Южная Африка, Сматс и африканцы

Мне шел пятидесятый год. В Институте постоянно училось более двухсот студентов. Меня приглашали читать лекции по психокинетической философии не только в Англии, но и во Франции. Жена чувствовала себя счастливее, чем когда-либо. Она полюбила Кумб Спрингс, найдя там в конце концов реальную работу себе по силам. Ей было семьдесят два, и ее не волновало, что люди думают о ней, поэтому она говорила и делала только то, что доставляло ей удовольствие. Порой результаты оказывались изумительными, порой гибельными, но скучными - никогда.

Я с легкостью совмещал лекции, занятия и работу в саду в Кумб по выходным с интенсивными исследованиями в лабораториях в Баттерси. Мы готовили коммерческое производство деланиума, и я надеялся, что его финансовый успех позволит мне отплатить за ту личную доброжелательность и доверие, которое мне оказывал председатель и другие директора компании.

Внешне все складывалось благоприятно, но я был неудовлетворен и неуверен в себе. Казалась неизбежной третья мировая война. Никогда в истории человечества накопление вооружений не предотвращало войну, а человеческая натура не могла противостоять искушениям страха, ревности и личных амбиций. Зачем нам было оставаться в столь опасном месте? Успенский был мертв, Гурджиев исчез. Ничто не держало нас в Европе.

Наши помыслы и обсуждения были направлены на символ Ноева ковчега. Мы многое узнали и доказали, что можем жить общиной. Будет ли правильно скрыться в каком-нибудь отдаленном месте, устроить там независимую жизнь и переждать надвигающуюся бурю, чтобы затем вернуться и помочь строительству новой цивилизации?

Нас притягивала Южная Африка по многим причинам. Двое наших друзей, Сесил Левис и его жена Ольга, собрались эмигрировать и взялись обследовать возможности Родезии и Южной Африки и прислать нам доклад. Сесил был летчиком и писателем. Он решил купить небольшой самолет, долететь до Африки, а затем продать. Неделю спустя после смерти Успенского его маленькая крылатая машина сделала круг над Кумб Спрингс и взяла курс на юг, мы смотрели на них так, словно они отправляются открывать новый мир.

Вскоре после этого мне представилась возможность самому поехать в те края. В Powell Duffiyn решили вложить часть капитала в заморские угольные предприятия, и, когда я предложил отправиться туда и привести им подробный отчет, они с радостью согласились. Другой наш друг, Кейт Торберн, также заинтересовался Южной Африкой как директор крупной финансовой организации. Он нанял самолет и предложил мне лететь вместе с ним. Отправление было назначено на начало января 1948.

Тем временем через Бернарда Кортни-Майерса я договорился о чтении лекций в Париже. У него был широкий круг друзей, большей частью связанных с движением французского сопротивления генерала Леклерка. Для определения темы я использовал слово»психокинетический». Одна лекция была о психокинетизме психоанализа. Я намеревался вылететь в Париж утром в день лекции, но туман держал меня на земле. По телефону я продиктовал лекцию доктору Годелу, согласившемуся меня заменить и прочитать лекцию по записи разочарованным слушателям. Несмотря на такую неувязку, на следующую лекцию о практике психокинетизма пришло много народу. Благодаря доброжелательному отношению одного из профессоров, обе лекции читались в школе Политических наук.

В Париже я самолично наводил справки о Гурджиеве, но никто ничего о нем не слышал. Это было удивительно, ведь его очень хорошо знали в городе, где он прожил двадцать пять лет.

Лекции усиленно обсуждались, меня спрашивали, не открою ли я Французское отделение Института, но тогда я ничего не мог им ответить, так как через несколько недель улетал в Африку.

Мы летели на переоборудованном ланкастерском бомбардировщике, очень быстром для того времени, но и крайне неудобном. У Кейта были дела в Судане, и на несколько дней мы остановились в Хартуме. Мне удалось съездить в Омдурман и увидеть собственными глазами слияние Белого и Голубого Нилов. Город Омдурман произвел на меня глубокое впечатление. Более четверти века прошло с тех пор, как я был на полуночной молитве в храме Св. Софии в Константинополе. Я почти позабыл о том воздействии, которое производит на меня исламская религия, но здесь, в Омдурмане, оно с новой силой нахлынуло на меня. В миллионном городе должны были быть живые люди, но я не встретил ни одного. Полуденная молитва потрясла меня. Жизнь в городе замерла. Большинство мужчин отправились в мечети, но тысячи вытащили свои коврики и семь раз падали ниц на берегах Нила, на улицах, везде и повсюду. То же произошло и вечером. Раньше я никогда не видел города, жизнь в котором управлялась бы религиозными порядками.

Стоя на мосте через Нил, там, где сливаются воды из Эфиопии и Уганды, я перенесся в прошлое, возможно, более отдаленное, чем времена древней Греции. Бадарские колонисты, спустившиеся в Египет с гор восемь тысяч лет назад, должны были проходить через это место. В те времена, задолго до первых летописей, подобные миграции, вероятно, проходили повсеместно: так человек входил в обещанный ему мир материальной мощи. «Чего мы достигли за восемь тысяч лет, - спросил я себя, - что значило бы больше, чем искренняя вера этих безграмотных суданцев? У них нет радио, нет машин, они не знают о современных изобретениях, но они находятся ближе к Богу, чем мы».

