Да свершится воля Господня. 6 page

Молодой Баллантайн отвернулся от ранящей сердце надписи и снова окинул взглядом чудесную страну, но пьянящей радости больше не ощутил – этим путем уже прошли до него. Он сел, свесив ноги над обрывом, дожидаясь, пока Робин наскучит разглядывать имя отца.

Однако прежде появился караван. Пение носильщиков послышалось задолго до того, как на перевале показалась голова колонны. Носильщики добровольно взяли двойную ношу и с трудом карабкались по лесистому склону, сгибаясь под тяжестью слоновьего мяса, жира и мозговых костей, уложенных в корзины из зеленых побегов мсаса и коры.

«Заставить их нести такой же вес ткани или бус, даже пороха, было бы немыслимо – тут же вспыхнул бы мятеж», – мрачно подумал Зуга. Хорошо хоть не бросили слоновую кость. Каждый бивень висел на длинном шесте, который несли два человека, но даже на шесты они не поленились подвесить по корзине с мясом. Общий вес намного превышал три сотни фунтов, но туземцы поднимались на склон весело и безропотно.

Караван медленно вышел из леса и вступил на вершину перевала. Люди шли прямо под тем местом, где расположился майор. Готтентотские воины казались сверху совсем лилипутами. Зуга поднялся на ноги. Пожалуй, лагерь следует разбить там, где дорога выходила к предгорьям. Внизу, у подножия утесов, виднелась зеленая болотистая впадина, где пара серых цапель охотилась на лягушек. Там наверняка бил источник, а носильщики, объевшиеся мяса, к ночи будут сгорать от жажды. Кроме того, на следующее утро можно будет зарисовать бушменские рисунки в пещере. Майор сложил ладони рупором, чтобы окликнуть Черута, как вдруг уши заложило от грохота. По утесам прокатились громовые раскаты, сравнимые разве что с бортовым залпом флагманского корабля.

Баллантайн несколько мгновений стоял ошеломленный. Грохот повторился, заглушая визг носильщиков, которые побросали поклажу и разбегались в разные стороны, как стая голубей при виде сокола.

Внезапно майор заметил какое‑то движение. По каменистой осыпи катилось нечто огромное и круглое, направляясь к охваченному паникой каравану. На мгновение Зуге почудилось, что это дикий зверь; Баллантайн рванулся вдоль края карниза, на бегу срывая с плеча «шарпс».

Ударяясь о каменистый склон, непонятная катящаяся тень высекала искры, вверх подымался легкий дымок. Ноздри уловили легкий запах горящей селитры. На караван катились гигантские многотонные валуны – и не один, а по меньшей мере дюжина. Казалось, они возникают прямо из воздуха. Зуга в отчаянии озирался, пытаясь понять, кто их сбрасывает, морщась от пронзительных криков. Раздавленные тюки валялись в пыли, драгоценное снаряжение рассыпалось по каменистой дороге.

Далеко внизу грохнул выстрел из «энфилда». Обернувшись, майор увидел Яна Черута – казалось, готтентот целится прямо в небо. Проследив за направлением ствола, майор разглядел на вершине противоположного утеса мелькнувшую тень.

Прямо на его глазах оттуда свалился еще один огромный валун, потом другой. Откинув голову, Зуга прищурился, вглядываясь в гребень утеса. Неужели здесь есть люди? Нет, наверное, какой‑то зверь.

Охваченный суеверным ужасом, Зуга представил себе стаю гигантских обезьян, которая обстреливает караван громадными камнями, но тут же пришел в себя и стал прикидывать, как вскарабкаться повыше, чтобы стрелять без помех в неведомого врага.

От уступа, на котором стоял майор, круто поднималась еле заметная тропка, истертая до блеска крошечными лапками горных даманов. Этот блеск и привлек внимание бывалого солдата.

– Ни шагу дальше! – крикнул он Робин, но сестра преградила ему дорогу.

