Знаки и знамения

В первый день нового 1945 года я решил честно подвести итоги своей жизни. Прошло четверть века с тех пор, как моя первая жена, Эвелин, приехала из Турции в Англию, чтобы дать жизнь нашей дочери. С того времени моя жизнь приобрела новое направление. Я завел связи, приведшие меня к знакомству с Сабахеддином, Успенским и Гурджиевым и ко второму браку. Все прошедшие годы с их разнообразием событий объединялись общей идеей работы над собой для достижения более высокого уровня бытия. Я никогда не сомневался в возможности такого достижения, как и в том, что ключом к нему служит система Гурджиева в передаче Успенского. И это была не теория, захватившая мое воображение, а убеждение, подтвержденное моим опытом. Но теперь, спрашивая себя, чего я достиг, я не мог найти никаких позитивных изменений. Конечно, я сильно изменился, но приобрел ли я хоть что-нибудь, что нельзя было бы отнести за счет естественного созревания человека, живущего полной событиями жизнью? Я записывал свои соображения на этот счет и, читая их сегодня, вижу, что неуверенный в собственном прогрессе, я, тем не менее, был убежден в изменении моей жены. Но в ее случае их можно было отнести за счет почти смертельной болезни семь лет назад и исцеления, открывшего ей тайны жизни и смерти.

Успенский убедил нас, что оценить уровень бытия можно по способности человека себя помнить. Спящий человек механичен, он беспомощный раб своего окружения. Только тот человек, чьё внутреннее осознание свободно от его внешней деятельности, может по праву называть себя ответственным человеком. Основываясь на этом критерии, я топтался на месте. Я не мог вспоминать себя настолько, насколько мне это удавалось, когда я впервые попробовал это в самом начале работы Успенского в Лондоне. Я был не более независим от внешней среды, чем те, кого я осмеливался учить.

Что-то было в корне неверно. Я заговорил об этом с моей женой, но она сказала: «Ты изменился больше, чем думаешь, но ты все еще ошибочно требуешь от себя слишком многого. Ты не доверяешь себе, и это плохо. Конечно это лучше чем, погрузиться в самолюбование, но это тоже слабость. Почему бы тебе не следовать своему пути и не перестать подражать мистеру Успенскому? Ты не похож на него и никогда не будешь похож, но лучше бы тебе быть тем, кто ты есть, и не убиваться по поводу самовоспоминания. Ты выполняешь полезную и нужную работу, и это должно приносить тебе удовлетворение».

Как обычно, я не прислушался к ее словам и продолжал гнуть свою линию. Я сказал себе: «Я не смог овладеть самовоспоминаем с помощью кнута, попробую пряником». Каждое утро полчаса я решил посвящать упражнениям для выработки сдержанности. Я надеялся с их помощью достичь терпения.

Вскоре после того, как я начал эту практику, от одного из старых учеников Успенского я узнал, что Гурджиев жив и был в Париже во время войны. Я был столь далек от мыслей о Гурджиеве как о живом человеке, что это сообщение потрясло меня. Странно, что я настолько позабыл о человеке, определившем направление всей моей жизни. Я решил, как только закончится война, поехать в Париж и найти его. Эта мысль была чужда мне год-два назад, когда надо мной довлело запрещение Успенского вступать в какие-либо связи с Гурджиевым. Но с прошлого лета мы с женой все более и более отдалялись от Успенского и его учеников. Этот новый год мы праздновали вместе со всей моей группой в Парк Студио. Для нас это было потрясением, так мы всегда отправлялись на Новый год в Лайн Плэйс. Первый раз за двенадцать лет нас не пригласили.

Моя подавленность исчезла, как и все наши состояния, хорошие и плохие, проходят и забываются. У меня была интересная работа, и я задумывал сделать больше, чем это было в моих силах и времени. Кроме того, я не хотел бросать книгу, форма и содержание которой постепенно вырисовывались. В феврале мы с женой в первый раз отправились погостить в Кройборроу в Суссексе. Мы переживали чудесную гармонию и были на редкость счастливы. Между моими писательскими занятиями мы гуляли по Ашдаунскому лесу под сверкающим февральским солнцем. Я забыл свои пессимистические настроения и писал в дневнике: «Смогу ли я когда-нибудь заплатить за то огромное счастье, которое получаю! Я всегда чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим миром. Мне было дано столько счастья, а в ответ я могу сделать так мало. Я молюсь, чтобы мог сделать больше».

Первые полгода в 1945 году принесли прогресс в угольных исследованиях. Мы обнаружили, что можем вырабатывать новый вид угля со многими ценными качествами. Вместе с другими изобретателями мы занялись получением патентов. Почти одновременно я стал совладельцем более чем пятидесяти патентов в Британии и за рубежом. Новое вещество назвали деланиум, чтобы подчеркнуть наличие у него металлических свойств. В то время безвестным фирмам было очень трудно привлечь для научных исследований первоклассных ученых. Применяя нестандартные методы, я смог заполучить нескольких выдающихся молодых ученых и сколотил команду, с которой связывал огромные надежды.