Я возвратился в Хартум, маленький искусственный мирок, созданный вокруг правительства и деловых контор британскими правителями Судана. Здесь жили хорошие люди с чувством долга и справедливости. Большинство из них любили местных жителей и, думаю, были любимы в ответ. Но ни те, ни другие не могли понять ценностей друг друга. Я так долго мечтал побывать в Африке, поскольку несколько встреч с африканцами убедили меня, что на этом континенте сохранилось нечто, утерянное в остальном мире. Вспоминаю одного необычного человека, Трэси Филиппса, с которым я познакомился в Истамбуле, и его рассказы о силах экстрасенсорного восприятия, которые он наблюдал в Центральной Африке. В то время я подозревал, что в северном полушарии нашей планеты цивилизация погибнет, а на юге возникнет новая цивилизация. Она станет первой цивилизацией Новой Эпохи, в которой соотношение рас будет иным, чем в наше время. Должен заметить, что с течением времени я все меньше и меньше склонялся к этому прогнозу.

Мы отправились в Найроби, где вновь у Торберна несколько дней были дела, а я был предоставлен самому себе. В Найроби я чувствовал себя крайне неуютно. Куда бы я ни пошел, я встречал убегающих людей. Некоторые бежали от войны, другие - от социальных проблем или матримониальных скандалов. Не припомню другого места, которое наполнило бы меня такой печалью в отношении той жалкой, мелкой жизни, на которую обрекают себя люди, заботящиеся только о своей безопасности и удобствах.

Как только представилась возможность, я тоже сбежал. Взяв машину, я уехал на ферму навестить старого приятеля. Около Великого Ущелья, спускающегося на две тысячи футов и пересекающего долину, где не растет ничего, кроме кактусов и опунций, местность поистине изумительная. Моя поездка очень меня тронула, так как я понял, что упадничество Найроби не отражало судьбы всей Кении. Там жили и англичане, трудящиеся в поте лица, чтобы дать жизнь этой земле, и этот труд приносил свои плоды.

Затем я отправился в Национальный Парк и охотничьи заповедники. Вид дикого жирафа, огромных табунов зебр, гиппопотама в болоте и грифов на верхушках деревьев был новым и щекочущим нервы переживанием. Но ничто не может сравниться с моментом, когда мы встретили пятерых львов, гревшихся на склонах гор по бокам от дороги. Водитель сказал, что они никогда не нападают на машины, и я практически безбоязненно мог смотреть на них через открытые окна машины. Львы были так близко, что, протяни я руку, я мог бы до них дотронуться. Я наблюдал за огромными животными, мирно отдыхающими после ночи охоты на зебр, временами открывающих глаза, чтобы безразлично взглянуть прямо в мои. Я сказал себе: «Будь у меня вера, я бы мог пройти рядом с ними, не боясь, и они не боялись бы меня». Но я знал, что не обладаю такой верой, и, хуже того, мои побуждения обрести ее не совсем чисты.

Во время поездок по охотничьим заповедникам в Кении и других частях Африки я убедился в истинности того, о чем уже писал, но без особого чувства, в «Драматической Вселенной» (том II, с.310-11), а именно, что каждый род животных добавляет особый модус к переживанию всего опыта на земле. Если на земле исчезнут львы, вместе с ними уйдет нечто важное, необходимое биосфере, и если это будет наша вина, то нам придется заплатить за убийство. Делается много нужного и бескорыстного для спасения животных и растений, но даже те, кто занимаются этим, редко осознают, насколько это жизненно необходимо для выживания человечества. «Кто мечом живет, от меча и погибнет,» - предупреждение, касающееся большего, чем человеческая жизнь.

Я возвращался в Найроби через кофейные плантации и фруктовые сады и тем сильнее почувствовал нездоровую атмосферу города. Был июнь 1948 года, задолго до того, как начались проблемы, связанные с May May, и я не слышал, чтобы кто-нибудь жаловался на Кикууса. Меня огорчала не расовая дискриминация или эксплуатация, а осознание, что я нахожусь среди людей, мужчин и женщин, которые не стоят лицом к лицу к жизни, как должны.

Я вернулся в номер в отеле и заперся там на двадцать четыре часа. Мой ум бился в агонии. А разве я тоже не убегаю? Чем я лучше любого из этих людей, считая себя таким умным, чтобы убраться из Англии до того, как придет беда?

В эту ночь я не спал и молился, чтобы я смог понять, как нужно поступить. Около двух часов утра шум от музыки и танцев подо мной прекратился. Постепенно все стихло. Вновь я ощутил то самое Присутствие, которое говорило со мной о смерти на школьном спортивном поле в Королевском Колледже несколькими месяцами раньше. На сей раз это было личное послание в виде инструкции: «Ты не должен оставаться в Африке. Твое место в Лондоне. Беда придет, не такая, как ты себе представляешь, но иная, и ты будешь в ее центре. Нет нужды строить ковчег, потому что не будет потопа. Задача, стоящая перед тобой, совсем иного рода, чем ты это себе представляешь».

То, что пришло, я выразил в словах, но это было послание без слов, но тем не менее, его значение было яснее слов.

Я почти сразу же заснул и проснулся спокойным и уверенным. Я не знал, могу ли я рассказывать кому-либо о том, что получил. Мне показалось, что послание было адресовано лично мне, и, если другие захотят создать в Африке колонию, я должен скорее помогать, чем отговаривать их.

На следующий день мы отправились в Родезию, где не произошло ничего заслуживающего внимания, затем мы поехали в Йоханнесбург. Благодаря рекомендациям Торньерна и некоторых других англичан, мне дали разрешение осмотреть множество шахт, изучить химический анализ, цены и структуры рынка, в действительности все необходимое для моего отчета. Поскольку поездка была рассчитана на две-три недели, я решил быстро объехать центральный и восточный Трансвааль, чтобы иметь представление о возможности создания колонии в какой-нибудь малодоступной долине.