– Зуга, что ты задумал? – спросила она. – Наверху люди, в них нельзя стрелять!

Щеки ее еще хранили следы слез, но глаза смотрели твердо и решительно.

– Прочь с дороги! – рявкнул он.

– Зуга, это убийство.

– Они делают то же самое.

– С ними можно договориться…

Зуга протиснулся мимо нее по узкому уступу. Робин схватила его за плечо, пытаясь удержать, но он стряхнул руку и полез наверх.

– Это убийство! – повторила сестра, и Зуга невольно вспомнил слова Тома Харкнесса.

Старик говорил, что Фуллер Баллантайн не колеблясь убил бы любого, кто стоял у него на пути. Так вот что имел в виду Харкнесс! Не пришлось ли отцу прокладывать путь через ущелье с боем, точно так же, как сейчас?

– Если так поступил посланник всемогущего Господа, то почему бы не последовать его примеру? – пробормотал молодой Баллантайн, взбираясь по крутой тропе.

Снизу раздался выстрел, почти заглушенный грохотом новой лавины. Стреляя под таким углом, Ян Черут лишь пугал атакующих, разве что кто‑то высунулся бы далеко за край утеса.

Зуга с холодной злостью поднимался вверх, без колебаний ступая на самые опасные места. Из‑под ног вылетали мелкие камешки и сыпались вниз с высоты в сотню футов.

Тропинка вела на более широкий уступ, образованный пластами горных пород, что поднимался не так круто и позволял свободно бежать. С того момента, как первый валун обрушился в ущелье, прошло не более десяти минут. Бомбардировка тем временем продолжалась, и от грохота катящихся валунов дрожали скалы.

Впереди по выступам скалы вспорхнула вверх пара маленьких серых антилоп, изящно отталкиваясь удлиненными копытцами. Почти самоубийственным скачком они вознеслись на сорок футов, прилепившись, как мухи, к вертикальной поверхности камня, и проворно скрылись за вершиной утеса.

Зуга невольно позавидовал легкости их прыжков. Пот пропитал рубашку и едкими ручьями заливал глаза. Остановиться и передохнуть не было времени: далеко внизу раздался отчаянный болезненный вопль – валун кого‑то зацепил.

Преодолев последний крутой поворот, майор вскарабкался на уступ и очутился на плоской, как стол, вершине, поросшей низким кустарником и колючей желтоватой травой, напоминающей иглы ежа.

Отдуваясь, Зуга растянулся на земле. Протирая глаза, залитые потом, он всмотрелся в утесы на противоположной стороне перевала. По прямой до них было три‑четыре сотни ярдов – в пределах досягаемости «шарпса». Стрелять с такого расстояния из гладкоствольного слонового ружья было бы бесполезно.

Глядя через прицел, майор понял, почему нападавшие предпочли противоположную сторону ущелья, а не эту, – на плоскую вершину не вело ни одного видимого прохода, а если и имелась тропа, то тайная и легко обороняемая. Снарядов у нападавших было сколько угодно – круглые валуны валялись повсюду, любых размеров: с голову человека или огромные, как слоновьи туши. Зуга видел, как нападающие перекатывают их через край утеса с помощью тяжелых деревянных рычагов.

Майор навел винтовку, с трудом унимая дрожь в руках. Примерно две дюжины туземцев в кожаных набедренных повязках раскачивали валуны – черная кожа блестела от пота на ярком солнце.

Пока Зуга прицеливался, положив ствол «шарпса» на подходящий камень, враги скинули с утеса еще один громадный валун. Камень со скрежетом сдвинулся с места и полетел вниз с тихим шелестом, похожим на взмахи орлиных крыльев. Пролетев две сотни футов, он рухнул на дно ущелья, и скалы снова содрогнулись от страшного удара.

