Бегство через океан

И явился дождь. Не внезапный ливень, готовый смыть нашу хижину вместе с хранящимися под койкой черепами. Нет, дождь подкрался, как вор, похитил солнце, и воцарилась тоскливая сырость. Ни капли не просачивалось сквозь лиственную крышу, и все-таки всюду проникала, все пропитывала влага. Матрац из упругих банановых листьев перестал пружинить, пледы отяжелели, запах плесени заглушил благоухание цветов и трав. Мы не слышали грохота обвалов или оползней, но день и ночь в ушах отдавались звуки, порожденные водой: вода капала, журчала, струилась, плескалась, брызгала, текла повсюду. Грязь… Наша хижина уподобилась судну в грязевом море.

Душа не лежала выходить на поиски пищи, разве что в короткие промежутки, когда проглядывало солнце. Оно казалось жарче прежнего, словно прибавило пылу, чтобы просушить дебри. Но слишком скоро светило опять скрывалось за пеленой туч, которые сбрасывали на лес свой влажный груз. Одно маленькое утешение: в такую погоду никакой враг, даже в темноте, не мог подкрасться к хижине, не оставив на грязи четких следов.

В начале дождевого периода мы продолжали кочевой образ жизни, Странствовали по горам, по дебрям, ходили на лодке вдоль подветренного западного берега. Однажды, когда вроде бы распогодилось, мы снова навестили богатую археологическими памятниками великолепную долину Ханававе. Среди зарослей на одной скале нам попалась культовая терраса, выложенная из тщательно обтесанного красного камня. Тараща на нас большие круглые глаза, здесь стояли покосившиеся, источенные зубом времени деревянные фигуры. Высоко на склонах виднелись замурованные пещеры, но туда взобраться нам не удалось.

Однажды вечером, когда мы вернулись в долину Омоа из очередной вылазки, нас встретил в деревне Пакеекее. Он и Тиоти явно ждали нас, их вахины приготовили чудесное угощение — зажарили дикую свинью в земляной печи. А после ужина мы были приглашены на необычный лов рыбы.

Наступила ночь, очень темная, несмотря на ясное небо, так как луна не показывалась. Море дышало ровно, будто спящая красавица. Мы прошли на берег и спустили на воду две лодчонки. Пакеекее и Лив сели в одну, мы с Тиоти — в другую вместе с приемным сыном Пакеекее, юным озорником Пахо. На носу каждой лодки было привязано лубяными веревками по снопу сухой теиты, местного травянистого растения, напоминающего бамбук и достигающего трех метров в высоту. Эти снопы должны были служить факелами.

Выйдя в море, мы зажгли факелы. Они с треском вспыхнули, озаряя воду кругом и рассыпая искры в ночном воздухе. Над пляжем пальмы помахивали своими веерами; над головой у нас мерцали бесчисленные звезды. Черная вода закипела рыбешками, но мы пересекли этот косяк, продолжая идти вдоль скал к рифам Тахоа. Вторая лодка следовала вплотную за нами в праздничном освещении. Где-то вверху хрипло кричали крупные морские птицы, гнездящиеся на скальных полках.

Внезапно воздух над лодками стали пронизывать летучие рыбы. Они взлетали из черной воды блестящими снарядами, проносились через освещенное пространство и падали в море с другой стороны. Их-то нам и предстояло ловить, но не на крючок и не острогой. Летучих рыб здесь ловили в воздухе, как птиц.

Творилось нечто неожиданное и удивительное. Трескучие факелы чудесным образом приманили полчища рыб, и веретенообразные жители моря парили в воздухе, летя на свет. Впервые в жизни увидели мы таких больших и тяжелых летучих рыб. Они были с локоть длиной. То одна, то другая, рассекая воздух, словно пущенная из лука стрела, громко ударялась о борта лодки,

— Берегите глаза, — предупредил пономарь.

Сверкающие стрелы не разбирали пути, некоторые из них проносились у нас перед самым лицом.

Выпрямившись в рост в утлой лодчонке, пономарь размахивал сачком на бамбуковом шесте. Поймал рыбу на лету и быстро бросил нам под ноги. Я схватил трепещущий снаряд. Из лодки рыба взлететь не могла, она была беспомощна, как планер на земле. Чтобы взмыть над поверхностью воды и пролететь на широких грудных плавниках сто или больше метров, ей необходимо как следует разогнаться, энергично работая хвостом. Я едва удерживал пленницу двумя руками — сплошной комок мышцев! Спина черная, как ночное небо, брюшко белое, бока расписаны серебристо-голубыми полосами. Форма идеально приспособлена для высокой скорости. В те годы люди еще делали прямоугольные автомобили и только-только учились придавать обтекаемую форму своим неуклюжим самолетам. Рыба таращила на меня торчащие темные глазища, которые обеспечивали ей круговой обзор, когда она расправляла свои несущие плоскости — тонкие, как целлофан, пятнистые крылья на расходящихся веером распорках.

