Часть вторая. Эллсворт М. Тухи 29 page. — О, не обращай на меня внимания

— И кто же это?

— О, не обращай на меня внимания. Всего лишь эстетическая фантазия. Жизнь не бывает настолько идеальной. И без того у тебя немало такого, чему можно позавидовать. Нельзя же добавлять к списку ещё и это.

— А всё же кто?

— Оставь, Питер. Её ты не получишь. Никто её не получит. Ты хорош, но не настолько.

— Кто?

— Доминик Франкон, конечно.

Китинг выпрямился на сиденье, и Тухи увидел в его глазах настороженность, возмущение, явную враждебность. Тухи спокойно выдержал его взгляд. Первым сдался Китинг, он снова обмяк и сказал просительно:

— О Господи, Эллсворт, оставь. Я её не люблю.

— А я и не считал, что ты в неё влюблён. Но я постоянно упускаю из виду то чрезмерное значение, которое средний человек обычно придаёт любви, половой любви.

— Я не средний человек, — устало сказал Китинг. Он протестовал машинально, без горячности.

— Взбодрись, Питер. Ты так сутулишься, что не тянешь на героя торжества.

Китинг выпрямился — резко, тревожно и сердито. Он сказал:

— Я всегда догадывался, что ты хочешь, чтобы я женился на Доминик. Почему? Зачем это тебе надо?

— Ты сам ответил на свой вопрос, Питер. Какое мне до этого дело? Но мы говорили о любви. О половой любви. Половая любовь, Питер, чувство глубоко эгоистическое. А эгоистические эмоции не приносят счастья. Или приносят? Возьмём, к примеру, сегодня. Вот вечер — настоящая услада для эгоиста. А был ли ты счастлив, Питер? Не трудись, ответа не требуется. Я хочу лишь подчеркнуть одно: не следует доверять личным импульсам. На деле желания человека значат очень мало. Нельзя добиться счастья, пока полностью не осознаешь, сколь ничтожны личные желания. Поразмысли минуту о сегодняшнем дне. Ты был сегодня, дорогой Питер, фигурой наименее значимой. Но так и должно быть. Значим не тот, кто создаёт, а те, для кого создают. Но ты не мог смириться с этим, поэтому и не испытал большого душевного подъёма, на который рассчитывал.

— Это верно, — пробормотал Китинг. Никому другому он бы ни за что в этом не признался.

— И ты лишил себя возможности испытать высшую гордость полного самоотречения, совершенного бескорыстия. Только когда научишься полностью отвергать своё Я, только когда сможешь посмеиваться над такими сантиментами взбрыкивающей плоти, как сексуальные позывы, только тогда ты достигнешь того величия, которого я всегда ожидал от тебя.

— Ты… ты действительно веришь, что я на это способен, Эллсворт? Правда?

— Я не сидел бы здесь, если бы не верил. Но вернёмся к любви. Личная любовь, Питер, большое зло, как и всё личное. Она всегда ведёт к несчастью. Непонятно почему? Личная любовь — акт отбора, акт предпочтения. Это акт несправедливости против всех людей на земле, которых ты лишаешь своей любви, произвольно отдавая её кому-то одному. Надо равно любить всех. Но этого благородного чувства не достигнешь, не убив в себе мелкие эгоистичные предпочтения. Они порочны и пусты, так как противоречат основному мировому закону — закону изначального равенства всех людей.

— Ты хочешь сказать, — загорелся интересом Китинг, — что в философском смысле, в глубинной своей основе все мы равны? Все без исключения?

— Безусловно, — ответил Тухи.

Китинг спрашивал себя, почему эта мысль так приятно греет ему душу. Его не смущало, что это приравнивало его к каждому карманнику, которых немало собралось в толпе на церемонии по случаю открытия. Эта мысль мелькнула у него подспудно — и ничуть его не смутила, — хотя идея полного равенства входила в явное противоречие со страстным стремлением к превосходству, которое подстёгивало его всю жизнь. Он отмахнулся от противоречия как от несущественного, он не думал ни о толпе, ни о сегодняшнем событии, он думал о человеке, которого здесь не было.