Небольшая группа чернокожих отошла от края утеса, выбирая следующий снаряд. На голове одного из воинов красовалась пышная львиная грива, рыжеватая, с черными кончиками, благодаря чему он казался выше остальных. Он, похоже, был старшим – отдавал приказы, жестикулировал и толкался.

– Ну, погоди, красавчик! – шепнул Зуга, отдышавшись.

Высыхающий пот приятно холодил спину и шею. Майор установил прицел на дальность в триста ярдов и покрепче уперся локтями в землю.

Грохот выстрела прокатился по ущелью, от края скалы на той стороне отлетел камешек.

– Низковато, но прицел правильный, – пробормотал Зуга, откидывая затвор и вставляя новый патрон.

Выстрел напугал нападавших. Чернокожие озадаченно озирались, не понимая, в чем дело. Вождь в львиной шкуре осторожно шагнул к краю утеса и нагнулся, чтобы осмотреть свежий скол. Коснулся его пальцем…

Зуга взвел курок, поймал в прицел мохнатую львиную гриву и нежно, как опытный любовник, нажал на спуск.

Пуля ударила в тело с глухим чавкающим звуком – так домохозяйка выбивает ковер. Человек‑лев резко крутанулся на месте, широко раскидывая руки, потом засучил ногами в судорожном танце и рухнул на острый край утеса, повиснув как загарпуненная рыба. Его спутники застыли как вкопанные, даже не пытаясь помочь. В последний раз судорожно дернув ногами, предводитель свалился в пропасть. Он падал долго, раскинутые руки и ноги вращались, как спицы колеса. С каменистой осыпи далеко внизу донесся глухой удар.

Зуга выстрелил, целясь наугад в тесную кучку людей; тяжелая пуля из «шарпса», закаленная в ртути, пронзила сразу двоих. Толпа распалась на отдельные бегущие фигурки, со скалы отчетливо донеслись испуганные вопли. Прежде чем Зуга выстрелил снова, чернокожие исчезли в расщелинах скал, словно стайка мохнатых даманов.

После грохота падающих валунов и треска выстрелов тишина показалась внезапной и пугающей. С перевала послышался резкий голос Яна Черута. Зуга встал и, уцепившись за ветку кривого деревца, перегнулся через край скалы.

– Сержант, уводите людей! – крикнул он изо всех сил. – Я вас прикрою!

– Людей… дей… дей… – передразнило эхо. – Рою… рою… рою…

Джуба, стоя на коленях у костра рядом с Робин, помогала обрабатывать рану носильщика, которого зацепило осколком камня. Плечо бедняги было разодрано до кости.

– Джуба, – сказал майор, – ты мне нужна.

Юная африканка взглянула на Робин, не зная, подчиниться или нет. Зуга вспыхнул от раздражения. С тех пор как он ружейным огнем отразил нападение чернокожих, а Ян Черут собрал остатки каравана и вывел его из смертельной ловушки к месту нынешней стоянки в предгорьях, они с сестрой не обмолвились ни словом.

– Пойдем, – сурово повторил Зуга.

Девушка опустила глаза и покорно пошла за ним.

Зуга возвращался к ущелью осторожно, через каждые полсотни шагов с подозрением всматриваясь в вершины утесов, хотя был уверен, что сбрасывать валуны больше никто не будет. На всякий случай он держался вплотную к стене.

Они с трудом пробирались по рыхлой каменистой осыпи, поросшей густым кустарником, и потратили почти час, чтобы добраться до места, куда упало тело предводителя чернокожих. На поиски трупа тоже ушло немало времени: он застрял в глубокой расщелине между скал. На теле не было никаких повреждений, кроме небольшого пулевого отверстия на левой стороне груди. Глаза были широко раскрыты, меховой головной убор валялся поодаль.

Зуга вопросительно взглянул на Джубу.

– Кто он? Из какого племени?

Девушку, похоже, ничуть не взволновала жестокая смерть воина. За свою короткую жизнь она видела и кое‑что пострашнее.

