Глава 17. Поезд до Мачу‑Пикчу 3 page

Мы ехали уже почти час, а Ла‑Пас так и не скрылся из виду. Он лежал внизу под нами, а дорога без конца петляла взад‑вперед по горным карнизам, снова и снова минуя город, казавшийся с высоты еще больше и уродливее. За городом реяли вершины Анд, покрытые курившимися паром шапками вечных снегов. Мы давно миновали ту высоту, на которой еще растут цветы и порхают певчие птички, и рассекали кристально прозрачный ледяной воздух, в котором можно было видеть за сотни миль. С трех сторон к городу подступали плато, огражденные острыми пиками, и, когда мы проезжали над ним в последний раз – поезд наконец‑то добрался до относительно просторного плоского участка, – он показался расчлененным на части глубокими провалами улиц и речушек: красноватый утес, поднимающийся к зеленым склонам, черным скалам и белым пикам.

В сопровождении разъяренного лая собак поезд набрал кое‑какую скорость и пересек серое плато, оказавшись у первой станции, «Иллимани», на высоте 13 500 футов. По шпалам бродили овцы, а индеанки продавали апельсины по пенни за штуку. Я купил шесть апельсинов и едва успел вернуться в вагон, как поезд тронулся. После бесконечно медлительного пути по крутым серпантинам было как‑то непривычно нестись с такой скоростью по более пологим перегонам.

Это был боливийский поезд. В составе преобладали деревянные вагоны второго класса, переполненные индейцами, желавшими попасть на юг. Эти вагоны, а также вагон‑ресторан и единственный спальный боливийский вагон, должны были отцепить на границе, в Виллазоне. Мой спальный вагон был приписан к Аргентинской железной дороге и должен был проследовать до конечной станции, «Тукумана». Этому солидному изделию английского завода Пульмана давно перевалило за пятый десяток. В каждом купе имелся свой буфет, раковина для умывания и туалет. В моем купе было две спальные полки. Фернандо, студент‑журналист, занимал верхнюю, мне же досталась нижняя, так что я имел привилегию единолично распоряжаться окном и столиком.

– Вот вы учитель, а без конца что‑то строчите! – заметил Фернандо. – А я собираюсь стать журналистом, но даже карандаша с собой не прихватил! Это вам следует стать журналистом!

– Я учитель географии, – уточнил я, отвлекаясь от своих записей. – А здесь, как вы сами видите, география весьма необычная.

– Это, что ли?

Он уставился в окно.

– Ну вот хотя бы эти горы.

– А, ну да, – кивнул он. – Это большие горы.

На нас смотрела Невада‑де‑Иллимани, темная мрачная громада в венце из зализанного ветрами снега. А у ее подножия простиралось плато, на котором траву прибили вплотную к земле ужасные горные ураганы.

Фернандо тупо улыбнулся. Он совершенно не мог взять в толк, что это меня так удивляет. Он лишь сказал:

– Хорошо, что вам так понравилась моя страна, – и вышел из купе.

Тем временем поезд миновал гору и теперь подбирался к гряде новых вершин, за которые цеплялись клочья облаков. В окнах мелькали обработанные поля. На востоке горизонт был белесым и зловещим, как раскаленный воздух над арабским городом из сказки. Это был дальний край высокогорных равнин. Острые пики гор напоминали минареты и казались невероятно изящными и невыразимо прекрасными в этом прозрачном воздухе. Ближе к железной дороге – но все равно где‑то вдалеке – теснились маленькие глинобитные хижины. Их окружали ограды из необожженного кирпича, и кое‑где виднелись загоны для скота, но ни в одной стене я не заметил ни единого окна. Двери закрыты, огни погашены, и сами хижины скорее походили на амбары и казались совершенно заброшенными. В Виаке, считавшейся большой деревней, мы остановились, чтобы взять еще пассажиров. Теперь вагоны второго класса имели лишь стоячие места, были забиты до отказа, и на поворотах я видел у каждого окна по три‑четыре лица. Я попытался было пройтись по поезду, чтобы попасть в эти вагоны, но об этом нечего было и думать – каждый клочок свободного пространства занимали плотно набитые пожитки пассажиров. Трудно было вообразить более резкий контраст с полупустыми поездами в Боливии и этими безлюдными равнинами вокруг.

