Первый важный телефонный разговор

После консультации с доктором Джейн Долэнэгрэ, моим психоаналитиком и бывшей преподавательницей психологии в колледже, я пришла к заключению, что вполне могу принять условия, предложенные Игреком в его голосовом сообщении. Чем я рисковала? Почему бы не позволить Игреку рассказать все, что, по его мнению, мне следовало знать? Ведь в этом и состоит цель лечения – создать клиенту комфортные условия, в которых он сможет дать выход своим эмоциям. Предоставить ему возможность говорить с тем, чтобы его собственные слова запечатлевались у него в сознании, и это поможет ему осознать их истинный смысл. Так я размышляла в то время. Понятно, что теперь это решение не кажется мне самым удачным. Но мы с Джейн рассудили, что, если Игрек действительно так умен, как я думаю, он может легко склониться к тем выводам, к которым я его подтолкну.

Пояснение. 11 апреля я начала разговор со слов: «Я готова вас выслушать», после чего Игрек проговорил без перерыва целых 43 минуты. И тут только я заметила, что у нас осталось всего две минуты. Приводимая запись не является полным изложением его монолога и нашего последующего разговора, поскольку, напечатанный с одним интервалом, он занимает более 2400 страниц. Я выбрала только те пассажи, которые представляются мне самыми важными и выразительными. Те, кто пожелает ознакомиться с полной печатной версией, могут обратиться в архив психиатрической библиотеки Техасского университета, куда ее передал Дэниэл Арелано, местный специалист по социальной истории. Эти записки также пересняты на микропленку, которую можно получить в офисе генерального прокурора по адресу: Уильям П. Клементс Билдинг, 300, 15‑я Вест‑стрит, г. Остин, Техас.

Примечание для К. Бампуса. Для удобства чтения и ясности я предпочла изложить данный монолог Игрека в повествовательной форме. Я сама решала, где сделать абзац, применить курсив или необычную пунктуацию, где сокращенно изложить особенно громоздкие отрывки. Однако все эти решения диктовались единственным желанием – передать размышления Игрека в манере, которая наилучшим образом выражала бы мои впечатления. Если у вас возникнут сомнения, мы можем обсудить этот вопрос позднее.

11 апреля (Игрек звонит в офис, 10:00 утра)

– Итак, начнем. Вот на каких условиях я согласен с вами говорить. Вы, наверное, думаете, что я окажусь человеком, который, обратившись к психоаналитику, целых полтора месяца только и говорит о том, как он не любит говорить о себе, но я не такой. Никогда не пойму, что заставляет людей так лицемерить. Может, им кажется, что окружающие с осуждением относятся к их самокопанию, и потому они стремятся доказать, что вовсе не поглощены собой, хотя весь процесс психотерапии и состоит в критическом осмыслении причин озабоченности человека своими проблемами. В наше время уже никто не считает, что лечиться бесполезно. Правда? Только человек невежественный и ограниченный решится сказать это вслух, поскольку все мы приучены понимать важность лечения. Вы согласны? Однако как раз когда человеку уже некуда отступать, когда он уже пришел на сеанс к психоаналитику, зная, что платит ему деньги именно за то, чтобы говорить с ним о своей жизни, открывая ему доступ в свой внутренний, подсознательный мир – ему страшно хочется сделать вид, что на самом деле его ничего не беспокоит, и он говорит: «Понятия не имею, зачем я сюда пришел», или «Мне не очень приятно говорить о себе», или «Даже не знаю, что мне, собственно, нужно понять». Это чисто детская позиция. То есть я хочу сказать – разве все мы не понимаем, о чем нужно говорить с психоаналитиком? Вы прибегаете к лечению, чтобы понять о себе самые простые вещи: почему я здесь? Что со мной происходит? Что все это значит? Здесь нет ничего сверхсложного. Я понимаю ваши ожидания. Я намерен говорить именно о себе, о своих переживаниях. Я не стану вам сопротивляться. У меня нет этих дурацких предубеждений.

