Да свершится воля Господня. 4 page

Он встал и потянулся. Ян Черут выбил трубку и тоже поднялся на ноги. Из‑за деревьев показалась колонна: красно‑бело‑синее знамя лениво колыхалось, то и дело обвисая. Майор бросил взгляд вверх – никакого движения. Он вздохнул. Измученные ноги болели так, словно прошагали весь день по горящим углям, едва зажившая рана на бедре глухо ныла. Тем не менее надо подняться на холм и проверить. Но склон крутой и каменистый, чтобы дойти наверх и вернуться, потребуется не менее получаса…

Робин шагала навстречу следом за знаменосцем легкой мальчишечьей походкой. Зуга помахал ей шляпой. Сестра кинулась к нему с радостным, почти детским, смехом. Они не виделись три дня.

Под отполированной черной стеной, с которой при разливах реки низвергался ревущий водопад, находилась излучина сухого русла, устланная чистым белым песком. На берегу, дотягиваясь корнями до воды, росли высокие мощные деревья. В песке под берегом что‑то выкапывал бабуин.

Робин и Зуга сидели рядышком на краю высохшего водопада, глядя на людей, также копавших песок в поисках воды.

– Только бы нашли. – Робин заинтересованно наблюдала за работой. – Я не принимала ванны с самого Тете.

Эмалированная сидячая ванна была самым громоздким предметом из снаряжения экспедиции.

– Я буду рад, если хватит на чайник, – рассеянно ответил Зуга.

– Тебя что‑то беспокоит?

– Я думал об одной долине в Кашмире.

– Там было похоже?

– Да нет, просто… – Брат пожал плечами.

В той долине, еще молодым поручиком, он командовал разведывательным патрулем, шедшим впереди батальона, и увидел что‑то впереди, точно так же как сегодня. Что‑то непонятное – движение, блик света, то ли на ружейном стволе, то ли на рогах дикого козла. Тогда, как и сейчас, у него было достаточно других хлопот, проверять он не пошел, и той же ночью потерял троих солдат, пробиваясь с боем из долины. Заработал, правда, благодарность от командира полка, но мертвых это не воскресило.

Майор взглянул на заходящее солнце – до темноты оставался еще час. Он знал, что должен идти. Робин озадаченно смотрела на брата. Поколебавшись немного, Зуга почесал шрам от ножевой раны, сердито крякнул и поднялся. Ноги по‑прежнему болели невыносимо. Прогулка предстояла непростая.

Чтобы не привлекать особого внимания, Зуга вышел из лагеря глубоким узким оврагом и пробирался над сухим руслом сквозь густой прибрежный кустарник, пока не наткнулся на завал из стволов, принесенных рекой во время последнего сезона дождей. Прячась за этим укрытием, он перешел на ту сторону и осторожно поднялся на дальний склон, перебегая от дерева к дереву и внимательно прислушиваясь.

Наверху повеяло легким прохладным ветерком. Вечерний бриз, дувший с гор, осушал пот, помогая переносить тяжкий подъем. Никакой другой награды, впрочем, не предвиделось. Твердая каменистая почва не хранила следов, вокруг не наблюдалось никаких признаков жизни, ни животных, ни человека. Зуга спешил, полный решимости искупить свою лень, однако он слишком долго тянул. Ночь наступит еще до возвращения в лагерь, луна сегодня взойдет поздно, а спускаясь по такой местности в кромешной тьме, можно и ногу сломать…

Он повернулся, намереваясь идти обратно, и вдруг остановился как вкопанный. По телу побежали мурашки, в животе похолодело, хотя запах был самый обычный. Майор нагнулся и подобрал темный смятый комочек.

Свою последнюю сигару он выкурил два дня назад, и потому, возможно, его обоняние обострилось. Сигару выкурили почти до конца и раздавили так, что она напоминала обломок сухой коры. Если бы не запах… Зуга раскрошил окурок между пальцами – изжеванный конец был еще влажным от слюны. Он понюхал пальцы – этот сорт португальского табака был ему слишком хорошо знаком.