Всего нас было пятеро: двое Левисов, двое Торнбернов и я. Миссис Торнберн была обездвижена из-за падения, которое привело к серьезному повреждению ее спины. Она не была с нами в нашей первой экспедиции к югу от подножья большего Базутоландского плато. Мы осмотрели хорошую ферму, выставленную на продажу, но земля была слишком дорогой и чересчур близко к главным дорогам, чтобы сойти за уединенную долину.

Мы вернулись и собрались все вместе в Дербене. Я чувствовал, что складывалась не совсем благополучная атмосфера. Наблюдалось некоторое волнение чувств, и изменение моих планов не способствовало улучшению положения дел. Мы были готовы отправиться в восточный Тансвааль, чтобы осмотреть местность, облюбованную Левисами. В Дербене у нас оставался один свободный день, и я предложил на время позабыть все наши разногласия и отправиться на пикник. Нам неоднократно рассказывали о красоте долины Умзимкулу у подножия Дракенбергских гор, и мы решили провести там день.

Мы наняли две машины и пустились путь. Я пишу слова «ущелье Умзимкулу» и не могу устоять перед искушением отправиться в прошлое и вспомнить этот чудесный день. Дорога, идущая вверх от Дербена к горам Дракенберга, должно быть, одно из самых зрелищных мест в мире. Мы проезжали через залитую палящим зноем африканского лета долину тысячи холмов, которая ведет из Дербена в Питермаритцбург, а затем направились вверх по склонам на две или три тысячи футов через мили и мили цветущих мимоз, запах которых проникал повсюду. Затем мы обогнули крутые утесы и въехали в ущелье Умзимкулу, где природа смешала всю растительность и в беспорядке разбросала ее среди скал.

Мы остановились на пикник. Я предложил провести один-два часа в медитациях над Блаженствами Евангелия от Матфея. Я всегда был убежден, что компиляторами, составлявшими Нагорную проповедь, руководила высшая сила, а Блаженства были для меня лучшим объективным тестом моего состояния. Мы разошлись в разные стороны и провели некоторое время в одиночестве, медитируя над каждым из Блаженств, а потом собрались и сравнили наши впечатления. Не думаю, чтобы кто-нибудь из нас шестерых, участвовавших в этом опыте в тот день, забыл, как постепенно изменялось наше состояние и как исчезали раздражение и размолвки. Несколько недель после этого наша группа жила и работала в полном согласии, и мы смогли договориться, какие шаги должны быть предприняты в дальнейшем.

По пути в Йоханнесбург мы проехали через Белфаст, самый высокогорный город в Южной Африке, расположенный на высоте семь тысяч футов над уровнем моря, а оттуда в Мачадодорп, всего на тысячу футов ниже. Там мы услышали о том, что в Долине крокодилов можно купить дешево несколько тысяч акров земли. К этому времени все примирились с моим решением не оставаться в Африке надолго, хотя я считал, что, если будет организована община, я стану ее частым гостем.

Левисы уже решили, где осядут. Торнберн хотел купить большой участок и сделать его часть пригодной для поселенцев. С этой мыслью мы отправились осматривать долину. Меня захватила красота Долины Крокодилов, лежащей двумя-тремя тысячами футов ниже высоких степей Мачадодорпа и Белфаста и связанной с ними Крокодиловыми водопадами, спрятанными глубоко в тропическом лесу, окружающем низкий вельд. Место показалось мне идеальным благодаря своей красоте, уединенности, богатой почве и достаточному количеству воды для того, чтобы стать домом для общины в несколько сотен семей. Я посоветовал купить землю, если Торнберна удовлетворит то, что верхние фермы в высоком вельде окупят его расходы.

Я не мог остаться надолго, так как должен был выполнить большую работу для Powell Duffiyn, и хотел сделать ее хорошо. Мне крайне повезло, и за десять дней я собрал необходимую информацию и осмотрел достаточное количество угольных шахт и предприятий химической промышленности Трансвааля и Оранского Свободного Государства, чтобы составить себе представление о том, что должно быть сделано.

До отъезда из Англии я написал премьер-министру Союза, фельдмаршалу Жану Сматсу, с которым я познакомился ровно тридцать лет назад в колледже в Кембридже, где он когда-то учился, а я поправлялся после ранения, будучи гостем главы колледжа. Он пригласил меня в гости. Я не хотел упускать такой шанс, поэтому полетел в Кейптаун как только понял, что могу рассказать ему о перспективах развития угольной промышленности. Я созвонился с его секретарем и был приглашен на следующее утро. Я оставил сигнальный экземпляр моей книги «Кризис в делах человеческих», который мои издатели прислали мне специально для подобных целей.

Я слышал, что Сматс был весьма низкого мнения о тех, кто не смог пешком взобраться на Гору-Стол, я взялся за это, предполагая, что дорога вряд ли будет более трудной, чем Пен-и-Гроес, ведущая к вершине Сноудона. Я выбрал подъем по солнечной стороне горы, обращенной к Бэй. Был жаркий солнечный день, и, оказалось, я даже не мог себе представить, насколько тяжелым может оказаться подъем. За пять часов я прорвался к вершине, взглянул на юг, туда, где была Антарктида, и спустился вниз, совершенно измученный, но подъем того стоил.

Сматс вернул мне книгу, сказав, что за ночь прочел ее. Он заметил: «Я совершенно согласен с вами, что мы сейчас переживаем великий кризис, и в общем я согласен с вашей теорией эпох. Но я не могу согласиться с вашим пессимистическим отношением к человеческой природе, процесс интеграции продолжается, несмотря на все противоположные свидетельства. Теперь рассказывайте, зачем вы приехали в Южную Африку».

