Ролевые модели и что мы с ними делаем

Знаете, что дает мне надежду на будущее освобождение женщин? Взлеты и падения некоторых культовых фигур феминизма, которые я наблюдаю в последние несколько лет. Очередная глава феминистского движения, во многом существующая только на страницах, посвященных светским сплетням в глянцевых журналах, медленно, но верно затвердевает в своей нелепой форме.

Наряду с женской эмансипацией и женщинами‑политиками, предпринимателями и художниками, наконец обретающими подлинное равенство, культура знаменитостей – это платформа, на которой мы сегодня исследуем и обсуждаем жизнь, социальные роли и чаяния женщин. Деятельность таблоидов, журналов и Daily Mail в соединении с ежедневной работой почты превращают жизнь и карьеру нескольких десятков женщин в нечто среднее между мыльной оперой и ежедневным уроком нравственности. У этой деятельности есть как хорошая сторона (как‑никак это отклик на громадную потребность понять, кто же она, современная женщина), так и плохая: подразумевается, что медийные персоны не в состоянии написать собственные комментарии, самостоятельно проанализировать этот вопрос. Именно поэтому каждая уважающая себя современная феминистка интересуется сплетнями о знаменитостях: в этом поле и формируется сегодня наше восприятие женщин. Во всяком случае так я оправдываю покупку журнала OK!

Итак, мы не можем похвастаться женским вариантом Филипа Рота, досконально исследующего старость, смерть и желание. Зато у нас есть истории таких «пантер», как Деми Мур, Ким Кэтролл и Мадонна, встречающихся с молодыми мужчинами и обретших «вечную юность» в кабинете пластического хирурга. Пусть у нас нет и женских ипостасей Джея Макинерни или Брета Истона Эллиса – молодых, талантливых и вконец сорвавшихся с катушек, – но есть Линдси Лохан, Бритни Спирс и Эми Уайнхаус, ставшие знаменитыми абсурдно рано и погубившие себя в череде дурных компаний и вечеринок.

Пока массмедиа бесконечно смакуют светские скандалы, мы формируем собственное мнение как о самих знаменитостях («Чертова идиотка. С ужасными волосами!»), так и о том, как к ним относится пресса («Сколько можно нести это мерзкое патриархальное дерьмо? Мне до смерти хочется, чтобы у Жермен Грир был пистолет!»). Пока художники не создали надлежащий канон женского совершенства, нам приходится взамен довольствоваться сиюминутными снимками папарацци.

Пожалуй, самой заметной фигурой – во всяком случае на сегодняшний день, еще не дождавшийся пятой волны осмысления феминизма, – стала Кэти Прайс[41], она же Джордан, воплотившая в итоге целый комплекс женских проблем. С точки зрения ценностей капиталистического общества Прайс, несомненно, успешная деловая женщина – благодаря торговле своей личной жизнью. Она влиятельна – но добилась влияния с помощью навязанного женщинам извне устаревшего понятия о женской сексуальности. И она независима – но загнана в определенные границы, где о ней судят по ее резонансным связям. Несколько лет назад центральные газеты всерьез преподносили Прайс как икону феминизма – я подозреваю, просто‑напросто потому, что она до потери пульса заморочила культурных обозревателей. Она показывает грудь – но и выпускает линию постельного белья. Что это вообще такое?

Я тоже была журналисткой центрального издания, которой редакция поручила выяснить, действительно ли Кэти Прайс – подходящая ролевая модель феминистки. В 2006 году я провела почти неделю в общении с ней, чтобы написать статью для журнала Elle. И в итоге пришла к выводу, что с огромной и неподдельной радостью предпочла бы иметь дело с варанами, чем с Прайс. В первый раз я встретилась с ней на фотосессии для статьи. Она сидела перед зеркалом и в качестве приветствия улыбнулась мне, не разжимая губ, хотя это скорее всего из‑за ботокса, не говоря уж о том, что ее глаза не улыбались.

– Я вот что хочу сказать, – произнесла Прайс. – Мне хотелось бы сняться в рекламе туши для ресниц. Все ролики, которые показывают по телевизору, фальшивые – в них используются накладные ресницы. Но у меня настоящие. Вот чего я хотела бы, – повторила она, вложив в устремленный на меня взгляд невысказанное требование «не забудьте упомянуть в статье о моем желании рекламировать тушь».

И прикоснулась кончиками пальцев к ресницам, чтобы показать мне, насколько они хороши.

Через пять минут ее менеджер Клэр Пауэлл отвела меня в сторону.

– Мы думаем, что следующим шагом в карьере Кэти должна быть реклама косметики, продвижение продуктов для макияжа, что‑то вроде этого. Вот куда мы движемся.

