Первые впечатления

Под названием «путч Рема» речь в действительности идет об учиненной Гитлером 30 июня 1934 г. и вошедшей в историю под названием «Ночь длинных ножей» кровавой расправе (руками СС и гестапо под главенством Гиммлера и Геринга) со своими сообщниками по партии и соперниками в борьбе за абсолютную власть. Они отражали настроения мелкобуржуазной массы нацистского движения, требовавшей осуществления демагогических псевдосоциалистических обещаний фюрера («второй национальной революции») создания вместо регулярной армии «народного войска» милиционного типа, основным костяком которой должны были служить СА. Поэтому они представляли определенную опасность для германского монополистического капитала и рейхсвера. Эта кровавая акция Гитлера против своих личных соперников и оппозиционных элементов в собственной партии, совершенная менее чем за полгода до убийства (1 декабря 1934 г.) Кирова и начала массовых репрессий в СССР, получила одобрение Сталина. По свидетельству А. Микояна (приведенному в кн.: В. Бережков. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993, с. 14,), Сталин отозвался о нацистском фюрере так: «Гитлер, о, какой молодец! Вот как надо поступать с политическими противниками!».

До этого я уже дважды встречался с Гитлером. Первый раз летом 1934 г., вскоре после путча Рема{29}. Тогда Бломберг{30} по случаю выступления фюрера перед генералами сухопутных войск в офицерском казино на военном полигоне Цоссен‑Ютербог представил ему своего сына Акселя и меня. Вторая встреча произошла в марте 1935 г. в связи с посещением Гитлером истребительной эскадры «Рихтхофен» в Штаакене и Деберице, в которой я тогда служил адъютантом штаба группы. Для меня эта встреча явилась обычным представлением новому начальнику, что по опыту моей военной карьеры было мне знакомо.

Но гораздо больше мысли мои занимало все более ясное осознание того факта, что с этого дня моя карьера и солдатская профессия круто изменились.

Затем, после моего короткого и четкого рапорта, Геринг покинул Имперскую канцелярию. Сняв фуражку и парадный ремень, я вместе с присутствовавшими, а также Брукнером и Путткамером последовал на обед. Из Малого салона через более обширное помещение – курительную комнату (так она называлась еще со времен Бисмарка) – мы прошли в столовую. В этом огромном, почти квадратном зале стоял большой круглый стол с дюжиной стульев, а рядом – еще четыре круглых стола поменьше с шестью стульями около каждого. Гитлер занял место за большим столом спиной к окну. На противоположной стене над большим буфетом висела картина художника Каульбаха «Явление Богини солнца».

Я нашел себе место за одним из боковых столов. Наконец‑то можно немного расслабиться. Официальная часть закончена, и теперь я могу наблюдать, задавать вопросы и пытаться воспринять и окружающих, и происходящее. Гитлер сидел несколько вкось от меня, но был мне хорошо виден. Застольный разговор вращался вокруг последних событий в Испании и Москве. От этой первой совместной с Гитлером трапезы мне запомнились несколько его реплик по адресу Англии. Он считал, что Великобритания должна наконец осознать и уразуметь, какую угрозу представляет для Европы большевизм и как жестоко и систематично Сталин добивается своих целей. Ну а если Европа будет держаться заодно, эту угрозу с Востока удастся предотвратить. Как я потом слышал, эти реплики Гитлера были связаны с предстоявшим и обеспокоившим его визитом имперского министра иностранных дел барона фон Нейрата{31} в Лондон.

Обед продлился не очень долго. Примерно через час Гитлер встал из‑за стола, ибо на послеобеденное время у него были назначены различные встречи. Мне пришлось поспешить за ним, чтобы выяснить еще вопрос о дате начала моей службы: ведь я собирался через десять дней жениться. Иначе говоря, не успев приступить к выполнению своих должностных обязанностей, я сразу оказался вынужден просить отпуск. Я обрисовал Гитлеру свою ситуацию, и он проявил полное понимание, как мне показалось, даже с некоторой сердечностью дав свое полное согласие.