– Машона! – фыркнула она, задрав нос. – Пожиратель грязи.

Этим уничижительным прозвищем матабеле называли все племена, обращенные ими в рабство или поставленные на грань вымирания, а Джуба была не просто матабеле, а происходила из рода Занзи – за пределами крааля самого короля Мзиликази не было никого знатнее ее. К остальным африканским племенам, особенно к этому, она не испытывала ничего, кроме презрения.

– Так всегда сражаются эти бабуины. – Джуба сверкнула темными глазами и кивком хорошенькой головки указала на мертвеца. – Забираются на вершины гор и скидывают камни. – Нашим юношам с каждым годом все труднее обагрять кровью свои копья, а без этого король не разрешает жениться.

Джуба замолчала, и майор иронически улыбнулся. Похоже, девицу огорчало не столько неспортивное поведение машона, сколько ущерб, который они причиняли местному рынку женихов.

Зуга склонился над мертвым воином. На вид он не заслуживал столь презрительного отношения – хорошо сложенный, с крепкими мышцами и приятным умным лицом. Зуга впервые пожалел о том, что пришлось стрелять. Хорошо, что воин упал на спину: выходное пулевое отверстие наверняка выглядит ужасающе. Солдат не должен видеть тела тех, кого убивает в пылу сражения, потому что за убийством всегда следуют раскаяние и угрызения совести – это майор понял еще в Индии. Он постарался подавить лишние чувства – его цель не позлорадствовать над мертвым, а всего лишь понять врага.

Почему на караван напали без предупреждения? Может быть, это пограничные отряды легендарной Мономотапы? Такое объяснение вполне вероятно, хотя враждебные туземцы могли оказаться и обычными бандитами вроде тех, с которыми майору пришлось немало повозиться в Индии.

Зуга мрачно смотрел на труп. Насколько большую опасность представляют для каравана эти люди? Теперь не узнать. Он собрался уходить, но вдруг заметил на шее мертвеца ожерелье и присел рядом на корточки.

Простые бусины, нанизанные на нить, выделанную из кишки, – дешевая безделушка… если не считать подвески, которая соскользнула под мышку, и Зуга не сразу разглядел ее. Он приподнял голову трупа, чтобы стащить ожерелье – кости черепа терлись друг о друга, словно осколки разбитого горшка.

Вещица из слоновой кости, пожелтевшей от времени, была покрыта тонкой паутиной мелких черных трещин. Зуга повернул ее к солнцу и стал разглядывать со всех сторон.

Подвеска была точной копией золотой фигурки, которая лежала в банковском сейфе в Кейптауне, – круглая подставка с треугольным орнаментом, похожим на акульи зубы, и сидящая на ней стилизованная птица с широкой грудью и короткими остроконечными крыльями, сложенными за спиной. Изображение можно было бы принять за голубя, если бы не одна деталь: клюв птицы, мощный и крючковатый, явно принадлежал хищнику.

Фигурка сокола наверняка скрывала какой‑то глубокий смысл. Золотое ожерелье, которое добыл Том Харкнесс, принадлежало, должно быть, королю, королеве или верховному жрецу. Здесь подвеска той же формы, на этот раз у вождя помельче, выполненная из менее драгоценного материала – слоновой кости.

«Сокол Мономотапы», – думал Зуга, рассматривая старинную вещицу. Да, фигурке, несомненно, много лет – слоновая кость покрылась налетом и отполирована до блеска.

Зуга поднял глаза на юную африканку, которая с интересом наблюдала за ним.

– Что скажешь? – спросил он.

– Это птица.

– Ты когда‑нибудь видела такую?

Джуба покачала головой, и ее маленькие упругие груди слегка вздрогнули.

– Это вещь машона.

Она пожала плечами. Какое дело дочери сыновей Сензангахоны и Чаки до такой ерунды?