— Знаешь, Эллсворт, — сказал он, наклоняясь вперёд, ощущая какое-то неловкое, неоправданное удовольствие, — я… для меня нет ничего приятнее, чем сидеть здесь и беседовать с тобой. Сегодня выбор был большой, но я предпочитаю быть с тобой. Иной раз я спрашиваю себя: что бы я делал без тебя?

— Так и должно быть, — сказал Тухи, — иначе на что же нам друзья?

Той зимой ежегодный костюмированный бал искусств отличался большим блеском и изобретательностью, чем обычно. На Этельстана Бизли, бывшего душой подготовки бала, сошло, как он выразился, гениальное озарение. Всех архитекторов пригласили прийти в костюмах, изображавших лучшие их творения. Идея имела колоссальный успех.

Звездой вечера был Питер Китинг. Он великолепно смотрелся в образе здания «Космо-Злотник». Точная копия знаменитого сооружения из папье-маше накрывала его с головы до колен, лица не было видно, но глаза ярко сверкали из окон верхнего этажа, а голову венчала пирамида крыши, колоннада пришлась ему на уровне диафрагмы, а пальцы вылезали через центральный портал. Ноги могли свободно двигаться с обычной для него элегантностью в безупречно скроенных брюках и модных ботинках.

Гай Франкон весьма впечатлял, представляя Национальный банк Фринка, хотя модель выглядела приземистей оригинала, — чтобы вместить живот Франкона; Адрианов факел над его головой освещался настоящей электрической лампочкой, которую питала миниатюрная батарейка.

Ралстон Холкомб был великолепен в виде капитолия штата, а Гордон Л. Прескотт выглядел чрезвычайно мужественно, переодетый элеватором.

Юджин Петтингилл таскал на ненадёжных старческих ножках внушительный отель на Парк-авеню, сгибаясь под тяжестью модели и возраста, поблёскивая стёклами очков из-под величественной башни. Два остряка устроили дуэль, бодая друг друга в живот знаменитыми шпилями, — достопримечательностью города, — которые приветствуют океанские корабли на подходе к порту. Всяк веселился от души.

Многие архитекторы, в особенности Этельстан Бизли, с неприязнью отзывались о Говарде Рорке, который не появился, хотя был приглашён. Ожидали, что он явится в обличии дома Энрайта.

Доминик остановилась в холле и посмотрела на дверь с надписью «Говард Рорк, архитектор».

Раньше ей не доводилось бывать здесь. Она долгое время сопротивлялась, прежде чем отправиться сюда. Но ей непременно нужно было увидеть место, где он работает.

Когда Доминик назвала себя секретарю, та удивилась, но доложила о ней Рорку.

— Проходите, мисс Франкон, — сказала она.

Рорк улыбнулся ей, когда она вошла, улыбка была едва обозначена, в ней не было удивления.

— Я знал, что ты когда-нибудь появишься здесь. Хочешь, чтобы я показал тебе контору?

— Что это? — спросила она.

Его руки были перепачканы глиной; на длинном столе среди множества незаконченных эскизов стояла модель здания из глины — грубый эскиз из террас и линий.

— «Аквитания»? — спросила она.

Он кивнул.

— Ты всегда так работаешь?

— Нет, не всегда. Иногда. Тут мне приходится решать сложную проблему, так что я хочу поразмыслить и прикинуть разные варианты. Возможно, это будет моё любимое сооружение — с таким трудом оно даётся.

— Пожалуйста, продолжай. Я хочу посмотреть, как ты работаешь. Ты не возражаешь?

— Ничуть.

Через минуту он забыл о ней. Она сидела в углу и следила за его руками. Они лепили стены. Она видела, как он смял часть модели и начал лепить снова, медленно и терпеливо, с поразительной уверенностью. Она видела, как его ладонь сформировала длинную, прямую плоскость, видела, как ребро сооружения возникло в движении его кисти, прежде чем воплотиться в глине.

