ГЛАВА 7. Мне очень нравится наш сад

Мне очень нравится наш сад. я сижу в нем часами, когда занимаюсь, слушаю журчание фонтана в уголке и гляжу, как кланяются темно‑зеленые листья, встрепенувшиеся под налетевшим ветерком. Когда Юкико поручает мне ежедневную поливку, я и вовсе прихожу в восторг. И тут же посылаю письмо в Штаты своему инструктору по дзюдо, где пишу, какие чудесные у Юкико цветы и как я горжусь своей новой обязанностью поливальщика. В конце письма замечаю, что неплохо было бы посадить овощи вдоль задней стены – овощи с собственного огорода на столе, что может быть лучше? Я ни на что не намекаю – просто случайно упоминаю об этом.

Правда, я так и не спросила Юкико, понравится ли ей, если среди ее магнолий поселятся мои клубни. И тут приходит посылка – внутри что‑то зловеще гремит.

Это семена редиски. И моркови. И помидоров. И огурцов. И тыквы! Что, извините, мне делать с тыквой? Она же несъедобная. А если я традиционно вырежу из нее страшную морду на Хеллоуин, визит местных полицейских мне обеспечен.

И вот я сижу за столом с семенами и приложенной к посылке запиской. Напротив – Юкико с каменным лицом, точно мы на ее или моих похоронах. Медленно и сосредоточенно, монотонным голосом она объясняет, что мой сэнсэй из Америки – сэмпай (старший товарищ по университету) Гэндзи. И его американская жена, таким образом, автоматически становится старшей для Юкико. Не важно, что женщины никогда не встречались и говорят на разных языках, эти отношения все равно сродни военной иерархии – рядовой не может ослушаться приказа генерала. Даже если бы Юкико и хотела, чтобы рядом с ее сиренью произрастали баклажаны (а она не хочет), помидоры у соседей уже вымахали по пояс,и…

«Карин, о чем ты думала, когда посылала это письмо?»

Я замечаю, что в записке ясно говорится: «Не хотите, не сажайте». Юкико смотрит на меня, как на полоумную, и объясняет, что на секретном языке общения это на самом деле означает: «Ждем еженедельного отчета с фотографиями». Ее лицо становится еще более каменным.

«У нас нет выбора», – говорит она.

Если честно, в глубине души я рада. Мне уже надоело таскать за Юкико сумки с продуктами во время ее многочасовых экспедиций за совершенно особым сортом шелкового тофу* с кунжутом. Покопаться в земле для разнообразия было бы неплохо.

____________________

* Японский тофу называется шелковым, так как процеживается через шелк.

____________________

Через полдня, потратив абсурдную сумму денег, я наконец посадила свои семена под толстый слой суперурожайного грунта. И теперь каждые полчаса выхожу на улицу посмотреть, не взошли ли они.

А между делом неохотно открываю очередной грамматический текст. По опыту я знаю, что учебники грамматики сперва пытаются умаслить учеников хорошими новостями: в японском языке нет будущего времени! Все глаголы правильные, и это еще не все – у них нет ни множественного числа, ни рода, ни лица. «Человек идти в магазин». Раз плюнуть!

Но у каждого языка есть своя темная сторона, и японский не исключение. Веками царившая в стране строгая социальная иерархия привела к возникновению нескольких параллельно существующих языков. Их использование зависит от возраста, пола, социального статуса и образования говорящего. Мой учебник с присущим ему неустанным оптимизмом характеризует это так: японский – как мороженое, есть множество разных сортов! В японском есть мужской и женский язык, стандартное, почтительное и уничижительное обращение, язык для своих и для чужих. Императору, как полагается, выделена собственная разновидность, хотя иметь язык только для себя кажется мне столь же бессмысленным, как быть обладателем единственного в мире телефона.