Не менее успешно я привлекал людей для изучения Системы. Весной я прочел новый цикл лекций о гурджиевском учении и собрал большую и заинтересованную аудиторию. В это время к нашей группе присоединилось несколько американцев. Некоторые из них вернулись в Соединенные Штаты; я дал им рекомендательные письма к Успенскому. Наверное, у них сложилось весьма превратное представление о моей деятельности в Лондоне. Только позднее я узнал, что они решили, что мои лекции были копиями довоенных лекций Успенского.

Какой бы ни была последняя капля, чаша подозрительности и разочарования переполнилась. Первой ласточкой послужило письмо от представителя Успенского в Лондоне с просьбой «вернуть весь материал, полученный от Успенского, включая его лекции». Затем я узнал, что в Лайн пришло указание порвать все отношения со мной и не возобновлять их ни под каким видом.

В то время мы все еще жили в Парк Студио, а нашими ближайшими соседями были Джоржд Корнелиус и его жена Мэри. Он был американцем со среднего запада и работал в конторе военно-морского атташе. На мои собрания они привел нескольких морских офицеров, и вместе с женой они стали нашими близкими друзьями. Как-то раз, кипя от возмущения, он принес мне письмо от командующего Американским военно-морским флотом, в котором его предупреждали, что он стал жертвой шарлатана. Корнелиусу сообщалось, что я украл лекции Успенского и выдаю их за свои собственные. Ему советовали без промедления полностью порвать со мной, предупреждая, что в противном случае он никогда не сможет стать учеником Успенского.

Для меня это был горький день. Я оставил Гурджиева и Prieure, чтобы следовать за Успенским, и много лет пытался подчинить себя его дисциплине. Я очень хорошо знал, что упрям, и не перестал писать, когда он велел мне сделать это. Но в целом мои книги содержали мои, а не заимствованные идеи. Я считал Успенского человеком, обладающим высшей мудростью, и не подозревал, что он может поверить глупым сплетням. Я пытался найти некий высший мотив в его поступках, и не мог.

Мне не следовало оправдываться или вступать в объяснения. Если Успенский руководствовался неким скрытым мотивом, проверяя меня, оправдания были бы не к месту; если причиной его действий была злоба и подозрительность, пытаться восстановить справедливость было бы потерей времени. Теперь мне ясно, что в тогдашних моих рассуждениях присутствовала большая доля самобичевания, что-то вроде: «Пусть все мои друзья отвернутся от меня, пусть я буду неправильно понят и мои действия неверно истолкованы; я буду молча страдать».

Но само по себе страдание было подлинным. Мне совсем не хотелось встречать давних друзей, трусливо или вызывающе отворачивающихся от меня. Мне отнюдь не нравилось читать своей группе письмо, в котором меня называли шарлатаном и вором. Я сказал, что каждый должен сам принять решение. Они могли остаться со мной, но имея в виду, что я был один, без руководства и обучения; они могли присоединиться к группе Успенского и больше никогда со мной не встречаться. Их ответ бальзамом пролился на мои раненые чувства, поскольку почти все объявили о своем доверии мне.

Я попытался дать понять, что их решение должно основываться не на вере в меня или недоверии к Успенскому, но на понимании принципов Работы. Я не хотел влиять на них, объясняя причины своего неповиновения Успенскому. Для меня они были очевидны: необходимость выбора между статичным и динамичным отношением к духовной жизни, между подчинением и творчеством. Как бы я ни был недоверчив к самому себе и своим побуждениям, я считал, что лучше рискнуть всем, чем ничего не делать.

От группы я ожидал горячих обсуждений, неразберихи и поисков. Но реакция была минимальной. Они не могли понять, насколько серьезным и болезненным был для меня разрыв отношений между учителем и учеником, которые продолжались двадцать три года. Из моей группы Успенского видело всего несколько человек, и лишь единицы были постоянными членами его группы. Я был потрясен, осознав, что теперь эти люди безоговорочно зависят от меня. Я брал на себя ответственность за духовное развитие более сотни мужчин и женщин, с ужасом осознавая собственное несовершенство.

Несмотря на мой разнообразный опыт, я чувствовал себя несмышленышем в духовных проблемах. Помню, как однажды в Лайне, в ту ночь, когда мне открылся подлинный Беннетт, Успенский сказал: «Вы и мадам похожи. У вас обоих юные души. У вас нет опыта неоднократной жизни на этой земле». Он говорил о своей теории Вечного Возвращения, которую многие из его учеников воспринимали буквально. Я не был особым ее приверженцем, хотя и считал, что она содержит частицы истины. Моя жена принимала ее как наилучшее объяснение того, что в какой-то прошлой жизни она уже прожила эту жизнь. Успенский имел такое же убеждение относительно себя, поэтому, казалось, что должна быть какая-то субстанция для объяснения «Я уже здесь был», опыта, описываемого столь многими людьми.