Я ответил, что занимаюсь угольными исследованиями и что Powell Duffiyn послала меня для изучения возможных объектов для вложения денег. Я заметил, что, согласно моим сведениям, южноафриканские промышленники недооценивают возможности Трансвааля». Добыча золота поглотила все их внимание, и они не осознают, что в их руках находится самый дешевый в мире источник энергии. В течение по меньшей мере полувека Южная Африка может вырабатывать самый дешевый уголь благодаря его обширным и поверхностным залежам и имеющемуся у них подходящему оборудованию. Все, что делает Канада на Ниагарском водопаде, в Южной Африке можно сделать дешевле. Постройте карибскую дамбу и вложения капитала станут столь велики, что мощь Замбии не сможет противостоять Трансваалю. Южная Африка станет величайшим центром электрохимической промышленности в мире». Сматс перебил меня со словами: «То, что вы рассказываете мне, весьма ценно и интересно, кое-что для меня внове. Я хочу, чтобы вы рассказали об этом Хофмайеру. Это мой финансовый министр. Скоро я ухожу в отставку, но он остается и может воплотить в жизнь все эти проекты. Все, что мне остается, -дать им свое благословение».

Я принял это за намек и заговорил о своих личных мотивах, побудивших меня приехать, и, ссылаясь на свою книгу, сказал: «Я убежден, что надвигается великая опасность, от которой погибнет европейская цивилизация. Я с группой в двести человек хотел основать колонию в уединенной долине в Африке, где мы могли бы выжить и вернуться обратно после бури».

Сматс задал мне несколько вопросов и затем очень серьезно сказал: «Мой долг способствовать эмиграции, особенно из Англии, и я так и поступаю. Но вы и ваши друзья не обычные эмигранты. Мне кажется, вы неверно оцениваете ситуацию в мире. Вы полагаете, что в случае гибели европейской цивилизации что-то удастся сохранить. Я так не думаю. Европа является и будет, по крайней мере еще в течение столетия, средоточием надежд всего человечества. В Европе, включая и Британские острова, возникла древняя и очень стабильная цивилизация. Нигде в мире нет ничего подобного.

Недавно я был в Сан-Франциско, подписывал там Хартию Объединенных Наций. Начало положено превосходное, во многом более прогрессивное, чем Лига Наций, но и она не спасет мир от гибели. Только Европа может спасти мир. Какой толк переезжать в Южную Африку? Эта страна-младенец. Мы даже не начали расти. Все проблемы еще впереди. Еще сотни лет в Южной Африке не будет культуры. То же самое можно сказать и о Соединенных Штатах. Наиболее глубокое и горькое впечатление, которое я получил в результате моей поездки в Америку, касалось незрелости этой страны. Они стали мощнейшей державой в мире и вовлечены в мировую борьбу за власть. Но они еще не выросли для такой задачи, и в этом таится огромная опасность. Кризис в человеческих делах, на мой взгляд, состоит в том, что человечество прежде времени получило силы, которыми не может мудро распорядиться. Но эту проблему нельзя разрешить, спасаясь от нее бегством. Если вы чуть лучше, чем остальные, разбираетесь в проблеме, ваше место дома. Возвращайтесь и проповедуйте важность вашего европейского наследия».

В практическом аспекте его совет совпадал с тем, что мне было передано в Найроби, но основания там были очень личными и внутренними, а здесь -политическими и общими. Я рассказал ему, как участвовал в нескольких мирных конференциях и слышал такие же речи Брайанда. Это было двадцать восемь лет назад, с тех пор Брайанда погубили его же взгляды. Сматс печально ответил: «Так и меня погубят мои взгляды. Но сейчас в Европе появились люди, и люди влиятельные, которые так же, как и я, считают, что мы должны направить все наши усилия на спасение Европейской культуры. Это возможно только в том случае, если мы сохраним политическую независимость Европы».

В этот момент вошел секретарь и сказал, что он уже полчаса, как опаздывает на встречу. Сматс повернулся ко мне и добродушно усмехнулся: «Видите, как вы меня заинтересовали. Отправляйтесь к Хофмайеру и расскажите ему об угле. Здесь мы хоть что-нибудь сможем сделать».

Хофмайер тут же принял меня и долго слушал мой подробный доклад. Он задал мне несколько неожиданных вопросов, касающихся качества и цен. Я очень быстро считаю в уме и хорошо владел предметом. Но Хофмайер оказался еще быстрее меня. Я отнес его к трем или четырем блестящим умам, встретившимся мне в жизни. Очевидно, он был также добрым и честным человеком.

Я заметил, что пласты идеально подходят для механической разработки, и, наблюдая за работой шахтеров в Банту, пришел к убеждению, что они с легкостью научатся управляться с машинами. Он ответил: «Вы не понимаете наших промышленников. Благосостояние Трансвааля построено на дешевой и доступной рабочей силе, и они просто не в состоянии думать иначе. Интересы этой страны требуют значительного улучшения уровня жизни африканцев. Все от этого выиграют. Но очень немногие в состоянии это понять. Возможно, они поймут это лишьтогда, когда будет уже слишком поздно. Тем не менее, все, сказанное вами, очень меня заинтересовало. Прошу вас поговорить с Эрнестом Оппенгеймером. Он и его сын - одни из самых богатых людей в нашей стране, они смогут услышать вас». Он велел своему секретарю написать Оппенгеймеру.