Камачо оставил пятнадцать человек далеко за гребнем, в нагромождении скал, похожем на разрушенный замок. Пещеры и навесы давали тень и укрытие. Он знал, что они улягутся спать, и завидовал им. Лежа на животе, португалец тер слипавшиеся глаза и наблюдал, как караван разбивает лагерь.

На разведку он взял лишь двоих, чтобы те запомнили расположение костров охраны и палаток. В случае необходимости они приведут в лагерь остальных даже в полной темноте, до восхода луны. Камачо надеялся, что этого не понадобится: в темноте легко ошибиться, а для провала хватит одного выстрела или крика. Надо дождаться луны.

Англичанин вернулся раньше, еще до того, как караван остановился. С ним был готтентот, и оба спотыкались на каждом шагу. Видно, поход оказался долгим и трудным. Отлично, значит, Баллантайн будет спать крепко, а может быть, уже спит – за последний час он не показался ни разу. Наверное, расположился за палаткой женщины. Служанка только что принесла ей ведро горячей воды, от которой шел пар.

Сержант‑готтентот поставил всего двоих часовых. Похоже, англичанин чувствует себя в полной безопасности. К полуночи оба солдата крепко уснут и больше не проснутся. Перейра улыбнулся в предвкушении того, как своей рукой перережет одному горло. С другим справится еще кто‑нибудь.

Готтентоты на скорую руку соорудили обычный односкатный навес с настилом из веток и листьев. В это время года дождей не бывает, тем более при таком чистом небе. От навеса до палаток две сотни шагов, ни один стон не донесется. Камачо довольно кивнул – все шло даже лучше, чем он надеялся.

Как всегда, палатки поставили рядом, почти бок о бок. «Галантный англичанин охраняет женщину», – усмехнулся Камачо. В паху заныло, сонливость тут же развеялась. Скорее бы закончилась эта ночь, он так долго ждал.

Ночь опустилась с театральной африканской внезапностью. За несколько минут долина наполнилась тенями, закат напоследок залил ее абрикосовым и темно‑золотым заревом, и все погрузилось во тьму.

Еще час португалец наблюдал за темными силуэтами у лагерных костров. До холмов доносилось тихое пение и прочие привычные звуки – лязг ведра, стук полена, брошенного в огонь, сонное бормотание голосов. Все как обычно, в лагере никто ни о чем не подозревает.

Голоса затихли, погасли костры. Тишину нарушало лишь жалобное тявканье шакала.

Созвездия медленно совершали свой ход по ночному небу, отмечая час за часом, потом стали постепенно бледнеть, заслоненные ярким сиянием восходящей луны.

– Приведи остальных, – бросил Камачо в сторону и, поднявшись на ноги, потянулся, как кошка, разминая затекшие мышцы.

Люди тихо подошли и собрались вокруг, чтобы выслушать последние указания. Закончив шептать, Камачо обвел всех взглядом. В ярком лунном свете их лица стали бледно‑зелеными, как у свежевыкопанных трупов. Темные молчаливые тени двинулись вслед за предводителем вниз по склону, точно стая волков. Дойдя до сухого русла на дне долины, они разделились на заранее условленные группы.

Камачо шел в лагерь по свежевытоптанной тропе. В правой руке он держал нож, в левой – ружье, короткая сухая трава еле слышно шелестела под ногами. Впереди под раскидистыми ветвями дерева мукуси вырисовывалась фигура часового, поставленного шесть часов назад. Солдат по‑собачьи свернулся на твердой земле. Камачо удовлетворенно кивнул и подобрался ближе. Часовой спал, натянув одеяло на голову. «И этого донимают москиты», – ухмыльнулся Камачо и опустился рядом на колени.

