Глава 17. Поезд до Мачу‑Пикчу 2 page

– Сегодня ясный день, а здесь так темно.

– Это потому, что ущелье очень глубокое.

Разговор, как у бедного мистера Торнберри, стал бессвязным и отрывочным, заглушенным эхом колес, перекатывающимся от одного каменного утеса к другому.

– Смотрите, еще индеанки.

Их было двое, закутанных в накидки и в красных плоских шляпах: одна тянула с поля упиравшуюся ламу, а вторая, видимо, стараясь привлечь туристов, ловко орудовала веретеном и тянула нить из грубой, плохо вычесанной шерсти.

– Берт, ты разве не хочешь это снять? – напомнила Эльвира.

– Сейчас!

Берт вскинул фотоаппарат и щелкнул двух индеанок. Мужчина по фамилии Фонтейн следил за ним. Берт заметил это и сообщил:

– Это последняя модель Canon, пока только единичный товар.

Берт не стал сообщать, сколько заплатил за него, или хвастаться, что фотоаппарат принадлежит ему. У его хвастовства были свои неписаные правила: «Это последняя модель Canon».

Мистер Фонтейн прикинул камеру на руке, посмотрел в видоискатель и сказал:

– Удобная.

– Компактная, – уточнил Берт. – Жалко, что у меня не было ее с собой в нашей поездке на Рождество.

Послышался легкий ропот, но никто не проявил своего интереса вслух.

– Не слышали про ураган «Форс‑Твелв»? – спросил Берт.

Иногда незнание окутывает вас, словно бумажный пакет. Шелест приглушенных отрицаний напомнил мне скрип оберточной бумаги. Никто этого не знал.

– Это был еще тот круиз! – продолжил Берт. – Мы были в одном дне хода от Акапулько. Отличный солнечный денек. И вдруг в один момент все небо почернело. Мы и охнуть не успели, как нас накрыл этот «Форс‑Твелв». Всем стало дурно. Продолжалось сорок восемь часов. Эльвира доползла до бара и все время просидела там, просто выпала из жизни на два дня.

– Это было моим спасательным жилетом.

– Невозможно ни спать, ни есть. Понимаете, дромамин помогает, только если принять его заранее, до того, как начнешь блевать! Жуть какая‑то. Помню, я все два дня только и твердил себе: «Не верю, что такое бывает. Не верю, что такое бывает».

Это было только прологом. На протяжении доброй четверти часа Берт с Эльвирой живописали подробности перенесенного ими урагана, и даже их монотонное бормотание, то и дело прерывавшееся, потому что один перебивал другого, чтобы добавить очередную деталь, было похоже на какой‑то ужасный отчет вроде страницы из «Артура Гордона Пима». Это была история о волнах высотой с дом и ураганном ветре, морской болезни, и страхе, и бессоннице. Старики на их корабле (и эта часть рассказа особенно напугала стариков на нашем поезде) не могли двинуться с места: их швыряло так, что многие получили тяжелые переломы.

– А один пожилой мужик – такой симпатичный старикан – сломал шейку бедра! Кто‑то пострадал так сильно, что уже до конца поездки из каюты носа не высовывал.

Берт то и дело повторял, что на корабле воцарился настоящий хаос, а Эльвира во всем винила английского капитана за то, что он ни о чем их не предупредил:

– Он же должен был знать хоть что‑то!

Правда, она сказала, что потом капитан признался, что сам впервые в жизни попал в такой шторм. Тут ее взгляд упал на меня и засветился подозрительным недоверием. Наконец она не выдержала:

– Вы англичанин?

– Я не англичанин вообще‑то.

– Вообще‑то! – фыркнула она с презрительной гримасой.

А Берт все продолжал свою повесть об урагане, о ветре и переломанных конечностях. В результате его рассказа тот занудный дождь, что накрапывал над нашим каньоном в Андах, показался не более чем освежающим душем, а поездка на поезде – увеселительной прогулкой. Берт и Эльвира познали ярость урагана на просторах Тихого океана, по сравнению с которым эта железнодорожная экскурсия и яйца выеденного не стоит.