Уйдя от него, я пожалел, что не заговорил с ним о духовной стороне моей миссии. Я был уверен, что он не только дал бы мне практический совет, но и заинтересовался бы глубинным существом наших исканий. В результате я вернулся в Йоханнесбург, встретился с Оппенгеймером и другими ведущими промышленниками Южной Африки. Они внимательно слушали меня, но явно полагали, что им достаточно дешевой энергии, а дальнейшая экспансия им ни к чему. Эти богатейшие люди Южной Африки произвели на меня благоприятнейшее впечатление. Они с искренней теплотой относились к африканцам, всем сердцем стояли за Сматса и Хофмайера в их политике, направленной на процветание африканцев. Некоторые из них с сожалением говорили мне, что, когда Сматс уйдет в отставку, эта политика вряд ли продолжится. Они восхищались способностями Хофмайера, но отметили, что он не способен завоевать популярность среди населения.

Закончив свои дела, я во второй раз отправился в Мачадодорп. Левисы уже устроились. Торнберны купили около двух тысяч акров земли. Сам Торнберн настолько вдохновился приемом, оказанным ему в Йоханнесбурге, что посоветовал всей своей группе вкладывать средства в Южную Африку. Те, кто принял этот совет, видимо, никогда об этом не пожалели.

На этот раз я задержался в Долине Крокодилов. Я хотел сам почувствовать ее. Там не было ни европейцев, ни американцев, только племя базутов, насчитывающее около двухсот человек, которые под предводительством своего вождя, внушающей почтение старой дамы, которой уже перевалило за сто лет, шестьдесят лет назад оставили Натал, уходя от европейских поселенцев. Они жили традиционной племенной жизнью в пяти или шести поселениях.

Рано утром я отправился на прогулку к Крокодиловым водопадам. Я руководствовался весьма сомнительной картой. Друзья предупреждали меня о змеях и об ужасной черной мамбе, которая нападает без предупреждения. Эти рассказы отравили часть удовольствия от прогулки в фуфайке и шортах по сочным травам долины. Все, что я увидел, была пара невообразимых бабочек с крыльями размером с мою кисть, а слышал я только болтовню невидимых бабуинов.

Следуя тропинке, я вышел к деревне базуто. Все жители деревни с мотыгами рыхлили посевы маиса. Их возраст варьировал от семи до семидесяти, и они пели и работали в такт своей собственной музыке. Увидев меня, они остановились и замерли в удивлении. Затем разом все засмеялись. Раньше мне не приходилось слышать такого смеха. В нем была чистая радость и дружелюбие без всякой враждебности или затаенной мысли. Я помахал им рукой и пошел дальше, а они вернулись к прерванной работе и пению. Это был один из незабываемых моментов моей жизни. Жизненный опыт убедил меня, что счастье значит больше, чем любое материальное благополучие. Мне редко приходилось встречать счастливого богача, но я видел много счастливых бедняков в беднейших деревнях Малой Азии и Греции. Я видел счастье в Омдурмане, но счастье, сейчас представшее перед моими глазами, отличалось от всех остальных. В этой деревне отсутствовали малейшие плоды цивилизации. У них не было даже плуга или телеги. Но они были счастливейшими из людей, которых я когда-либо видел. Они были людьми без страха и спеси. Я не мог не сравнить их с африканцами из пригородов Йоханнесбурга или даже с более счастливыми шахтерами Трансильвании. Но даже теперь, после сравнения, я понимал, что пути назад нет. Никакая сила в мире не могла спасти этих счастливых базуто от цивилизации. Дайте срок, и доброе правительство построит в долине школы и снабдит племя инструментами и тракторами.

С внезапной острой болью я спросил себя: «Неужели я видел последних счастливых людей на земле? Неужели все человечество попалось в сети материального успеха? Европейцы счастливы по сравнению с американцами. Они древнее по происхождению, и у них есть традиции. Но как быть с этими африканцами? Разве они не более древние и послушные традициям, чем мы все? Что сделали американцы с краснокожими индейцами - носителями традиции, насчитывающей двадцать тысячелетий? Что же мы делаем? Продаем счастье за прогресс, человеческое право первородства за обладание машинами!»

Красота долины возвратила мне душевное равновесие. Я углубился в лес вверх по берегам Крокодиловой реки, совсем узенькой в истоке. Водопад развеял последние остатки боли. Это не только один из самых больших и величественных водопадов в мире, но и, должно быть, один из самых красивых и, в то время, чистых. Под звуки падающей воды я молился о том, чтобы никогда не забывать, что если человека и можно считать создателем городов, то Бог остается творцом природы.

Я понял, почему меня так тянуло в эту долину, но знал, что никогда не буду жить здесь. Я печалился оттого, что никогда не видел в мире места столь прекрасного, уединенного и счастливого.

Вскоре я приехал в Англию, написал отчет, но в Южную Африку уже никогда не вернулся. Община была основана. Я помогал собирать для ее создания средства. Но тем, кто отправился туда, не доставало опыта, и через пару лет земля была продана. Думаю, ее купили для организации ловли форели, которой знаменита Крокодилова река. Богатые жители Южной Африки, наверное, проводят там выходные.

Я в одиночестве вернулся в Лондон, где меня ждали и готовились к моему приезду. Жена устроила праздник с демонстрацией гурджиевских упражнений и ритуальных танцев, над которыми двадцать четыре выбранных ученика работали под ее руководством. Были сделаны такие же костюмы, какие мы видели в Prieure. Меня застигли врасплох, и я повел себя не лучшим образом. Как раз перед возвращением в Кумб я боялся оказаться на пьедестале и того, что ко мне будут относиться как к высшему существу. Я боялся как за самого себя, так и за других, если они станут искать силу и опору во мне, а не в себе. Это был единственный пункт расхождения взглядов моей жены и моих. Она считала, что другим полезно уважать меня и что мое постоянное самоуничижение является моей слабостью, которую я должен преодолевать.