Она поднялась и подошла к окну. Далеко внизу городские здания выглядели не больше модели на столе. Ей вдруг показалось, что она видит, как его руки лепят очертания зданий, круша и вновь созидая город — фасады его зданий, дворы и крыши. Забывшись, она водила пальцем по стеклу, следуя линиям будущего здания, уступами поднимавшегося к небу. Она физически ощущала поверхности здания — ощущала за Говарда и вместе с ним.

Она повернулась к нему. Он стоял, склонившись над моделью, на лицо упала прядь волос. Он смотрел не на неё, а только на глину, обретающую форму под его пальцами. Ей вдруг показалось, что она видит, как его руки скользят по телу другой женщины. Ослабев, она прислонилась к стене, ощущая неодолимое физическое наслаждение.

В начале января, когда первые стальные колонны уже поднимались там, где должны были вырасти деловой центр Корда и гостиница «Аквитания», Рорк работал над проектом храма.

Сделав первые наброски, он вызвал секретаршу:

— Разыщите мне Стивена Мэллори.

— Мэллори, мистер Рорк? Кто это? А, скульптор-стрелок.

— Стрелок?

— Он ведь стрелял в Эллсворта Тухи, не так ли?

— В самом деле? Ну да, конечно, стрелял.

— Именно он вам нужен, мистер Рорк?

— Именно он.

Два дня секретарша обзванивала картинные галереи, торговцев произведениями искусства, архитекторов, редакции газет. Никто не знал, где находился Стивен Мэллори и что с ним сталось. На третий день она доложила Рорку:

— Я разыскала адрес, по которому, как мне сказали, его можно найти в Гринвич-Виллидж. Телефона нет.

Рорк продиктовал письмо к Мэллори с просьбой позвонить в контору.

Письмо не вернулось, но неделя прошла без ответа. Потом Стивен Мэллори позвонил.

— Алло, — произнёс Рорк в трубку, когда секретарша переключила телефон на него.

— Говорит Стивен Мэллори, — произнёс молодой, чёткий голос, оставляя нетерпеливые агрессивные паузы между словами.

— Я хотел бы встретиться с вами, мистер Мэллори. Не могли бы вы прийти ко мне в контору для разговора?

— Зачем я вам нужен?

— Речь пойдёт о работе. Я хочу, чтобы вы выполнили скульптурные работы для здания, которое мне заказано.

Последовало долгое молчание.

— Хорошо, — сказал Мэллори. Голос звучал тускло. Он добавил: — О каком здании речь?

— Храм Стоддарда. Возможно, вы слышали…

— Да, слышал, что вы взялись построить его, — кто об этом не слышал? Вы готовы платить мне столько же, сколько агенту по связям с прессой?

— Я не оплачиваю никаких агентов. Вам я буду платить, сколько вы запросите.

— Вы знаете, что это не будет много.

— Когда вам удобно прийти ко мне?

— Да что там, как скажете. Вы ведь знаете, что я не занят.

— Завтра в два часа?

— Хорошо. — Он добавил: — Мне не нравится ваш голос.

Рорк рассмеялся:

— А мне ваш нравится. Ну ладно, оставим это, жду вас завтра в два.

— Ладно. — Мэллори повесил трубку.

Рорк сделал то же и ухмыльнулся. Но усмешка тотчас исчезла, он уставился на телефон в серьёзной задумчивости.

Мэллори в срок не появился. Прошло три дня. Никаких известий. Тогда Рорк лично отправился на его поиски.

Мэллори снимал жильё в обветшавшем старом доме из бурого песчаника. Он был расположен на неосвещённой улице, пропахшей ароматами рыбного рынка. На нижнем этаже дома по обеим сторонам узкого входа размещались прачечная и сапожная мастерская. Неряшливо одетая хозяйка дома ответила на его вопрос: «Мэллори? Пятый этаж, со двора», — и, не выказав никакого интереса, отправилась к себе, шаркая ногами. Рорк поднялся по просевшей деревянной лестнице, освещённой редкими лампочками, натыканными здесь и там среди труб. Он постучал в почерневшую дверь.