– Я хочу выпить, – заявила наконец Эльвира. – Почему бы тебе не поискать мне выпивку вместо того, чтобы рассказывать этим людям о наших поездках?

– Вот ведь хохма! – сказал Берт. – Я ни слова не знаю по‑испански. Я вообще не знаю никаких слов, кроме английских. Но я всегда умел сделать так, чтобы меня понимали. Даже в Найроби. Даже в Италии. Знаете, что я делал? Я садился и говорил: «Моя хотеть выпить!» И это всегда срабатывало!

Ему вскоре предоставился шанс доказать, как талантливо он преодолевает языковой барьер. В вагоне появился контролер. Берт с улыбкой похлопал его по плечу. Он сказал:

– Моя хотеть выпить!

Контролер выругался и пошел прочь.

– Это в первый раз с тех пор…

– Посмотрите!

Впереди в черном обрамлении стволов сосен возникла широкая плоская долина, залитая солнечным светом. Птичьи силуэты чернели на небе, как чернильные штрихи, и лужайки манили своей зеленью в окружении пригнувшихся от ветра кустарников на окружающих долину склонах гор. Посередине долины, между зарослями алых фуксий и белых орхидей, несла свои темные воды бурная река Вилканта. Ее исток находился выше, возле Мачу‑Пикчу, откуда она через Урубамбу направлялась на северо‑запад, чтобы стать одним из притоков Амазонки. Ее питали водой вечные льды Сикуани, белой шапкой сверкавшие над развалинами древнего города Писак. А наш поезд сейчас пересекал Священную долину инков. Сама форма этой долины – необычно плоская и надежно укрытая в сердце гор для такого высокого места – поразила в свое время инков. Они жили здесь еще до прихода испанцев и пытались укрыться здесь, отступая с боями после поражения у Куско. Долина превратилась в последний оплот инков. Испанцы давно уверились в том, что либо уничтожили, либо покорили все остатки этой надменной и излишне цивилизованной империи, а инки все еще продолжали свое тайное существование в глубине здешних каньонов. В 1570 году двое монахов‑августинцев – отцы Маркос и Диего – в фанатичном порыве поклялись во что бы то ни стало пересечь горы и забрели в эту долину. С собой святые отцы привели банду индейцев, обращенных в христианство, с топорами и факелами. Они спалили дотла все капища, на которых инки все еще молились своим богам. Триумфальное завершение этого действа случилось возле Чукуипальты в районе Виткоса, где, к вящей славе Господней (инки почему‑то утверждали, что здесь скорее потрудился дьявол), спалили Храм Солнца. По берегам реки учредили несколько миссий (преподобный Маркос вскоре принял крест святого мученика), но в целом долина оставалась необитаемой. Она как бы заснула на веки. И никто не беспокоил этот сон, пока в 1911 году ретивый выпускник Йеля Хирам Бингхем, возбужденный «Первопроходцем» Редьярда Киплинга («Ты отыщешь то, что скрыто, – говорил мне Голос свыше,/– Ждет оно тебя, иди же, следуй дальше и найди!»[45]), не нашел на вершине горы город, который назвал Мачу‑Пикчу. Он был уверен, что нашел утраченный город инков, но Джон Хеммингс возразил в своем труде «Завоевание империи инков», что это место, скорее всего, находится гораздо дальше к западу, в Эспириту‑Пампе.

Гениальное решение инков позволило им надежно укрыться в этих горных ущельях, вдали от человеческих троп, за горными хребтами. Великие строители и мастера, они возвели свои неприступные крепости, используя горы как дополнительные укрепления.