Я пытаюсь возразить, что никаких особых ожиданий у меня нет. Игрек сразу прерывает меня:

– Подождите. Помолчите, пожалуйста. Вы уже все портите. О чем мы с вами договорились? Разве мы не условились, что вы не будете меня прерывать? Мы договорились, что этот сеанс не будет взаимной перепалкой. Это не эпизод из сериала «Лечение», а вы – не Боб Ньюарт. Мне не нужны ваши уверения. Может, какие‑то наркоманы, на которых вы зарабатываете себе на жизнь, и нуждаются в подобных заверениях, но мне они не нужны. Может, я неясно выразился? Тогда объясню еще раз. Если вам нужно будет задать какой‑нибудь уточняющий вопрос, пожалуйста, спрашивайте. Наш разговор будет бессмысленным, если вы не сможете что‑то уточнить, а я не хочу оставлять вас в недоумении. Но мы договорились, что это не будет похоже на болтовню по телефону в духе Норы Эфрон,[7]где некто несет какую‑то чушь, а ты сидишь на другом конце провода и киваешь как китайский болванчик. Мы так не договаривались. Мы договорились совсем о другом. Если я что‑то не понял в нашей договоренности, объясните мне. Потому что я хочу общаться только так, как я сказал. Я, и только я решаю, как мы будем работать.

Если вы принимаете мои условия, то ничего не говорите. Если нет, так и скажите.

Десять секунд молчания.

– Ну хорошо. Благодарю вас, Вики. Я ценю ваше желание работать со мной.

Так, с чего начать? Наверное, лучше начать с того, что моим страстным желанием, практически с детства, было стремление понять правду о человеческой натуре. Да, я не ошибаюсь и не преувеличиваю, с раннего детства. Не подумайте, что во мне говорит гордыня и мне безразлично, если это звучит самодовольно или неправдоподобно. Так оно и было, таким уж я уродился. Помню, я был еще малышом, смотрел на людей и думал: а какие они на самом деле? Например, смотрел на маму и думал, какая она и что она на самом деле чувствует, как ее материнское мировоззрение соотносится с моим собственным. Разумеется, тогда я еще не знал таких умных слов, как мировоззрение, но оно было у меня. С моим братом мама была одной, с моим папой – другой, когда разговаривала по телефону, становилась уже третьей. Так почему я должен быть единственным, кто видит ее такой, какая она есть, настоящей? Я играл в одиночестве в своей спальне, выстраивал на полу маленьких солдатиков в зеленой форме или швырял в окно поролоновый мячик, словом вел себя как все дети. Я вовсе не был ненормальным. Но постоянно ловил себя за размышлениями о серьезных и непонятных вещах. Я говорил сам себе: «Знаешь, я действительно такой. Сейчас, вот здесь – это я. И только сейчас я такой, какой я есть». С родителями, с другими ребятами, сидя на скамье в церкви или за партой в школе, я был кем‑то другим. Я был версией самого себя, но не самим собой. Я осознал это раздвоение раньше, чем что‑либо другое. Я понял это раньше, чем мог объяснить это другим или даже самому себе (моему сознанию). Вопрос этот неотвязно преследовал меня, когда бы я ни был на публике: «Кто эти люди? Какие они на самом деле?» Я чувствовал, что это самый главный вопрос. Я знал, что смотрю на мир, которого нет. Я знал, что смотрю на симулякр жизни, хотя не знал этого слова и еще лет десять не мог определить это понятие. Сколько я себя помню, это единственное, что занимало мой ум. Все, что я делал, чего достиг… все было направлено на поиски ответа на этот вопрос. Так вот с чего мы начинаем. Мы начинаем с установления того факта, что вся моя жизнь, все мои поступки были посвящены стремлению понять, каковы люди на самом деле. Если я совершал дурные поступки, или если мы сойдемся во мнении, что эти поступки можно рассматривать как дурные, или если кто‑то косвенно пострадал, потому что мои поступки вызвали эффект домино – каждый раз мы должны оценивать эти последствия на фоне полученных знаний о человеческой натуре. Или – в некоторых случаях – знаний, которые я рассчитывал получить в результате какого‑либо предприятия, хотя из этого ничего не получилось. Я говорю это только для того, Вики, чтобы вы не стеснялись критиковать меня. Большинству не нравится, когда их критикуют, но я не отношусь к этому большинству. Вы можете смело говорить мне все, что вы обо мне думаете. Однако я настаиваю на том, чтобы вы судили обо мне справедливо, а для этого вам необходимо знать, что каждый мой поступок имел основание, вескую причину. У меня всегда были самые добрые намерения. Правда, недаром говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. И все время помните – я допускаю, что мог ошибаться. Тогда нам с вами будет легче во всем разобраться. Я приму любую оценку моей личности, но лишь в том случае, если она будет справедливой и взвешенной.