Жить в ужасной земле равносильно тому,

Чтобы пережить ужасную годину.

Взгляни на эти суровые склоны

И на реку, пробившую путь через камни,

Взгляни на лачуги тех, кто живет на этой увечной земле. [47]

В деревнях на полустанках не было ни машин, ни дорог, ни деревьев, только убогие хижины и коровы, да индейцы, закутанные от холода. Если бы не ламы, удиравшие от шума поезда, и невероятно лохматые мулы, не обращавшие на нас никакого внимания, можно было бы подумать, что мы едем по Техасу. Округлые силуэты гор где‑то вдалеке – одну накрыло сеткой дождя, другую ласкало солнце – да бескрайний небосвод. Отсюда железная дорога была проложена по идеальной прямой, и едва приблизились сумерки, стало ужасно холодно. За весь день я увидел лишь одного индейца, катившегося на велосипеде по тропинке через поля, и женщину, присматривавшую за кучкой неподвижно застывших овец. Ближе к вечеру нам попалась еще одна женщина с двумя детьми. Она гнала с поля пятерку мулов, груженых примитивным сельскохозяйственным скарбом: мотыгами и лопатами. В пасмурных сумерках поселок Айоайо – глинобитные лачуги и церковь – возник словно отдаленный форпост иной эпохи. Он затерялся среди бескрайней равнины и был так мал, что поезд даже не замедлил ход.

Постепенно равнина делалась все более каменистой, и далеко впереди снова замаячили голые иззубренные горы. Они были такие высокие, что все еще ярко освещались заходящим солнцем, хотя мы ехали практически в полной темноте. И кондоры парили над горами так высоко, что тоже оставались ярко освещены. Последний увиденный мной за день индеец удалялся от железной дороги по руслу ущелья. Он был обут в сандалии на босу ногу, несмотря на холод.

Я увидел что‑то, принятое мной сначала за статую Христа. Но по мере приближения этот предмет сменил очертания человека на очертания бутылки. Это и была бутылка, двадцати футов высотой, сделанная из дерева. Она торчала посреди абсолютной пустоты, и большие буквы на ней гласили: «Инка‑кола».

Но зато в этот день я добросовестно поработал над дневником. Я был доволен: мне было легко писать в этом уютном спальном вагоне, несшем меня на юг, к границе. Я отправился в вагон‑ресторан и обнаружил там Фернандо, пившего пиво в компании его друга Виктора и еще одного мужчины – то ли косноязычного, то ли просто пьяного, – чьего имени я так и не расслышал. Они пригласили меня присоединиться к ним и задали вопросы, обычные для Южной Америки: откуда я? Где я уже побывал? Я католик? Что я думаю об их стране?

«Они терпеть не могут критики, – предупреждал меня человек в Эквадоре. – Не вздумайте их критиковать!» Этот совет не сработал в Перу. Перуанцев похвалы только злили и заставляли подозревать, что я заодно с их обанкротившимся правительством. А вот зато боливийцы, если Фернандо с приятелями можно было считать типичными образчиками местного населения, откровенно напрашивались на похвалы.

– Боливия – чудесная страна, – начал я.

– Это точно, – сказал Виктор. Он холодно улыбнулся. Другие согласились. (Но ведь все мы понимали, что это ложь.)

– Не то что Перу, – сказал Фернандо.

И вся троица боливийцев с минуту прохаживалась по недостаткам Перу.

– Большинство перуанцев с вами бы согласились, – сказал я.

– Но Чили хуже всего, – заявил Виктор.