Повинуясь внезапному порыву, Зуга надел ожерелье себе на шею. Сокол из слоновой кости опустился в вырез фланелевой рубашки и угнездился среди темных курчавых волос на груди.

– Пошли, больше здесь делать нечего.

Страна, в которую привела экспедицию тайная дорога, была царством слонов. Возможно, они укрылись в этом девственном мире от охотников, наступавших с далекой южной оконечности континента. Серые великаны бродили повсюду, и Зуга с сержантом охотились каждый день, далеко обгоняя караван.

В первый месяц они застрелили сорок восемь слонов, во второй – почти шестьдесят. Зуга тщательно заносил в дневник обстоятельства охоты, вес бивней и точное местонахождение тайника, в котором они спрятаны. Горстка носильщиков была не в силах нести даже малую часть добытой слоновой кости, а сколько еще придется идти, никто не знал. Зуга зарывал сокровища вблизи легко узнаваемых ориентиров: под приметным деревом, у скалы необычной формы, на вершине холма или у слияния рек. Однажды он за ними вернется, а к тому времени слоновая кость высохнет и станет легче.

Пока же майор проводил дни, преследуя добычу. Он преодолевал громадные расстояния, тело его стало крепким и жилистым, как у хорошо тренированного спортсмена, а руки и лицо приобрели глубокий оттенок красного дерева. Окладистая борода и усы выгорели на солнце и отливали золотистым блеском.

Каждый день Зуга узнавал от сержанта все новые охотничьи премудрости и теперь безошибочно находил самый трудный след на каменистой земле. Он научился предвидеть неожиданные повороты, которые делает преследуемая дичь, чтобы зайти с подветренной стороны и учуять охотника, и умел, идя по петляющему следу, срезать путь и сократить утомительную погоню на несколько часов. Отпечатки слоновьих ног раскрыли ему свою тайну – по ним он с легкостью определял пол, размер, возраст слона и величину его бивней.

Если дать слонам перейти на характерную походку враскачку – нечто среднее между рысью и легким галопом, – то стадо может идти так сутками, безостановочно, но если захватить их в разгар полуденной жары, то слонов легко загнать на первых же милях. Обессилев, слонята встанут как вкопанные, а вместе с ними остановятся и слонихи. Животные начнут обмахиваться огромными ушами и засовывать хоботы глубоко в горло, чтобы всосать немного воды из живота и обрызгать голову и шею.

Он научился находить в горе мяса, скрытой под серой шкурой, сердце и мозг, легкие и позвоночник. Научился стрелять в плечо, если слон стоял боком – тогда зверь падал, как от удара молнии. Догоняя же стадо, лучше было разбить слону тазобедренный сустав, а затем не торопясь прикончить, подойдя поближе.

По вечерам он находил слоновьи стада на вершинах холмов, куда они забирались, чтобы освежиться прохладным ветерком, на заре охотился в густых лесах и на открытых полянах, а в полдень – на старых заросших полях исчезнувшего народа.

Земля, которая поначалу казалась девственной, когда‑то была густо населена, причем люди обитали там издавна. Поля, где прежде собирали урожай, достались в наследство слоновьему племени. Зуга не раз натыкался на развалины больших поселений, центров некогда процветавшей цивилизации, от которых остались лишь круговые очертания глинобитных хижин, почерневшие камни очагов да обугленные шесты изгородей, за которыми в давние времена содержались обширные стада домашнего скота. Судя по густоте сорняков на древних полях, их не возделывали десятилетиями.

Слоны огромными стадами неторопливо бродили по заброшенным полям и развалинам городов. Зуге вспомнились строки из экзотических восточных стихов, изданных в переводе год назад:

Пирует лев, и дремлет крокодил

Там, где Джамшид великий сладко пил,

И по костям охотника Бахрама

Гуляет дичь, тревожа сон могил.