В большинстве случаев мне удавалось сохранить равновесие между двумя противоположными взглядами на мою роль, но на сей раз мое поведение не лезло ни в какие ворота. Вместо того, чтобы поблагодарить всех за те усилия, которые они приложили, я едва открыл рот и по окончании представления тут же вышел из комнаты. Моя жена сделала все, что в ее силах, чтобы успокоить собравшихся, и они, действительно, восприняли мое поведение как испытание, которому я их подверг, чтобы понять, сделали ли они эту работу для себя или ради благодарности. С тех пор несколько из присутствовавших тогда человек напоминали мне о происшедшем и о том, что все, что бы я ни делал, считалось сознательно направленным к некой высокой, но скрытой цели.

Скажу откровенно, что ничем не поддерживал столь глупого ко мне отношения. Напротив, я пытался выставить напоказ свои многочисленные недостатки и промахи. В этой книге я несколько раз упоминал о своем отношении к женщинам. Я всегда считал, что могу помочь женщине преодолеть трудности или неудачи в личной жизни своей симпатией или больше, чем просто симпатией. Все, что я могу сказать в свое оправдание, - я никогда не становился между женщиной и ее мужем и никогда не поддерживал интерес замужней женщины ко мне. Но я всегда был готов пойти навстречу свободной женщине. Две такие связи продолжались многие годы и были важной частью моей жизни. Моя жена их не одобряла, но считала их неизбежными при моем характере и нашей разнице в возрасте. Но такие связи действительно непростительны, если они возникают там, где есть отношения учителя и ученика, и я постоянно боролся с ними.

Я едва упоминаю здесь об этой стороне моей жизни, так как считаю, что и других моих действий, которые я не старался ни прятать, ни выставлять напоказ, достаточно, чтобы разрушить всякое представление обо мне как о высшем существе, достойном особого уважения. Другой моей явной слабостью была гнусная привычка врать, как для того, чтобы сделать людям приятное, так и для того, чтобы избежать конфликтов. Все знали об этой моей привычке и все же продолжали относиться к моим действиям так, словно ими руководил некий высший разум.

Я обладал еще одной «милой» особенностью: легко соглашался с каким-нибудь предложением, а потом после собственных раздумий находил его ошибочным и поступал совершенно другим образом без каких-либо предупреждений или объяснений. Я видел и другие свои недостатки и мало заблуждался на свой счет.

Я вернулся в Англию и нашел жену не только уставшей, но и серьезно больной. Два года она без отдыха несла всю тяжесть забот в Кумб Спрингс, и я предложил отправиться в автомобильную поездку во Францию.

Я слышал об открытии палеонтологами древних наскальных рисунков в Ласкоксе и, поскольку доисторические времена всегда меня интересовали, хотел увидеть их собственными глазами. Нам повезло: мы смогли осмотреть пещеры сразу после того, как в них был открыт доступ посетителям. Мы забрались под нависающую скалу и разглядывали рисунки при свете ламп. Эффект был неописуемым. Здесь, перед нашими глазами, были доказательства того, что как минимум двадцать тысяч лет назад на земле жил человек - носитель высокой культуры и значительных технических навыков. Об этих рисунках написано так много, что мне почти нечего добавить, кроме того, что я убедился, что в них можно различить два культурных слоя. Один из них представлял эзотерическое общество, знавшее, с какой целью создаются эти подземные изображения и применившее для этого технические возможности, намного опережавшие время, в котором они жили. Другой уровень относится к пещерным поселениям вокруг Лес Эйзиес, в которых все имеет примитивные черты, присущие жителям каменного века. Недельное пребывание в Дордогне и посещение музея Человека в Париже убедили меня, что эзотерические общины существовали и в древности, правда, они существенно отличались от тех фантастический описаний, что приводятся в теософской и оккультной литературе, так нежно любимой князем Сабахеддином. Я мог представить себе огромные стада оленей и бизонов, племена охотников, следующих за отступающим ледником, и на заднем плане мудрецов, подготавливающих будущее, которое мы унаследовали.

Жена вернулась домой повеселевшей, но все с той же непонятной болью. Я возил ее к различным докторам, но никакого определенного диагноза не добился. В мае я узнал, что Powell Duffryn требуются сведения об исследованиях, проводящихся в Соединенных Штатах, направленных на получение нефти из угля. Я предложил поехать туда и составить доклад. Получив добро, я написал мадам Успенской, с надеждой спрашивая у нее позволения встретиться с ней. К своему восхищению, я получил сердечный ответ, приглашающий меня погостить в Мендхеме.

Я прибыл 7 июня, за день до своего пятьдесят первого дня рождения. У внука мадам Успенской, Леонида, в этот же день был день рождения, и меня пригласили принять участие в праздновании. Я был удивлен, встретив двух старых учеников Успенского, о которых я слышал, что они ушли из группы. К тому времени мадам Успенская почти не выходила из своей комнаты и никого не принимала.

Меня пригласили к ней, и, расспросив о здоровье жены, она поинтересовалась: «Теперь, когда ушел мистер Успенский, что будете делать Вы?» Я ответил, что надеялся найти мистера Гурджиева. Но не могу отыскать его следов. Я предположил, что он или умер, или, как кто-то говорил мне, помешался. Она возразила: «Он не помешался. Он никогда не был сумасшедшим. Он живет в Париже. Почему бы вам не съездить к нему?»