Дверь отворилась. На пороге стоял худой широкоплечий молодой человек с растрёпанной шевелюрой. У него был крепкий рот с упрямой нижней губой и глаза, выразительнее которых Рорку не доводилось видеть.

— Что вам надо? — резко спросил он.

— Вы мистер Мэллори?

— Да.

— Я Говард Рорк.

Мэллори засмеялся. Он прислонился к косяку, перекрыв рукой дверной проём и не собираясь отступать в сторону. Он был заметно пьян.

— Ну и ну! — сказал он. — Собственной персоной.

— Можно войти?

— Зачем?

Рорк присел на перила:

— Почему не пришли в назначенное время?

— Вы о встрече? Тут такое дело, — с серьёзным видом начал Мэллори, — я действительно собирался прийти и даже направился к вам, но по дороге на глаза попалось кино, показывали «Две головы на одной подушке». Я и зашёл, я просто обязан был посмотреть «Две головы на одной подушке». — Он расплылся в улыбке, опершись рукой на дверной косяк.

— Будет лучше, если мы войдём, — спокойно сказал Рорк.

— А что, можно и войти.

Жильём ему служила узкая, как нора, комната. В углу стояла неприбранная кровать, кругом в беспорядке валялись старые газеты, одежда. Там же стояла газовая плита. На стене в рамке висел пейзаж: какая-то нездорового коричневого цвета лужайка с овцами. Никаких эскизов, рисунков, статуэток — никакого намёка на профессиональные занятия жильца.

Рорк сбросил с единственного стула книги и сковородку и уселся. Мэллори остался стоять перед ним, слегка покачиваясь и ухмыляясь.

— Вы поступаете неправильно, — сказал Мэллори. — Так дела не делают. Здорово вас, должно быть, поджимает, если вы бегаете за скульптором. А делать-то надо иначе: вы договариваетесь со мной о встрече у вас, и, когда я прихожу к вам первый раз, вас нет на месте. Во второй раз вы заставляете меня дожидаться часа полтора, потом появляетесь в приёмной, жмёте мне руку и спрашиваете, знаю ли я Вилсонов из Подунка, говорите, как мило, что у нас есть общие знакомые, но сегодня вы ужасно торопитесь, однако через какое-то время пригласите меня на ленч, и тогда мы потолкуем о деле. Далее вы выжидаете пару месяцев, а потом уже даёте мне заказ. Однако затем вы мне говорите, что у меня ничего не получилось, и что вообще я мало чего стою, и что это было ясно с самого начала, и выбрасываете мою работу на помойку. Наконец вы нанимаете Валериана Бронсона, и он выполняет заказ. Вот так делают дела. Только на этот раз всё по-другому.

Между тем его глаза напряжённо изучали Рорка, и это был уверенный взгляд профессионала. Постепенно из его речи исчезла пьяная бесшабашность, и, в конце концов, осталась лишь мрачная решимость последних фраз.

— Да, — откликнулся Рорк. — Всё по-другому.

Молодой человек молча стоял и смотрел на него.

— Так вы Говард Рорк? — наконец продолжил он. — Мне ваши постройки нравятся. Вот почему я не захотел встречаться с вами. Чтобы меня впредь не тошнило, когда я буду на них смотреть. Мне хотелось и дальше думать, что их возвёл человек, который их достоин.

— А если так оно и есть?

— Так не бывает.

Но он присел на край скомканной постели и, наклонившись вперёд, без смущения изучающе смотрел на Рорка, взвешивая, как на весах, все детали его внешности, голоса и поведения.

— Послушайте, — заговорил Рорк очень отчётливо, взвешивая каждое слово, — я хочу заказать вам статую для храма Стоддарда. Найдите лист бумаги, и мы с вами сейчас составим контракт, в котором будет сказано, что я обязуюсь выплатить вам миллион долларов неустойки, если найму другого скульптора или откажусь использовать вашу работу по назначению.