Но пока речь шла о ее ресницах, Прайс хотя бы было что сказать. В течение следующих трех часов, проведенных в студии, все мои попытки втянуть ее в разговор провалились. Книги, проблемы сегодняшнего дня, кино и телевидение – на любой вопрос Прайс просто пожимала плечами. Когда я спросила, что она делает в свободное время, она почти на минуту погрузилась в молчание, и ее менеджеры предложили собственный вариант: ей‑де нравится украшать кристаллами Сваровски бытовую технику – например, пульт дистанционного управления.

Стало совершенно ясно, что за исключением книги, которую она «написала», таких животрепещущих проблем современности, как продажа эксклюзивного права на освещение ее свадьбы за миллион фунтов и телешоу с ее участием, Прайс абсолютно ничем больше не интересуется. Ее мир состоял исключительно из самой себя, ее линии товаров в розовом цвете и неизменного полукруга папарацци, ежеминутно фотографирующих эту бесконечную историю. Неудивительно, что у нее такие пустые глаза – ей не о чем думать, кроме самой себя. Она как уроборос – мифический змей, вечно пожирающий свой хвост.

Возможно, из‑за этой прибыльной одержимости собственной персоной она все время нашего с ней общения казалась просто отталкивающей. Тогдашним своим мужем Питером Андре она помыкала будто жалким щенком, нагадившим в ее лучшие туфли. Каждое ее действие сочилось усталым презрением – как будто носить платья, ездить в автомобилях и общаться с людьми кажется ей настолько дрянным времяпрепровождением, что необходимость до этого снизойти приводит ее в ярость.

Как‑то раз она позволила себе такую грубость, что Андре пришлось извиняться перед всеми присутствующими. «Она не наденет ничего, кроме улыбки, ха‑ха», – сказал он, пытаясь все превратить в шутку. А я стояла и удивлялась, что женщина, вся карьера которой сводится к тому, чтобы «быть самой собой», делает это так непривлекательно и неприятно. Представьте себе спринтера‑олимпийца, который с надутым видом сходит с дистанции, а потом жалуется, что он «вспотел» или ему «надоело»!

Случилось и кое‑что интересное, скажем, когда Прайс примеряла обручальное кольцо – нечто размером со свиную отбивную, нашпигованное розовыми бриллиантами. В последний вечер, на ужине в честь церемонии награждения, Прайс после бокала шампанского присоединилась к группе озлобленных сплетниц, где шипела по поводу Каприс: «Она такая лгунья», – и ликовала, что Виктории Бекхэм пришлось нанимать «уродливых нянь», чтобы у Дэвида Бекхэма не было «искушения».

– Она не верит, что он устоит при виде симпатичной мордашки! Мне жаль ее. Все мои няни красавицы, – похвалялась она, бросая сокрушительные взгляды на Питера Андре.

Мы провели пять дней практически бок и бок, и вот мое единственное «эпохальное открытие»: оказывается, Прайс в течение многих лет носила бюстгальтеры не того размера. «В Marks & Spencer мне сказали 34B! – поделилась она. – Но когда измерила сама, оказался полный 34G!»

Это едва ли тянет на Уотергейт, я признаюсь. Но, ей‑богу, это лучшая ее фраза из всех часов интервью. Я тщательно все записала, но, увы, на следующий день пришло письмо от ее менеджера: «Будьте добры, не печатайте пассаж о размере бюстгальтера Кэти. Видите ли, мы хотим дать это в качестве эксклюзивного материала для OK!»

Меня настолько поразило, что новость о размере бюстгальтера женщины может в буквальном смысле слова быть валютой, что я капитулировала.

Я не оспариваю того факта, что Прайс – неплохой делец. Пусть даже ей приходится втягивать в бизнес собственных детей, чтобы заработать деньги, хотя мне всегда казалось, это удел отчаявшихся семей из стран третьего мира, а не хороших девушек из среднего класса. В конце концов, мы живем в непростом мире, где каждый ищет собственный путь.

Но кого я действительно не выношу, так это людей, объявляющих Прайс ролевой моделью для феминисток – просто потому, что она заработала много денег.

Подтекст здесь вот какой: вся власть и деньги в мире по‑прежнему принадлежат мужчинам. Но у мужчин есть слабое место – сексуальные женщины. И если все, что нужно для того, чтобы стать богатой и могущественной, – это заниматься с парнями сексом, то пусть будет так. Это бизнес, детка. Пускай вы стоите на четвереньках, выставляя задницу напоказ в «гламурных» календарях, зато можете оплатить аренду огромного розового особняка.

Наилучшим образом характеризует людей, рассуждающих подобным образом, фраза Джейми, пиарщика из сериала «Гуща событий»: «жалкий ублюдочный предатель».

Женщины, которые в сексистском мире потворствуют сексизму, чтобы сделать себе состояние, – это новоявленные вишисты с титьками. Вы тоже такая вот «мисс 32GG», эпилировавшая каждый сантиметр своей жизни и имитирующая оргазм? Значит, и вы замазаны сотрудничеством с упадочным и коррумпированным режимом. Называть такую особу символом феминизма – все равно что дать Нобелевскую премию мира торговцу оружием.