Проехав несколько миль по долине Вилканта, дальше мы попали в Оллантайтамбо. Если бы я поленился совершить отдельную вылазку в это удивительное место, то так и не увидел бы никогда ни идеальных ступеней террас, ни крепостных стен – так искусно они были укрыты от постороннего взора. Их совершенно не было видно с дороги. Из окна поезда мы могли заметить лишь верхушки сторожевых башен, откуда дозорные предупреждали о приближении испанских войск. Оллантайтамбо стало своего рода победой индейцев: испанский полк под командованием Фернандо Писарро напал на город и был разбит. «Когда мы подошли к Тамбо, – писал в своих воспоминаниях один испанец, – то испугались – так хорошо он был укреплен». Сражение вышло чрезвычайно кровавым, и испанцев разгромили амазонские лучники и воины инков, вооруженные теми трофеями и облаченные в те доспехи, которые достались им от поверженных испанцев.

Сооружения инков поражали своим библейским размахом: за этими стенами укрывались подвесные сады, огражденные двадцатитонными мегалитами, добытыми в карьерах за много миль отсюда и поднятыми на эту немыслимую высоту. Это даже не была крепость как таковая: изначально здесь устроили императорский сад.

– Это, наверное, против оползней, – заметил походя мистер Фонтейн.

Но тут Берт Хоуви вскричал:

– Эй, это что за уродские башмаки!

Он во все глаза смотрел на мои ноги.

– Водонепроницаемые, – ответил я.

– Эй, детка, – обратился Берт к Эльвире, – ты только глянь, какие уродские башмаки!

Но Эльвира все еще смотрела на Оллантайтамбо. Она увидела башню с часами на деревенской площади, по ошибке приняла ее за колокольню и сообщила, что она напоминает ей колокольни в Куско. Прочие принялись наперебой сравнивать ее с колокольнями в Лиме, Квито, Каракасе, Ла‑Пасе и даже еще более удаленными отсюда. И так за все время нашего путешествия по Святой долине инков никто не обратил внимания на поля пшеницы и кукурузы, или на гладкие вершины утесов, отполированных великими ледниками, или на наше приближение к солнцу вдоль берегов этой стремительной бурой реки. Упоминание о колокольнях запустило дискуссию о религии вообще, а с ней лавину совершенно диких высказываний.

– Эти золотые алтари меня совсем достали, – твердил один турист. – Никак не пойму, почему их просто не расплавили и не накормили на эти деньги всю эту голытьбу.

– Вот‑вот, а еще есть статуи! – подхватил другой. – На них же смотреть страшно: вечно все в крови и в ранах!

Тут все заговорили разом. Оказалось, что страшнее всего смотреть на статуи Христа: жуть какая‑то! Деву Марию обвинили в излишнем весе и наряде сплошь из бархата и кружев. Иисус на кресте вызывал у них оторопь посреди золота и росписей: ребра так и торчат! Он и на человека‑то не похож! И так без конца: кровь, золото, мученики и люди на коленях. И зачем вообще изображать такое ужасающее количество крови, если в итоге все получается так вульгарно?

Мне стало тошно от этой смеси высокомерных издевок и брезгливости. «Никак не пойму» было их любимой фразой, но это была лишь неуклюжая попытка замаскировать непониманием свою глупость и невежество. То самое невежество, которое позволило опуститься до столь низкопробного кривлянья.

Я почувствовал, что настал мой час высказаться. Я тоже видел эти церкви и успел прийти к определенным выводам. Я громко прокашлялся.

– Это выглядит преувеличенно кроваво, потому что оно действительно кроваво, – заявил я. – Вполне возможно, что здесь церковь пролила именем Христа гораздо больше крови, чем в Испании, и уж наверняка гораздо больше, чем в Штатах. Но здесь вообще довольно кровопролитная жизнь, вы не находите? Чтобы поверить, что Христос страдал, вам необходимо знать, что он пострадал сильнее вас. В Штатах на изображениях Христа достаточно пары синяков, нескольких слезинок и ссадин. Но здесь? Как вообще возможно страдать сильнее, чем эти индейцы? Они ежедневно терпят боль самого разного рода. Инки по натуре своей были миролюбивы и набожны, но если кто‑то из них нарушал закон, то наказание оказывалось не в пример жестоким – его могли закопать живьем, забить камнями, распнуть на земле и затоптать или подвергнуть пыткам. На чиновников, пойманных на взятках, обрушивали каменную плиту, а девственниц, заговоривших с мужчиной, подвешивали за волосы. Боль пришла сюда не с испанскими священниками, но распятый Христос был частью церковного ритуала. Индейцам внушали, что Христос страдал, и им нужно было помнить о том, что его страдания были более тяжкими, чем их. То же самое относится и к Деве Марии, которой по определению положено быть более здоровой и упитанной и красиво одетой, чем любая земная женщина из их общества. И потому да, статуям необходимы эти преувеличения, поскольку они изображают Господа и Пресвятую Деву. Не так ли?