В конце концов оказывается, что суть японского языка вовсе не в общении, а в сохранении гармонии. Так, отрицание всегда ставится в конце. Таким образом можно вовремя поменять точку зрения, глядя собеседнику в глаза и оценивая степень его согласия: «Как ужасно готовит та женщина… ваша жена… не!» Личные местоимения считаются верхом заносчивости. Их следует всячески избегать, зато поощряется использование пассивного залога. В результате возникает забавная, но, надо отдать должное, абсолютно нейтральная тарабарщина: «Существует машина, которая утром была вовлечена в столкновение с почтовым ящиком». Мои родители бы сказали, что японцы пытаются избежать ответственности, но на самом деле это не так: это всего лишь проявление деликатности. Прямых и ясных высказываний учебник настоятельно советует избегать.

Плакал мой японский.

Из гостиной доносится громкий и непонятный звук. Оказывается, это мой телефон. Я тут же покрываюсь потом. Ответить на телефонный звонок по‑японски для меня все равно что смотреть на звезды сквозь пожарный шланг.

Осторожно беру трубку, точно передо мной разъяренная гремучая змея. Слава богу, это Роберто.

«Умеешь кататься на лошади?»

«Конечно».

«Хочешь посмотреть, как готовятся к ябусамэ?»

Ябусамэ – очень сложное самурайское искусство стрельбы из лука верхом на скачущей галопом лошади. В Средневековье оно считалось основой подготовки воинов. В наши дни оно превратилось в шоу, которое проходит на территории синтоистских храмов и собирает сотни тысяч зрителей. Эти состязания по‑прежнему воспринимаются очень серьезно, хотя теперь проигравший и не совершает харакири*. И мне очень хочется это увидеть.

____________________

* Ритуал самоубийства самурая в случае поражения.

____________________

Тренировка проходит в Цуруоке – 3 часа езды на электричке. К моменту нашего приезда наездники ябусамэ выводят лошадей из загонов, перебрасывают через круп антикварные седла (им по 400 лет) и описывают круг. В центре стоит Канэко‑сан, мастер ябусамэ в 35‑м поколении. Он медленно поворачивается вокруг своей оси, наблюдая за наездниками и время от времени ворчливо одергивая кого‑нибудь из них.

Наконец Канэко, довольный своей командой, приглашает наездников на соседнее капустное поле ставить мишени. На выходе с ринга мы успеваем его перехватить. Канэко 85 лет, у него совершенно прямой позвоночник и привычка резко щелкать зубами, глядя на собеседника. Он кажется выше, чем на самом деле.:

Роберто представляет меня. Я кланяюсь – так низко, как необходимо, ведь Роберто исподтишка подталкивает меня в спину. Упершись лицом в колени, замечаю, как грязно под ногами. А носки у Канэко все равно белоснежные, хоть он и колесил по сырому рингу: Наверное, занятия самурайскими искусствами каким‑то образом делают людей непроницаемыми для грязи. Роберто убирает руку. Я выпрямляюсь. Канэко кивает головой и прищелкивает зубами.

«Это великий человек, – говорит Роберто, когда Канэко уходит. – И очень добрый».

«Откуда ты знаешь?»

Роберто колеблется. «Однажды из‑за меня он пострадал, но не стал держать зла». «Что же ты сделал?» Он не хочет отвечать.

«Что‑то серьезное?» – допытываюсь я. Для меня невообразимо, чтобы Роберто мог кого‑то обидеть.

Он качает головой, наклоняется и берет кусочек земли. «Попав в глаз, даже маленькая песчинка может причинить немало вреда».

Всадники скачут по узкой тропинке между капустными грядками, обстреливая пластиковую мишень. «Стрелок ябусамэ, – объясняет Роберто, – должен сидеть в седле очень устойчиво: для точного выстрела ему нужна твердая платформа. Затем он должен подняться в стременах и упереться в них ногами, как поршнями, поглощая движение скачущей лошади. При этом в руках у стрелка огромный шестифутовый лук Все эти манипуляции нужно проделать, не напугав лошадь, чтобы та не взбрыкнула. Начинающим всадникам разрешают упражняться с луком лишь через три года, а через пять разрешают наконец участвовать в состязании».