Большим преимуществом теории Успенского о вечном возвращении было то, что она не содержала огромного количества нелепых представлений о наивной реинкарнации в распространенном ее понимании. Насколько я могу судить, опыт «Я уже здесь был» не может относиться к другой жизни в другое время и в другом месте. Более того, вера в реинкарнацию отрицает влияние наследственности на предназначение человека. Мне было ясно, что дети и родители соединены органической связью, подчиняющейся естественным законам и необъяснимой в терминах «предшествующей жизни».

В то время я считал, что опыт углубляется и зреет, и этот процесс не зависит от времени, то есть от «до и после». Несколькими годами позже мои исследования в геометрии и физике привели меня к расширению моих представлений о высших измерениях, и я ввел третий вид времени, который назвал Гипарксис. Это измерение связано с глубиной и качеством существования, которое я определил как «способность быть».

Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из «Короля Лира»:

"Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, - это зрелось. Продолжай, Глостер. И это верно." Я теперь оказался лицом к лицу с реальностью, и не было теории, которая могла бы поддержать меня в той ответственности, которую я на себя взял. Я осознавал разницу между опытом и зрелостью. Эдгар, окруженный слабыми, слепыми и сумасшедшими, хотя и молодыми людьми, единственный, кто обладает зрелой душой в трагедии, и за ним остается последнее слово. Гурджиевские слова, обращенные ко мне в 1923 году: «У тебя слишком много знания, но без Бытия знание бесполезно", - вернулись ко мне. Мне было сорок восемь лет, и, согласно видению, бывшему мне на Скутарском кладбище, я не достигну своего истинного предназначения, пока мне не исполнится шестьдесят лет, и это будет только начало.

Истинное предназначение или неистинное, но пути назад не было, и летом 1945 года работа в Парк Студио достигла огромной интенсивности. В то время мы регулярно трудились в саду Примрозы Кодрингтон. Вокруг были пышные сады, некогда окружавшие дома, разрушенные бомбами на Ословской площади. Мы купили кур и выращивали овощи. Частые встречи, совместный тяжелый труд, на фоне мира, пришедшего в Лондон по окончании войны с немцами, вызывали во всех нас чувство обновления, новой и полной надежд жизни, распространения и процветания работы. Но несмотря на то что внешне дела шли хорошо, я втайне тревожился, недоумевая, куда все это может меня завести.

В конце июля с группой в тридцать пять человек я отправился в третий и последний поход в Лэнгдал. Хотя война с Германией окончилась, японцы, казалось, были обречены сражаться до худшего и горького конца. Один из членов нашей группы был участником Потсдамской конференции в июле 1945 года. Он приехал на семинар с мрачными прогнозами насчет России, которые подтверждали все предсказания Успенского. Мы сожгли все мосты общения со Сталиным, и всякая надежда на дружеские отношения после войны была потеряна.

На четвертый день нашего пребывания в Лэнгдале пришло сообщение о сбрасывании атомной бомбы на Хиросиму. Я был буквально раздавлен. Я имел некоторое представление об атомных исследованиях. Я отказывался верить, что это реализовано на практике. В одной из публичных лекций о будущем угля я опрометчиво заявил, что расщепление атомного ядра столь же неуловимо, сколь незаметна игла в стоге сена. Мое нежелание поверить в эту возможность проистекало из более глубокого неприятия того будущего, которое ожидало человечество.

И вот оно настало. Ужасные следствия этого события открывались мне по мере того, как я слушал утренние сообщения по радио. На наших глазах приходил конец целой эпохе, которая продолжалась два с половиной тысячелетия - эпохе разума и уверенности в человеческой мудрости. С этого времени хозяином человеческой судьбы становилось безумие. Так было, я хорошо это понимал, но не мог поверить, что не оставалось надежды на спасение, не оставалось выхода.

Раздумывая над всем этим, я шел среди вереска и орляка, как вдруг значение нашей работы предстало передо мной в новом свете. Она станет предшественницей тех действий на земле, которые смогут противостоять ужасающим последствиям атомной бомбы. Я сказал об этом собравшейся группе, шаг за шагом разворачивая перед ними события, случившиеся в мире в этом веке. Я сказал, что уверен, что через десять-пятнадцать лет, а к середине девяностых уж точно, в мире проявится воздействие той великой работы, фрагмент которой мы видим сегодня. Наша задача - подготовиться. До этой поры наше Учение было скрыто и известно лишь единицам. Пришло время сделать его всеобщим достоянием. Настанет момент, когда главной потребностью станут люди, способные обучать остальных. Наша задача сейчас- научиться работать группой, и я надеялся, что мы займемся этим по возвращении в Лондон.

Наше пребывание в Лэнгхалле вовсе не было мрачным, как это может показаться из моего описания. Это был наш первый послевоенный выезд. В городах еще действовала карточная система на получение продуктов питания, но на отдаленных фермах это осталось только на бумаге. Джордж Корнелиус, имевший репутацию человека, могущего достать все что угодно, ухитрился купить целого ягненка. Мы зажарили его целиком и устроили настоящее пиршество в холмах в один из тех чудесных пасмурных дней, которые столь привлекательны в стране озер. Конец войне, конец старому режиму, мы с уверенностью смотрели в будущее, верили, что приобретем Кумб Спрингс и начнется новая эра.