Убежденный в своей правоте, я развивал эту тему. Мария в соборе Святого Франциска в Лиме в своем парчовом платье с серебряной корзиной в руках обязана была превзойти в роскоши любую аристократку из инков, а заодно, если уж на то пошло, и испанцев. Эти божественные фигуры должны были превзойти любого смертного – будь то испанец или перуанец – как в роскоши, так и в страданиях. А значит, они и будут выглядеть более богато или более кроваво – в зависимости от ситуации, чтобы не нарушить веру в превосходство божественного над земным. И в этом состоит главный урок Спасителя, адресованный не только перуанцам, но, по сути, и всей прочей Латинской Америке: его неординарность. Точно так же статуя Будды в период отшельничества изображает мужчину гораздо более тощего и изможденного, чем любой живой отшельник или буддист. Чтобы вы поверили в Бога, вам необходимо видеть, что он принял гораздо более тяжкую муку, чем вы. Так же точно и Мария должна выглядеть более матерински, более роскошной и здоровой, чем любая другая мать. Религия требует такого накала эмоций для того, чтобы прививать набожность. Верующий не в состоянии поклоняться кому‑то равному себе: ему требуются зримые доказательства святости в изображении Господа. Тогда он ответит благоговением и покорностью и станет украшать Его золотом.

После этого никто ни слова не проронил о религии. Они снова отвернулись к окнам, и посыпались привычные замечания вроде «Опять свиньи» или «Видишь, там радуга?». Они упорно продолжали эту беседу ни о чем в стиле мистера Торнберри, чтобы отвлечься от того, что, по их мнению, превратилось в скучное и бесконечное путешествие в никуда.

Но там действительно была радуга над Урубамбой. Насколько мы можем судить, инки были единственным народом на земле, поклонявшимся радуге. И теперь мы приближались к тому, что Хирам Бингхем назвал «последней столицей инков». Дождь прекратился. Мачу‑Пикчу находился где‑то прямо над нами, укрытый в мешанине утесов и каменных обломков. Туристы все еще о чем‑то болтали. Я сдуру проболтался Берту Хоуви о найденной в отеле «Виктроле» и о том, как слушал на ней «Лил из Шанхая». Берт заявил, что Бен Берни – парень из Чикаго, и принялся в подробностях описывать, как тот пробивался в люди. Я представил, как высоко над макушкой бормочущего Берта на скальной лестнице жрецы солнца в своих ярких одеяниях стояли лицом к востоку. Они делали это каждый раз во время восхода, и, едва солнце, их божество, начинало сиять над вершинами Анд, жрецы простирали к нему руки и (как описал отец Каланка в 1639 году) «слали ему воздушные поцелуи… жестами величайшей любви и благоговения». Но перед нами еще лежал долгий путь: мы по‑прежнему не могли удалиться от реки. Ее воды были бурными и темными, потому что отражали густую листву на склонах ущелья, а не небо.

«Эта вода слишком темная и зловещая, – написал Бингхем, – даже для свободного от предрассудков янки».

Мы продолжали подъем по огромным скалистым уступам. Туристы болтали без остановки, замолкая, только чтобы поглазеть на что‑то. Поглазев, тут же начинали жаловаться. Это продолжалось до самого последнего уступа, до самой вершины горы, где перед нами открылся весь город. Он распростерся на горе подобно грандиозному скелету, заброшенному сюда великанскими кондорами. Туристы замолчали как по команде.