Он осторожно протянул руку, но внезапно замер, удивленно хмыкнув, и резко откинул одеяло, под которым оказались лишь торчащие из земли корни. Португалец тихо выругался. Удрал с поста, подлец! Небось вернулся под навес к остальным и сладко храпит на циновке из сухой травы. Ничего, дождется своего позже. Португалец встал и пошел вверх по склону к лагерю. В лунном свете брезент палаток отливал призрачным серебром. Камачо перекинул ружейный ремень через плечо и поспешил было к левой, но остановился: из тени появилась темная фигура. Уже замахнувшись ножом, он узнал одного из своих людей, того, которого послал перерезать глотку англичанину.

Бандит молча кивнул, и они вместе двинулись дальше, разделившись вблизи палаток. Камачо не собирался идти через вход, закрытый откидным полотнищем, – он наверняка зашнурован; если внутри и заготовлены сюрпризы, то как раз у входа. Зайдя сбоку, португалец нагнулся к одному из вентиляционных отверстий, просунул в него лезвие ножа и рванул вверх. Брезент оказался плотным, но лезвие было заточено со знанием дела, и боковая стенка с тихим шорохом распалась надвое.

Камачо шагнул внутрь и, пока глаза привыкали к полной темноте, принялся расстегивать брюки, с довольной ухмылкой глядя на узкую складную койку под тонким белым шатром москитной сетки. Он не торопясь двинулся вперед, стараясь не споткнуться о ящики с медикаментами… и наконец яростным рывком сорвал муслиновую сетку и во весь рост растянулся на койке, освобождаясь от брюк и нашаривая голову женщины, чтобы заглушить ее крики. В тот же миг он оцепенел от ужаса – койка оказалась пустой. Португалец лихорадочно ощупал ее, дюйм за дюймом, потом вскочил на ноги и поспешно натянул брюки. Он был растерян, сбит с толку. Мысли, одна другой безумнее, проносились у него в голове. Может быть, женщина встала с койки по естественной надобности, но тогда почему так аккуратно зашнурован вход? Или она услышала его и прячется за ящиками, вооружившись скальпелем? Он в панике обернулся, выставив нож, но в палатке никого не было.

Вдруг его словно громом поразила догадка: отсутствие часового на посту, пустая палатка – таких совпадений не бывает. Камачо бросился к прорехе в брезенте, по пути споткнулся о ящик и упал, но тут же вскочил, гибкий, как кошка. Он выбежал из палатки, застегивая на ходу пояс, и сдернул ружье с плеча, еле удерживаясь, чтобы не окликнуть своих людей.

Португалец подбежал к палатке англичанина в тот самый миг, когда другой бандит, размахивая ножом, выскочил через темный разрез в брезенте. Луна освещала его бледное и напуганное лицо. Увидев Камачо, он завопил, сверкнуло длинное серебристое лезвие.

– Тише, кретин! – прорычал португалец.

– Он ушел, – выдохнул бандит, вглядываясь через плечо в глубокие тени между деревьями. – Никого нет, все ушли.

– За мной! – рявкнул Камачо и кинулся по направлению к навесу.

Навстречу гурьбой бежали остальные.

– Мачито? – тревожно окликнул кто‑то.

– Заткнись! – рыкнул Камачо, но тот продолжал:

– Никого нет, они ушли!

– Их забрал дьявол…

– Никого нет!

Бандиты дрожали в суеверном ужасе: темнота и безмолвный пустой лагерь обратили их в трусов. Камачо впервые в жизни не знал, что делать, какой отдать приказ. Люди беспомощно столпились вокруг него, сбившись в кучу, как овцы. Сжимая ружья в руках, они взводили курки, тревожно вглядываясь во тьму.

– Что теперь делать? – раздался вопрос, которого Камачо боялся больше всего.

Кто‑то подкинул полено в костер, тлеющий посреди лагеря.

– Не надо, – попытался остановить его Камачо, но все уже кинулись к костру, ища тепла и утешения в оранжевых языках пламени, что взметались ввысь, как огонь из драконьей пасти.