В центре наших сегодняшних планов стоял Кумб Спрингс, но меня вновь сильно тянуло на восток. Не зная определенно зачем, я отправился в Школу Восточных Наук, чтобы разузнать, нет ли возможности изучать тибетский язык. Там я познакомился с китайским ученым, мистером By, много лет прожившим в Тибете. Его интересовал турецкий язык, и мы заключили соглашение. Раз в неделю я приходил на урок тибетского в Школу, и раз в неделю я занимался с ним турецким частным образом. Мы представляли собой довольно странный альянс англичанина, обучающего китайца турецкому и учащего у него тибетский.

Жена решила присоединиться ко мне, и 9 октября мы принялись за работу. Я до сих пор не могу понять, почему я решил выучить тибетский. Говорить на нем легко, но письменные формы баснословно сложны. Прошло пятнадцать лет, в течение которых мне лишь дважды представился случай использовать мои скромные знания тибетского.

Новый год мы встречали полные надежд и готовые ко всему. В целом наши ожидания сбылись. Я зарабатывал приличные деньги, работая управляющим директором Компании Угольных пластмасс. Британская Исследовательская Ассоциация по утилизации угля канула в Лету. Контракт по покупке Кумб Спрингс был подписан,, и деньги собраны. Мы работали над созданием нашего нового института. Предлагалось множество названий. В конце концов я предложил, чтобы мы выбрали название с минимальной смысловой нагрузкой, неудобоваримое в произношении, чтобы оно употреблялось как можно реже. Таким образом я хотел подчеркнуть, что Институт - всего лишь внешняя форма, а внутреннее содержание приходит из работы наших групп. Выбранное нами название «Институт Сравнительного Изучения Истории, Философии и Наук, Limited» вполне отвечало нашим необычным требованиям.

Возвращение в Кумб Спрингс было намечено на 6 июня. Я хотел отметить там мое сорокадевятилетие. Нужно было выбрать первых жителей. Многие из группы хотели бы там поселиться, но по желанию моей жены первыми стали в основном семейные пары. Кроме нас были выбраны, или, точнее, выбрали себя сами еще четыре семьи. Один муж передумал, но в последний момент его жена решила, что приедет одна. В первой группе было двенадцать человек. Некоторые их нас жили неподалеку от Парк Студио, поэтому отъезд 6 июня стало настоящим событием. Мисс Кейт Вудвард, позже ставшая одним из столпов Кумба, привезла трейлер вместе с машиной, и мы погрузили в него курятник и с десяток кур под попечительством Элизабет Майал и Джорджа Корнелиуса. Куры настойчиво несли яйца во время переезда, и наш трейлер вызывал всеобщее веселье желтыми брызгами. Джордж пришел в восторг, услышав, как один из грузчиков разговаривает на жаргоне кокни. Мы все были взбудоражены в тот день, ведь впервые у нас появилось собственное место, которое мы могли использовать для создания духовного центра.

Памятуя о Prieure, я был озабочен необходимостью все больших усилий: ментальных, физических и эмоциональных. В самый первый вечер, когда мы буквально падали с ног от усталости после переезда, я принялся мыть стены, и все присоединились ко мне и мыли до полуночи. Был четверг, и я объявил, что мы будем в субботу, восьмого, праздновать день рождения. Мы пригласили всю старую группу, человек сорок пришли с детьми. Мэри Корнелиус, отвечавшая за угощение, была в отчаянии. У нас не было прислуги, и все дружно принялись за работу. Мы находились в радостном возбуждении от новой жизни. Мы договорились не разговаривать за едой. День начинался с похода в Спринг Хаус и купания в ледяной воде.

Моя мать жила вместе с моей единственной сестрой, миссис Винифред Юдейл. Всю жизнь она провела в делах, но теперь была прикована к постели, перенеся в прошлом году удар. Вскоре после нашего переезда в Кумб я смог взять ее к себе и, кроме поездок к врачу и в дом к моей сестре, она оставалась рядом со мной до самой смерти. Одна из первых членов нашей общины, Ольга де Ноттбек, помогала ухаживать за ней в последние дни.

В августе в Кумб Спрингс состоялся первый семинар. Его темой я избрал «Бытие и Сознание». В нем приняло участие около сорока человек, и каждый день с раннего утра и до вечера мы работали под палящим солнцем жаркого лета 1946 года. Мы снесли лабораторию, построенную на теннисном корте. Каждый день мы часами чистили и выгребали пыль. Для многих это были первые физические усилия в жизни. Каждый вечер мы собирались и долго обсуждали различные аспекты темы «Бытие и Сознание». Некоторые из участников имели опыт различных состояний сознания, достигаемых с помощью физических усилий. Некоторые были напуганы и не желали работать. Эффект был усилен двухдневным голоданием без ослабления физической работы и ментальных упражнений.