– А как насчет Эквадора? – вставил пьяный.

– У них военная диктатура, – сказал Фернандо.

Это было беспроигрышное заявление, так как все упомянутые страны, включая и саму Боливию, управлялись военной диктатурой.

– В Эквадоре готовятся провести выборы, – сказал я.

– И мы тоже, – сказал Виктор.

В Боливии действительно через четыре месяца состоялись выборы. Их сопровождали перестрелки по всей стране, загадочные взрывы и ящики с подброшенными бюллетенями. Все согласились, что выборы прошли с нарушениями, и глава правительства генерал Банзер «аннулировал» результаты. Было объявлено военное положение, и было сформировано новое правительство как результат того, что официально назвали «бескровным переворотом». Потребовалось еще пять месяцев, чтобы распространить переворот на всю страну и пообещать новые выборы.

Фернандо сказал, что Перу – это полный отстой. Виктор сообщил, что черный рынок в Чили такой бедный, что там даже тюбика зубной пасты не найдешь. Пьяный добавил, что в Бразилии индейцев вырезают деревнями. Фернандо, как профессионал в газетном деле, сказал, что в Боливии самые лучшие в Южной Америке газеты, а вот в Аргентине они никогда не публикуют новости из‑за границы. Далее пошли откровенные штампы: Парагвай – одно непролазное болото, в Колумбии одни воры, а панамцы – такие непроходимые болваны и терпят такого безмозглого тирана, что не заслуживают даже иметь свой канал.

Мы продолжали пить пиво, а боливийцы продолжали поносить своих соседей. Я предположил, что они обладают некими общенациональными характеристиками, и вспомнил ту классификацию национальных характеров в зависимости от высоты, которую излагала мне дама в Эквадоре. Все в один голос заявили, что это чушь. Каждый настаивал на своей неповторимости и оригинальности. Самое странное, что они почти не говорили о Боливии, хотя Боливия буквально была во всем. Она сказывалась и в этом старомодном вагоне‑ресторане с расторопными официантами, и в индейцах, скорчившихся на подножках вагонов в тамбурах, и в ледяном дыхании гор, врывающемся в открытые окна. Возможно, Виктор прочел мои мысли и сказал:

– У нас в Боливии есть одна проблема.

– Только одна? – уточнил я.

– Одна большая проблема, – невозмутимо сказал он. – Море. Чили должна была оставить нам хотя бы небольшой кусок побережья – или Перу. Нам необходим свой собственный морской порт. А раз у нас нет своего порта, это и порождает остальные проблемы. Разве можно обойтись без морского порта?

– Ему понравилось наше пиво, – Фернандо увел разговор в сторону.

– Да, – сказал я, – оно очень вкусное.

– Посмотрите на того парня, – сказал Виктор.

В стороне от нас сидел человек и пил пиво. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что передо мной американец. Он был в грубых башмаках и клетчатой фланелевой рубашке, в которых так любят щеголять старшекурсники в американских университетах. Полы рубашки свободно болтались, борода была нечесана, он пил прямо из горлышка, то и дело поднося бутылку ко рту, утираясь тыльной стороной ладони и отрыгивая.

– Это отвратительно, – сказал Виктор.

– Хоть бы уж стакан попросил! – добавил Фернандо.

– Вы только посмотрите! – развеселился пьяный. – Буль‑буль! – Он показал при помощи пальца. – Прямо из горлышка!

– Отвратительно, – повторил Виктор.

– По‑моему, это американец, – сказал я.

– Это, должно быть, немец, – возразил Виктор. – Немцы всегда так пьют пиво.

Мы говорили по‑испански, не понижая голоса, и это нас выдало: мы и глазом моргнуть не успели, как парень встал и на беглом, с едва заметным акцентом испанском сказал:

– Я американец, и так принято пить пиво в Америке, – он прикончил бутылку, рыгнул и протопал во второй класс.