Они встали полукругом спиной к огню и смотрели в темноту, ставшую теперь непроницаемо черной.

Оттуда и налетела смерть. Без единого предупреждения на бандитов обрушились громовые раскаты и вспышки пламени, вылетавшие из длинного ряда ружейных стволов, а потом – тяжелые чавкающие удары пуль. Казалось, мальчишка бросил горсть камешков в грязную лужу.

Кучка людей у костра мгновенно превратилась в вопящее беспорядочное столпотворение.

Один бандит тут же согнулся пополам, получив пулю в живот. Он ступил на горящее полено и рухнул в пылающий костер – волосы и борода вспыхнули, как сноп сосновых иголок, отчаянный вопль эхом отразился от скал.

Камачо вскинул ружье, целясь наугад в темноту, откуда доносился голос англичанина, отдававшего команды:

– Первое отделение, заряжай! Второе отделение, три шага вперед, целься…

Перейра понял, что одним смертельным залпом дело не кончится. Он не раз с презрительной усмешкой следил, как в жаркий полдень англичанин муштровал своих марионеток в красных мундирах. По команде передний ряд прицеливается и стреляет, потом второй ряд дружно делает три шага вперед, проходя через первый, и все повторяется. Те же строевые приемы, только в десять тысяч раз масштабнее, отбросили атаку французской кавалерии в битве при Катр‑Бра, и теперь они наполнили душу Камачо неописуемым ужасом. Он поднял ружье и выстрелил в темноту, откуда раздавался холодный механический голос англичанина. В этот самый момент один из бандитов, сбитый с ног первым залпом, но раненный легко, поднялся на ноги перед дулом ружья и получил пулю в упор между лопаток. Горящий порох опалил рубашку, и человек рухнул ничком. Ткань продолжала тлеть, пока струя крови не загасила светящиеся искры.

– Идиот! – завопил Камачо и пустился бежать.

– Пли! – скомандовал за спиной англичанин.

Португалец бросился ничком на твердую землю и взвыл – руки и колени погрузились в горячий пепел костра.

Второй залп просвистел над головой, послышались новые вопли. Камачо вскочил на ноги и помчался сломя голову, позабыв и про нож, и про ружье.

– Первое отделение, три шага вперед, целься…

Темнота наполнилась криками и мечущимися тенями – носильщики высыпали из своих хижин и разбежались во все стороны, прячась по окрестным кустам.

Прежде чем громыхнул еще один залп, Камачо успел нырнуть за гору тюков, накрытых брезентом, за палаткой англичанина. Он всхлипывал от боли в обожженных руках и коленях, а еще больше от унижения. Надо же было так попасться!

Ужас постепенно проходил, сменяясь жгучей, злобной ненавистью. Из темноты, спотыкаясь, выбежали перепуганные носильщики. Португалец выхватил из‑за пояса пистолет и застрелил первого, затем вскочил, завывая, как обезумевшее привидение. Носильщики бросились врассыпную – теперь они не остановятся, пока не упадут в изнеможении, став легкой добычей для львов и гиен. Камачо удовлетворенно огляделся по сторонам, ища, чем бы еще навредить. На глаза попался полупогасший костер перед пустой палаткой. Выхватив тлеющую головню, португалец раздул ее и швырнул полыхающий факел в груду припасов и снаряжения, тут же съежившись при звуке нового залпа.

– Стройся в цепь! В штыки! – послышалась команда.

Перейра спрыгнул в сухое русло и побрел по вязкому песку на другой берег, где с облегчением кинулся в густой прибрежный кустарник.

В условленном месте на вершине скалистого холма ждали трое. С ружьем остался только один, все так же запыхались и тряслись от страха, как их командир.

Пока они переводили дыхание, явились еще двое, включая тяжело раненного – пуля раздробила ему плечо.

– Больше никто не придет, – прохрипел он. – Эти желтые дьяволы перекололи их штыками.