Во всем этом не было ничего оригинального, по большей части я копировал то, что испытал в Prieure под другим чудовищно жарким солнцем. Для приехавших учеников этот опыт был столь же новым и ошеломляющим, как и для меня двадцать три года назад. Если бы я не прошел через него сам, я никогда бы не осмелился поставить такую задачу перед остальными.

Семинар принес неожиданную пользу, установив тесные отношения между постоянными жителями Кумб Спрингс и теми, кто приезжал сюда только на еженедельные семинары. Я боялся, что маленькая группа будет изолирована от мира. Жизнь в Кумбе была столь напряженной, что не оставляла времени ни на какие внешние занятия. С июня по сентябрь 1946 года ни одна женщина не покинула пределы Кумба, кроме как по хозяйственным нуждам. День начинался в шесть часов, надо было подоить коз, покормить кур и приготовить завтрак. Мы часто ложились заполночь, заканчивая день, как это было в Prieure, ритмическими упражнениями Гурджиева. Тяжелый физический труд был только элементом в создании атмосферы настойчивого стремления. Мы с женой оба пытались создавать условия для самовоспоминания и самоизучения. Часто это принимало формы указания на слабости в такой форме, которая при любых других обстоятельствах воспринималась бы как оскорбление. Наиболее беспощадные атаки считались необходимыми для самоизучения, и никто не жаловался. Как я узнал позже, члены нашей общины, число которых увеличилось до двадцати, настолько переживали из-за своей несостоятельности, что боялись быть отосланными прочь.

Я чувствовал недостаточность физического усилия и эмоционального напряжения. Я искал способы держать в напряжении и ум. Думая об этом, я решил в сентябре 1946 года каждый день предлагать тему для медитации. Эти темы получили названия «злободневные темы». Каждый день в течение тысячи дней я взялся предлагать новую тему. Тему я объявлял рано утром, и члены группы звонили и узнавали ее. Задание заключалось в том, чтобы все время держать ее в уме и не допускать блуждания мыслей и полусонных дневных грез. Я выполнял эту задачу на протяжении всех непредвиденных и разрушительных событий, ожидавших нас в будущем, вплоть до истечения тысячи дней 16 мая 1949 года. Не знаю, имело ли смысл это усилие. Для меня это было актом суровой самодисциплины, а для других - подчинением собственных чувств направлению и цели. У таких практик есть и другая сторона, о которой надо знать. Они могут легко перерасти в то, что Гурджиев называл «работой во избежание работы», то есть совершение легко выполнимых усилий, которые скрывают от человека действительно необходимые для него жертвы. Это представляет собой серьезную ловушку в религиозной жизни и в поиске духовных ценностей. В ее худшей форме она выливается в следующую фразу: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что я не такой, как все». Но и в лучшем виде это опасный самообман. Я видел много духовных движений, тормозивших и, наконец, останавливающихся из-за привыкания к регулярным молитвам, медитациям, постам, самобичеванию, а также к почитанию и милосердию. Все это с легкостью становится как бы дымовой завесой, скрывающей подлинную цель, которой является глубоко укоренившийся эгоизм и самолюбие, в отношении которых не предпринимается никаких усилий по искоренению.

Именно поэтому я сомневаюсь, принесли ли различные духовные упражнения какую-либо пользу мне и остальным. Они имеют целью создание точки опоры для нашего стремления к совершенству, но легко могут быть замкнуты на себе и стать самоцелью.

Духовная жизнь гораздо тяжелее материальной, ведь у последней есть мощнейший союзник - самолюбие. Занимаясь научной работой, я хорошо понимал, насколько мое стремление к успеху диктовалась желанием хорошо выглядеть в собственных глазах. Я все еще занимался разнообразной общественной деятельностью. Я оставался почетным казначеем Парламентского и Научного Комитета и с интересом участвовал в его работе. В декабре 1946 года мы опубликовали доклад «Университеты и рост научной мощи человека». Перечитывая этот доклад спустя четырнадцать лет, я понимаю ценность сотрудничества ученых и парламентариев, которую претворял в жизнь комитет. Наше предложение добавить 10.000.000 фунтов ежегодно на высшее образование было расценено как дикая экстравагантность. Сегодняшняя цифра в 43.480.000 критикуется как явно недостаточная. Мы живем в мире, где редко не оправдывает себя масштабный подход к проблемам будущего.

Я чувствовал, что перестаю быть полезным в Парламентском и Научном Комитете, и хотел посвятить больше времени работе над нашим Институтом. В 1948 году я вышел из членов комитета.

Наша жизнь в Кумб Спрингс была полна и разнообразна. Я написал пьесу, основанную на истории сожжения Шартрезского Собора в 1187 году и его восстановления усилиями всего предместья. За осень мы отрепетировали пьесу и представили ее на новогоднем празднике в Кумб Спрингс. В ней я пытался отразить силу человеческой общины, когда она пытается достичь общей цели, стоящей над всеми личными устремлениями. Пока я писал эту пьесу, ко мне пришло убеждение, что Дева Мария начала влиять на судьбы человечества с началом второго тысячелетия христианской эры. В восстановлении собора я пытался передать чувство любви, зарождающееся между Святой Девой и человечеством.