— Можно говорить нормально. Я не пьян. Не настолько. Я всё понимаю.

— И что же?

— Почему вы выбрали меня?

— Потому что вы хороший скульптор.

— Это неправда.

— Что вы хороший скульптор?

— Что вы выбрали меня по этой причине. Кто посоветовал вам обратиться ко мне?

— Никто.

— Кто-нибудь из женщин, с которыми я спал?

— Я не знаю, с кем вы спите.

— Туго с деньгами?

— Нет, меня финансируют без ограничений.

— Из жалости?

— Нет. Почему я должен вас жалеть?

— Хотите получить рекламу в связи с моим покушением на Тухи?

— О Боже! С какой стати?

— Тогда что же?

— Почему вы вытаскиваете на свет какую-то чушь вместо очевидной причины?

— А именно?

— Мне нравятся ваши работы.

— Ну конечно. Все так говорят. Так нам положено говорить и верить сказанному. Представьте, что было бы, если бы не такие утеплительные сказочки. Ну хорошо, вам нравятся мои работы. А настоящая причина?

— Мне нравятся ваши работы.

Мэллори заговорил серьёзным, трезвым голосом:

— Вы хотите сказать, что видели мои работы и они вам понравились, вам… одному… самому, без подсказок со стороны; никто вам не внушал, что они должны вам понравиться и почему. И вы решили, что я вам подойду по одной только этой причине, ничего больше не зная обо мне и не желая знать… только потому, что это мои работы и вы в них нашли нечто, что вам нравится. И поэтому-то вы решаете нанять меня, разыскиваете по всему городу, находите, выслушиваете оскорбления — всё ради того, что вы усмотрели в моих работах, ради чего-то в них, что придало мне такую значимость в ваших глазах, что вы почувствовали: мне без него не обойтись, он мне нужен. Вы это хотите сказать? Это имеете в виду?

— Именно это, — сказал Рорк.

Глаза Мэллори округлились, на них страшно было смотреть. Он тряс головой и повторял, будто утешая себя, одно короткое, простое слово — «нет».

Он ещё больше наклонился вперёд. Голос его, умирая, молил:

— Послушайте, мистер Рорк. Обещаю не держать на вас зла. Мне просто надо знать. Хорошо, я вижу, что вы настроились заполучить меня, и вы знаете, что получите меня на любых условиях, нет нужды подписывать миллионный контракт, достаточно посмотреть на эту комнату, и вам ясно: я ваш со всеми потрохами. Тогда почему бы вам не сказать мне правду? Для вас это ничего не изменит, а для меня это очень важно.

— Что очень важно для вас?

— Чтобы я не… чтобы не… Послушайте. Я не думал, что кому-нибудь когда-нибудь понадоблюсь. Но вам я понадобился. Хорошо. Согласен ещё раз пройти через всё. Только теперь я не хочу думать, что работаю на кого-то, кому нравится моя работа. Вот на такое я больше не согласен. Мне будет лучше, если вы мне скажете… Спокойнее будет. Зачем вам разыгрывать передо мной спектакль? Я ничто. Я не стану хуже думать о вас, если вас это волнует. Неужели вы не понимаете, что благородней, порядочней сказать правду. Тогда всё будет просто и честно. Я буду больше уважать вас. Нет, правда.

— Что с тобой, малыш? Что они сделали с тобой? Почему ты говоришь такое?

— Потому что… — Мэллори внезапно взревел, потом у него перехватило горло, голова опустилась, и закончил он равнодушным шёпотом: — Потому что я провёл два года, — он вялым движением очертил комнату, — вот как я провёл два года, приучая себя к мысли, что всего, что вы сейчас говорите обо мне, не существует…

Рорк подошёл к нему, поднял его подбородок, вздёрнув одним движением, и сказал:

