Глава XIV. На следующее утро, проведя после завтрака обычное совещание на кухне, миссис Пейдж отправилась в город

На следующее утро, проведя после завтрака обычное совещание на кухне, миссис Пейдж отправилась в город. Несмотря на многократные уговоры Ханны, твердившей, что «нечего жалеть себя», настроение у Алисы было неважное — не столько из-за того, что она страшилась грозившей ей нищеты, сколько от грустного ощущения, что общество отвернулось от нее.

На прошлой неделе леди Уэзерби устраивала большой прием, но ни она, ни Генри не были приглашены. Это было для Алисы горькой пилюлей — ведь она всегда так гордилась своей особо нежной дружбой с Элинор Уэзерби — и могло быть зловещим предвестником того, что ее отношения с Кэтрин Бард и другими знакомыми тоже ухудшатся. Теперь уже Алисе начало казаться, что даже торговцы стали менее почтительны с ней. Мистер Скейд, мясник, был с ней весьма нелюбезен в прошлую субботу, когда, забыв заказать окорок, она попросила срочно прислать его на квартиру. Поэтому Алиса не очень склонна была разгуливать по шумным улицам, однако надо же как-то развлечься, и она решила сходить к своей портнихе, мисс Дженни Робинсон, которая переделывала ей серое муаровое платье — то самое, что она купила у Дженнерса, когда прошлой весной гостила у своей сестры в Эдинбурге, и, как сказала Ханне, «терпеть не могла из-за сборок на рукавах».

Пока она шла по Парк-роуд, ничего примечательного не произошло, но неподалеку от центра города внимание ее вдруг привлекло необычное зрелище. У газетного киоска на площади Виктории собралась большая толпа; оживленно переговариваясь и теснясь у прилавка, люди нарасхват покупали какой-то бюллетень.

Любопытство Алисы было возбуждено. Она встала в очередь и не без труда получила, наконец, листок, оказавшийся маленькой газетой, напечатанной вручную. Только тут она увидела название: «СЕВЕРНЫЙ СВЕТ». Сначала она ничего не могла понять: должно быть, это какая-то реклама, решила она; потом в ее смятенном уме мелькнула мысль — страшная, как удар ножом. Да ведь это же их газета! Она вздрогнула от ужаса. Неуверенно сделав несколько шагов вперед, она, как испуганная курица, закружилась на месте, потом остановилась и, сказав себе: «Нет, это выше моих сил», — решила не идти к мисс Робинсон. Она повернула назад и, избегая людных улиц, пошла домой, повторяя про себя: «Это конец».

Тем временем толпа возле газетного киоска не убывала, и Арчибальд Уэзерби, стоя у окна своего кабинета, из которого виден был угол площади, задумчиво созерцал необычную картину. Он считал, что никто в городе лучше него не может угадать, в какую сторону подует ветер, однако то, как было принято появление отпечатанного на стеклографе «Северного света», поразило даже его. Когда он, по обыкновению, совершал утренний обход фабрики, во всех цехах только и говорили об этом событии. Все были возмущены. Управляющий Холлидей, сопровождавший его во время обхода, сказал, что «Хроника» не имела права опечатывать типографию «Северногосвета»: стыд и позор, что старую хедлстонскую газету поставили к стенке какие-то чужаки! Джим Дэвис, его главный мастер, детина шести футов росту, капитан и полузащитник команды, выступавшей на международных состязаниях за «Пятнадцатую лигу регби», важная персона и всеобщий любимец, с чьим мнением считался даже Уэзерби, открыто заявил от имени всех:

— Это грязный трюк, сэр Арчи. И как раз когда у Пейджа дела пошли на лад и он начал одерживать над ними верх. Тут что-то надо бы сделать, только боюсь, никто и пальцем не шевельнет.

Эти замечания, особенно многозначительная и небезынтересная фраза о том, что «дела у Пейджа пошли на лад», все еще вертелись в мозгу Уэзерби, когда он задумчиво стоял у окна, раскуривая свою первую в этот день сигару. Его лично все это не очень волновало, однако было тут одно обстоятельство, которое привлекло его внимание, как человека проницательного и умеющего из всего извлечь выгоду. Его тщеславие — а оно было немалое — нашептывало ему, что он — первый человек в городе. Когда он вручал кубки на местных спортивных состязаниях или выдавал призы в средней школе, троекратное «ура» в честь сэра Арчи отдавалось сладостной музыкой в его ушах, равно как смех и аплодисменты, которыми награждали его, когда он, с сигарой в одной руке и бутылкой портвейна в другой, произносил одну из своих знаменитых речей на ежегодном банкете «Благородного ордена верных северян». Частенько, возвращаясь после такого события домой в своем «даймлере», где можно было так уютно укутать ноги меховой полостью, он весело говорил жене, которая, пожалуй, была наименее восторженной из всех его слушателей: «А знаешь, Элли, твой муж — самый популярный человек в Хедлстоне».