Вернемся ко мне. Я всегда был особенным. Детям обычно нравится считать себя не похожими на других, но я действительно был исключительным ребенком. Я рассуждал о таких вещах, о каких другие в моем возрасте понятия не имели. Я пошел во второй класс, но уже через неделю меня перевели в третий класс. Когда по возрасту я должен был пойти в восьмой класс, меня перевели в девятый. В пятнадцать лет я уже окончил школу. Обычно это очень плохо для ребенка. Он становится неуверенным в себе, закомплексованным и ранимым. Я видел – такое бывало с другими ребятами. Но мне это не мешало, во всяком случае, я этого не замечал. Я был не против того, чтобы раньше других окончить школу. Это давало мне ощущение своей ненормальности, но в положительном смысле. Кроме того, я был необычайно высокого роста. В двенадцать лет во мне было почти шесть футов.[8]Конечно, мне это помогало. Высокорослые люди обычно бывают уверенными в себе. Это доказывает история – Александр Македонский, Уилт Чемберлен,[9]Жизель.[10]Кто в компании самый высокий, тот и главенствует, и я всегда был главным. В возрасте четырнадцати лет я подал заявление на работу в компанию по телемаркетингу. Когда я пришел на собеседование, маленький Уилли Ломан, управляющий магазином, спросил, как я считаю, почему он должен взять меня на работу. Я сказал: «Ну, прежде всего, приняв меня, вы могли бы уволить нескольких бестолковых работников. Я не вижу здесь незаменимых». И я получил эту работу.

Но знаете что? Особенным меня делали не высокий рост, не моя самоуверенность и не способность быстро читать и перемножать в уме трехзначные числа. Моя особенность заключалась в том, что меня не интересовало общение с другими ребятами.

Я не знал счастья иметь друзей – все они казались мне ограниченными и неразвитыми подростками, которые притворяются другими, стараясь произвести впечатление друг на друга, увлекаются пошлой музыкой и сексуальными фильмами, во всеуслышание рассказывают, где купили себе джинсы. Помимо самой учебы и нескольких учителей, в старших классах меня интересовали только сплетни. Я просто обожал обсуждать моих одноклассников. Да, в этом стыдно признаваться, но это правда. Мы обсуждали, кто с кем встречается, почему такая‑то считает себя красавицей, а такая‑то сделала аборт, и все это анализировалось самым подробным образом. Некоторых ребят мы обсуждали каждый день. Для нас они были кем‑то вроде знаменитостей. Конечно, были и совсем неинтересные ребята, о которых мы никогда не говорили, но в этом разделении тоже крылся свой маленький смысл – ведь для характеристики личности сплетника важно как то, кого он презирает, так и то, кто представляет для него интерес. Вы интуитивно устанавливаете это разграничение. Что я могу сказать, Виктория? Да, я сплетник, не отрицаю. Меня это привлекало, и я стал сплетником. Но только потому, что я стремился понять, правильно или нет я оцениваю того или иного человека. Как я мог относиться к этим ребятам, если даже не знал, какие они на самом деле? А я этого не знал! То есть, конечно, я знал, видел, как они ведут себя, но это дело другое. Я начал размышлять, как узнать то, что скрыто от постороннего взгляда? Что я упускаю? Что все упускают? Эти мысли преследовали меня, и я стал следить за людьми. Я шел за ними следом до дома, прячась в кустах. Люди часто подшучивают над чудаками, которые прячутся в кустах, но я делал именно это. Я был типичным мальчишкой в кустах.