– Я сильная, – заявляет Прайс в другом эксклюзивном интервью журналу OK!

Вообще‑то сильные люди не склонны еженедельно выбалтывать журналистам, как они себя «чувствуют», и как все к ним несправедливы, и какими мудаками были их бывшие мужья.

Как сказала героиня одной хорошей книжки: «В мое время, если случалось что‑то плохое, человек оставался дома, напивался и закусывал губу».

Прайс не мешало бы взять этот опыт на вооружение. Представление о Прайс как о «сильной личности» сложилось только потому, что она вечно твердит: «Я сильная», – при этом совершая поступки слабака.

Это беспрерывное нейролингвистическое программирование обеспечило Прайс имидж «замечательной матери», получившей награду «Звездная мама года».

– Я забочусь о моих детях, – заявляет она. – Я люблю моих детей.

Ну, как сказал комик Крис Рок: «Ты обязан заботиться о своих детях, бессмысленный ты ублюдок!» Прайс – одна из самых популярных ньюсмейкеров последних лет. Этот ходячий информационный повод крутился в центре всеобщего внимания достаточно долго. Любая девушка, которая в 2007 году верила, что головокружительная и прочная карьера заключается в том, чтобы начать топлес‑моделью, сделать серию документальных реалити‑шоу о своем браке, использовать своих несчастных детей для демонстрации собственной линии одежды и с упорством вести себя как трусливая, неблагодарная, несчастная, всеми обиженная и настырная скряга – но с огромными титьками, – несомненно, переосмыслила свои убеждения в 2010 году, когда общественный имидж Прайс оценивался ниже, чем у лисы, покусавшей детей в Северном Лондоне.

Примерно в то же время нам начало приедаться такое социальное явление, как «жена/подруга футболиста» – в недавнем прошлом не менее привлекательная ролевая модель для девочек‑подростков. Футболистов вдруг начали одного за другим ловить на вечных изменах, и мечта о ничегонеделании и устройстве своей жизни через отношения с известным богатым человеком стала казаться в лучшем случае проявлением вульгарности, а в худшем – психического отклонения.

Когда эти браки распадались, то приковывали к себе пристальное внимание СМИ, освещавших эти события в сходном ключе: «Чего еще они ждали от этих мужчин? Если вы вступаете в отношения при таком неравенстве положений – если вашей единственной ценностью и ресурсом является ваша внешняя привлекательность – стоит ли удивляться, что партнер обнаруживает, как легко вас заменить другими, столь же бессильными несамостоятельными женщинами, подцепленными в темных ночных клубах?»

По мере того как сходила на нет карьера Прайс (которой нечего сказать или продать, кроме себя самой), вызрело и в ярости вырвалось на волю целое поколение высококвалифицированных творческих женщин.

Вспомните концепцию «биологически обусловленного проигрыша», продвигаемую самими женщинами, которым их собственные достижения кажутся куда более скромными, чем достижения мужчин, из чего сам собой вытекает невысказанный вывод – что если мы на самом деле не так хороши, как мужчины? В самом деле, если силы и творческие возможности женщин были просто подавлены тысячами лет сексистского дерьма, разве не должны мы были выйти в открытый космос и завоевать Францию через год после того, как добились права голоса?

Очевидно ведь, что, даже получив свободу, люди, которые были психологически раздавлены, неспособны немедленно одерживать блистательные, потрясающие победы. Нет, они некоторое время сидят оглушенные, соображая: «Что это была за чертовщина?» – пытаясь понять, почему угодили в рабство, а зачастую и сомневаясь, не по их ли собственной вине это случилось.

Они должны переосмыслить отношения с бывшими агрессорами и разработать новую иерархию или уничтожить ее вовсе. Им необходимо обменяться опытом с другими жертвами и (а) совместно выработать критерии «нормальности», а также (б) для себя лично решить, хочется ли этим критериям соответствовать. Прежде всего время нужно для того, чтобы понять, во что вы на самом деле верите и к чему вы – именно вы – стремитесь.

Если все, чему вас учили, – это история, нравы и философия ваших поработителей, то вам потребуется очень много времени, чтобы решить, что из этого вы хотите сохранить, что выбросить.

Короче говоря, неизбежен этот длительный период, когда вчерашняя жертва осторожно прислушивается и приглядывается к себе: «Со мной все хорошо? Все в порядке?» – и хранит долгое задумчивое молчание, прежде чем что‑либо сдвинется.

Но сдвиг начался и очевиднее всего проявляется, пожалуй, в поп‑музыке. Поп‑культура – лидер социальных изменений. Благодаря ее непосредственности, результативности и относительной простоте замысла – это вам не два года съемок фильма, не три года написания романа, не десятилетняя политическая кампания – любая мысль или чувство, вспыхнувшие в коллективном бессознательном поп‑культуры, уже через два месяца может оказаться на первой строчке в хит‑парадах. И как только идея ворвалась туда на волне поп‑культуры, это немедленно вызывает бурную цепную реакцию. Подчас картина заметно меняется за одну ночь.