Глава 18. Экспресс «Панамерикано»

Экспресс «Панамерикано» – самый значительный поезд в Южной Америке, преодолевающий перегон в тысячу миль от Ла‑Паса в Боливии до аргентинской станции «Тукуман». Он пересекает границу между государствами, что удается очень малому числу поездов в этом полушарии, а ведь на поезде интереснее всего ездить именно тогда, когда ты попадаешь из одной страны в другую. Приграничная полоса – это такая ничейная зона, в которой можно наблюдать выдающиеся сцены театра мошенничества: получение отметки в паспорте, косые взгляды исподлобья, взятки на таможне, тупой патриотизм чиновников и необъяснимые запреты и отказы. Я пешком перешел по мосту над Рио‑Гранде, чтобы попасть из Техаса в Мексику, и так же пешком перешел из Гватемалы в Сальвадор. Теперь я надеялся на поезде пересечь границу Боливии и после трехдневного путешествия по горным районам Анд попасть в самое сердце Аргентины.

Но сперва мне следовало найти способ выехать из Перу. В настоящий момент забастовка остановила все поезда. Ходил только один состав: поезд до Мачу‑Пикчу, который обслуживали перуанские военные. Это было сделано исключительно ради успокоения туристов – вы ни за что не попали бы на него, будь вы индейцем, желающим навестить семью или отправиться еще куда‑то. Шахтеры также участвовали в забастовке, а муниципальные служащие осадили муниципалитет в Лиме. Мирные демонстрации быстро переросли в ожесточенные стычки, и саботажники грозили остановить даже состав до Мачу‑Пикчу. Рабочие требовали поднять месячный оклад примерно на полтора фунта. В Перу два фунта мяса стоят как раз полтора фунта стерлингов, а на два фунта в месяц может прожить средняя перуанская семья. Меня предупредили, что если я не потороплюсь убраться из Перу, то скоро забастовка остановит и автобусное движение. И хотя еще в Колумбии я дал себе клятву, что больше близко не подойду к автобусу в Южной Америке – боже правый, у меня ведь жена и дети! – у меня не оставалось иного способа, как на автобусе доехать до Пуно.

На поезде ваша поездка обычно легка и приятна. На автобусе вы трясетесь на пыльной ухабистой дороге в толчее и вони. Я не мог читать при такой тряске и поневоле не притронулся к дневнику. Мы добрались до озера Титикака на закате и пересекли его на пароходе «М. В. Олланта» в кромешной ночной тьме. Вам наверняка будут рассказывать о том, что это одна из самых захватывающих поездок на континенте. Но я ничего не увидел, потому что была ночь. Последний отрезок пути, от Гуакуи до Ла‑Паса, был совсем коротким, и я почти ничего не запомнил, кроме молчаливых индейцев и лам, следивших за нашим автобусом с горных утесов. Ну а к ламам у меня отношение особое:

Как коза, курчава лама и печальна, как овца,

И похожа недовольным выражением лица

На не признанного критикой поэта. [46]

Как раз перед Ла‑Пасом поезд взбирается на перевал, с которого потом спускается к городу, минуя угольно‑черные пики гор в белых покровах из вечных снегов. Снег на вид казался сухим и ломким и совершенно не походил на тот пушистый и легкий снег, к которому я привык в Новой Англии.

Нагота Боливии бросилась нам в глаза, как только мы достигли южного конца озера. Это была не карамельная нагота Мексики, или голый ракушечник Перу, или иссушенное бесплодие Гватемалы. Наготу в Боливии создавали сами кости земли, голые скалы, с которых давно и безжалостно сдуло тонкий слой почвы. Трудно придумать более бесплодное и жестокое место. И все же боливийцы в поезде до Гуакуи были общительны и дружелюбны, а их неизменные шляпы – здешние индейцы предпочитали фетр коричневых оттенков – придавали им залихватский вид.

– Вам надо мало‑мало здесь остаться, – сказал один из них, указывая рукой на заснеженные пики. – Там можно на лыжах кататься.