На месте древних хижин остался толстый слой пепла от деревянных стен и тростниковых крыш. В одном из бывших поселений Зуга насчитал тысячу таких жилищ, а потом сбился со счета. Как же исчез столь многочисленный народ?

Неподалеку от поселения, в открытом поле, нашелся ответ и на этот вопрос. Высохшие кости, прожаренные солнцем, белели, как маргаритки; многие наполовину погрузились в красную жирную почву или поросли густой колышущейся травой с пушистыми верхушками. Человеческие останки покрывали огромное пространство, словно снопы сжатой пшеницы. Чуть ли не все черепа были разбиты тяжелым ударом дубинки или булавы.

Это было не столько поле битвы, сколько бойня. Если подобная участь постигла и остальные разрушенные города, то погибшие исчислялись десятками или даже сотнями тысяч. Неудивительно, что в здешних местах остались лишь редкие разрозненные группы туземцев, как та горстка воинов, что хотела не пропустить караван через ущелье на слоновьей дороге. Время от времени на вершинах причудливых скалистых холмиков, разбросанных там и тут, возникали дымки лагерных костров. Если это были выжившие потомки исчезнувшего народа, то они, должно быть, до сих пор испытывали ужас перед страшной судьбой, постигшей их предков.

Приближаясь к подобным скальным убежищам с каменными стенами на вершине, отряд Баллантайна не раз поспешно отступал под градом булыжников и катящихся валунов. У подножия укрепленных холмов часто встречались небольшие клочки возделанной земли, где выращивали просо, ропоко и крупный сладкий ямс, а также, что особенно приятно, темно‑зеленый местный табак. На плодородной почве ропоко вытягивался в два человеческих роста, а стебли кукурузы гнулись под тяжестью початков с крупными красными зернами. Листья табака на мясистых стеблях вырастали со слоновье ухо. Из них получались толстенные сигары с особенным вкусом. Покуривая, Зуга гадал, как это чужеземное растение оказалось так далеко от мест своего исконного произрастания. Видимо, когда‑то отсюда к побережью вел оживленный торговый путь. Это подтверждали и бусины ожерелья, снятого с тела убитого воина, и тамариндовые деревья родом из Индии, попадавшиеся среди руин древних городов.

Медленно продвигаясь по почти не заселенной лесистой стране, изобиловавшей дичью и орошаемой глубокими прозрачными реками, Зуга думал, какие чудеса могла бы сотворить на этой плодородной земле колония британских поселенцев, с их трудолюбием, опытом и навыками земледелия. Возвращаясь в лагерь, он тщательно определял координаты по солнцу и наносил на карту, оставленную Томом Харкнессом, маршрут движения, сопровождая его краткими описаниями. Ценность карты возрастала с каждым днем: на ней появлялись новые реки, уточненные границы «мушиных поясов», свободные от мух коридоры. Данные о ландшафте, почвах и растительности заполнили многие «белые пятна» старого пергамента.

В свободные часы Зуга до темноты трудился над дневником и рукописью будущей книги, а сержант с носильщиками тем временем доставляли в лагерь ежедневный урожай слоновой кости, начинающей попахивать, и закапывали в очередной тайник.

Согласно записям в дневнике, общий вес добытых бивней, превышал двенадцать тысяч фунтов, или около четырех тысяч фунтов стерлингов из расчета шесть шиллингов за фунт. Дело было за малым: доставить груз в Лондон. Завершив вычисления, майор усмехнулся – понадобится всего‑навсего дюжина фургонов или пятьсот носильщиков, которым предстоит преодолеть две тысячи миль пути.

На каждой речной переправе Зуга вооружался плоской чугунной сковородой, служившей одновременно для стирки и приготовления еды, и на протяжении нескольких миль вверх и вниз по реке промывал песок: зачерпнув его в сковороду в подходящем месте у берега, он вращал посудину, избавляясь от легких крупиц, сливая воду до тех пор, пока на дне не оставался самый тяжелый и плотный осадок – так называемые «хвосты». Однако, несмотря на все старания, на дне ни разу не сверкнули вожделенные крупинки золота.