В 2009 году – через 13 лет после того, как «Wannabe», дебютная песня Spice Girls, превратила их в величайшую женскую группу, – на вершине популярности в мире поп‑музыки впервые в истории стали наконец‑то преобладать женщины. Солистка La Roux! Рыжая Флоренс из Florence and the Machine! Феноменальная широкобедрая Бейонсе – настоящий поп‑идол! И конечно же, Леди Гага – бисексуалка, провокаторша в платье из сырой говядины, использующая все возможные средства, чтобы заявить о себе. Они оккупировали прессу, привлекали всех папарацци, стали самыми востребованными и успешными. Прибавьте к ним Кэти Перри, Рианну, Леону Льюис и Сьюзан Бойл – стремительный прорыв женщин на вершины популярности в музыке означает, что мужчины потерпели крах.

Разговоры, которые велись в Melody Maker 16 лет назад: «Мать вашу, нам нужно заполучить материал про этого парня!» – перевернулись с ног на голову.

Теперь необходимость освещать мужское творчество приводит в отчаяние редакторов раздела «Искусство» в The Times: «Да кому это надо! Кто хочет смотреть на еще одну фотографию какого‑то скучного парня?»

В 2010 году я отправилась брать интервью у женщины, которую центральные газеты провозгласили новой иконой феминизма, – Леди Гага. И вот вам свидетельство того, как быстро все может измениться под влиянием одной лишь выдающейся личности, – трудно представить себе людей менее схожих, чем Леди Гага и предшествующая ей в качестве иконы феминизма Прайс.

Прайс – девушка из среднего класса – привлекла к себе всеобщее внимание фотографиями своих голых титек, и с тех пор ей нечего сказать, кроме «Яяяяя, посмотрите на меня! И на мой, от Кэти Прайс, эксклюзивный розовый айпад, 64 гигабайта, 399,99 фунта».

Гага – девушка из среднего класса, которая стала известной, написав один за другим три лучших поп‑сингла XXI века («Poker face», «Just dance» и «Bad romance»), и может сказать так много, что должна возить с собой на гастроли собственную мультимедийную группу House of Gaga, чтобы все это выразить. Ее визитная карточка – требования равенства для геев, политическая активность, толерантность и выход на танцпол в жопу пьяной. И надевание омара на голову.

Возможно, даже такой успех нельзя называть карьерой, пока не прошло десять лет, но сам размах, масштаб Гаги восхищают меня больше, чем творчество любой женщины‑звезды со времен Мадонны. Я как западная женщина в вечном долгу перед Мадонной – у меня бы никогда не хватило смелости переспать с Ваниллой Айсом, если бы не Мадонна, ставшая подлинным секс‑первопроходцем. Но нельзя не отметить, что Гага взошла на мировой олимп в платье из сырого мяса, протестуя против гомофобии в армии США, когда ей было всего 24 года. В 24 года Мадонна все еще работала в Dunkin’ Donuts в Бруклине.

И вот еще что касаемо Мадонны. Когда я была подростком, она внушала мне нечто вроде… страха. Она была крутая и популярная, потрясающе одевалась, и в глубине души я сознавала, что все ее песни о сексуальном раскрепощении мне только на пользу. Но я не могла отделаться от ощущения, что если бы она встретила меня, то осмотрела бы сверху донизу – сапоги с распродажи, заплатанная рубашка, соломенная шляпа – и немедленно прошла мимо, поболтать с Уорреном Битти.

В общем‑то, правильно бы сделала – что я могла в то время предложить Мадонне в качестве темы для разговора? Длинную тираду о том, почему я считаю водителя автобуса № 512 в Вулверхэмптоне извращенцем, как мне одиноко и как сильно прусь от песни «Cool For Cats» группы Squeeze? Я бы на ее месте тоже пошла переспать с Уорреном Битти.

Но именно поэтому, будь я начитанной девочкой‑подростком в 2011 году, то при встрече с Леди Гага для меня бы моментально наступили все праздники сразу. Потому что Гага – всемирный, универсальный поп‑кумир для всевозможных ботаников, уродов, изгоев и одиноких детей. На любом ее концерте царит атмосфера клуба – невозможно громкие басы, папарацци, водка – и дети‑отщепенцы со всего города. В волосах у детей банки от кока‑колы – как в клипе Telephone – слоганы на лицах, в зале обнимающиеся трансвеститы и двойники Морисси. И все они не отрывают глаз от женщины, на руке которой вытатуирована цитата из Рильке («В самый поздний час ночи признайся себе, что ты умрешь, если тебе запретят писать» – да, шрифт довольно мелкий). Она играет на сделанном по спецзаказу пианино четырехметровой высоты (на ней каблуки, вызывающие в памяти слонов из «Искушения святого Антония» Дали) и поет про обреченную любовь, метафорически отсылая зрителей к фильмам Альфреда Хичкока.