Особенно мне запомнился один эпизод. Я решил следить за одним мальчиком с длинными лохматыми волосами и в очках с толстыми стеклами. Не помню, почему я его выбрал. Наверное, потому, что за ним легко было следить. Он жил недалеко от меня. Вечером я говорил дома, что иду в библиотеку колледжа на окраине города, а на самом деле пробирался на задний двор этого мальчишки. Комната мальчишки располагалась на втором этаже, поэтому первые несколько вечеров я наблюдал за его родителями через окно в гостиной, которая была под его спальней. Они только и делали, что смотрели телевизор, но зато оба находились в одной комнате. Все время они проводили вдвоем, следовательно, не могли быть сами собой. Поэтому моей главной целью был мальчик, и я пошел на риск. Я забрался на громадное дерево, которое росло на заднем дворе, и уселся на толстом суку, как библейский Закхей.[11]Я смотрел прямо в спальню мальчика, который играл в компьютерные игры. Это было невероятно! Я помню до мельчайших подробностей тот вечер – впервые я мог наблюдать за другим человеком, а не за собой. Он ничего не делал, но ничего не делал на самом деле. Никакого притворства. Никакого контроля над собой. Я видел его таким, какой он есть, настоящим. Да, понимаю, это может показаться извращенным любопытством, но это не совсем так. Болезненная страсть к подглядыванию за другими не имеет с этим ничего общего. Я не получал пошлого удовольствия от того, что вижу то, чего не должен видеть. Я познавал, учился. Это было чем‑то вроде школы.

Так вот, этот мальчик, этот подросток – я даже не помню его имени, а фамилия его была Свенсон – чаще всего играл в видеоигры. В гонки на автомобилях, вроде Pole Position. В таком препровождении времени не было ничего примечательного. Но иногда он занимался и кое‑чем другим. Время от времени и всегда как‑то вдруг он оставлял игру, включал плеер и имитировал исполнение песни, которую слушал. Он устраивал спектакль, но только для самого себя. И он не играл на воображаемой гитаре, как это показывается в кино и роликах с роком, скорее спектакль можно было сравнить с бродвейским мюзиклом. Он изображал пантомимой содержание песни, шевелил губами, подпрыгивал на кровати или кружился по комнате, как женщина в танце. Он ставил одни и те же песни с одного диска и включал звук на полную мощность. Когда его окно было открыто, до меня долетали слабые отголоски музыки, под которую он устраивал свои представления. Rush.[12]Он слушал Rush – «2112»! Да никто из наших ребят в школе и слушать бы не стал этот альбом. И он никогда не говорил своим друзьям об этом альбоме. Дело в том, что я знал этого паренька. Он даже считал меня своим другом. Я видел его каждый день, точнее, не его, а ту его версию, которую он притаскивал в школу. На геометрии он сидел позади меня, а на французском – напротив, в соседнем ряду. Два года подряд мы вместе занимались на уроках физкультуры. Я знал, о чем он говорит, и знал вещи, которые, как он притворялся, ему нравятся. И могу вас заверить, что мальчик, которого я знал по школе, никогда бы не подумал слушать Rush. Никогда! Ни в коем случае! И все‑таки… и сейчас это кажется таким понятным… на самом деле он его слушал. На самом деле ему нравилась эта группа. Он любил Rush. Видимо, эта музыка была для него важнее всего того, что он любил на публике, потому что именно ее он слушал и исполнял, когда был самим собой. Альбом «2112» давно уже вышел из моды, но он только его и любил, любил таким, каким он был. И меня это завораживало. Меня завораживал этот пустяк, который на деле был далеко не пустяком – его тайная влюбленность в этот альбом. Его тайные представления в спальне, в которых не было ни малейшего притворства. Меня так и подмывало спросить его об альбоме. Я все собирался подойти к нему и небрежно сказать: «Привет, Свенсон. Как тебе нравится канадское трио? Скажи что‑нибудь. Они трогают тебя за душу? Не хочешь сделать доклад про их песню Anthem?» Но, конечно, я этого не сделал. Слишком рискованно. Я только наблюдал за ним в окно. Со временем я потерял к нему интерес и стал следить за кем‑то другим. Но Свенсон был первым. Он был первым человеком, которого я знал настоящим.