Записывая события в дневник, Зуга задавался мыслью, как назвать новую страну. Ничто не указывало на то, что это была империя Мономотапа, да и существовала ли та вообще? Редкие группы убогих, павших духом людей не походили на воинов могучего императора. Кроме того, употребив такое название, пришлось бы признать, что у страны уже есть имя, а между тем с каждым днем путешествия по бескрайней ничейной земле мечта самому окрестить ее казалась все менее несбыточной. Может быть, Замбезия? Новое название стало все чаще встречаться в дневнике и стало привычным.

За всеми этими заботами майор уделял мало внимания движению основного каравана. Вконец раздраженная Робин заявила брату: «Рядом с тобой и улитка покажется скаковой лошадью!» Пока Зуга совершал двухсотмильные круги в погоне за дичью, остальные оставались в лагере, а потом еще четыре‑пять дней ждали, пока Ян Черут с носильщиками подтащат к месту стоянки свежую слоновую кость.

– Отец, возможно, лежит при смерти в нескольких днях пути отсюда, нуждаясь всего лишь в ложке лекарства, а ты…

– Если старик протянул здесь восемь лет, едва ли он отдаст концы в ближайшие несколько дней, – легкомысленно отмахивался Зуга, скрывая раздражение.

После боя в ущелье отношения между братом и сестрой накалялись все больше, и в редкие минуты общения Зуга и Робин с трудом сохраняли вежливый тон. Частые и долгие отлучки Баллантайна из основного лагеря объяснялись не только его самоотверженной преданностью охоте и научным изысканиям: вдали от сестры ему было гораздо спокойнее. Восторженное настроение, с которым они стояли на вершине перевала, как двое детей у рождественской елки, навсегда осталось в прошлом.

Под хохот и визг гиен над убитым слоном Зуга одиноко сидел у костра, размышляя о том, каким чудом людям со столь сильными характерами и совершенно разными жизненными целями удалось пробыть вместе так долго без серьезных разногласий. Что же дальше? Удивительное совпадение их намерений не будет длиться бесконечно. Надо было сразу, пользуясь случаем, отослать Робин в Тете, потому что их неминуемая ссора закончится катастрофой для всей экспедиции. Пора поставить вопрос ребром. Сестра должна признать, что экспедицию возглавляет он и последнее слово – за ним. Если Робин согласится, можно будет пойти и на уступки, хотя поиски отца в списке приоритетов экспедиции занимают далеко не первое место. Пожалуй, для всех, включая самого Фуллера Баллантайна, было бы лучше, если бы великий путешественник давно упокоился в могиле, горячо оплакиваемый верными слугами.

При этой мысли Зуга ощутил укол совести. Он знал, что никогда не напишет такого даже в самых тайных дневниках, а тем более не скажет сестре. Тем не менее жестокая мысль не оставляла его. Завернувшись в одеяло, майор устроился между двумя кострами – к рассвету трава покрывалась инеем – и под низкий басовитый храп Яна Черута, которому вторили визгливые фальцеты гиен, наконец уснул.

Холодным утром Зуга выбрался из‑под одеяла, полный решимости восстановить свой пошатнувшийся авторитет, и ускоренным маршем двинулся туда, где двенадцать дней назад оставил сестру с караваном. До лагеря было миль сорок или чуть меньше, и майор шел без остановки, не остановившись даже на полуденный привал.

Лагерь основной колонны был разбит под приметным скалистым холмом, каменные шпили которого виднелись за много миль. Зуга назвал его горой Хэмпден в память о замке, который посетил в детстве.

Уже на дальних подступах к лагерю Зуга почувствовал что‑то неладное. От подножия холма не поднимался дым, хотя там была оставлена коптиться почти тонна слоновьего мяса и, уходя, охотники видели позади толстый черный столб еще долго после того, как вершины гор скрылись за деревьями.