Она, несомненно, вовсю работает с сексуальностью (если вы на прошлой неделе не видели крупным планом промежность Гага, значит, вы редко смотрите MTV), но это не уверенная в себе животная сексуальность любой другой поп‑звезды. Поле Леди Гага – женская дисфункция, отчуждение и сексуальные неврозы. При подготовке дебютного альбома ей пришлось выдержать настоящую борьбу со звукозаписывающей компанией, которая хотела поместить на обложке ее фото на грани мягкого порно.

– Последнее, в чем нуждается молодая женщина, – это еще одна картинка поп‑звезды, покрытой смазкой, корчащейся в песке и трогающей себя, – сказала она. – Мне пришлось неделю плакать, чтобы заставить изменить обложку.

Ее номер на MTV Award 2009 состоял в том, что ей на голову падала люстра – Леди Гага пела и постепенно «умирала», истекая кровью. За год до этого Кэти Перри выскакивала из торта.

Когда я пришла брать интервью у Леди Гага, мы сразу же подружились. После интервью она пригласила меня на «секс‑вечеринку» в берлинском секс‑клубе.

– Смотрела «С широко закрытыми глазами»? Нечто в этом роде, – предупредила она, шурша по проходу за кулисами черной накидкой из тафты от Александра Маккуина. – Я не отвечаю за то, что может случиться, и помни – пользоваться презервативом.

Мы промчались по Берлину в кортеже из автомобилей с затемненными стеклами, четыре авто впереди и четыре сзади, – ее служба безопасности эффективно отрезала следящих папарацци, просто перекрыв им обзор своими машинами, – и прибыли в заброшенный промышленный комплекс. Чтобы попасть на танцпол, нужно было пройти через лабиринт коридоров и мимо рядов крошечных кабинок, похожих на клетки, украшенных набором кроватей, ванн, подъемников и цепей.

– Для траханья, – услужливо объяснил наш немецкий спутник.

Местечко отличалось несомненной и экстремальной новизной, однако мы с Адрианом – английским пресс‑секретарем Гаги – мгновенно выдали свою национальную принадлежность, взволнованно воскликнув: «Боже мой! Здесь можно курить!» Нам эта перспектива показалась куда более захватывающей, чем… какой‑то перепихон.

Свита была небольшая: Гага, я, Адриан, ее визажист, один охранник и, пожалуй, еще двое. Мы вышли на небольшой танцпол клуба, переполненного трансвеститами, лесбиянками в матросских костюмах, мальчиками в обтягивающих футболках, девушками в черной коже.

Бешено колотилась музыка. Гигантский ошейник свисал с перекладины.

– Для траханья, – снова тот же услужливый немец.

Гага возглавила нашу группу. Один из наших спутников вроде бы склонялся к тому, чтобы пройти в VIP‑кабинку и ждать, когда нам принесут напитки, но куда там! Взметнулась черная накидка, и нетерпеливая Гага скользнула к бару, привалившись к стойке как завсегдатай.

– Что вы хотите выпить? – прокричала она и заплатила за всех. – Обожаю грязные зассанные бары. В этом отношении я действительно старомодна.

Мы вошли в альков с протертой начисто банкеткой.

– Для траханья! – снова пояснил немец.

Гага скидывает накидку от Маккуина и швыряет в угол. Я немедленно на нее наступаю к ужасу содрогнувшегося визажиста, который бережно вытаскивает из‑под моей ноги кусок тафты стоимостью 10 000 фунтов. На Гаге только лифчик, сетчатые колготки, трусики и блестки вокруг глаз.

– Ты знаешь, что мне сказала эта девушка в баре? – она прихлебывает виски и, затянувшись чьей‑то сигаретой, передает ее обратно. – Она сказала: «Ты феминистка. Принято считать, что это значит “мужененавистница”, но это не так». Смешно, правда?

Ранее наш разговор коснулся вопроса, может ли Леди Гага назвать себя феминисткой. В лучших традициях разговоров о феминизме мы плавно съехали с решительных заявлений о поддержке эмансипации («Да, потому что я верю в права женщин и считаю, что мы должны до последнего отстаивать свою самость») на откровения о ее симпатиях («Девушка, которую я целовала в клипе Telephone, Хизер, она живет как мужчина. И поскольку мне по‑настоящему нравятся женщины, могу признаться, что мужские качества у женщины заставляют меня чувствовать себя более… женственной. Когда мы целовались, у меня в животе трепетали бабочки»).

Мы пришли к выводу, что большинство женщин, как ни странно, «избегают» объявлять себя феминистками.

– Так она сказала мне то же самое! И она сексуальная! – просияла Гага.