Мы принялись за еду, но у меня вдруг разболелся живот. Я извинился и вернулся к себе в купе. Поезд остановился. Мы прибыли в Оруро, довольно большой город, почти полностью населенный индейцами, на берегу озера Уру‑Уру. Дождь усилился, он барабанил в окно и стекал по стеклу ручейками, серебрившимися в свете вокзальных фонарей. Я улегся, выключил свет и свернулся клубком под одеялом в надежде перетерпеть боль. Я очнулся где‑то за полночь. В купе было так холодно и висело такое плотное облако пыли – видимо, это было результатом той скорости, с которой двигался наш поезд, – что я едва мог дышать. Я попытался включить свет, но он не горел. Я попытался открыть дверь, но ее как будто кто‑то запер снаружи. Я кашлял и задыхался, трясясь от озноба и усилившейся боли в желудке. Мне ничего не оставалось, как постараться взять себя в руки. Я глотнул из заветной бутылки, уткнулся носом в одеяло и стал ждать, пока алкоголь притупит изжогу.

Позже, уже на рассвете, я разобрался, почему не смог отпереть дверь: ее застопорил задвижками Фернандо, все еще спавший на верхней полке. Я же по‑прежнему чувствовал себя ужасно. Я вообразил, что всего через пятнадцать часов мы покинем высокогорье и окажемся практически на уровне моря. Но я ошибался. Мы все еще мчались на высоте 12 000 футов по фантастическому лунному пейзажу из скал и пустых кратеров. Алкоголь усугубил симптомы горной болезни: похмелье в разреженном горном воздухе приносило смертельные муки. Мрачный пейзаж с его зазубренными обломками скал навевал мысли об адских пытках. В этих холодных Кордильерах не встречались даже индейцы. На темные озера, промелькнувшие в окне, было холодно даже смотреть, и вдруг я понял, что это не вода, а лед, покрытый серой пылью, а дальше нам стали попадаться небольшие сугробы, грязно белевшие, словно обрывки нижнего белья. Снег!!!

За завтраком, состоявшим из черствого хлеба и чая, я разговорился с Виктором. Вроде бы они с Фернандо (пьяный куда‑то испарился без следа) решили сменить обстановку. Они выбрали один город на юге Боливии – поезд остановится там сегодня днем. И что они собираются там делать?

– Ничего, – ответил Виктор.

Я сказал, что отлично понимаю, что он имеет в виду.

– И может быть, читать, – добавил Виктор. – Люблю читать американские романы.

– И какие авторы вам больше всего нравятся?

– И. Бинг Уолла, – без запинки ответил он. – Еще Артур Айли и Тила Каудвэй.

– Никогда о таких не слышал, – ответил я.

Оказалось, романы у него с собой в портфеле. Это были переведенные на испанский Ирвинг Уоллас, Артур Хейли и Тейлор Колдуэлл.

– Вот, – Виктор поднял томик Колдуэлла. – Это про Цицерона. Но я уверен, что вы сами его читали.

– Никогда не читал ни одного из них.

– А у вас что за книга?

Это был роман Джека Лондона «Бюро убийств». Он не доставлял мне удовольствия.

– У него нехороший запах. В Новой Англии мы бы сказали: «Дурно пахнет».

– Дульно пасснет, – повторил он.

– Что‑то я себя неважно чувствую, – сказал я. – Это все из‑за горной болезни. Пожалуй, мне лучше пойти прилечь.

Я вернулся в купе, поправил подушку и стал смотреть на мелькавший за окном пейзаж порохового оттенка. Я надеялся, что мы уже начали спуск с горных хребтов. Попадавшиеся по дороге поселки представляли собой жалкое зрелище с разрушенными церквями и обвалившимися оградами, но они были редки в этих бескрайних каменистых пустошах, поросших бурыми кустарниками и пересеченных такими же бурыми ручейками. Временами в купе заглядывали Фернандо и Виктор. Вам лучше? – интересовались они. Я отвечал, что чувствую себя неплохо, но боль все не проходила, и я встревожился не на шутку.