Полагаю, это именно та информация, которую вы ждете. Вам нужно, чтобы я подробно рассказал о своей жизни в школе и в колледже и обо всем, что, предположительно, сделало меня таким, какой я есть. И, возможно, я расскажу обо всем этом, поскольку сеансы проходят нормально, а нам с вами необходимо понять мои проблемы. Может быть, расскажу, но, может, и нет. Но сейчас, так сказать, для разгона я хочу объяснить, для чего я создал костюм и изобрел крем. Вы возразите, что можно было обойтись и без этого. Ведь есть и более доступные средства для слежки. Например, прослушивание телефонных разговоров. Скрытые видеокамеры, детекторы движущихся объектов. Я страшно интересовался скрытыми видеокамерами и использовал их для слежки за студентами колледжа, которые жили со мной в одной комнате. Часто, когда я прятал их под кроватью или за панелями потолка, они хотя бы отчасти помогали достичь моей цели. Но все эти устройства не дают эффекта присутствия. Если вы хотите знать, что происходит за закрытыми дверями, нужно тайно присутствовать в комнате, верно? Даже если это в тысячу раз труднее. Даже если костюм и крем неудобны и мне приходится терпеть ужасные муки. Я уже никогда не буду чувствовать себя прежним, никогда. Но это нужно было сделать.

Примечание для К. Бампуса. Теперь я понимаю, что мне следовало остановить Игрека на этом моменте и попросить более подробно рассказать о «костюме и креме». Может быть, он согласился бы. Но в свое оправдание хочу подчеркнуть, что мне по‑прежнему казалось, что «костюм и крем» существовали только в воображении Игрека. Кроме того, я старалась не нарушать заранее оговоренные условия Игрека – не прерывать его. Тогда мне было важнее заслужить его доверие, чем удостовериться в правдивости его заявлений. Если вам интересно, что я подумала, когда он начал говорить о «костюме и креме», мой ответ будет простым. Я подумала: «Любопытно, что будет дальше?» Я решила, что, как и другие пациенты, Игрек, почувствовав себя комфортно с психоаналитиком, дав выход своим фантазиям, передает мне свое представление о себе. Идея «костюма», «маски» – распространенные символы для человека, который скрывает от окружающих свое «я». Идея «крема» сначала показалась мне намеком на сексуальную озабоченность, которой прежде Игрек не проявлял. Я была искренне захвачена этими откровениями и хотела услышать как можно больше. Только потом я поняла, что напрасно молчала, не расспрашивала его более подробно. Но я слишком долго ждала, когда он почувствует себя полностью раскрепощенным со мной.