Ее слова неимоверно потрясли меня. Мгновенно я увидел, как глупо поступил, не проявив никакой настойчивости в поисках. Я вспомнил последнюю беседу с ним, после которой прошло почти четверть века. Я до смерти перепугался. Я уже не был молод. Смогу ли я вынести его методы? Чего он потребует от меня на этот раз? И вместе с этим потоком вопросов на меня нахлынуло облегчение. Я больше не был один. Единственный из всех людей, о котором я мог с уверенностью сказать, что его внутреннее видение несравненно глубже моего, был рядом и мог помочь.

Я сказал мадам Успенской: «В Америке мне нужно закончить работу. Потом, если вы скажете мне, что я должен сделать, я уеду».

Она ответила: «Все не так просто. Дело касается не только Вас. Вы не знаете, в каком положении находится мистер Гурджиев». Она велела своей компаньонке мисс Дорлингтон прочесть письмо, которое она написала в Лайн, задавая группе тот же вопрос, что и мне, и предложив им обдумать возможность возвращения к Гурджиеву. Письмо вызвало бурю. Некоторые сочли себя связанными обещанием Успенскому никогда не иметь дело с Гурджиевым. Другие хотели бы получить больше информации. Только двое - те, что приехали в Америку, - решили, что попытаются вновь работать с Гурджиевым. Впоследствии оказалось, что предложение мадам Успенской вызвало враждебность фанатично настроенной группы, принимавши каждое слово, сказанное Успенским, за непреложный закон, который никто не мог нарушить, не предав священного доверия. Он сказал: «Никто не должен общаться с Беннеттом», - и необходимо было соблюдать это, жив он или умер, действовал ли он по справедливости или был введен в заблуждение.

Это меня не удивило. История учит, что когда духовный учитель, малый или великий, покидает земную сцену, его последователи разбиваются на фракции. Каждая претендует на сохранение и передачу того, что принес в мир их учитель, но одни слишком буквально воспринимают свою задачу, храня каждое слово, каждое воспоминание, каждое предписание так, словно они были выкристаллизованы и скреплены навечно. Другие тайно или явно празднуют освобождение от учителя и идут туда, куда их ведут личные побуждения. И только третьи сохраняют дух учения, приспосабливая его к внешним изменениям и даже изменяя его, если приходит что-нибудь новое.

В таком виде, полагаю, каждый примет третий вариант действия. Он соответствует притче о талантах, которая осуждает раба, зарывшего деньги господина в землю. Но в действительности все не так просто. Многие полагают, что следуют Пути Жизни, в то время как их ведет личное упрямство и эгоизм. Идущие по первому пути будут стойко отрицать, что закопали доверенный им талант в землю.

Обращаясь к прошлому, мы видим, как все последователи великого человека убеждены, что делают все в интересах его памяти. Лишь историческая перспектива позволяет нам увидеть разделение фракций. Со временем пассивные последователи исчезают, как исчезла христианская еврейская община в Иерусалиме, или Эхл-и-Юейт, или «Люди Дома», в Мекке. Только почти что еретики, такие как Св. Павел, или Му'авийа, пятый халиф, за внешней формой прозревали внутреннюю сущность послания и продолжали его жизнь в жизни людей. В буддийских текстах приводится контрастное описание Ананды, ближайшего ученика, сохранившего в памяти каждое слово Учителя, и Сарипутты, искателя, проповедника опасных взглядов. Ананда и подобные ему канули в Лету после смерти Будды. Активные искатели, едва ли не еретики, сохранили жизнь Дхармы.

И если мадам Успенская представлялась последователям своего мужа почти еретичкой, то это потому, что она смотрела на жизненное содержание, а не на форму его учения. Она знала, что ни одно учение, начинающееся и заканчивающееся в человеке, не может быть жизненной силой. За Успенским она видела Гурджиева, а за Гурджиевым - Великий Источник, источник всякого добра и совершенных даров.

Я не колебался ни минуты. Узнав, что Гурджиев жив и здоров, я решил немедля отправиться к нему. Но вначале я должен был выполнить свои обязательства. Я отправился в поездку по угольным научно-исследовательским лабораториям Соединенных Штатов. Хотя моя мать была американкой в четвертом поколении, я никогда не бывал в США, и все восхищало меня. Упомяну о двух происшествиях, иллюстрирующих контрасты этой великой страны.

В мои планы входило посещение Бюро научно-исследовательской станции при горнорудных шахтах, тогда работавшей над карбонизацией бурого угля, в Голдене, Колорадо. Голден - приисковый городок, основанный в дни поиска золота, когда Колорадо был отдаленным штатом. Он расположен на высоте 8000 футов над уровнем моря у подножья Скалистых гор, за Денвером. Мне указали ресторанчик, знаменитый своими бифштексами. Владелец был внуком его основателя, когда крупный рогатый скот только начали разводить в Штатах. Без труда найдя его, я уселся за столик и заказал мясо. Мне ответили, что понадобится три четверти часа для его приготовления. Я прошелся по городку и пришел минут на двадцать раньше срока. Проглядывая меню, я увидел форель Скалистых гор и заказал ее, чтобы скоротать время. Вскоре передо мной оказалась огромная рыбина, весом не менее полутора фунтов, и я понял, что наемся до отвала. Рыба была превосходной, и я прикончил ее. Тут я заметил, что посетители ресторана посматривают на меня с любопытством. На огромном овальном блюде принесли мясо. Это было целое ребро, весом в два с половиной фунта: пятинедельный мясной рацион в Англии. В жизни я не ел такого нежного мяса и изо всех сил старался отдать ему должное, но мысленно я все время возвращался к миллионам мужчин и женщин, голодающий в трудовых лагерях Европы и Азии.