Я был немного обескуражен тем, что мне в первый же день довелось узнать Гитлера с этой неожиданной стороны. Мое представление о его личности возникло под впечатлением той роли, какую он играл в общественной жизни, а также его качеств как фюрера партии. К партии же я относился с определенной сдержанностью и недоверием. Эти сомнения все больше и больше переносились на самого Гитлера и, в силу его политических решений 1935 и 1936 гг., именно в последнее время невыгодно воздействовали на мое первоначально положительное впечатление о нем.

Первые дни я в своем новом положении отнюдь не чувствовал себя счастливым: никого не знал, не имел контакта с другими офицерами и казался самому себе одиноким и всеми покинутым в огромной людской толпе. Настроенный по отношению к НСДАП{32} весьма скептически, я здесь постоянно имел дело с партайгеноссен{33}. Мой отчий дом тоже был совершенно далек от моего теперешнего окружения. Короче, я не находил точек соприкосновения с теми людьми, вместе с которыми мне теперь доводилось работать. Пришлось переваривать множество новых впечатлений, знакомиться с бесчисленным количеством новых людей и настраиваться на многие абсолютно необычные для меня вещи.

Но прежде всего мне все‑таки хотелось узнать, каким именно образом я попал на это видное место. При нашем прощании в Дюссельдорфе Деринг рассказал мне, что адъютант начальника Управления личного состава люфтваффе запросил его, считает ли он меня годным для этой должности при Гитлере. Сам же начальник данного управления и начальник генерального штаба ВВС выбрали меня на основании моих служебных характеристик и хотят предложить мою кандидатуру Герингу. Деринг не скрыл моей скептической политической позиции, но заявил, что как солдата и офицера он, учитывая характер, поведение и образование, считает меня пригодным для этой должности, особенно если моя служебная деятельность будет ограничена военными вопросами. Итак, мое назначение прошло вполне нормальным порядком.

Несмотря на это, я не утаил своих сомнений от моего командира. Едва заглянув в этот новый для меня мир, я сразу ощутил, что здесь мне будет не совсем по себе. Оба других адъютанта – по сухопутным войскам и военно‑морскому флоту – показались мне людьми сухими и чужими. Надеяться на человеческие контакты, к которым я привык в общении со старшими офицерами в люфтваффе, не приходилось. Люди, которых я видел вокруг себя и с которыми познакомился в Имперской канцелярии, были мне далеки решительно во всем. Нечего и говорить, что Деринг пытался меня подбодрить, но убедить меня ему не удалось.

К тому же я знал отношение этого офицера к Гитлеру и его политике. Однажды, когда я спросил Деринга насчет его мнения о Гитлере, он в своем уверенном, светском стиле ответил китайской поговоркой: «Великие люди – беда для общества».

В первые же дни моей службы при Гитлере передо мной возникли особые задачи.

Я воспользовался случаем побеседовать с полковником Боденшатцем, личным адъютантом Геринга, чтобы договориться с ним о совместной работе. Он стал мне большой подмогой. Владея искусством жизни, полковник умел держаться в стороне от всяческих интриг. Когда вырисовывалась трудная ситуация, он удалялся, по его выражению, на «ничейную полосу» и оказывался недосягаемым даже по телефону, однако сохраняя при необходимости контакт. Как часто он звонил мне потом с «нейтральной полосы»!