И вот сейчас, прищурившись, словно для того, чтобы лучше разглядеть открывавшуюся перед ним перспективу, он со всею ясностью увидел, какая это для него возможность еще больше возвыситься в глазах общественного мнения, не упуская главной цели — «попутно принести пользу и себе». Выдать из своего кармана заем в десять, пятнадцать да, пожалуй, и в двадцать тысяч фунтов ему ровно ничего не стоит. Зато Пейджа и «Северный свет» это может спасти. Новость распространится по городу со скоростью степного пожара. Ей-богу, его превознесут до небес за то, что он вовремя пришел на помощь, выступив как поборник справедливости и честности и поддержав правое дело и престиж Хедлстона. Кроме того, весьма логично размышлял далее сэр Арчи, это еще окупится сторицей, когда он выдвинет свою кандидатуру в парламент. Хотя Пейдж не такой человек, которого можно заранее связать какими-либо обещаниями, но он безусловно поддержит его на следующих выборах. Все-таки на Генри можно положиться, чего отнюдь нельзя сказать об этом типе Нае — тот, пожалуй, слишком хитер и не внушает доверия. Человек быстрых решений, Уэзерби несколько секунд отчаянно попыхивал сигарой — признак большого умственного напряжения, — затем, нажав на зуммер, вызвал секретаря.

— Соедините меня с «Северным светом». — Но поскольку секретарь не уходил, ожидая дальнейших приказаний, новая мысль родилась в мозгу Уэзерби: — Нет… сначала я поговорю с леди Уэзерби.

Тем временем миссис Пейдж вернулась домой; от уныния, с каким она утром пустилась в путь, не осталось и следа, — такие переходы были у нее нередки, ибо настроение ее менялось самым удивительным образом. Причиной тому была мысль, что постигшее их несчастье приключилось не по ее вине. Она прошла в библиотеку и, черпая силы в растущем сознании своей правоты, решила во что бы то ни стало быть спокойной, выдержанной, уравновешенной. Эту беду навлек на них Генри, а она с самого начала предупреждала его, но он не обращал внимания на ее предупреждения, и вот теперь — результат налицо. Позволив себе последнюю поблажку в виде трагической улыбки, она вдруг перешла на просторечие своих родных мест, что с ней иногда случалось, когда она разговаривала сама с собой: «Ну-с, моя красавица, не видать вам теперь Гавайских островов, как своих ушей. И прием ваш в честь открытия филармонического сезона тоже тю-тю». Затем, собравшись с духом, Алиса начала соображать, как же быть дальше. Она не отвернется от Генри, все-таки она была ему хорошей женой, а если на этот раз и не удержится от упреков, то по крайней мере постарается смягчить их проявлением участия. Алиса уже строила планы, какие жертвы она принесет, чтобы поддержать семью и восстановить ее честь. Само собой разумеется, прежде всего придется продать драгоценности, которых у нее, правда, не так уж много, ибо Генри никогда не стремился приобретать их, да и она сама не любила ярких украшений — не в пример Элинор Уэзерби. Но все же то немногое, что у нее есть, не даст им умереть с голоду.

Однако она может сделать больше, гораздо больше, и чем сильнее разыгрывалось ее воображение, тем увлекательнее были открывавшиеся перед ней перспективы. Разве не может она завести магазин и продавать свое вышиванье или, скажем, открыть кафе-кондитерскую, где в спокойной и изысканной обстановке будет собираться каждый вечер избранная публика? Подумав немного, она решила назвать кафе «Цветок лаванды» и уже-видела себя и Дороти в очаровательных форменных платьях того оттенка, какой им больше всего к лицу. Но тут ей на ум пришла новая блестящая идея: она вспомнила про чудесные пшеничные лепешки, которые Роза так хорошо пекла в Бэнксхолме и которые, конечно, могут составить гордость нового заведения. Она напишет Розе, своей милой Розе, и попросит прислать рецепт… сегодня же напишет… Но мысли о сестре и о родном доме перенесли Алису из будущего в прошлое. Мечты, рожденные фантазией и возникавшие порой от какого-нибудь слова, запаха, далекого крика, слабого перезвона колоколов, звуков рояля в тихий воскресный полдень, овладели ею сейчас и мгновенно нахлынули волною грустных воспоминаний. Они уводили ее все дальше и дальше в детство: вот она стоит в большой темной кухне, наполненной ароматом свежих лепешек, вот берет одну из них, еще горячую, с золотистой корочкой и, весело смеясь, бежит во двор, к качелям за кустами. Она явственно слышит, как скрипят качели, как цокают по аллее копыта отцовского пони, запряженного в двуколку, как блеют овцы далеко на Чевиотских холмах, как пронзительно кричит торговка рыбой, проходя со своей тяжелой корзиной по дорожке за живой изгородью: «Свежее филе… совсем свежее, сегодняшнее… свежая рыбка из Фёрта…»