Моя мать смотрела пьесу, сидя в инвалидном кресле и радуясь впервые за много дней. На следующей неделе с ней случился повторный удар, и ее полностью парализовало. Она едва могла говорить, но ясно давала понять, как тяжело ей выносить свою беспомощность и как ей хотелось бы умереть. Возможно, моя жена понимала ее внутреннее состояние лучше, чем кто-либо другой, и подолгу сидела в ее комнате, успокаивая и развлекая ее. Их отношения больше походили на отношения сестер, чем свекрови и невестки. Мать спрашивала ее: «Полли, еще долго?», а она отвечала: «Нет, не очень».

Только когда ее жизнь приближалась к концу, она начала впервые проявлять интерес к моим духовным поискам. Я никогда не мог понять, почему она столь рьяно относилась к моим внешним достижениям и так мало заботилась о моей внутренней жизни. Она недолюбливала Успенского, называла его «Твой Купенский». Кроме детей ее интересовали история и биографии; ее интеллектуализм был присущ Новой Англии 90-х годов прошлого века, но выглядел довольно странно в 40-х годах двадцатого. Она обладала беспримерным мужеством и преданностью, была справедлива и ненавидела притворство и лицемерие. Пожертвовав всем для благополучия своих троих детей и нежно любя нас, она избегала всяких внешних проявлений своих чувств, например, беспокойства. Я с трудом пробирался за барьер ее интеллектуальной позы.

Она попросила меня объяснить, что я понимаю под вечностью и что происходит с душой после смерти. Я был взволнован и тронут. Я изо всех сил постарался объяснить просто и показать ей, что ее отношения с отцом и детьми никогда не прервутся. В забытьи она принимала меня за отца, которого не переставала любить, хотя прошло уже тридцать лет после его смерти.

Она умерла в Кумб Спрингс. Я был с нею за полчаса до конца и вышел пройтись. Когда я вернулся, ее дыхание прекратилось. Я сел рядом с нею и долго сидел так, впервые в жизни принимая некое мистическое участие в состоянии умершего человека. Я чувствовал ее замешательство, и мной овладела сердечная печаль, не имеющая никакого отношения ко мне, моему прошлому или будущему. Это была печаль ее осознания, что в жизни она доверялась неправильным вещам, и ей придется вновь жить и учиться жить и узнать свое подлинное предназначение.

Неожиданно связь оборвалась. Печаль исчезла, а ее место заняла умиротворенность. Только спустя два года я приблизился к понимаю этого опыта.

Оглядываясь назад, на смерть моей матери, я вижу связь этого события с началом моих изменений, которые несколькими месяцами позже привели к столь потрясающим переживаниям, что они изменили направление моей жизни.

С начала 1947 года я ввел практику утренних упражнений, в которых могли принимать участие как постоянные жители Кумба, так и гости. Нескольким членам своей группы я посоветовал начать упражнение повторения, которому меня научил Успенский. Мы регулярно работали над гурджиевскими ритмическими движениями и ритуальными танцами. Жизнь в Кумбе становилась богаче и разнообразнее, но некоторые из старой команды начинали чувствовать напряжение. Интерес к нашей работе возрастал; весной 1947 года на мои еженедельные лекции в Лондоне пришли люди, действительно серьезно относящиеся к идеям и методам системы Гурджиева.

В это время я подписал контракт на издание «Основ естественной философии», позже ставшей первым томом «Драматической Вселенной». Я думал, что она готова к публикации, но пришлось снова и снова ее переписывать. Я показал издателям расшифровку стенографической записи моих лекций под названием «Кризис в человеческих делах», и они решили, что это должно быть опубликовано в первую очередь. Мисс Рина Хендс, сделавшая расшифровку, согласилась также и отредактировать записи. Впоследствии книгу очень хвалили за ясность и четкость изложения, и в этом гораздо большая заслуга Рины, чем моя. Для меня было важным шагом решиться на публикацию, поскольку это была первая книга с описанием некоторых черт системы Гурджиева. Впервые появлялась и моя концепция Вечности как хранилища потенциальностей, и материальных, и духовных. Более точно можно сказать, что через понимание Вечности мы можем узнать, что дух и материя различаются только формой сознания.