Тянулись часы, и толчки поезда все сильнее злили дикобраза, поселившегося у меня во внутренностях. Тем временем мы доехали до Тапизы, где Фернандо и Виктор распрощались со мной. Даже на солнце Тапиза – кучка бурых лачуг, прилепившихся к горному склону, – казалась ужасной дырой. Неподвижный пейзаж нарушали лишь кружившие над головами кондоры да любопытные индейцы, ошалело щурившиеся на парочку чужаков, которым предстояло провести в их обществе ближайшие несколько недель. От одной мысли о том, каково это: стоять на платформе такой станции, как эта, и следить за удаляющимся из виду поездом, меня передернуло.

Мы двигались по рельсам со скоростью бега трусцой и на протяжении нескольких часов следовали руслу широкой мутной реки Камблайя. Здесь росли какие‑то кустарники и кактусы, напоминавшие гигантские кегли, а кое‑где среди скал даже желтели дикие подсолнухи. Я подумал, что это явные признаки того, что мы спускаемся с гор, но не заметил каких‑либо значительных перемен. Меня ввела в заблуждение ослабевшая боль: я подумал, что мне полегчало, потому что горная болезнь сходит на нет. Но оказалось, что плодородной остается лишь узкая долина вдоль реки – в остальном это была все такая же безводная горная пустыня, угрюмый пейзаж из безумных кошмаров. Это была неприветливая и пустынная страна. Около разлившейся реки попадались ежевичник и ивы, но дальше насколько хватало глаз, простирались пустоши, покрытые лишь голубоватой пылью: скалы, каменные гребни, исковерканные сплетения кактусов.

Горные выступы становились все ниже, река скрылась из виду, и на протяжении долгих миль мы ехали по пустошам. Машинист и не собирался прибавлять скорость. Поезд медленно и упорно продвигался вперед под чистым небом через это безграничное бесплодие. Все, что могло хоть как‑то порадовать взгляд, оставалось в стороне от железной дороги: на западе, где угадывались ущелья, на востоке, где горы не снимали снежных шапок и принимали те же изысканные очертания миражей в пустыне, которые я заметил днем раньше на выезде из Ла‑Паса. Анды – так называют их местные жители. Но название ни о чем не говорит. Это показалось мне очень важным, что такие огромные горы, увенчанные ледниками, обозначаются таким простым словом, общим для всех, а не носят каждая свое имя. Но и эта монотонная пустыня, и протянувшиеся на тысячи миль пустоши с их причудливыми формами называются просто высокогорным плато. И даже на карте оно не имеет ни каких‑то особых названий, ни описаний достопримечательностей. Поезд словно пересекал какую‑то облачную страну: он сделал несколько остановок, но остальные ее просторы так и оставались безымянными. И теперь все, кто находился в поезде, направлялись к пограничному городу, имеющему имя.

На подъезде к Виллазону наш поезд вдруг набрал скорость и спугнул стадо мирно пасшихся осликов. Мы подкатили к перрону: оказалось, что здесь высота была такой же, как в Ла‑Пасе. Аргентинский спальный вагон отогнали на боковой путь, а остальной состав утащили куда‑то за гору, так что я больше его не видел. К тому времени в спальном вагоне нас оставалось пятеро пассажиров, но никто понятия не имел о том, когда мы пересечем границу. Я отыскал проводника, гонявшегося за мухами по коридору, и спросил у него.

– Мы здесь надолго застряли, – сказал он таким тоном, будто рассчитывает на годы.