– С минуты на минуту они будут здесь. – Камачо вскочил и посмотрел вниз, с мрачным удовлетворением отметив, что груда припасов ярко полыхает. Полдюжины темных фигурок метались вокруг, сбивая пламя. Однако наслаждаться этим зрелищем удалось недолго: внизу на склоне послышались воинственные крики готтентотов и грохот ружейных выстрелов.

– Помогите! – звал раненый, пытаясь подняться на ноги. – Погодите, не оставляйте меня!

Ответом была лишь тишина. Шорох шагов по ту сторону гребня уже стих. Раненый повалился на каменистую землю, обливаясь холодным потом от боли и ужаса. Страдания его прекратил штык, вонзившийся в грудь и вышедший между лопатками.

Майор сердито вышагивал по лагерю, залитому ярким утренним солнцем. Лицо и руки его покрывал слой сажи, покрасневшие глаза слезились от дыма, борода и ресницы обгорели. Большая часть запасов и снаряжения была потеряна. Зуга взглянул на обгорелые клочки брезента, втоптанные в пыль, – все, что осталось от палаток. Когда начнутся дожди, придется плохо, и это еще не самое страшное.

Он попытался прикинуть в уме список самых тяжелых потерь. Из сотни носильщиков осталось всего сорок шесть, хотя оставалась надежда, что Ян Черут и его готтентоты кое‑кого еще приведут – они прочесывали окрестные ущелья в поисках беглецов. Оттуда доносился рев рога. Тем не менее многие предпочтут долгое и опасное возвращение в Тете новому ночному нападению. Кто заблудится после панического бегства в темноте, кто станет добычей диких зверей, кто умрет от жажды. Полдюжины носильщиков погибли от шальных пуль и от ружей убегавших бандитов, которые намеренно стреляли в толпу безоружных туземцев. Еще четверо ранены так тяжело, что едва ли доживут до вечера.

Это самая серьезная потеря – без носильщиков уцелевшее снаряжение и товары для торговли могли быть с тем же успехом оставлены в Лондоне или сброшены за борт «Гурона».

Остальные потери подсчитать труднее. Потребуются долгие часы, чтобы выяснить, что сгорело, а что удалось спасти из вонючей тлеющей груды тряпок и брезента и подобрать в грязи на склоне холма. Сцена живо напоминала поле битвы: такие картины майору приходилось наблюдать не раз, и вид бессмысленных разрушений, как и раньше, оскорблял его чувства.

Туземцы, которых удалось собрать, уже взялись за работу. Они разбрелись по лагерю, как цепочка жнецов, тщательно выбирая из пепла и пыли все ценное. С ними была и крошка Джуба, которая искала лекарства, книги и хирургические инструменты.

Под раскидистыми ветвями дерева мукуси в центре лагеря Робин устроила импровизированный полевой госпиталь. Зуга взглянул на раненых, ожидавших помощи, и ряды мертвых тел, накрытых кусками обугленного грязного брезента, и снова чертыхнулся. Он был зол прежде всего на себя.

Впрочем, что еще можно сделать – превратить лагерь в вооруженную крепость и терпеть долгую изнурительную осаду? Волки Камачо рыскали бы вокруг лагеря и отстреливали их поодиночке, дожидаясь своего часа. Нет, он был прав, когда устроил засаду и покончил с негодяями одним ударом, – теперь португальцы со всех ног улепетывают к побережью. Однако цена оказалась чересчур высока.

Экспедиция, так тщательно задуманная и обильно снаряженная, закончилась катастрофой, не достигнув ни одной из своих целей. Потерянное снаряжение и человеческие жизни – тяжелый удар, но не эта мысль жгла огнем молодого Баллантайна, когда он смотрел поверх ограды опустошенного лагеря на высокие гребни южных гор. Главное то, что придется отказаться от экспедиции, еще не начав ее, а ведь цель близка, так близка: двадцать, пятьдесят, не более сотни миль отделяют его от границ империи Мономотапа. Позади, в ста милях к северу, лежит грязная деревенька Тете и широкая река, по которой начнется долгое бесславное возвращение обратно в безвестность, на службу в третьеразрядном полку, в тупую размеренную дисциплину индийского военного поселения. Только теперь, встав перед угрозой возвращения в прежнюю жизнь, Зуга понял, сколь глубоко он ее ненавидел и презирал, осознал, что желание сбежать от нее как раз и привело его в эти неизведанные края. Для заключенного, вкусившего желанной свободы, возвращение в клетку вдвойне мучительно. Майор глубоко вздохнул, ощущая боль, сдавившую грудь.