Я испытывал особое состояние летом 1947 года. Все шло отлично. Деланиум, новый угольный материал, который мы разрабатывали в наших научно-исследовательских лабораториях, оказался весьма многообещающим. Совет директоров главной компании решил незамедлительно приступить к его выработке на коммерческой основе, и для этих целей в Хэйесе была приобретена отличная фабрика. Кумб Спрингс процветал. Мои лекции посещались большим количеством людей, чем когда бы то ни было. С женой я был очень счастлив; она обрела в Кумбе сферу применения своим способностям пробуждать и вдохновлять людей. Она взяла под свою опеку молодого канадского врача, француза по происхождению, Бернарда Кортни-Майерса, героически прошедшего через французское сопротивление, который сумел спастись, испытав все ужасы концентрационных лагерей. Бернард приехал в Кумб и вместе с другими молодыми людьми, в особенности с Элизабет Майал, составил кружок вокруг моей жены. В целом наша маленькая община была хорошо сбалансирована. Возраст постоянных членов колебался от двадцати до семидесяти лет, были представлены несколько рас. К нам приезжало много гостей, проводивших с нами некоторое непродолжительное время, чтобы познакомиться с нашей работой. Так что, по всему наше предприятие выглядело успешным, количество членов росло, велась интенсивная научная и психологическая работа.

В этих внешне многообещающих условиях я был полон скверных предчувствий. Я был один и знал, что мои возможности помочь и направить людей ограничены уровнем моего понимания и моими собственными недостатками. Я вновь вернулся к мысли найти Гурджиева. Корнелиус направился по делам в Париж, и я попросил его навести справки. Он вернулся уверенный, что в Париже нет человека с таким именем, он запросил французскую полицию через американское посольство, и, так как Гурджиев был русским эмигрантом, сведения о нем должны были отыскаться. Поиски, проведенные Бернардом Кортни-Майерсом, были не более успешными.

Наступил август 1947 года, а с ним и второй семинар в Кумб Спрингс. Некоторые из напуганных прошлогодним опытом уехали. Другие, новенькие, надеялись узнать что-нибудь о «сверхусилии». Я сам видел во всем дурные предзнаменования, особенно остро ощущая свою несостоятельность.

Темой семинара я избрал «Идеальную общину». Мы к тому времени обсуждали необходимость покинуть Англию, где разрушения, произведенные войной, казались непреодолимыми. Наиболее перспективным местом казалась Южная Африка, и мы разрабатывали ту форму, которую должна иметь духовная община.

Сложилось так, что семинар принял совсем иное направление. Мы решили покрасить дом и очистить сад от сорняков и разросшейся ежевики. Как и год назад, у нас были дни поста. Но направление обсуждения не принадлежало мне, будто некая высшая сила руководила и направляла его. С каждым днем тема вырисовывалась все более и более ясно, хотя мы не могли четко определить ее. Она касалась всего процесса жизни на земле - Биосферы. Мы поняли, что человек занимает в ней особую нишу, но не может полностью ее заполнить без помощи, приходящей из-за земных пределов.

Тем летом мы собирались под огромным дубом, стоящим посередине лужайки и накрывающим ее раскинувшимися ветвями. Этот дуб, вместе с еще несколькими сохранившимися деревьями, был посажен, когда кардинал Волей строил Спринг Хаус в 1513. Его ветви, дающие тень более тысячи квадратных ярдов, делали его одним из красивейших дубов Англии. Редко кто из гостей Кумба не обращал внимания на его величие.

В последний день семинара мы сидели под дубом и смущенно, колеблясь, пытались высказать то, что испытывали. Это был странный день, и впоследствии ни один из пятидесяти присутствовавших человек не смог вспомнить то, что говорил. Мне припоминается, что мы все видели жизнь на земле в виде женского Существа, проходящего через великие циклы плодовитости и бесплодия в его духовной восприимчивости. Когда наступает момент плодовитости, космическая мужская Сила снисходит на землю и оплодотворят жизнь новой духовной мощью. От этого акта рождается новая Эпоха. Не только человек, но все живое принимает участие в этом ритуале.

Рассказанная таким образом история может показаться полетом воображения. Но те, кто разделили этот опыт однажды в летний полдень, не сомневаются в его реальности. С того дня никто из нас не мог говорить о нем, и даже я через тринадцать лет не могу заставить себя описать его целиком. Вдобавок ко всем странностям, один из присутствующих, Джеральд Дэй, попытавшийся описать наше обсуждение полностью, безвозвратно потерял свои рукописи до того, как они были скопированы.

По мере приближения семинара к концу нам казалось, что мы возвращаемся из мира тайн и чудес. На две недели Кумб Спрингс превратился в место тайных собраний, а мы словно бы дали клятву не разглашать то, что увидели и услышали. В память о том дне, когда на мгновение была приподнята вуаль, скрывающая сокровенные тайны, я посадил несколько папоротников и пообещал себе, что, пока я живу в Кумбе, они не умрут. Проходя мимо них, я часто вспоминал это и думал, не было ли это сном. Но необычные события того года продолжались.