Еще одна пленница очутилась в сачке… Вдруг я увидел рыбу, летевшую прямо на меня. Я не успел отклониться, и она ударила меня в живот так сильно, что я свалился с банки, к немалому удовольствию Пахо. Живая стрела попала в яблочко, но упала на дно лодки вместе со мной, и наш улов увеличился на одну рыбу. Из другой лодки тоже доносился визг и смех; видно, и туда залетали подводные ракеты.

Воздух наполнился летучими рыбами, и я невольно вспомнил норвежскую зиму, когда мы, мальчишки, обстреливали друг друга снежками. Одна рыба поразила любимый головной убор пономаря, и шляпа очутилась за бортом. Другая рыба ударила Пахо по шее. Мы ловили рыб на лету и в море и хохотали до упаду, мокрые от соленой воды. Нас то и дело задевали живые снаряды. Мы с Пахо еле поспевали увертываться, а Тиоти отбивался сачком.

Когда от факелов остались одни хвостики, Тиоти надел их на палку, чтобы горели до конца. Но вот последние искры, шипя, упали в море, и только звезды мерцают над нами. Тотчас потешные рыбы перестали летать. Лишь морские птицы кричали на невидимых в темноте скальных выступах над нами.

В нашей лодке я насчитал тридцать пять больших рыб, причем многие залетели к нам сами. Вполне достаточно не только для нас, но и для Вео и других семей. Однако пономарь не унимался. Вернувшись в залив, мы забросили удочку, наживив крючок кусками летучей рыбы. Тиоти объяснил, что здесь сейчас должна ловиться као-као. И правда, мы в два счета поймали четыре здоровенных рыбины с вытянутой в клюв головой. Потом надолго наступил перерыв. Меня клонило в сон.

Пономарь постучал веслом о борт. Не помогло. Клев кончился. Подождали еще немного. Он опять постучал о борт, так что грохот отдался в ночи.,

— Зачем ты это? — спросил я.

— Рыба уснула, — ответил пономарь.

Прошла неделя, вторая, третья. Все чаще лил дождь, и все больше грязи прибавлялось в дебрях. Мало-помалу пришлось нам отказаться от кочевой жизни. Ноги покрылись нарывами и язвочками, которые вынудили нас ограничить вылазки районом, прилегающим к хижине. Нарывы появились еще раньше, но мы все терпели, пока они не взялись за нас всерьез. У Лив три больших фурункула образовались на голенях; у меня обросли язвами щиколотки и ступни. Фурункулы возникли без всякой видимой причины, а мои язвы начались с почти незаметной сыпи, которая появилась в тот самый вечер, когда мы вернулись в Омоа из путешествия в заколдованные места. От морской воды ноги вздувались, как воздушный шар; к тому же из-за непрестанных дождей мы ходили в лесу по колено в грязи.

Наступила пора, когда мы только под влиянием голода совершали короткие вылазки; большая часть времени уходила на то, чтобы держать ноги в чистоте и промывать болячки кипяченой водой. Лекарств у нас не было. Вспомнился совет учителя Ларсена на Таити — захватить с собой мазь против тропических язв. Мы не послушались его. Отвергли все современные изобретения. Желая узнать подлинную цену цивилизации, отказались от всех ее благ и от всего того, что считали ее пороками.

В один прекрасный день пономарь, встревоженный нашим отсутствием, пришел проведать нас. Мы с радостью приняли от него в дар свежую рыбу. Посмотрев на наши ноги, Тиоти объяснил, что это фе-фе — болезнь, которую можно излечить за неделю соответствующими травами. Тут же он сходил в лес и вернулся с полной шляпой желтых цветков гибискуса. Мы сварили из них кашицу, которую надо было класть горячей на обнаженные болячки.

Тиоти был очень доволен, что смог нам помочь, как мы в свое время помогли ему одолеть зубную боль. Уходя, он напомнил, чтобы мы неделю продол— жали лечение горячими припарками из борао.

Мы послушались его, и фурункулы Лив прошли, но язвочки остались. Целыми днями отсиживались мы дома, обернув ноги зелеными банановыми листьями и слушая шум дождя. Наш стол становился все более однообразным. Орехи. Хлебные плоды с кокосовой подливой. Лимонный сок. А дождь не прекращался. Кругом стояли сплошные лужи. Теплый воздух был насыщен влагой. И язвы не заживали, напротив, они упорно разрастались. Появилась боль в паху, мы все чаще вынуждены были отлеживаться. На сырой постели. Повернешься на бок — пахнет плесенью от бамбуковых стен, ляжешь на живот — пахнет плесенью от матраца.

Всевозможные насекомые искали в бамбуковой хижине спасения от воды и грязи. Через плетенку на полу проникали полчища крохотных желтых муравьев, и встречные шеренги мурашей тянулись по стенам, словно оживший электрический шнур. Опасаясь за наши скудные припасы, мы подвесили кокосовые миски с содержимым на протянутых через все помещение лубяных веревках. Однако бесстрашные лазутчики живо раскусили нашу уловку, и на другое утро миски были желтыми от муравьев, а веревки напоминали ржавую проволоку. Крохотные разбойники ползали по ним буквально в несколько слоев.

В постели тоже поселились муравьи. Решив немного просушить матрац из банановых листьев, мы потревожили покой трех муравьиных семейств, которые заметались, спасая свои яйца.