– Дыма не видно! – воскликнул майор.

Маленький готтентот кивнул.

– Я не хотел говорить первым.

– Неужели Камачо забрался так далеко?

– Кроме португальцев, есть и другие людоеды, – заметил сержант, по‑птичьи вопросительно взглянув на него.

Зуга торопливо разделся. Черут молча последовал его примеру, отдавая носильщикам брюки и остальные предметы, затруднявшие бег.

– Идите за нами, и побыстрее! – велел майор, выхватывая у Мэтью запасной кисет с порохом, и пустился со всех ног.

Ян Черут нагнал его, и они побежали плечом к плечу, как не раз бегали раньше, загоняя стадо слонов до изнеможения на дистанции в несколько миль. Неприязнь Зуги к сестре мгновенно улетучилась, сменившись глубокой тревогой. Ужасные видения вставали перед его глазами: разграбленный лагерь, изувеченные тела на окровавленной траве, пробитые португальскими пулями или пронзенные широкими лезвиями ассегаев, которыми победно потрясают черные воины в перьях и юбках.

Он беззвучно повторял заученные с детства молитвы, которые с тех пор почти не вспоминал, и, сам того не замечая, бежал все быстрее, пока готтентот не отстал, что‑то протестующе бормоча.

Зуга достиг подножия холма, на милю опередив сержанта. Бросив взгляд на красный шар заходящего солнца, он обогнул скалистый уступ, забрался на невысокую вершину и остановился, тяжело дыша всей грудью и утирая пот, струящийся по лицу. От ужаса его тошнило.

В тенистой лощине, где под деревьями мукуси располагался лагерь, не было никаких признаков жизни. Костры покрылись холодным черным пеплом, а крытые листьями навесы имели явно нежилой вид. Еще не отдышавшись, Зуга спустился по отлогому склону, отчаянно озираясь в поисках трупов. Куда все делись? Угнали работорговцы? Он содрогнулся, представив, что терпит сейчас Робин.

В хижине сестры не осталось никаких следов. Зуга побежал к следующей, потом еще к одной – все были пусты, но в самой последней он нашел скорченное тело, что лежало на песчаном полу примитивного жилища, завернутое с головой в одеяло.

Ожидая обнаружить изуродованный труп сестры, Зуга опустился на колени. Полуослепший от пота, заливающего глаза, он дрожащей рукой осторожно потянул за край одеяла, открывая голову.

Мертвец испуганно взвыл и подскочил на месте, что‑то бессвязно бормоча и отбрыкиваясь от одеяла.

– Цербер! – Зуга прозвал так самого ленивого из носильщиков, тощего парня с волчьим аппетитом на мясо и куда меньшим рвением к работе. – Что случилось? Где Номуса?

Цербер, немного придя в себя, вручил майору записку – листок бумаги из дневника Робин, запечатанный сургучом. Текст письма гласил:

Дорогой Зуга!

Считая, что дальнейшее промедление нанесет серьезный ущерб интересам попечителей экспедиции, я приняла решение двигаться дальше со скоростью, которая поможет достичь наших целей до наступления сезона дождей. Оставляю Цербера ждать твоего возвращения. Двигайся дальше так быстро, как тебе угодно.

Твоя любящая сестра Робин.

Записка была датирована десятью днями ранее, и больше Робин не оставила ничего – даже мешочка соли или пачки чая, хотя ни того ни другого Зуга не пробовал много дней.

Ян Черут застал майора на том же месте, сжимающим в оцепенении листок бумаги, однако к приходу носильщиков, которые едва держались на ногах, черная ярость уже вытеснила все остальные чувства. Зуга рвал и метал, стремясь немедленно кинуться вдогонку за караваном, но туземцы в изнеможении рухнули на землю и не желали подниматься, невзирая на проклятия и пинки.