Он отвернулся от панорамы зубчатых пиков и черных утесов и побрел туда, где в тени дерева мукуси работала сестра. Робин побледнела, от усталости и напряжения под зелеными глазами залегли темные круги, блузка запачкана кровью пациентов, лоб покрылся капельками пота.

Она принялась за работу еще затемно, при свете фонаря, а уже близился полдень.

Робин устало взглянула на брата.

– Мы не сможем идти дальше, – тихо произнес он.

Сестра молча смотрела на него, потом опустила глаза и снова принялась накладывать мазь на обожженную ногу носильщика. Тяжелораненые первыми получили помощь, теперь дошла очередь до ожогов и ссадин.

– Мы потеряли слишком много важного снаряжения, – пояснил Зуга. – Запасы, необходимые для выживания. – На этот раз Робин не подняла взгляд. – К тому же у нас не хватит людей, чтобы нести то, что осталось.

Робин сосредоточенно перевязывала обожженную ногу.

– Папа прошел всю Африку с четырьмя носильщиками, – спокойно заметила она.

– Папа был мужчиной, – сухо сказал Зуга.

Робин застыла, глаза ее зловеще сузились, но Зуга не обратил внимания.

– Женщина не может жить и путешествовать, не пользуясь благами цивилизации, – серьезно продолжал он. – Поэтому я отправляю тебя обратно в Тете. Сержант Черут с пятью солдатами проводят тебя. После Тете все будет проще. Возьми оставшиеся деньги: ста фунтов хватит на спуск по реке до Келимане и проезд на торговом корабле в Кейптаун. Там у нас есть средства на счету в банке – купишь билет на почтовый пароход.

Робин взглянула на него:

– А ты?

Зуга поморщился.

– Важнее то, что будет с тобой, – мрачно сказал он и в тот же миг принял решение. – Ты вернешься, а я пойду дальше один.

– Чтобы меня вернуть, – процедила Робин, – Яна Черута с пятью его чертовыми готтентотами будет маловато.

Сорвавшееся богохульство, как ничто другое, свидетельствовало о ее решимости.

– Будь разумной, сестренка.

– Так мне отправляться прямо сейчас? – ласково спросила она.

Зуга огрызнулся было, но осекся, увидев выражение ее лица. Губы сжались в суровую линию, упрямый, почти мужской, подбородок гордо выпятился.

– У меня нет настроения спорить, – сказал он.

– Отлично, – кивнула Робин. – Так ты потеряешь меньше драгоценного времени.

– Ты догадываешься, на что себя обрекаешь? – тихо спросил брат.

– Не хуже, чем ты.

– У нас не будет товаров, чтобы заплатить за проход, – объяснил Зуга. Робин кивнула. – Значит, придется пробиваться с боем.

В глазах сестры мелькнула тень, но решимости в них не поубавилось.

– Не будет палаток, чтобы укрыться от непогоды, не будет консервов, не будет ни сахара, ни чая. – Он знал, что это значит для нее. – Будем жить тем, что дает земля, а без того, что не сможем найти, придется обойтись. Порох и пули – вот вся наша надежда.

– Не делай глупостей и возьми хинин, – напомнила она.

Зуга поколебался.

– Хорошо, еще самый минимум лекарств, – согласился он, – и помни, это не на неделю и не на месяц.

– Пожалуй, так мы пойдем намного быстрее, – спокойно заметила Робин, поднявшись, и отряхнула брюки.