Мы стоим в открытом поле, солнце печет, и поблизости ни одного автомата с газировкой. Я не ела с рассвета и проголодалась до такой степени, что ободрала листья с грязной капусты и сжевала их, пока все отвернулись. Чтобы не думать об урчании в животе, занимаю место прямо под мишенью: мне хочется снять, как всадник выпустит стрелу как будто прямо в объектив. У стрел 2‑дюймовые шишковатые деревянные наконечники: один такой вполне способен снять с меня скальп. Лошадь проносится мимо. Стрела вонзается в мишень в 6 дюймах от моей головы. Теперь я понимаю, что чувствовал сын Вильгельма Телля*.

____________________

* Герой швейцарской народной легенды, отразившей борьбу швейцарского народа против Габсбургов в XIV веке. Телль, меткий стрелок из лука, был принужден габсбургским фогтом Геспером сбить стрелой яблоко с головы своего маленького сына.

____________________

«Карин!» – зовет Роберто. О Боже! Неужели я чем‑то досадила Канэко? Что бы это могло быть? Даже маленькая песчинка может причинить немало вреда… «Сэнсэй спрашивает, не хочешь ли ты прокатиться!»

Швырнув камеру в капусту, бегу по тропинке – скорей, пока Канэко не передумал. Мне дают лошадь. Я осторожно карабкаюсь в седло. Здешние лошади – бывшие беговые, им ничего не стоит сбросить ездока, стоит лишь почувствовать его слабость.

Канэко объясняет, как ездить в стиле ябусамэ, но только без лука. Лошадь пускается галопом. Я поднимаюсь в седле, бросаю поводья и горизонтально вытягиваю руки. Мускулистый круп рвется из‑под ног. Цель проносится мимо. 12 секунд – и все кончено: лошадь встает, а я неуклюже плюхаюсь в седло. Потом спрыгиваю на землю. Вот это занятие по мне!

После того как все наездники по очереди обстреляли мишень, мы прогуливаем лошадей, чтобы они обсохли, моем их, смазываем копыта маслом, чистим ноги, вытираем седла, раскладываем сушиться одеяла и разводим коней по загонам. Мне поручили расчесывать гривы и хвосты От долгого пребывания на солнце все лицо обгорело и саднит, ноги стали как резиновые. Жду не дождусь, когда же можно будет сесть в электричку, добраться до постели и упасть на мягкую подушку.

Вдруг из‑за холки выглядывает Роберто. На лице довольная улыбка. «Канэко‑сан пригласил нас к себе домой посмотреть седла!»

От ужаса все внутренности превращаются в кашу. «Отлично!» – отвечаю я и приклеиваю к лицу улыбку.

Дом Канэко похож на заброшенный храм на склонах холмов Камакуры, в окружении вековых деревьев и толстой поросли мха. Внутри – настоящий музей: вдоль стен устрашающее самурайское оружие, шлемы и бесконечные ряды стрел, седел и стремян. Длинный коридор увешан портретами великих мастеров ябусамэ – предков Канэко.

Он достает кипу старых фотоальбомов, и начинается неспешный экскурс в семейную историю. Это похоже на Ветхий Завет: тот‑то родил того‑то и так далее. Есть и официальный свод правил ябусамэ, владелец которого наделяется поистине мифической властью. Пытаюсь связать слова в предложения, мысленно заполнить пропуски там, где словарного запаса не хватает, понять, к чему относятся глаголы или хотя бы уловить общий смысл того, о чем вещает Канэко, но мозг точно пропустили через барабан стиральной машины. К счастью, мы переходим в дальний конец коридора, и Канэко достает мечи. Роберто с жадностью принимается их рассматривать, а я отодвигаюсь на шаг назад, прислоняюсь к стене и закрываю глаза.

Роберто сразу начинает меня трясти. Мы говорим шепотом, и наш разговор совершенно сюрреалистичен.