Боденшатц обеспечил себе известную степень самостоятельности и поддерживал добрые отношения с важными лицами государства, вооруженных сил и партии, не переходя притом определенной грани доверительности и подчеркнуто держа дистанцию. Товарищеское отношение офицеров люфтваффе, даже при возрастных различиях, я почувствовал с самого начала также и с его стороны, и это облегчало мне мою работу. Я получал он него ту поддержку, в которой мне отказывал Хоссбах, хотя тот, как пруссак по своему менталитету, был мне ближе, чем баварец Боденшатц. 23 июня меня впервые назначили дежурным адъютантом. Моя обязанность состояла в том, чтобы в течение всего дня быть в квартире фюрера досягаемым для него по военным вопросам: появится ли у Гитлера какое‑нибудь желание что‑либо выяснить или передать, потребуется ли соединить его с министерством или с одним из главнокомандующих родов войск, за это отвечал я. Хоссбах придавал большое значение тому, чтобы дежурство военных адъютантов ограничивалось тем временем, когда Гитлер осуществляет свои функции рейхсканцлера, главы государства и Верховного главнокомандующего вооруженными силами. Все же партийные дела или частные пожелания (включая посещение концертов и театров) к службе военных адъютантов отношения не имеют, а входят в компетенцию исключительно его личных адъютантов.

В тот день вечером предстояло посещение Гитлером тогдашней «Дойче опер» в Шарлоттенбурге. Там давал гастроли миланский театр «Ла Скала» – исполнялась «Богема» Пуччини, одна из моих любимых опер. Мне удалось дать понять Брукнеру, что я охотно поехал бы туда. Тот с удовольствием согласился, мне даже показалось, он рад, что нашел сопровождающего для Гитлера. Тот тоже сразу согласился, но поразился тому, что офицер из его личного окружения проявляет интерес к музыке. Я узнал, что, оказывается, Хоссбах и Путткамер бывали счастливы, когда им удавалось уклониться от музыкальных мероприятий. Гитлер сразу же спросил меня, а знаю ли я «Богему». Его явно удивило, что я слушал эту оперу не раз в Ганновере, Дрездене и Берлине. А я до тех пор и не подозревал, какая тесная связь у Гитлера с музыкой. В тот вечер он оживленно говорил о Байройте{34} и Вагнере.

В июле, вскоре после моего возвращения из свадебного путешествия, мне снова выпал случай для личного разговора с Гитлером. Я должен был дать ему на подпись представление трех главнокомандующих видов вооруженных сил о производстве их офицеров в очередной чин. Для этого мне пришлось лететь в Байройт, так как Гитлер во время летнего Вагнеровского фестиваля, как обычно, жил у Винифред Вагнер{35} – вдовы сына композитора Зигфрида Вагнера.

Гитлер принял меня перед завтраком в гостиной рядом с большим музыкальным салоном. Здесь он чувствовал себя прекрасно и раскованно, как четыре недели назад в «Дойче опер». Я впервые ощутил, какую собственную энергию он передавал окружающим, заставляя их ощутить живость своего характера, свою склонность к чему‑либо, любое свое настроение. У Винифред Вагнер ему жилось как дома. Здесь он наслаждался жизнью частного лица. Ни с какой другой семьей он не поддерживал такой дружбы: тут царило местоимение «ты», на которое Гитлер был скуп. Музыка, как и сам дом Вагнера, была для него прибежищем, особенно в вихре бурных политических событий.

Поставив последнюю подпись под документами, Гитлер предложил мне остаться в Байройте и вместе с ним вечером послушать «Парсифаль». Я попросил разрешения отказаться: «Документы, подписанные Вами, мой фюрер, должны как можно скорее оказаться в Берлине!» – «Все в порядке, но Вы можете вернуться потом. И захватите с собой Вашу жену! А Брукнер пусть позаботится о билетах в театр и квартире!».

Между Берлином и Байройтом ежедневно курсировал «Ю‑52». 27 июля мы с женой прилетели в этот город в качестве гостей Гитлера. На следующий день в большой гостевой ложе Гитлера в «Княжеской галерее» мы слушали «Зигфрида». Гостей пригласили на ужин, стиль и тон которого были непринужденными. Брукнер, без всяких предисловий взяв мою жену под руку, представил ее фрау Вагнер и Гитлеру, а тот поцеловал ей руку. С этого часа мы стали считаться принадлежащими к его кругу.