Она указывает на девушку, которая выглядит как юнга от Жан‑Поля Готье, с андрогинным ртом.

– Она великолепна, – вздыхает Леди Гага.

К двум часам ночи мы выпили много водки, и Леди Гага кладет голову мне на колени. Я тут же рожаю теорию: если один из ваших героев лежит пьяный у вас на коленях, это самый подходящий момент, чтобы поделиться всеми своими мыслями о нем, которые пришли вам в голову.

– Хотя ты почти раздета, – слегка чопорно сказала я, указывая на бюстгальтер и стринги Гага, – ты не… поддразниваешь меня, правда?

– Нет! – с пьяной улыбкой ответила Гага. – Это не для простаков, которые по своим хатам пялятся на порно и мастурбируют. Это не для них. Это для… нас.

И она махнула рукой в зал ночного клуба, переполненного лесбиянками, мотоциклистами и трансвеститами.

Гага существует не для траханья. Вы не можете проникнуть в нее. Как и большинство фигур, составивших историю поп‑музыки, в частности, женщин‑звезд, она поет свои песни не для того, чтобы трахаться или создавать впечатление, что она этого хочет. Она хочет разрушать и беспокоить. Для этого все и нужно: солнцезащитные очки‑сигареты, кровати, охваченные пламенем, платья из сырого мяса, платиновые каблуки в форме циркуля, Гага, сидящая в ванной, – увеличенные средствами компьютерной графики глаза превращают ее в персонаж из манги. Ее иконография сбивает с толку и переворачивает с ног на голову все наши привычные представления.

Цель ее песен – не возбуждение желания у потенциальных любовников, а возбуждение от изучения своих собственных чувств и их демонстрации зрителям. Ее тусовка – многомиллионная армия поклонников, которые называют себя «маленькие монстры», а ее саму – «мамой‑Монстром», предводительницей стаи их альтернативного мира. Главная новация Гаги как женщины – не ее театральность, талант или успех, но то, что она использовала все это, чтобы открыть новое пространство для фанатов поп‑музыки. И это явление – Гага, приветствующая геев, поддерживающая различные точки зрения, – возможно, одно из самых захватывающих проявлений ее креативности. Для женщин обретение среды, где их понимают и не осуждают, – дружественной среды – так же важно, как получение права голосовать. Нам нужно не только правильное законодательство, но и подходящая атмосфера, чтобы наконец обрести собственные ценности – а уж дальше приступить к покорению городов и империй.

Знаете, что я думаю? Будет очень трудно пригнуть поколение нынешних девочек‑подростков, растущих на творчестве либеральной, грамотной, бисексуальной поп‑звезды, стреляющей фейерверками из лифчика и занявшей седьмое место в рейтинге самых влиятельных знаменитостей мира по версии Forbes.

Через неделю после того, как я брала интервью у Гаги, размытый любительский снимок, запечатлевший ее в ночном клубе, появился в журналах по всему миру. Позади нее виднелась гигантская копна моих потных начесанных волос.

«Здоровье Леди Гага вызывает беспокойство!» – кричали заголовки статей, утверждающих, что «осведомленные лица» были «обеспокоены» ее поведением той ночью.

Могу заверить вас – не были! Они танцевали с ней, сидели рядом на банкетке в ночном клубе, отрывались по полной.

Итак, вот он, очередной здоровенный подводный камень одержимости современных СМИ известными женскими ролевыми моделями. Это замечательно, что карьера Гаги становится главной новостью во всем мире, обсуждается в общедоступных бульварных газетах и журналах. Это здорово, что она развивается у всех на виду, а не в крошечных ночных клубах с плохим вином, где о ней могли бы узнать разве что пара‑тройка феминисток, вовсе не нуждающихся ни в каких ролевых моделях. Жаль только, что все эти публикации представляют собой гигантский камень, о который спотыкается основная масса рассуждений о состоянии современной женственности.

Большинство журналов и газет придают новостям о медийных персонах удручающе кретинский контекст, сочиняя фальшивые истории по серии совершенно не связанных между собой событий или фотографий, написание которых поручается тупорылым гундосам. Вникнув в идею любой такой истории «из жизни» знаменитых женщин, Кейт Миллет – и любой, кто читал «Психологию для чайников», – обхватила бы голову руками и вздохнула: «О, человечество! Как можно опускаться до столь очевидной глупости?»

Параноидальная, подозрительная часть моей личности – которая поднимается в два часа ночи, вытаскивает пластиковую затычку из бутылки красного вина, открытой три месяца назад, и опрометчиво выпивает ее всю вместо того, чтобы поискать маленькую бутылочку рома «Малибу», – иногда задается вопросом, не преследует ли такого рода журналистика более деструктивную и осознанную цель.