Раздался стук в дверь, и вошла Ханна.

— Вы будете завтракать, миссис Пейдж?

Алиса сразу пришла в себя, снова очутилась в Хедлстоне и, вернувшись к взятой на себя роли спасительницы семейства, спокойно сказала:

— Дайте мне поджаренного хлеба с сыром и стакан молока.

— Бодьше ничего?

— Нет, благодарю вас, Ханна.

«Знает», — подумала Алиса, когда Ханна ушла, и решила, что старая шотландка только больше станет уважать ее — и за воздержание, и за этот первый шаг к экономии. Однако, когда поджаренный хлеб с сыром прибыл на подносе, порция оказалась более чем изрядной, и Алиса с удовольствием принялась за еду. Вообще, это было одно из ее любимых блюд, и Ханна, возможно еще и для того, чтобы подбодрить Алису в ее воздержании, приготовила его на славу. Алиса съела все до последней крошки, затем поднялась к себе наверх, намереваясь, по обыкновению, отдохнуть.

К своему удивлению, она заснула и проснулась уже после трех от телефонного звонка. Она взяла трубку и тотчас узнала голос леди Уэзерби.

— Алиса, дорогая, это вы? Говорит Элинор Уэзерби. Алиса, мы хотим, чтобы вы с Генри пришли к нам пообедать в четверг. Нет, никаких гостей у нас не будет, просто уютненько посидим вчетвером. Договорились?

Пораженная и еще не вполне проснувшаяся, Алиса не верила собственным ущам. Она только смогла произнести:

— Да… да… по-моему, мы свободны.

— Прекрасно, значит, мы вас ждем. Только сегодня утром Арчи говорил, что мы давно вас не видели…

— Да, в самом деле, — не утерпела Алиса. — Признаюсь, я немножко обиделась, когда на прошлой неделе не получила приглашения к вам на вечер.

— Ах, моя дорогая, была такая скучища. К тому же, мы знаем, как занят сейчас Генри, да и вы, я уверена, вряд ли смогли бы прийти. Но сейчас мы хотим видеть вас обоих. Какой необыкновенный человек ваш муж… он буквально взбудоражил весь город. Так ждем вас в четверг. И приходите пораньше.

Кровь горячей волной прихлынула к лицу Алисы, когда она положила трубку на место. Ее уважают, несмотря на всю глубину постигшего их несчастья, и уважают за ее личные качества. То, что из всех ее друзей именно Элинор Уэзерби в такую трагическую минуту проявила к ней внимание, было самым большим комплиментом, какой она когда-либо получала.

Она причесалась, посмотрела на себя в зеркало и спустилась вниз, куда Ханна принесла ей чашку крепкого чая и несколько сухариков.

— Прикажете сегодня приготовить баранину, миссис Пейдж?

И снова Алиса почувствовала участие, но сдержалась и не откликнулась на него. Она велела Ханне, как всегда, поджарить окорок. В конце концов, он уже куплен, а кто знает, что будет у них на обед завтра?

День медленно клонился к вечеру. Подкрепившись долгим отдыхом и чаем, Алиса решила чем-нибудь заняться. Генри еще не вернулся, и она целый день не имела от него вестей. В ожидании его она решила написать письмо сестре, чтобы не только попросить рецепт приготовления лепешек, но и сообщить о постигшем ее несчастье. Она села к бюро, вынула листок почтовой бумаги и, подумав немного, начала изливать душу:

«Дорогая Роза!

Случилось нечто совершенно ужасное…»

Шум подъехавшей машины прервал ход ее мыслей. Не успела она поднять голову, как услышала звук отпираемой ключом двери. А через несколько секунд появился и сам Генри. К этому времени Алиса успела обдумать, что скажет ему — и не столько зло, сколько печально, — но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он уже подошел к ней, поцеловал и взял за руку. Он был очень бледен — лишь на щеках горел яркий лихорадочный румянец.