Под серыми тучами с черным подбрюшьем мы спускались к Ла‑Пасу – по мере приближения ко дну долины город становился все больше и уродливее, – как вдруг сине‑белая вспышка молнии прорезала воздух. В тот же миг ударил гром и сыпанул град. Градины лупили по окнам вагона и были так велики – настоящие мраморные шарики, – что я только дивился, как они не вышибли все стекла.

Я чувствовал себя отвратно. Я не выспался как следует в Куско, я дремал вполглаза в автобусе до Пуно, а грохот парового двигателя на «М. В. Олланте» и вовсе не дал мне сомкнуть глаз на озере Титикака. У меня расстроился желудок, а хваленые английские пломбы в зубах начали крошиться. И, конечно, не прекращалась горная болезнь: Ла‑Пас расположен на высоте более 12 000 футов над уровнем моря, а поезду пришлось подниматься еще выше, чтобы преодолеть перевал над городом. Я был как пьяный: полусонный, с путающимися мыслями и одышкой. Горная болезнь становилась все хуже, и снова у меня заболели зубы. Ничто не помогало, и я понимал, что не почувствую облегчения до тех пор, пока не сяду на «Панамерикано», который увезет меня из Ла‑Паса.

У меня случилась еще одна неприятность, но в итоге она пошла мне на пользу. Я не смог толком вспомнить, как нашел себе отель в Ла‑Пасе – скорее всего, зашел в первый приглянувшийся. Как бы там ни было, едва оказавшись у себя в комнате, я захотел принять аспирин, но фарфоровая рукоятка на кране с водой раскололась пополам. Рука машинально схватилась за осколок, чтобы закрыть кран, и только тогда я сообразил, что сжимаю фарфоровый осколок, порезавший меня до крови. Я выскочил в коридор, замотав руку полотенцем, и окликнул горничную, протиравшую пол. Она охнула: кровь уже промочила полотенце насквозь. Она вытащила из кармана передника эластичный жгут.

– Вот, затяните запястье, чтобы остановить кровь.

Я вспомнил, что жгуты вроде бы теперь считаются не лучшим средством, и спросил, где тут ближайшая аптека.

– Может быть, вам лучше пойти к врачу? – возразила она.

– Нет, – сказал я. – Ничего страшного, кровь и так остановится.

Но не прошел я и пары кварталов, как новое намотанное на руку полотенце тоже промокло насквозь. Рана почти не болела, но выглядела жутковато. Я сложил руки так, чтобы она не пугала прохожих. Но кровь стала капать на тротуар, и я мысленно выругался. Мне казалось чертовски неловким шагать вот так по серому чужому городу с кровавой повязкой на руке. Я уже пожалел, что отказался от предложенного горничной жгута. Я запятнал своей кровью и тротуар, и площадь. По пути я уточнял дорогу, а когда оглянулся, то обнаружил лужицы крови в тех местах, где останавливался, чтобы поговорить с прохожими. Испуганные боливийцы уже смотрели мне вслед. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не припустить бегом: ведь тогда сердце станет биться чаще, а значит, и кровь польется сильнее.

В аптеке работало пятеро девушек‑китаянок, коверкавших испанский до такого же птичьего языка, в который они превращали английский. Я встал, держа руку над корзиной для мусора, и сказал:

– У меня возникла проблема, – перед тем как выйти из отеля, я успел сунуть нос в словарь, чтобы вспомнить, как по‑испански называются раны, бинты, повязки, антисептик и марля.

– Она все еще течет, кровь? – спросила одна из китаянок.

– Похоже, что так.

– Снимите повязку.

Я размотал окровавленное полотенце. Кровь снова хлынула из раны на ладони: это был ровный узкий разрез, его края слегка расходились. И оттуда тонкой струйкой сочилась кровь. Теперь она капала на прилавок. Девушка двигалась очень быстро: она достала вату, намочила в спирте и больно прижала к ране. Вата стала алой через пару секунд.

– Все еще течет, – сказала она.

Другая китаянка и оказавшиеся в аптеке покупатели подошли поближе, чтобы посмотреть.