Освещение наших выдающихся женщин в СМИ опирается на чрезвычайно упрощенный и разрушительный принцип. Позиция злорадного ожидания («Ха‑ха, подождем, когда вы проявите малейший признак слабости, и тогда возьмемся с долотом за эту щелочку в вашей броне и вырубим километровую дыру!») характерна для подачи информации обо всех известных людях. Но звезды женского пола страдают от нее несоразмерно больше, потому что основное внимание придается их внешности.

Какие «признаки слабости» есть у знаменитостей‑мужчин? Уличение их в неверности, нечестность по отношению к нанятому работнику или совершение автомобильной аварии в пьяном виде. В то же время «признаком слабости» женщины может стать одно нелестное фото. Женщин пригвождают к позорному столбу за один‑единственный «плохой» наряд, причем не только на красной ковровой дорожке, где они обязаны представлять собой некое воплощение неземной красоты – это их «работа», независимо от того, насколько они заняты, встревожены, несчастны или искренне равнодушны ко всем этим глупым мелочам.

Нет, папарацци будут снимать женщин, идущих в магазин в джемпере и джинсах, без макияжа, и заявлять, что мир этих женщин вот‑вот рухнет, потому что они не сделали прическу перед выходом из дома.

В реальном мире все мы знаем, что у женщин, не способных выйти из дома без прически, не все в порядке с головой. У школьных ворот любая мать с блестящей от лака головой является предметом жалости других матерей – просто не верится, что можно потратить 20 минут и кучу сил, наводя марафет, ради любого менее важного события, чем публичное объявление в Каннах о помолвке с Кифером Сазерлендом. Но представим газетное фото, скажем, Кейт Уинслет, идущей в супермаркет Whiterose. Выглядит она совершенно нормально, но таблоиды настолько приучили нас к определенной точке зрения на женскую внешность, что даже самые жесткие феминистки могут импульсивно среагировать: «Боже, Уинслет, твои волосы выглядели лучше, когда ты тонула на “Титанике” вместе со 1517 душами. Причешись, голубушка!» – прежде чем опомнятся и возопят: «Господи! В кого же я, в конце концов, превратилась?»

Сколько же злословия вызывает всего лишь несколько блеклый внешний вид! Совершенно другого уровня осуждения удостаивается каждая фотография – один из 24 кадров в секунду, – где заметно изменение тела женщины, причем в любую сторону. Опять же, я понимаю интерес к статистике изменений физических размеров – мужчины озабоченно меряют пенисы, женщины, не менее озабоченно, бедра. Мы все это делаем. Нас зачаровывают и собственное тело, и тела других людей, но, безусловно, смешно придавать подобное значение такому пустяку – это же все равно что стрелять из пушки по воробьям! Уильям Блейк полагал, что весь мир можно увидеть в одной песчинке. Мы же претендуем, что можем увидеть всю жизнь Евы Лонгории в одном снимке верхней части ее руки, которая смотрится в футболке какой‑то сплющенной.

Фотография Кэтрин Зета‑Джонс в брюках, малость собравшихся в складки в паху, будет встречена градом комментариев в духе «Кэтрин Прорва ‑Джонс» и редакторских статей, выражающих фальшивую озабоченность теми трудностями, с которыми Зета‑Джонс всегда сталкивалась «в борьбе» с лишним весом. Алекса Чанг сфотографируется в массивных туфлях, в которых ноги кажутся тоньше, и неожиданно окажется анорексичкой на грани нервного срыва. Никогда не осуждается одежда на этих фотографиях – дурацкие складки на слишком обтягивающем наряде или дурацкий мешковатый прикид. Виновато всегда женское тело. Лили Аллен, Шарлотта Черч, Анджелина Джоли, Ферн Бриттон, Дрю Бэрримор, Дженнифер Энистон, Джемма Артертон, Мишель Обама, Виктория Бекхэм, Эми Уайнхаус, Билли Пайпер, Керри Катона, Мэрайя Кэри, Леди Гага, Мадонна, Чери Блэр, Опра Уинфри, Карла Бруни, герцогиня Йоркская, Сара Браун – в Западном полушарии не найдется ни одной покупательницы глянцевых журналов, которой редакторы не предложили бы задуматься о психическом и эмоциональном здоровье этих женщин на основе одной неудачной фотографии. Я читала больше о заднице Опры Уинфри, чем о подъеме Китая как экономической сверхдержавы. Боюсь, это не преувеличение. Возможно, Китай растет как экономическая сверхдержава, потому что его женщины не тратят все свое время на чтение о заднице Опры Уинфри. Если бы я знала больше о Китае и меньше о заднице Опры, я, вероятно, смогла бы доказать прямую причинно‑следственную зависимость между двумя этими занятиями.