— Какой же ты дурачок! Ты не имеешь права переживать из-за того, что я думаю о твоих работах, кто я такой и зачем пришёл. Ты слишком талантлив, чтобы страдать от таких мелочей. И если всё же хочешь знать моё мнение, лучшего скульптора, чем ты, у нас нет. Я так думаю, потому что твои статуи изображают человека не таким, каков он есть, но таким, каким он мог бы и должен быть. Потому что ты вышел из круга вероятного и позволил увидеть возможное — ставшее возможным благодаря тебе. Потому что в твоих работах меньше, чем у кого-либо, презрения к человечеству. Тебе присуще великое уважение к человеку. Твои статуи воплощают героическое в человеке. Так что я пришёл не для того, чтобы сделать тебе одолжение, и не потому, что пожалел тебя, не потому, что ты крайне нуждаешься в работе. Меня привела к тебе простая корыстная цель, та же, что заставляет человека искать самую чистую пищу, какую можно найти. Ведь это закон выживания — не правда ли? — искать лучшее. Я пришёл не ради тебя. Ради себя.

Мэллори рванулся прочь от него, рухнул лицом на постель, вытянул перед собой руки, сжал кулаки и закрыл ими голову. Тонкая ткань рубашки затрепетала у него на спине — он рыдал. Кисти рук извернулись и погрузились в подушку. Рорк видел, что перед ним человек, никогда ранее не рыдавший. Он присел на край кровати и всё никак не мог оторвать взгляда от скрученных запястий, хотя вид их был невыносимо тяжёл.

Через некоторое время Мэллори поднял голову. Он посмотрел на Рорка и увидел самое спокойное и доброе из лиц — лицо без намёка на жалость. Это не было лицо человека, которому агония другого доставляет тайное наслаждение, которому приятен вид нищего, нуждающегося в сострадании; это не была маска жадной души, питающейся унижениями ближнего. Лицо Рорка выглядело усталым, кожа на висках натянулась, будто его только что побили. Но глаза были безмятежны и спокойно смотрели на Мэллори уверенным, чистым взглядом понимания и уважения.

— Приляг, — сказал Рорк, — полежи немного спокойно.

— Как только разрешили тебе жить на свете?

— Ложись. Отдохни. Поговорим после.

Мэллори встал. Рорк взял его за плечи, уложил на кровать, поднял его ноги с пола, опустил его голову на подушку. Молодой человек не сопротивлялся.

Отступив назад, Рорк натолкнулся на заваленный всякой всячиной стол. Что-то полетело на пол. Мэллори дёрнулся подхватить. Рорк отвёл его руку и поднял упавшую вещь.

Это была небольшая гипсовая дощечка с изображением вроде тех, что продают в дешёвых сувенирных лавках. Ребёнок, растянувшийся на животе, с пухленькой, в ямочках попкой, лукаво смотревший назад через круглое плечико. Изумительный талант, который невозможно скрыть, обнаруживал себя в линиях тельца, в структуре мышц и складках кожи. Талант яростно рвался наружу. Остальное было намеренной попыткой казаться банальным, привычным, вульгарным — неуклюжим, мучительно неубедительным усилием скрыть истину. Это был предмет, уместный в камере пыток.

Мэллори увидел, как задрожала рука Рорка. Потом она двинулась назад и вверх, поднялась над головой — медленно, как бы спрессовывая воздух в изгибе локтя. В сущности, она взметнулась, показалось, что движение длилось долго, рука застыла вверху и вдруг — резкий взмах вперёд, и гипсовый барельеф полетел через комнату и разбился вдребезги, ударившись в стену. Редко можно было видеть Рорка в таком убийственном гневе.

— Рорк.

— Да?

— Рорк, жаль, что я не встретил тебя до того, как ты пришёл ко мне с заказом. — Он говорил без всякого выражения, закрыв глаза, откинув голову на подушку. — Тогда ничто не примешивалось бы. Понимаешь, я очень тебе благодарен. Не за работу. Не за твой приход. Не за что-либо, что ты сделаешь для меня. Просто за то, что ты есть.