«Ты должна блюсти дисциплину, как самурай на поле боя, – заявляет он. – Если самурай уснет, его убьют. И его друзей убьют, потому что он ленив и не умеет себя контролировать. Спящему человеку нельзя доверять: он всегда подводит друзей».

«Что, если он так устал, что допустит ошибку на поле боя, и его убьют?» – сонно спрашиваю я.

«Допустимо умереть потому, что ты устал. Это не признак отсутствия дисциплины».

В моем окутанном ватой мозгу вдруг всплывает яркое воспоминание. Это история, которую рассказал Гэндзи вскоре после моего приезда.

«Это случилось зимой в школе дзюдо, – горько усмехнулся Гэндзи. – Как‑то поздно вечером я пошел в комнату сэнсэя, чтобы задать ему вопрос. Он сидел за столом и писал письмо, а когда я вошел, даже не поднял головы. Я сел на кровать и стал ждать, пока он допишет. Я так устал после тренировки, что, сам того не осознавая, стал клевать носом и заснул. Сэнсэй так разозлился, что не разговаривал со мной до самого конца обучения».

Вот она, маленькая песчинка, приносящая большие неприятности. Я резко выпрямляюсь, приношу извинения, хотя наверняка уже слишком поздно.

Когда я уже собираюсь уходить, Канэко приглашает меня на состязания. Значит, он не обижается. Роберто был прав: он великий человек

Домой возвращаюсь такой усталой, что едва доползаю до ступенек. 16 часов на ногах, раскаленное солнце, единственная шоколадка за весь день и тысячи маленьких песчинок…

У двери поджидает Юкико. «Сегодня приходила домработница».

Я начинаю соображать, в чем могла провиниться. Футон перед уходом убрала, по всем горизонтальным поверхностям прошлась пылесосом, посуду вымыла и высушила, туфли выстроила рядком, цветы полила и ванну почистила до блеска. Что же могло не понравиться домработнице?

Но стоит войти в гостиную, как мне все становится ясно. Открытки.

Несколько дней я мучилась из‑за того случая с особым саке и наконец придумала решение. Дарение подарков в Японии происходит в соответствии со строгой иерархией и зависит от статуса дарящего, статуса принимающего, их отношений и важности оказанной услуги. Стоимость подарка легко вычислить с точностью до иены. Поскольку мой статус никак не изменить, я должна была найти способ подарить что‑то дешевое, что при этом будет иметь большую ценность. И тут я вспомнила, как японцы любят все сделанное своими руками – от керамики до бумажных вееров.

Я тотчас побежала в магазин, купила ворох дорогой бумаги васи *, сделанной вручную, и начала упражняться в оригами**. Через 2 дня у меня наконец получилось нечто приличное. На изготовление каждой открытки уходило по 3 часа: многослойные картины с невиданными птицами и насекомыми, сложенные в технике оригами на затейливом фоне. Гэндзи был потрясен. Юкико лишь косо взглянула на открытки и тут же объявила войну моему домашнему производству.

____________________

* Особый вид бумаги, применяемый в некоторых видах традиционного декоративно‑прикладного искусства, а также для изготовления одежды, игрушек и пр. Делается из веток особого кустарника, а иногда шелковицы, бамбука, конопли, риса.

** Традиционное японское искусство складывания фигурок из бумаги.

____________________

Так как мне негде было хранить бумагу, уходя из дома, я прятала ее под кофейным столиком. Вот и сейчас оттуда выглядывают яркие зеленые бумажные птички.

«Она не смогла там поработать пылесосом», – гневно заявляет Юкико. Я киваю. Не важно, что утром я это сделала сама, не важно, что я вообще не хочу, чтобы домработница Юкико убиралась в моей квартире. Думаю, где бы спрятать крошечные оригами, чтобы Юкико до них не добралась. В конце концов они оказываются в холодильнике, в пустой банке из‑под мисо. Я же достаю футон и заваливаюсь спать.

Date: 2015-07-22; view: 313; Нарушение авторских прав