– Кажется, я уже упоминал, что разработка и создание костюма и крема финансировались второй администрацией Буша, путем предоставления обычных грантов, но фактически через АНБ.[13]Я тогда работал на Гавайях. Сначала мы занимались созданием оптического камуфляжа для различных местностей, идеи, заимствованной из проектов Токийского университета, только в Чеминейде мы больше применяли метаматериалы,[14]а уж потом перешли на работу над костюмом. Должен сказать, что я до сих пор не знаю, планировалось ли использовать костюм во время боевых действий или для разведки. Понятно, в лаборатории это бурно обсуждалось. И всегда поднимался главный вопрос: должны ли мы принимать от военных деньги на эти разработки, если они собирались использовать костюм и крем в настоящей войне, поскольку в этом случае они становились своего рода оружием. Никто из этих высоколобых умников не желал работать над средствами вооружения. Они были типичными моралистами. Я относился ко всему этому иначе, отчасти потому, что был моложе их, но, главное, у меня было более разностороннее образование и широкий кругозор. На последнем курсе университета я увлекся химической инженерией, но в аспирантуре заинтересовался социологией, а сразу после этого – психологией. Пару лет я занимался журналистикой. Я был способным музыкантом, неплохим драматургом. Я посещал семинары по проектированию городов, изучал органическое земледелие. Полтора года я потратил на самостоятельное изучение математики, после чего всерьез вернулся к естественным наукам. Не могу назвать научную дисциплину, которая не волновала бы мой ум, пожалуй кроме истории. Я никогда бы не посмел назвать себя «человеком эпохи Возрождения», но что‑то вроде этого во мне было. А в Чеминейде буквально все сотрудники, кроме меня, занимались исключительно научными исследованиями, поэтому их представления о жизни были по‑детски ограниченными и – по правде говоря – наивными. Для них главный вопрос заключался в следующем: стоит ли принимать участие в проекте, который финансируется военными и цель которого неизвестна. И при этом они считали позволительным заниматься любыми технологиями, лишь бы им сказали, что это делается ради каких‑то высоких идей! Другими словами, если они занимались оружием, но не знали, что это оружие, то работали над ним, не испытывая нравственных терзаний. И даже не задумывались о том, что результаты нашей работы могут быть использованы во зло, считали, что это уже от них не зависит. Они не подвергали сомнению указания руководства, даже если те были полной нелепостью или заведомой ложью. Только бы их совесть была чиста! Но поскольку правительство прямо не говорило, зачем ему нужны эти маскировочные средства, весь проект начал понемногу тормозить и разваливаться. Многие из моих коллег пришли к заключению, что наши разработки вообще не собираются использовать. Раз никто не объяснял, для чего нужна эта маскировка, значит, решили они, это просто очередной научный эксперимент. По их мнению, отсутствие четкого объяснения означало, что костюм просто не может иметь практического применения. С другой стороны, они считали – если работа ведется без ясно обозначенной, конкретной задачи, то само собой напрашивается подозрение, что ее результаты будут использованы для чего‑то сомнительного. А это означало, что они сознательно работают над заведомо опасным проектом. Мы же все, разумеется, понимали, что эти костюмы для чего‑то предназначались. Раз на работу выделялись колоссальные деньги, то в итоге ожидался какой‑то конкретный законченный продукт. Не станет же АНБ растрачивать такие средства ради эксперимента как такового. Но всех волновало отсутствие внятного задания. Другими словами, если бы военные хотя бы намекнули, для чего мы разрабатываем технологию маскировки, большинство моих коллег этим удовлетворилось бы. Я уверен, что каждый в Чеминейде чувствовал бы себя совершенно спокойно, если бы АНБ состряпало любую фальшивку насчет целей создания костюма. Они могли сказать что угодно, например, прислать нам разъяснение по электронной почте примерно такого содержания: «Мы намерены использовать эти костюмы для проникновения солдат в зоны боевых действий таким образом, чтобы они могли незаметно для сил противника оказывать экстренную помощь в перемещении гражданского населения в безопасные зоны». Этого было бы более чем достаточно. Насколько я понимаю, это действительно могло быть их целью! Но поскольку агентство и не думало давать нам какое‑либо вразумительное объяснение, люди стали понемногу увольняться, так сказать, по этическим соображениям. Первые несколько человек ушли из лаборатории под какими‑то серьезными предлогами, а через какое‑то время ее стали покидать и все остальные. Одни ушли из‑за того, что до этого уволились их любимые коллеги. Другие – потому, что эта надуманная нравственная проблема дала им предлог вернуться на материк. А третьи – просто оттого, что по натуре были овцами, которые всегда следуют за первыми смельчаками. Естественно, это сыграло мне на руку. Когда в итоге проект был полностью закрыт, я остался в лаборатории совершенно один, так что спокойно забрал все наши материалы и продолжил работу у себя дома. Я, конечно, не вор, но так уж все сложилось. Я бросил все остальные свои занятия и целиком ушел в работу над костюмом, которая заняла у меня три года. Никто ничего не заметил. Проект не был засекреченным, поскольку для этого не было оснований. Я просто упаковал все материалы в коробку, вынес ее из лаборатории и погрузил в свою машину. Никто даже не поинтересовался, что это я выношу, а все наши коллективные наработки и вычисления хранились в общем компьютере. И если уж честно, то ведь большая часть работы была проделана лично мною. Один я сразу оценил ценность этой идеи. А я всегда предпочитал работать в одиночестве.

В этот момент вопреки нашей договоренности я прервала Игрека. Я прямо заявила ему: «Я не понимаю, о чем вы говорите и к чему ведете». В тот момент так оно и было. Читая это позже, я видела, куда вел весь этот длинный монолог, – но это позже, когда я уже знала, что случилось впоследствии. Я ему не верила и всеми силами пыталась понять, зачем он рассказывает мне эту явно вымышленную историю.