Это даже нельзя было считать городом, несмотря на его название. Это было всего лишь несколько строений, обслуживающих пограничный пост. Здесь была одна немощеная улица с низкими бедными лавками. Ни одна из них не работала. Возле маленького вокзала расположилось около двух десятков женщин. Они устроили самодельные квадратные навесы и торговали под ними фруктами, лепешками и шнурками для ботинок. Как только поезд прибыл, с него сошла группа индейцев, и это внесло некоторое оживление, но эти люди давно разошлись кто куда, а сам поезд отогнали с глаз долой. У женщин никто ничего не покупал, и неподвижную картину нарушали лишь мухи, суетившиеся над грязными лужами. Я едва не задохнулся, пока прошел до края платформы, – наверное, шагал слишком быстро. Старая индеанка, сидевшая под чахлым деревом, вдруг забилась и закричала, но на нее никто не обратил внимания. Я купил полфунта орехов и уселся на скамейке у края платформы, чтобы их погрызть.

– Вы из этого спального вагона? – спросил человек, спешивший в мою сторону. Он был неопрятен и одет в лохмотья.

Я сказал, что так оно и есть.

– Когда он отправляется?

– Я и сам не прочь это узнать, – ответил я.

– Ну, сейчас я у них спрошу! – И он замолотил по двери во внутренние помещения вокзала. Оттуда раздалось грубое:

– Пошел отсюда!

Человек выскочил из вокзала.

– Они все тут шлюхи! – выкрикнул он с негодованием и прямо по лужам прошлепал к спальному вагону.

Старуха все еще верещала, но на исходе второго часа я уже немного привык к этим звукам: они даже стали частью молчания, окутавшего Виллазон. Спальный вагон, застывший посреди этой тишины на путях, выглядел очень глупо. И нигде в округе не было видно ни другого поезда, ни автомобиля. Мы угодили в дыру в пространстве. В миле к югу, через мост и за очередной горой, находился аргентинский город Ла‑Куйака. Это тоже было ничто, дыра в пространстве, однако мы должны были туда попасть как‑нибудь и когда‑нибудь.

Откуда‑то выскочил поросенок, он шумно лакал воду из лужи у моих ног и шарился в ореховой скорлупе. Небо затянули тучи, они нависли над Виллазоном, и мимо станции пронесся тяжелый состав. Он почему‑то оглушительно ревел и поднял облако пыли, скрывшись в стороне Боливии. Индеанка кричала по‑прежнему. Женщины на рынке упаковали свои коробки и скрылись. Накатила тьма, отчего это место показалось еще более вымершим.

Начиналась ночь. Я вернулся в спальный вагон. Он тоже был погружен во тьму: ни электричества, ни керосиновых ламп. В коридоре было полно мух. Проводник уже воевал с ними не мухобойкой, а полотенцем.

– Когда мы отправимся?

– Не знаю, – ответил он.

Мне ужасно захотелось домой.

Однако от моего нетерпения не было никакого проку. Мне пришлось смириться с этой потерей времени как с неизбежной передышкой, пустой зоной, разделяющей более осязаемые участки пути. Какой прок в том, если я начну злиться или искать способ укоротить часы ожидания? Нужно просто набраться терпения и ждать. Даже во тьме время неумолимо продолжает двигаться. Старуха вопила, проводник проклинал мух.

Я покинул спальный вагон и направился к низкому освещенному строению, предположив, что там расположен бар. Здесь не росли деревья и не светила луна: ощущение расстояния было обманчивым. Мне потребовалась добрая четверть часа, чтобы доковылять до здания. И я угадал: там была кофейня. Я заказал кофе и уселся в пустом зале, дожидаясь, пока его принесут. И тут я услышал, как засвистел поезд.

Хрупкая босоногая индейская девочка принесла мне чашку кофе.

– Что это за поезд?

– Это поезд до Ла‑Куйаки.

– Черт! – Я швырнул на столик несколько монет и, мигом позабыв о кофе, помчался к вокзалу. Когда я вскочил обратно в вагон, локомотив уже прицепили к составу, а моя грудь разрывалась от бега на такой высоте. Сердце готово было лопнуть. Я плюхнулся на полку, едва дыша.