На следующий день доктор Перри, директор исследовательской станции, отвез меня через горы в Рифл, на двести миль к западу. Был конец июня, и в Денвере было жарко, как в печке. По мере того, как мы поднимались выше, становилось холоднее, но все же я с удивлением встретил вид, открывшийся перед нами: везде, куда ни кинешь взгляд, - заснеженные горы и огромный ледник, у подножья которого паслось стадо древних бизонов. Они настолько были похожи на бизонов, изображенных в Ласкаских пещерах, что у меня замерло сердце. В тот момент я решил, что американские индейцы оставались связующим звеном с древностью и что мы совершили ужасное преступление, уничтожив их культуру вместо того, чтобы учиться у них.

Рифл - небольшой шахтерский городок в отдаленной части Колорадо с высокой столовой горой, простирающейся на сотни миль. Я намеревался осмотреть одно из крупнейших мировых месторождений сланцевой нефти и то, как ее добывают. Это была одна из множества поездок, я побывал в разных частях страны.

Если бы моя книга предназначалась ученым, я бы посвятил целую главу этому путешествию. Я познакомился со многими людьми, увидел сильные и слабые стороны американской науки и техники. Стремление во всем полагаться на механизмы отнимает у них гибкость и подавляет инициативу. С другой стороны, они в большей степени, чем любая промышленная организация в Англии, осознавали трудности, возникающие при переводе производства на широкомасштабные рельсы. В Англии мы часто терпим неудачу, потому что слишком поспешно переходим от исследований к массовому производству.

В Powell Duffryn мы совершали ту же ошибку, в основном по моей вине. Деланиум - действительно, отличное изобретение - мог бы принести коммерческий успех при малом риске вложенного капитала. Но мы очень торопились, и теперь Powell Duffryn Carbon Productsc испытывали трудности, подобно боли при прорезывании зубов. Я должен был это предвидеть, но мне не хотелось гасить энтузиазм директоров. В конце концов все устроилось лучшим образом, как это бывает обычно на предприятиях с достаточной финансовой поддержкой, но мне пришлось расплачиваться за недостаток предусмотрительности.

Все это произошло позднее, но я упоминаю об этом, потому что важно понять разницу между английским и американским подходами к решению технических проблем. Для нас верная идея важна сама по себе. Для американцев главное - иметь нужное оборудование. Если они сталкиваются с материальными проблемами, машины значат больше, чем идея, стоящая за ними. В этом отношении русские имеют преимущество перед нами обоими: они уделяют внимание равновесию между идеей и техническим обеспечением. На обратном пути в Англию я вновь остановился в Мендхеме и обнаружил, что двое моих друзей уже отправились к Гурджиеву. Каждый день я писал письма своей жене. В последнем письме перед отплытием говорилось: «Мне кажется, это наш последний бросок. Я не смогу и не буду продолжать работу в Кумбе один. Мадам Успенская утверждает, что никогда не была и не станет учителем в глазах других людей. Она предупреждает меня, что Гурджиев может предъявить нам непомерные требования. Здесь, в Мендхеме, она поставила перед своей группой вопрос: «Как бы вы поступили, если бы пришел Учитель?» Ответом, несомненно, должно быть полное предание себя в его руки. Предположим: то, что он написал в «Вестнике грядущего добра», правда, и в Персии действительно существует тайная школа, куда он посылает учеников? И, предположим, он велит мне покинуть Англию и тебя тоже и отправиться туда? Что я буду делать?»

Я отправился обратно на Мавритании, за шесть дней плавания составив отчет для Powell Duffryn. На четвертый день я получил телеграмму от жены: «Ты должен делать все, чтобы он ни сказал, даже если для нас это означает разлуку навсегда». Это был героический ответ, поскольку я очень хорошо знал, что она не переживет моего отсутствия.

В конце июля я добрался домой и с тревогой обнаружил, что ее состояние резко ухудшилось. Ее постоянно мучили боли. Бернард был в отчаянии. Он водил ее к одному специалисту за другим. Один говорил, что это почки, другой - что дело в травме позвоночника, третий туманно намекал на рак. Ночи были наиболее мучительными. Она не могла заснуть до четырех-пяти утра, когда должна была принимать горячую ванну. Тепло приносило ей облегчение, тогда на несколько часов она засыпала. Несмотря на боль и растущую слабость, она настояла на том, чтобы поехать в Париж вместе со мной.

Шестого августа 1948 года мы отправились в путь. Бернард боялся, что она не перенесет поездки. Он позвонил своему приятелю-врачу и попросил его встретить нас на Северном вокзале с каретой скорой помощи. Мужество жены было огромно. Она не захотела и слышать о том, чтобы ее несли на руках и сама спустилась к такси. Я отвез ее в отель на левобережье, так как на следующий день мы должны были отправиться на улицу дю Бак рядом с бульваром Св. Германа, чтобы увидеться с мадам де Зальцман, которую я не видел семнадцать лет со времен ее короткого визита в Гадсден. Мы обнаружили, что она живет на пятом этаже и что в доме нет лифта. Я хотел, чтобы жена подождала внизу, но ничто не могло остановить ее. Медленно, преодолевая боль, она поднялась по ступенькам.

Мы встретились с мадам де Зальцман; маленькой, очень прямой дамой с белоснежными волосами, очень изменившейся по сравнению с той молодой женщиной, одной из лучших учениц Гурджиева в Prieure, которую я помнил. Как только мы прибыли, она спросила, не хотим ли мы позавтракать с мистером Гурджиевым. Потрясенные легкостью, с которой это произошло, мы тут же согласились. Мы были готовы к длительному ожиданию и многочисленным испытаниям, прежде чем сможем его увидеть.

Date: 2015-07-22; view: 315; Нарушение авторских прав