– Жалко‑то как! – сказал кто‑то.

– Мне совсем не больно, – сказал я. – Простите, что так напачкал.

Не тратя времени на слова, третья китаянка намотала на мое запястье тугой жгут. К ране прижали новый комок ваты. На этот раз вата осталась белой.

Вторая китаянка заметила:

– Больше не течет.

Но моя рука онемела и стала сереть прямо на глазах. Я испугался не на шутку. Я развязал жгут. И кровь моментально залила всю руку до самого локтя.

– Вам надо оставить жгут на руке.

– Но, по‑моему, это опасно, – возразил я.

– Намотайте жгут снова.

– Нет, – не согласился я. – Это нехорошо.

– Это хорошо. Это работает.

– Все еще течет! – в неподдельном удивлении воскликнула четвертая китаянка.

– Вам надо наложить швы, – сказала третья.

– Рана не такая большая, – сказал я.

– Да. Вы идите к доктору. Он через дорогу.

Я отправился к врачу, но приемная оказалась закрыта: перерыв на обед. По‑прежнему истекая кровью, я вернулся в аптеку и сказал:

– Не надо накладывать жгут. Просто продайте мне бинты и антисептик. Я знаю, что кровь остановится. Она всегда останавливается рано или поздно.

Пятая китаянка разорвала упаковку стерильного бинта и помогла мне наложить повязку, а потом отдала мне все упаковки от использованных средств. Я отправился с ними к кассе, чтобы расплатиться.

Кровь продолжала сочиться – не очень сильно, но достаточно, чтобы пропитать марлевый бинт и придать ему весьма зловещий вид, как у повязки из магазина дурацких приколов, которыми подростки пугают своих дружков. Повязка была толстой, пятна крови – ярко‑алыми. Но я был практически уверен, что она остановилась. Чтобы подкрепить силы, я решил выпить горячего сладкого кофе. При этом перевязанную руку я держал под столом, на коленях.

– Ого! – воскликнул официант. – Как это вас угораздило?

– Случайно, – ответил я.

Я зашел в банк поменять деньги и положил перевязанную руку на прилавок. Кассирша орудовала с необычайной скоростью: не задав ни единого вопроса, она пересчитала купюры и выдала мне местную валюту, старательно отводя глаза от крови на повязке. Никогда в жизни меня не обслуживали так быстро.

Я отправился в железнодорожное агентство. Пожилой служащий был энергичен не по годам. Он то и дело повторял испанское слово, нечто среднее между «Готово!» и «Проверено!». Он предложил мне присесть. Я воспользовался его любезностью и положил раненную руку ему на стол, нарочито не обращая на нее внимания.

– Один билет до Буэнос‑Айреса через Тукуман, пожалуйста.

– Готово!

– Спальный вагон первого класса, и я бы хотел уехать как можно быстрее.

– Готово!

Он зашелестел бумагами и, оформляя мне билет, как бы между прочим поинтересовался:

– А что рана… большая?

– Очень.

– Готово, – он скроил гримасу, выражавшую сочувствие. Еще никогда в жизни я с такой легкостью не оформлял нужный билет. Меня так воодушевила реакция боливийцев на мою раненную руку, что я еще сутки не менял повязку. Меня обслуживали быстро и учтиво, мне задавали разные вопросы: очень больно? как это случилось? сильно я порезался? Моя рука стала прекрасной темой для светской беседы, и каждый встречный благоговейно разглядывал белоснежную повязку. В Лиме я хотел купить картину, но цена оказалась задрана до небес, и я с отчаянием отказался от покупки. В Ла‑Пасе я нашел еще лучшую картину – лик святого Доминика, написанный в монастыре Потоси в середине восемнадцатого века. Я торговался не больше часа, оживленно жестикулируя раненой рукой, и покинул магазин довольный собой с иконой под мышкой.

– Вы бы лучше сдали эту икону в багаж, – посоветовала мне хозяйка магазина. – Это незаконно – вывозить из страны произведение искусства.