Снаружи сигнальщик болтал с кем‑то из пассажиров.

– Перегон до Тукумана в жутком состоянии, – говорил железнодорожник, – вы небось не один день будете туда тащиться.

И я мысленно проклял еще раз эту поездку.

Нас перевезли через границу к аргентинской станции по ту сторону горы. Здесь спальный вагон опять отцепили и отогнали на запасной путь. Минуло три часа. На вокзале невозможно было купить съестное, но я наткнулся на индеанку, заваривавшую чай на костре. Она очень удивилась, когда я попросил продать мне чашку чаю, и приняла деньги с робкой грацией. Недавно миновала полночь, и торчавшие на вокзале люди зябко кутались в одеяла и прижимали к себе хнычущих детей, скорчившись на своих пожитках. Вдобавок начался дождь, но мне удалось подавить вспышку раздражения мыслями о том, что это все пассажиры второго класса, а значит, это их жестокая судьба: торчать под дождем посреди пустыни на этом мертвом континенте и ждать, пока подадут их поезд. Просто мне повезло гораздо больше, чем им. Я по праву рождения имел билет в первый класс. И ничего нельзя было поделать с таким разделением.

И я занялся тем, чем занялся бы любой здравомыслящий человек, застрявший на границе между Боливией и Аргентиной в дождливую ночь. Я отправился к себе в купе и умылся. Я надел пижаму и лег спать.

В дверь купе постучали: проводник.

– Билеты, будьте добры.

– Где мы?

– В Ла‑Куйаке.

Все еще на границе.

– А когда отправимся?

– Через несколько минут.

Ну да, так я и поверил. И я снова завалился спать. Нетерпение и досада сработали как снотворное. Но не прошло и минуты, как меня разбудили свисток тепловоза, грохот металла и скрежет сцепки. Ну что ж, по крайней мере, мы наконец‑то тронулись.

Я проспал почти двенадцать часов. Я снова проснулся уже в шесть утра и обнаружил, что мы стоим на какой‑то станции. У платформы росли три черных тополя. В следующий раз я открыл глаза уже ближе к полудню. Три тополя по‑прежнему красовались у платформы. Мы так и не двинулись с места.

Это оказался Хумахуака, небольшой поселок на севере Аргентины. Мы отъехали от Ла‑Куйаки не далее чем на сто миль и спустились не больше чем на тысячу футов. День выдался прохладный и солнечный, полный стрекота насекомых и праздничного перезвона церковных колоколов. День был воскресный, и все казалось мирным и благостным. Было немного странно видеть настоящие цветники – длинные ряды ярких хризантем – и некоторые признаки процветания. Наверное, за последние недели это была первая железнодорожная станция, по которой не разгуливали поросята, роющиеся в отбросах за компанию с курами начальника станции. Меня подбодрила такая видимость порядка: я считал это явным признаком того, что мы попали в другую страну, и наш закопченный состав с грязными вагонами, полными мух, казался совершенно неуместным в здешней обстановке.

Гламурная дамочка лет сорока показывала вокзал своей милой дочке. Она сказала по‑испански:

– Это поезд до Тукумана, он проделал долгий путь из самой Боливии. Ты рада, что мы поедем на поезде?

Девочка брезгливо сморщила носик, глядя на наш экспресс.

Я рвался познакомиться с городом подробнее, однако боялся отстать от поезда. Хумахуака – симпатичное место, но находится в ужасной глуши, откуда я не смогу выехать еще несколько дней.

Я поинтересовался у проводника спального вагона, почему мы стоим.

Он ответил – пути. Где‑то на перегоне был поврежден путь то ли наводнением, то ли оползнем. Его не могли починить раньше, потому что рабочие не могут трудиться ночью. Это было серьезно: по‑видимому, из‑за вулкана.

– Мы не сможем тронуться еще несколько часов, – уверял он.