Пятнадцатого сентября я был готов прочесть первую из серии лекций в Денисон Хаус, около станции Виктория. Слушателям моих весенних лекций было предложено написать, почему они хотели бы продолжать обучение. Я получил восемьдесят писем и был поражен, увидев, что мои сомнения и колебания никоим образом не отразились на аудитории. Я пытался подготовиться к первой лекции, но все время оказывался перед чистым листом бумаги. Утром лекционного дня я не приблизился к цели. Жену волновало состояние Бернарда. Он страдал чувством вины за какие-то промахи, допущенные им во время войны, которые я приписывал его больному воображению. Я было заговорил с ним, но увидел, что это бесполезно. Я сам был беспокоен, даже взвинчен и решил после ланча пройтись в Уимблдон-Коммон. Это место было полно воспоминаний, ведь я родился неподалеку и ходил в школу при Королевском Колледже, расположенном на его юго-западе, я много бродил там в молодости с моей первой женой, а затем нередко укрывался там от хлопотливой жизни в Кумб Спрингс.

Обычно я шел лесом, но тут вышел на открытую дорогу и вскоре уже входил в ворота моей школы. Я не был в ней с 1917 года, как раз тридцать лет. Интересно, почему. Я миновал лаборатории, игровое поле, на котором я два года играл как капитан нашей команды регбистов. В полузабытьи я двинулся к памятнику. Он напомнил мне скульптуру Лизикрата в Акрополе, как вдруг я понял, что это мемориал, посвященный первой мировой войне. Я остановился, читая имена. Одно за другим я читал имена ребят, с которыми играл в регби или крикет. Едва ли уцелел хотя бы один. Теперь я понял, почему никогда не возвращался сюда: я не мог примириться с потерей стольких близких друзей.

Я стоял один на большом игровом поле, и все же больше я не был один. Все мои приятели были рядом, живые, подвижные. Нас всех охватило Великое Присутствие. Через меня прокатилась волна огромной радости. Это выходит за пределы всякого понимая, но все же это так: преждевременная смерть не всегда означает катастрофу. Смерть не разрушает потенциальностей. Я, совершенно иррационально, был убежден, что с неба сошел ангел, чтобы открыть мне эту истину.

Я возвращался через Коммон, и ангел все еще был со мной. Я понял, что должен говорить в этот вечер о смерти, о том, что она разрушает, а что нет.

У дверей Кумба меня ждала Элизабет: «Вас ждет миссис Беннетт». Моя жена стояла на ступеньках: «Ты немедленно нужен Бернарду». Я прошел в его комнату. Он лежал на кровати, его лицо кривили болезненные гримасы и он жалобно стонал. Я стал в изголовье и через несколько мгновений сказал: «Бернард, тебе незачем страдать - с ними все в порядке». Он успокоился, расслабился, глубоко вздохнул и заснул. Я знал, что сказал ему то, что было ему необходимо, и он поверил в это.

В этот день в Кумбе побывало некое Великое Присутствие. Должно быть, это был ангел или даже более высшее Существо. В тот вечер я выступал в Денисон Хаус, но говорил не я, и не своим голосом. Весь день я пребывал в убеждении, что каким-то необъяснимым образом мальчишки, учившиеся со мной в школе и погибшие на полях сражений, живы, как и я. Этот опыт не был похож на то, что испытывал я, будучи на волоске от смерти. Это было не личное переживание, не непосредственное общение с ними, я не слышал голосов и не видел, где и как они живут. Но я осознавал, что их потенциальности сохранились нетронутыми и в том же количестве.

Не помню, что я говорил тем вечером, не сохранилось ни одной записи, но впоследствии ко мне подошли родители, потерявшие на войне сыновей, и сказали, что с них как бы сняли всю тяжесть потери.

На следующий день все мы в Кумб Спрингс испытывали особое ощущение смирения и благоговения. С течением времени я заметил, что и некоторые другие осознали Великое Присутствие и Благословение, сошедшее на нас.

Через несколько недель рано утром я купался в реке, когда пришел мой племянник и рассказал, что умер Успенский. Я знал о его возвращении в Англию и о том, что он болен. Я послал ему письмо с просьбой о встрече, но ответа не получил. И вот он умер.

Часом позже меня позвали к телефону. Звонил Джордж Корнелиус из Нью-Йорка. Он сказал мне о смерти Успенского и о том, что у него письмо, где сказано, что я могу встретиться с Жанет Коллин-Смит, женой Родни Коллина, одного из ближайших соратников Успенского. Я не очень хорошо был с ней знаком, даже не знал, где она живет. Я мгновенно нашел ее адрес и тут же отправился в Лондон. Она встретила меня в дверях своего дома, так же, как и я, пораженная письмом, ведь ей, как и остальным, было запрещено говорить со мной. Она рассказала мне о последних часах Успенского. В тот день я чувствовал к нему великую любовь, которой никогда не ощущал при его жизни. Тем не менее, я прекрасно осознавал разницу между смертью после долгой жизни на земле и преждевременной кончиной. Потенциальности Успенского реализовались в свое время и подверглись необратимой трансформации. Во всем этом было нечто, чего я не мог и не должен был пытаться понять. Завершился большой двадцатисемилетний цикл моей жизни. Я был полон любви и благодарности к Успенскому, но не стал ему ближе.

Date: 2015-07-22; view: 307; Нарушение авторских прав