Потом он лежал без движения, вытянувшийся и обмякший, как человек, который давно уже перешёл за грань всякого страдания. Рорк стоял у окна и смотрел на убогую комнату и мальчика в кровати. Он спрашивал себя, откуда у него ощущение ожидания. Он как будто ожидал, что над их головами грянет взрыв. В этом не было смысла. Потом он понял. Он подумал: вот что чувствуют люди, попавшие в западню; эта комната не просто свидетельство нищеты, это след войны, она опустошена и растерзана взрывчаткой более мощной и зловещей, чем та, что хранится на военных складах. Война?.. Против кого?.. У противника не было ни лица, ни имени. Но этот юноша был соратником, его опалила война, и Рорк стоял, склонившись над его телом, испытывая странное незнакомое чувство, желание поднять его на руки и отнести в безопасное место… Только неизвестно, где именно ад, а где — безопасное место… На ум ему пришёл Кент Лансинг, и он пытался припомнить что-то сказанное им…

Потом Мэллори открыл глаза и поднялся на локте. Рорк подтянул стул к кровати и сел.

— Теперь, — велел он, — говори. Говори о том, что действительно надо высказать. Не говори о семье, детстве, друзьях или чувствах. Говори о том, о чём ты думаешь.

Мэллори недоверчиво взглянул на него и прошептал:

— Но как ты догадался?

Рорк улыбнулся и ничего не сказал.

— Как ты догадался, что мучает меня? Медленно, годами, заставляя меня ненавидеть людей, тогда как я не хочу ненавидеть… Ты тоже это испытал? Тебе тоже пришлось узнать, что лучшие друзья любят в тебе всё, за исключением того, что действительно важно? А то, что действительно важно, для них ничто, пустой, никчёмный звук. Ты в самом деле хочешь услышать? Хочешь знать, что я делаю и почему? Ты хочешь знать, о чём я думаю? Тебе это не скучно? Это для тебя важно?

— Рассказывай, — сказал Рорк.

И он сидел, слушая, долгие часы, пока Мэллори рассказывал о своей работе, о том, что он вкладывал в неё, об идеях, которые формировали его жизнь, рассказывал, как изголодавшийся, как утопавший, которого выбросило, наконец, на берег и он ненасытно хватает глотки пьяняще чистого воздуха.

На следующее утро Мэллори пришёл в контору Рорка, и Рорк показал ему эскизы храма. Когда Мэллори стоял у кульмана, когда он решал проблему, это был другой человек — никакой неуверенности, никаких болезненных переживаний; движения рук, перебиравших чертежи, были чёткими и уверенными, как у солдата на посту. Эти движения говорили, что теперь никакие превратности судьбы не помешают функционированию того механизма внутри его, который был запущен. Он излучал непреклонную безличную уверенность, он обращался к Рорку как равный.

Он долго изучал чертежи, потом поднял голову. Он контролировал всё в своём лице, кроме выражения глаз.

— Нравится? — спросил Рорк.

— Не говори глупостей.

Он взял один из эскизов, подошёл к окну и стоял, снова и снова переводя взгляд с эскиза на улицу и на лицо Рорка.

— Невероятно, — сказал он. — Вот это. И вот это. — Он показал на улицу.

На перекрёстке внизу были клуб, жилой дом с коринфским портиком, тумба с афишей мюзикла на Бродвее, на крыше виднелась верёвка с серо-розовым нижним бельём, трепетавшим на ветру.

— И это в одном городе, на одной планете, — сказал Мэллори. — Но ты это сделал. Это возможно… Я больше никогда не буду бояться.

— Чего?

Мэллори осторожно положил эскиз на стол. И ответил:

— Вчера ты что-то сказал насчёт основного закона. Закона, требующего, чтобы человек выбирал лучшее… Смешно… Непризнанный гений — эта история стара как мир. А не приходило тебе в голову, что есть трагедия похуже — чрезмерно признанный гений?.. То, что множество людей — бедняги, которым не дано отличить лучшее, ещё пустяки. На это не стоит сердиться. Но как понять людей, которые видят лучшее, но, отличая, его же и отвергают?

— Невозможно понять.