Зуга составлял список отобранного снаряжения и взвешивал новые тюки. Он был вполне удовлетворен своим выбором. Вместо чая и сахара он взял бумагу и письменные принадлежности. Вместо запасных сапог – навигационные инструменты, потому что на обувь можно поставить новые подошвы из буйволовой кожи. Хинин и другие лекарства, а также хирургические инструменты заняли место запасной одежды и одеял. Порох и пули были нужнее тканей и других предметов торговли, однако Робин все‑таки захватила с собой несколько хете самых лучших бус.

Гора брошенного снаряжения постепенно росла: упакованные банки джема, мешки с сахаром, консервы, москитные сетки, складные походные стулья и койки, кастрюли, эмалированная ванна и расписной ночной горшок, материя меркани, бусы, ручные зеркала и дешевые ножи. Когда сортировка была закончена, Зуга поджег груду оставленных товаров – в знак необратимости принятого решения, но полыхающий костер заставлял сердце тревожно колотиться.

Майор позволил себе лишь две маленькие слабости: взял коробку цейлонского чая, потому что, как заметила Робин, ни один англичанин не отправится исследовать неведомые земли без этого чудесного напитка, и запечатанный жестяной ящик, в котором лежал парадный мундир, поскольку от впечатления, произведенного на диких африканских царьков, порой зависела жизнь путешественника. В остальном пришлось отказаться от всего, кроме жизненно необходимого.

Главным были боеприпасы: мешки первосортного черного пороха «Кертис энд Мей», слитки мягкого свинца, форма для отливки пуль и колба для их закалки, а также ящики с медными капсюлями. Все это несли тридцать из оставшихся сорока шести носильщиков.

Воины Яна Черута были крайне возмущены, когда узнали, что отныне в своих полевых рюкзаках им придется нести не по пятьдесят, а по двести зарядов к «энфилдам».

– Мы солдаты, а не носильщики, – высокомерно заявил капрал.

В ходе последовавших переговоров Черут использовал в качестве аргумента длинный штык, правда, не вынимая его из ножен, после чего головой капрала пришлось заниматься доктору.

– Теперь они поняли, почему должны нести лишние боеприпасы, майор, – весело отрапортовал Ян Черут.

«Сбросить лишний жир никогда не мешает», – думал Зуга, глядя на короткую, хорошо управляемую колонну. От головы до хвоста в ней было меньше полутораста ярдов, а скорость движения удвоилась, почти сравнявшись в скорости с передовым разведывательным отрядом майора – за первый день носильщики отстали всего на милю.

В первый же день они еще до полудня достигли лагеря в лесу, где их ждало нечто большее, чем корзины с копченым буйволиным мясом. Навстречу выбежал Мэтью, главный оруженосец майора. Он был так взволнован, что едва мог говорить.

– Отец всех слонов! – невнятно бормотал он, трясясь, как в лихорадке, – дед отца всех слонов!

Ян Черут присел на корточки возле следа и хищно ощерился, как гном после удачного колдовства. Раскосые глазки готтентота исчезли в паутине морщинок и складок желтой кожи.

– Удача с нами! – воскликнул он. – Это слон, о котором слагают легенды.

Отыскав в набитом кармане моток бечевки, сержант измерил отпечаток гигантской ноги. След оказался чуть ли не шести футов в окружности.

– Если удвоить, получится рост в плечах, – пояснил Черут. – Вот это слон!

Мэтью немного успокоился и рассказал, что утром, когда заря еще только занималась, он увидел стадо. Три огромные серые тени, похожие на призраки, в полной тишине появились из леса и исчезли в выжженном ущелье, по которому пронесся давешний пожар. Они прошли так быстро, словно привиделись, но мягкий пепел сохранил каждую складку поверхности их ороговевших морщинистых подошв.

– Там был один, больше и выше всех остальных, бивни длиной с копье и такие тяжелые, что он не поднимал головы и шел как старик.

