… Она так и сделала – под свист третьего удара, сильнее, еще сильнее, и еще в три раза сильнее тиская полыхающий зад.

Цыган рукояткой кнута несильно ткнул сзади:

– Девка, разожми задницу!

Ксюшка с мычанием замотала головой, не в силах справиться с жуткой болью, которая все еще полыхала на голых ягодицах. Не сходя с места, одним локтевым рывком, цыган уложил кнут на ее плечи, мгновенно прочертив лопатки сине‑багровой полосой. Ксюшка рванулась вперед, едва не повиснув на веревке, и дернула ногами, словно танцуя от порки.

– Ты не слышишь, девка? Разожми задницу!

Ксюшка что‑то простонала в ответ, уже не рискуя отрицательно мотнуть головой, и медленно, со страхом, попыталась расслабить намертво сжатые половинки.

– Держи ее мягкой, только кожу посеку. Будешь сжимать – кнут и мясо прорежет! У меня каждая девушка знает, что зад под кнутом должен быть мягким и ласковым. Кнут – он как живой, он твердую задницу не любит, сразу мясо кусает. Поняла?

Ксюшка отчаянно закивала, но даже не представляла, как сумеет сдержаться и не сжать попу после таких жестоких ударов. Барон отошел на пару шагов назад и с силой хлестнул ее снова по попе: наверное, целых две‑три секунды Ксюшка изо всех сил боролась с собой, но потом… Но потом не выдержала и сжала, сжала…

Цыган только пожал плечами, но… Но на первый раз «простил» – язык послушного кнута обнял ляжки спереди и по бокам, чуть ниже воющей от боли попы. Ксюшка подтянулась на руках, суча ногами, и не успела снова дотянуться пальцами ног до земли, как кнут языком огня лизнул спину.

Извиваясь всем телом, девушка под новыми вспышками огня забыла о своей круглой заднице, и кнут тут же обнял сочные половинки, оставляя борозду рубца. От боли она подалась не вперед, а наоборот – оттопырила бедра, словно приглашая кнут еще раз одарить ее лаской, и длинное жало охотно впилось в голое тело под тяжелый, забитый кляпом, стон девушки.

Кнут играл с ней, как хозяин, как хищник с добычей – и как ни извивалась, как ни дергалась под ним девчонка, горящее жало аккуратно и точно расписывало тело линиями рубцов. Ксюшке казалось, что ее подвесили над полыхающим костром: она уже не ощущала отдельных ударов, не понимала, по бедрам или по ляжкам, по спине или лопаткам хлестнул кнут – все слилось в один непередаваемый сгусток режущей, жаркой боли. И в этом сгустке огня вдруг пронзительно мелькнула, ударом молнии, одна‑единственная вспышка: барон изящно и точно уложил удар снизу вверх, между раскинувшихся в судороге ног, словно насадив Ксюшку на раскаленное жало…

…Она так и не потеряла сознания, но все остальное подернулось пеленой тумана. Даже не помнила, стегал он ее дальше или нет, развязывал руки или снова блеснул лезвием ножа, говорил что‑то или освободил молча. Скользнула вниз, на траву, бессильно уронив голову на руки с темными кольцами синяков на запястьях. И лежала так, пока не начал проходить туман и накатилась запоздалая, из спасительного тумана нахлынувшая, волна боли в измученном теле…

Боль подстегнула, заставила с мертво прикушенными губами встать – сначала на колени, потом в рост. Опираясь на иву, кое‑как нашарила юбку, запахнула располосованную ножом блузку. Слезы снова прочертили дорожки на уже подсохших было щеках: даже тонкая ткань, коснувшись исполосованной спины, показалась кошачьими когтями по свежей ране. За разрезанными трусиками не стала даже наклоняться, боясь сделать лишнее движение. И только после нескольких шагов, когда всполохи боли слились в ноющий, но уже почти привычный жар, непривычно ощутила что‑то почти забытое, какую‑то помеху… Поднесла руку к лицу, тронула – неумело вставленные рукой барона, в ушах тяжко покачивались бабушкины серьги.

X x x

…Этот табор вернулся к городу спустя два года. Были цыгане и до него, и многие из них настороженно замечали, как пристально вглядывается в чернявые лица какая‑то местная девушка, с толстой плетеной косой и тугой прической, открывающей аккуратные ушки с серьгами удивительной старинной работы. Присматривалась, уходила, возвращалась к новому табору и снова уходила. Но дождалась своего – и ранним вечером, пока еще только разгорались дымными искрами костры и храпели едва выпряженные из кибиток лошади, она прошла через весь табор к повозке, украшенной лентами и шнурами. Шла, не глядя по сторонам, и непривычная смелость этой молодой девушки как холодным ветром сметала перед ней замолкавших цыганок и суетливую мелочь детворы.

Барон спрыгнул с повозки, сделал шаг навстречу. Остановились, молча глядя друг на друга.

– Я искала тебя.

– Ты выросла…

– Я хорошо помню твой урок.

– Тебе идут эти серьги.

…Глаза в глаза. Тысячелетняя пауза прервалась ее шевельнувшимися губами:

– Завтра, на рассвете. Там же.