— Конечно, невозможно. Как ни старайся. Я всю ночь думал о тебе. Не мог заснуть ни на минуту. И знаешь, в чём твой секрет? В твоей ужасной наивности.

Рорк громко расхохотался, глядя в мальчишеское лицо Мэллори.

— Нет же, — сказал Мэллори, — это не смешно. Я знаю, о чём говорю, а ты нет. Ты не можешь знать. По причине идеального здоровья. Ты так здоров, что болезнь для тебя непостижима. Ты знаешь, что болезни существуют, но поверить в них не можешь. А я могу. Кое в чём я умнее тебя, потому что слабее. Мне понятна… другая сторона. Потому и случилось со мной… то, что ты видел вчера.

— Это прошло.

— Возможно. Но не совсем. Больше я не боюсь. Но я знаю, ужас существует. Я знаю, каков этот ужас. Тебе этого не представить. Скажи, что самое ужасное можно себе представить? Для меня это остаться безоружным взаперти в камере с истекающим слюной хищным зверем или маньяком, рассудок которого пожрала болезнь. И у тебя нет ничего, кроме голоса и разума. Ты начинаешь, крича, объяснять ему, почему он не должен трогать тебя, ты произносишь прекрасные, неопровержимые слова, становишься глашатаем истины. И ты видишь, что он не спускает с тебя глаз, и тебе ясно: он тебя не слышит, до него не докричаться, ни за что, никак, хоть он и дышит, и передвигается перед тобой с какой-то своей целью. Вот это ужас. Вот что нависло над миром, крадётся где-то среди людей — нечто замкнутое в себе, безмозглое, беспринципное, но по-своему целеустремлённое и хитрое. Надеюсь, я не трус, но я его боюсь. И всё, что я знаю о нём, — он есть. Его цели мне неизвестны, неизвестно его имя.

— Принцип, олицетворяемый деканом, — сказал Рорк.

— Что?

— Нечто, о чём я размышляю время от времени… Мэллори, почему ты пытался застрелить Эллсворта Тухи? — Увидев глаза юноши, он добавил: — Если не хочешь, можешь не рассказывать.

— Я не люблю говорить об этом, — сразу напрягся Мэллори. — Но ты задал правильный вопрос.

— Присядем, — сказал Рорк, — поговорим о нашем заказе.

Рорк стал говорить о сооружении и задаче скульптора. Мэллори внимательно слушал. Рорк сказал в заключение:

— Только одна статуя. Она будет стоять здесь. — Он указал место на эскизе. — Пространство будет организовано вокруг неё. Статуя обнажённой женщины. Если тебе понятен замысел здания, то понятно, какой должна быть статуя. Её идея — человеческая душа, героическое в человеке. Одновременно и устремление, и свершение. Взыскующая Бога и обретающая себя. Показывающая, что нет более высокого совершенства, чем совершенство её формы… Никто, кроме тебя, не сможет изваять такое.

— Да.

— Ты будешь работать на тех же условиях, на каких я работаю на заказчика. Ты знаешь, что мне нужно, в остальном ты предоставлен сам себе. Твори, как знаешь; я мог бы предложить тебе натурщицу, но, если она тебе не подойдёт, подбери другую по своему желанию.

— Кого ты выбрал?

— Доминик Франкон.

— О Боже!

— Знаешь её?

— Видел. Если бы она согласилась… Господи! Другой нельзя и желать. Она… — Он осёкся. Потом добавил: — Она не станет позировать. Для тебя — ни за что.

— Станет.

Гай Франкон, услышав об этом, пытался возражать.

— Послушай, Доминик, — сердито сказал он. — Всему есть предел. Даже для тебя. Зачем тебе это? Да ещё для здания, которое возводит Рорк. После всех твоих стараний насолить ему. Неудивительно, что люди теперь говорят. Если бы речь шла о ком-то другом, никто бы и слова не сказал, даже не заметил бы. Но ты и Рорк! Я шагу ступить не могу из-за расспросов. Что прикажешь мне делать?

Date: 2015-07-22; view: 323; Нарушение авторских прав