Все эти домыслы пожирают наше время и приносят всем нам, женщинам, огромный вред. А самое вредоносное и в то же время смехотворное их качество – абсолютная произвольность. Создается впечатление, что журналисты выбирают жертву своего «беспокойства» наудачу, словно тянут из шляпы бумажки с именами. Помню снимок Миши Бартон в одной статье, с искусственной озабоченностью оплакивающей ее «вызывающую тревогу худобу», – а рядом на стойке красовался другой журнал с тем же снимком и заголовком: «Миша Бартон – торжество новых роскошных форм».

Черт побери! «Торжество роскошных форм!» Существует ли более злая фраза о знаменитости в современной журналистике? «Торжество роскошных форм» – это, как известно каждой женщине, замаскированный способ обвинить звезду в том, что она растолстела, одновременно лишив ее возможности возмутиться, не выставив себя гонительницей «пышных» женщин. Изумительно ловкий и жестокий парадокс – за этот способ траханья мозгов охотно ухватились бы диктаторы Северной Кореи, если бы решили подавить пролетариат, используя только язвительность и безудержно растущую озабоченность населения собственным внешним видом.

И вот знаменитым женщинам приходится в каждом интервью перечислять, что они едят: «Я люблю тосты!» – и заводить со СМИ отношения, похожие на те, что складываются между подростками‑заключенными и суровой медсестрой в клинике по лечению расстройств питания. Подростки постоянно «доказывают», что были хорошими и съели весь тушеный шпинат, а не спрятали в рукаве и не выбросили в цветочный горшок, когда никто не видел. И по какой, скажите мне, причине таблоиды, увлеченно публикующие фотографии женщин в купальниках на пляже, представляют их не людьми «на отдыхе», «на работе» или «с семьей», а жертвами неравной, длиною в жизнь, «борьбы с проблемами тела»? Это связано с «человеческим аспектом».

– У Дженнифер Лопес целлюлит – есть бог на этом свете! – ликуют они, с ненавистью увеличивая снимок бедер Дженнифер Лопес.

– Знаменитости – они такие же, как и вы! – злорадствуют они под фото какой‑то несчастной сплетницы из «Жителей Ист‑Энда», надевшей неудачные джинсы, не скрывающие валики на талии.

И, судя по всему, не понимают, что подобными заявлениями повергают читательниц в глубокую тревогу. В конце концов, женщине неприятно видеть знаменитость, пойманную длиннофокусным объективом, с красными «кружками позора», очерчивающими ее дряблые бедра, растяжки на верхней части рук или слегка выделяющийся живот. Потому что это фактически сообщает читательнице – как правило, молодой, впечатлительной и еще не разучившейся надеяться на лучшее, – что если бы она была творческой и амбициозной женщиной, которая работала бы, отдыхала и каким‑то образом сумела подняться наверх и стать такой же знаменитой в индустрии, где по‑прежнему доминируют мужчины, то непременно явился бы папарацци и заставил ее чувствовать себя так же дерьмово, как Шерил Коул. Как же меня удручает все это дерьмо!

Я ненавижу «человеческий аспект» – и вот почему.

1. Я не хочу видеть своих любимых звезд «такими же, как все обычные люди». Искусство должно быть сферой инноваций и разрушения старого. И мне не нужна вместо новаторов и разрушителей кучка «самых обычных людей», которые устало волокут свой воз и стонут о тарифах на воду и прыщах. Я хочу, чтобы Дэвид Боуи делал вид, что явился из космоса.

2. В XXI веке никакая женщина, преуспевшая в какой угодно сфере, не нуждается в «очеловечивании». У этого правила нет абсолютно никаких исключений! Даже для Маргарет Тэтчер. Долгие, бесконечные 100 000 лет мы с трудом выбирались из патриархата. Есть еще части света, где женщинам запрещено прикасаться к еде, когда у них менструация, где они подвергаются социальному остракизму, если не смогли родить мальчика. Даже в Америке или Европе присутствие женщин буквально во всех сферах – в науке, политике, искусстве, бизнесе, космонавтике – по‑прежнему так удручающе низко, что если любой из них удастся стать личностью, способной преуспевать в этом мире и достигнуть хотя бы части того успеха, который мужчины считают само собой разумеющимся, то я хочу, чтобы она могла держать себя на высоте. Пусть она держит марку. Пусть сохраняет дистанцию и кажется непобедимой. Если ей так нравится, пусть в ней будет тайна, даже пугающе‑совершенная неуязвимость. Если мир наводнен амазонками с лицом Тэтчер, манипулирующими человечеством с помощью ядерного оружия и сексуального шантажа, то мы действительно обязаны добраться до них и облагородить. А если Дженнифер Энистон всего лишь снялась в очередной легкой романтической комедии, едва ли нам следует срывать ее непроницаемую железную маску, спрашивая, когда у нее была последняя менструация.

Женские ролевые модели с каждым месяцем становятся разнообразнее и успешнее, но в отношении них нам нужно задаться одним вопросом: можно ли назвать то, что мы читаем и говорим о них, «журналистским материалом»? Или это обычное свинство мировых СМИ?