У Зуги мороз пробежал по коже, и он зябко передернул плечами, несмотря на одуряющую жару пустоши, где почерневшая земля еще хранила жар бушевавшего пламени. Неправильно истолковав движение майора, Ян Черут иронически усмехнулся:

– Мой старик говаривал, что даже храбрец, охотясь на слонов, пугается трижды: первый раз, когда видит след, второй – когда слон трубит, и третий – когда видит зверя, огромного и черного, как скала.

Пропустив шутку мимо ушей, Зуга пытался определить направление следов.

Три громадины ушли вверх по ущелью, направляясь прямо к зубчатым скалам на вершине гребня.

– Мы пойдем за ними, – тихо сказал майор.

– Конечно, – кивнул Ян Черут. – За этим мы сюда и пришли.

След вел наверх по узкой воронке долины, по холодному серому пеплу, мимо голых черных ветвей выгоревшего кустарника.

Впереди шел сержант. Вместо выцветшего мундира он надел короткую кожаную безрукавку с кармашками для патронов к «энфилду». Зуга двигался следом, у него был «шарпс» с пятьюдесятью запасными патронами. Позади шагали оруженосцы: каждый нес одеяла, флягу с водой, мешок с провизией, порох и пули – и, конечно, большое слоновое ружье.

Майору не терпелось увидеть готтентота в деле. Ян Черут любил поговорить об охоте на слонов, но так ли он хорош, как его байки у лагерного костра? Первая возможность проверки представилась скоро. Ущелье резко обрывалось, перегороженное монолитной скалой, которую слоны, похоже, могли преодолеть, лишь расправив крылья и взлетев в небо.

– Погодите, – сказал Черут и двинулся вдоль стены. Через минуту он тихо свистнул, и Зуга подошел к нему.

На черной поверхности твердого железняка виднелось пятно серого пепла, над ним – другое. След, казалось, вел прямо в глубину камня. Ян Черут забрался на каменистую осыпь у подножия утеса и внезапно исчез из виду. Зуга перекинул ружье через плечо и полез следом. Монолитная скала в этом месте оказалась выщербленной, образуя гигантскую лестницу, каждая ступенька по пояс, так что, карабкаясь наверх, приходилось помогать себе руками. Даже слонам, очевидно, надо было тянуться, чтобы сделать очередной шаг. Зуга наблюдал похожее в цирке. Слоны не умеют прыгать – чтобы поднять громоздкое тело, им необходимо опираться о землю двумя ногами.

Зуга добрался до места, где исчез сержант, и застыл в изумлении: за порогом открывался каменный портал, невидимый снизу. Здесь начиналась древняя слоновья дорога.

Выветривание обнажило более мягкие породы, в которых образовался проход, столь симметричный, как будто здесь поработал каменщик. Вход выглядел слишком тесным для таких огромных животных, однако, подняв голову, Зуга увидел гладкую блестящую поверхность, отполированную за долгие столетия грубыми спинами тысяч и тысяч слонов, протискивавшихся в щель. Он протянул руку и вытащил из трещины в скале грубую черную щетинку толщиной со спичку. Проход постепенно расширялся, полого уходя вверх. Ян Черут был уже далеко впереди.

– Сюда! – позвал он, и весь отряд двинулся следом.

Казалось, что слоновью дорогу проектировала и строила целая компания инженеров: уклон ни в одном месте не превышал тридцати градусов, а ступеньки, там, где они встречались, были вполне преодолимы не только для слона, но и для человека. Впрочем, несчастные случаи случаются и в самых безопасных местах: в четверти мили от входа один из слонов, очевидно, оступился и ударился бивнем о край твердой скалы. Обломанный кончик бивня лежал на тропе – кусок слоновой кости весом фунтов в двадцать. Обломок, затоптанный и грязный, был таким толстым, что Зуга не смог обхватить его ладонями. Мелкозернистая поверхность излома сияла белизной, как прекраснейший фарфор.