Раненная рука превращалась в мое самое удачное приключение в Южной Америке. Правда, позднее я побоялся, что тем самым слишком нагло испытываю удачу. Я даже додумался до того, что в ране разовьется гангрена и я потеряю руку.

На вид это был как раз такой город, где очень вероятен столь печальный исход: он тоже умирал от ран, пораженных какой‑то урбанистической гангреной. Если и существует город, в своем упадке напоминающий смертельно раненного человека, то это Ла‑Пас. Его неслыханное уродство будило сочувствие и любовь, и я невольно продолжал искать в нем привлекательные черты. Это было порождение бетона и стали, продуваемое насквозь ледяными штормами, пропахшими мокрой шерстью. Он был возведен над границей лесов, под одним из самых высоких перевалов в Андах. У его жителей были массивные, полные достоинства лица, без малейшего намека на ту хищную настороженность, что сплошь и рядом встречалась мне в Колумбии и Перу. Кофейни в Ла‑Пасе были отделаны деревянными панелями, официанты носили белоснежные куртки, а в витринах рядом с автоматами для кофе эспрессо красовались воздушные пирожные. При виде чинных матрон и их спутников в мешковатых, не по росту костюмах трудно было поверить, что вы не где‑то в Восточной Европе. Только когда я выходил на улицу, где индейцы, работавшие на заливке бетона, меланхолично жевали листья коки, я вспоминал, куда попал.

С неба все время что‑то сыпалось: холодный дождь, ледяная крупа, град. Но почти все были одеты по погоде. Теплые накидки и свитера, вязаные шапки и даже варежки и перчатки. Индейцы выглядели толстыми и неуклюжими в своих пончо, а кое‑кто под шляпу надел теплые наушники. Солнце я видел здесь лишь однажды. Оно выглянуло как‑то утром на несколько минут в прорыв в тумане, висевшем над ущельем. Ослепительно яркий свет не принес тепла: яркая вспышка, вскоре потонувшая в новой порции тумана. Прогноз погоды в местной газете не радовал разнообразием: «Облачно, туман, небольшой дождь, без перемен». Ни дать ни взять пасмурный период в Мейне – вот если бы еще меня не изводила эта тошнота! Я чувствовал себя разбитым, но не мог заснуть, у меня напрочь отбило аппетит, и я едва ворочал языком после первой же рюмки. А еще я понял, как плохо быть чужаком в холодном городе. Жители сидят по домам, улицы пустеют, как только закрываются магазины, никто не гуляет в парках, и даже просто целенаправленное движение – или просто его видимость – становится в холодном климате безмолвным упреком праздношатающемуся путнику. Я скатал свои картины, спрятал их в чемодан и стал собираться в дорогу.

Солнце выглянуло, едва «Панамерикано» покинул привокзальную платформу и по крутым серпантинам начал свой путь сквозь эвкалиптовые рощи к северу от города. Это были единственные деревья, которые я видел на протяжении нескольких последних дней. Из‑за деревьев выскакивали оборванные мальчишки. Сверкая улыбками, они цеплялись к подножкам вагонов, чтобы через несколько минут соскочить и с торжествующими воплями скрыться снова в редкой листве. Но вскоре они затерялись в густом непролазном подлеске. На нижних склонах еще попадались кое‑где глинобитные хижины, но по мере того, как мы все выше забирались в горы, жилья практически не осталось, лишь клочки заброшенных полей да одинокие индейцы, следившие за поездом. Несмотря на непрерывный дождь последних дней, камни на дне ущелий, прорезанных в толще скал давно иссякшими ручьями, оставались совершенно сухими. Трудно было найти более бесплодную землю, чем эта, сплошь покрытая камнями и песком. Но ведь мы находились на высоте больше 13 000 футов над уровнем моря и продолжали упорно карабкаться вверх, к краю серого голого плато, нависавшего над городом. В этом ущелье железная дорога была проложена по немыслимо узкому карнизу: справа каменная стена, слева – глубокий провал с неуклюжими крышами хижин на дне.