– А я и не ожидал, Вики, что вы это поймете. Надеюсь, вы не обиделись, потому что я не хотел вас обидеть. Да и вряд ли кто другой способен понять суть моего изобретения. Я рассказываю вам кое‑какие подробности только для того, чтобы мы с вами поняли мои реальные проблемы, из которых ни одна не имеет отношения к науке. Понимаете, у меня была цель, и я создал то, что позволяло ее достигнуть. Но тут и начались проблемы. Пожалуй, мое положение можно уподобить состоянию художника, который получил все, что ему нужно для творчества, и обнаружил, что теперь ему предстоит самое трудное – само творчество. Я хотел изучать поведение людей наедине с собой, и я создал средство, которое позволяло мне это сделать. Казалось бы, все очень просто. Вопросы значения и нравственности науки меня не волнуют. Я просто хочу, чтобы вы четко поняли, что я делал. И предупреждаю – когда мы перейдем к рассказу о моих поступках, я не намерен каждые десять минут отвлекаться на объяснение технических подробностях маскировки. Это и ученому трудно объяснить, что уж говорить о медике. Вам придется примириться с неким когнитивным диссонансом.[15]Вы ясно дали мне понять, что эти сеансы проводятся для моей пользы и что я сам могу определять, о чем мы будем говорить. Вот я и говорю вам, о чем хочу говорить. А что, для вас это представляет проблему?

Я уверяю Игрека, что это вовсе не проблема, но мне трудно понять, о чем мы говорим, если он не объяснит, что мы будем обсуждать.

– Что именно из моего рассказа вам непонятно? Не обижайтесь, но я действительно не могу выразиться яснее. Я понимаю, все это очень сложно, но я просто не могу объяснить вам то, что вы не в силах понять. Ну попробуйте представить, что вы живете одна. Я знаю, что вы не одна, но просто представьте себе это. Представьте, что вы тихо и уединенно живете в квартире с одной спальней на окраине города. А теперь представьте, что у вас в квартире появился кто‑то еще. Представьте, что какой‑то незнакомец ухитрился незаметно проникнуть в ваш дом и просто притаился где‑то в углу и наблюдает за вами. Этот незнакомец увидел бы вас такой, какая вы есть, настоящей, без всяких прикрас и ухищрений, не так ли? Он узнал бы вас так глубоко, как дано только вам самой. Он увидел бы все уловки, к которым вы прибегаете, чтобы посторонние составили о вас определенное представление. Он познал бы вещи, забыть которые уже никогда не сможет. И разве такое могло не сказаться на нем? Он мог почувствовать себя подлым преступником, злился бы на весь белый свет и в конечном счете перестал бы себя уважать.

С людьми я чувствую себя одним человеком, а наедине с собой становлюсь совершенно другим. И вряд ли я смогу избавиться от этого раздвоения. Так вот, я хочу научиться управлять собой настоящим и своими поступками. И я серьезно намерен это сделать, поэтому позвоню вам на следующей неделе. Я обязательно позвоню вам.

До свидания, Вики. По‑моему, сеанс прошел нормально.

Окончание телефонного сеанса № 1

Примечание. Видимо, мне будет труднее справиться с проблемами Игрека, чем я думала. Он с детства страдает навязчивыми идеями, которые теперь переплелись с особым представлением о реальности. Игрек не только не в состоянии отделить свою реальную жизнь от воображаемой, создается впечатление, что он выстраивает свою действительную жизнь в соответствии с воображаемым представлением о себе. Теперь я уже сомневаюсь в причастности Игрека к науке, поскольку он упорно избегает каких‑либо научных объяснений. Надо будет непременно помочь Игреку понять и признать, что на самом деле он вовсе не ученый.

Но, кажется, он действительно какое‑то время жил на Гавайях.

Более глубокая проблема заключается в его страстном желании проникнуть в сущность людей и в том, как он объясняет это желание. Его история о наблюдении за мальчиком через окно кажется правдоподобной – хотя не совсем ясно, почему он придает такое значение музыке группы Rush. Но его упорное утверждение, что он подглядывал за людьми исключительно из научных интересов, вызывает большие сомнения. Все признаки указывают на глубоко одинокую и замкнутую личность – видимо, неумение поддерживать с кем‑либо близкие, откровенные отношения свойственно ему с раннего детства и со временем привело к душевному расстройству. Если он говорит правду о том, что не один, а даже два раза перескакивал через классы, то мне стоит ознакомиться с литературой о том, как это влияет на психику подростка. Игрека необходимо вырвать из воображаемого мира. Но он очень упрям, так что сделать это будет весьма непросто.

Date: 2015-07-25; view: 283; Нарушение авторских прав