Я отважился прогуляться по городу и увидел индейцев, возвращавшихся из церкви с увядшими цветами в руках. И тут я вспомнил, что сегодня Вербное воскресенье. Лица этих людей светились умиротворением, снизошедшим на них в храме, той чистой радостью, которая считается признаком святости. Мне навстречу шли сотни людей, и каждый нес в руке цветок.

Однако все прочие заведения в городе были закрыты, рестораны не работали, автобусная станция пуста. Я прошелся по городскому парку и вернулся на вокзал.

За те часы, которые «Панамерикано» простоял у платформы с момента нашего прибытия, атмосфера здесь заметно изменилась. Принесенная с поездом бацилла убожества успела размножиться и расползтись по перрону. Под каждым окном вагона красовалась кучка банановых и апельсиновых корок, и на этом респектабельном вокзале не оказалось поросят, чтобы тут же их съесть, а из‑под туалетов вовсю лилась вода, и уже выросли горки экскрементов. Солнце припекало все сильнее, и вокруг состава вилось все больше мух. Этот железнодорожный экспресс, столь живой и любопытный на ходу, на стоянке превратился в отвратительную развалину.

Я надеялся, что, кроме меня, на этом поезде не окажется иностранцев. Однако это было не так. Сколько раз я на опыте убеждался, что во втором классе непременно будет ехать какой‑нибудь немец, дремлющий в обнимку со своим рюкзаком на каркасе и плюющийся в окно апельсиновыми косточками. Вот и в Хумахуаке оказался Вольфганг. Он сел в боливийскую часть поезда под холодным ливнем в Оруро и с той минуты терпел ужасы путешествия вторым классом. Я его не замечал, хотя он уже видел меня, когда я покупал в Ла‑Куйаке чай у индеанки. Он уже второй месяц путешествует по Центральной и Южной Америке и имеет весьма туманное представление о том, куда, собственно, направляется. Он был уверен лишь в одном: если ему не повезет найти работу в Буэнос‑Айресе, то на всю оставшуюся жизнь он так и застрянет в Аргентине. Он честно признался, что больше всего на свете хотел бы вернуться домой.

Иногда в обществе таких людей – а их мне приходилось встречать немало – я чувствовал себя довольно неловко оттого, что так быстро добрался сюда из Бостона. Ведь всего два месяца назад я сел на «Лейк‑Шор Лимитед» на «Саус‑Стейшн» и уже через несколько снежных дней любовался чистым небом над Мексикой. В пути меня никто не ограбил, я не свалился с какой‑то серьезной болезнью, я получал удовольствие от красивых мест и общался с приятными людьми. Я успел заполнить сотни страниц своего дневника и твердо верил в то, что закончу путешествие в Патагонии, в Эскуэле, маленьком городке, который я увидел на карте и обозначил целью своего вояжа. Я со всей возможной скоростью пересек почти все страны и всегда старался поскорее расстаться со встреченными мной другими путешественниками, собиравшимися задержаться на пару месяцев, скажем, в Барранкилье или Куско. «Мне не нравится Эквадор, – уверял меня американец в Перу. – Может быть, оттого, что я провел здесь слишком мало времени». Однако он уже проторчал там целых два месяца, по моим понятиям, целую вечность.

История Вольфганга не отличалась от десятков таких же, услышанных мной: месяц тут, пара месяцев еще где‑то. Он практически превратился в местного жителя и теперь был похож на человека, мечтающего начать все сначала. Я знал, что всего лишь стремлюсь на юг, как перелетная птица, влекомая неодолимой тягой. Но поскольку у меня не было фотоаппарата и я как можно больше старался писать дневник, мои впечатления об увиденном оставались живыми. Я мог воспроизвести в памяти Мексику или Коста‑Рику, едва взглянув на записанные мной разговоры, а подробности поездки от Санта‑Марты до Боготы возвращали меня в Колумбию. Ибо для меня путешествие, прежде всего, – это вкус воспоминаний.