— Алиса, — без всякого вступления начал он, словно не в силах сдержаться, — я снова обрел веру в порядочность, здравомыслие и исконную доброту людей.

Услышав такое начало, она широко раскрыла глаза: в минуты волнения Генри любил выражаться высокопарно, но сейчас она уж никак этого не ожидала. А то, что он сказал дальше, и вовсе повергло ее в изумление.

— Сегодня утром банк, или, если угодно, Уэзерби, так как это идет из его кармана, дал мне заем. И сумму куда большую, чем я ожидал. А знаешь подо что? Под доброе имя «Северного света».

— Ничего не понимаю, — пролепетала она, обеспокоенная его возбужденным видом. — Я же видела этот жалкий листок.

— Этот самый листок как раз и сделал все, моя дорогая. — Он говорил теперь более спокойно, стараясь держать себя в руках, и все же еще никогда в жизни она не видела его таким взволнованным. — То, что мы, несмотря ни на что, из последних сил продолжали выпускать газету, заставило, наконец, людей прозреть. Сегодня в редакции все утро звонил телефон, и нас буквально засыпали телеграммами. В вечернем номере «Тайнкаслского эха» напечатана изумительная передовица… А завтра будет опубликована другая — в «Манчестерском курьере». — И он улыбнулся впервые за много недель. — Даже священники и те в последнюю минуту решили поддержать нас. Глимор позвонил мне и сказал, что посвящает нам свою воскресную проповедь на тему: «Да будет свет…»

— Но, Генри, — еще не убежденная всем этим, возразила она, — как же вы сможете выпускать газету?

— До понедельника будем выпускать ее вручную… это тоже принесет свою пользу. — Он снова улыбнулся. — Том Гурли сказал мне, что любители-коллекционеры платят ему за номер по полкроны — он скоро просто разбогатеет. А с понедельника мы снова начнем ее печатать. Майор Ситон отдал в наше распоряжение здание арсенала — на любой срок, сколько нам понадобится: завтра мы перевозим туда машины. Пул с Льюисом, да и все остальные, даже Хедли, горят нетерпением взяться за дело.

— Но, Генри, не можешь же ты вечно выпускать газету в арсенале?

— Конечно, нет. Это временная мера, пока мы не подыщем постоянного помещения. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что еще до конца года мы вернемся в прежнее здание. Неужели ты не понимаешь, как это ударило по «Хронике»? Они купили типографию, а договор-то на аренду по-прежнему в моих руках. По закону они обязаны произвести переоборудование в течение трех месяцев. А к концу этого срока, если я еще что-нибудь донимаю, они будут разорены и с радостью продадут типографию кому годно. Говорю тебе, Алиса, никогда в жизни я еще не был так счастлив. Я расплатился с Северной бумажной компанией, выдал жалованье рабочим и оплатил все счета. Слава богу, я выпутался из беды, и если ты еще немного потерпишь, то наш дом скоро снова будет записан на твое имя.

— Ты в самом деле думаешь… — недоверчиво начала она, все еще боясь поверить теперь, когда она почти примирилась с мыслью о крахе, в эту внезапную перемену.

— Я могу лишь сказать, Алиса, что питаю самые радужные надежды… и полон глубочайшей благодарности. А сейчас, — он устало приложил руку ко лбу, — мне надо ехать в арсенал. В шесть часов у меня назначена там встреча с Ситоном. Но мне непременно хотелось заехать и сообщить тебе приятные новости.

— Если все действительно так хорошо, Генри, — и она вопросительно поглядела на него, — то, может быть, мы сумеем открыть и филармонический сезон в этом году?

— Конечно. Я, безусловно, опять займусь концертами. Лучшей рекламы и не придумаешь, а кроме того, мы и сами получим удовольствие.

— В таком случае… Я, значит, как всегда, смогу устроить прием?

Он весело рассмеялся и погладил ее по щеке.

— Конечно, дорогая, и даже непременно. Ты же знаешь, мне так приятно доставить тебе удовольствие. Тут даже поговаривают о том. чтобы устроить в мою честь обед. Это тебя тоже должно порадовать.

Когда он ушел, Алиса долго сидела молча, обдумывая случившееся. Затем, покачав головой, словно признавая, что есть вещи, недоступные ее пониманию, она медленно разорвала начатое письмо и, взяв другой листок бумаги, написала:

«Дорогая Роза!

Случилось нечто совершенно необычайное…»