Попробовали окопать столбы, на которых стояла хижина, и наполнить ямы водой, но насекомые залетали в окно и падали на крышу с деревьев. Многочисленные лужи чрезвычайно способствовали размножению комаров. Комары и раньше нам докучали, теперь же целые рои преследовали нас.на каждом шагу. На теле не осталось живого места, и повторные укусы сводили нас с ума. Окровавленными руками мы сметали сотни комаров на пол, где их тотчас подхватывали муравьи.

Однажды ночью, после того, как Лив несколько часов вертелась с боку на бок, доведенная до отчаяния кровожадными крылатыми демонами, мы сдались. Все равно их не одолеешь. Нельзя больше так жить, выступая в роли невольных доноров для этих ненасытных полчищ.

Кожа горела, словно нас облили кислотой. И мы заковыляли вниз, в деревню, к Вилли. Купили у него кусок кисеи против комаров, а также по паре белых тапочек, чтобы уберечь от грязи изъеденные язвами ступни. Тапочки, предназначенные для погребального облачения, были нам так велики, что пришлось привязывать их к ногам лубом.

Из кисеи мы сделали нечто вроде палатки над нарами, а остатком затянули окна. Успех был полный, и мы проспали почти целые сутки.

Проснувшись, Лив отодвинула кисею и сунула ноги в свои новые тапочки, чтобы пойти к роднику. И только вышла на крыльцо, как оттуда донесся вопль ужаса.

Я выскочил за дверь, приготовившись к самому худшему. Лив скакала на одной ноге, а из второй тапки этакой восьминогой мышью вынырнул большущий черный паучище и скрылся в папоротнике. Он успел укусить ее за палец. Я знал, какими страшными последствиями чреват укус тарантула и других огромных пауков, но местные виды были мне незнакомы. Мы выдавили кровь из ранок, натерли их лимоном. К счастью, волосатое чудовище, укрывшееся в тапке Лив, оказалось не таким уж опасным, несмотря на устрашающий вид.

Тем временем в хижине началось новое бедствие, от которого нас не могли защитить ни кисея, ни тапочки. Из крохотных круглых дырочек в плетеных стенах сочилась белая мука. Она липла к плетенке влажными лепешками, падала на пол, висела в воздухе. Она проникала всюду. Обсыпала нас снегом, когда мы спали. Мы вдыхали ее с воздухом, глотали с пищей. Иоане и его помощники наперед знали, что так получится. Они построили нашу хижину из зеленого, незрелого бамбука, прекрасно понимая, что его будет точить жучок. Для своих домов они заготавливали твердый желтый бамбук да еще нередко вымачивали его в морской воде. А нам соорудили постройку, способную простоять лишь несколько месяцев, рассчитывая заработать на новом строительстве.

Белый порошок сыпался на нас из тысяч отверстий в стенах, просачивался сквозь кисею над нарами, и вечно во рту держался бамбуковый привкус. Лив не поспевала стирать пыль. Иногда из дырочек высовывалось крохотное брюшко или голова с усиками — единственное, что мы видели от полчищ производителей пыли.

Только один самовольный жилец пришелся нам по нраву — Гарибальдус. Так мы назвали крупную ящерицу, точнее, геккона, поселившегося этажом выше, то есть на потолке. Гарибальдус был величиной с новорожденного котенка и платил за постой, помогая нам расправляться с муравьями и прочими насекомыми. Он отваживался даже атаковать больших ядовитых тысяченожек, когда они забирались в дом. Правда, акробатические номера Гарибальдуса не обходились без звукового сопровождения. Бегая по источенным жуками бамбуковым стенам, он довольно громко топал и притом стряхивал на нас облака белой пыли. А когда мы ложились спать, Гарибальдус, сидя на потолке, квакал, пищал и мурлыкал. Да и днем он вел себя отнюдь не пристойно, причем его визитные карточки почему-то всегда падали на меня. На первый взгляд случайно, но на самом деле он явно знал, в кого метить. Потому что, если мы с Лив менялись местами, на нее ничего не падало. Только я служил мишенью. Когда же я ударял кулаком по столу и грозил затолкать Гарибальдуса в банку с эфиром, он заливался смехом и мигом исчезал в кровле.

И еще одно животное скрашивало нам одиночество — Пото. На Фату-Хиве этим словом называют кошек, и Пото в самом деле была кошкой, красивой, молодой дикой кошкой, по-звериному гибкой, с полосатой, как у тигра, шубкой и пушистым хвостом. Она не решалась входить в хижину, но прокрадывалась на каменную террасу, охотясь за мышами и ящерицами. Пото стала нашей постоянной гостьей после того, как Лив однажды поставила для нее мисочку с выжатой из тертого кокосового ореха густой подливой. В первый раз Пото сама угостилась подливой, которая была приготовлена нами как приправа к хлебным плодам. Мы увидели кошку из окна, когда она вскочила на стол под кухонным навесом и окунула мордочку в миску. С первого взгляда было видно, что кошечка в жизни не ела такой вкуснятины. Вылизав миску, Пото удовлетворенно вытерла лапкой морду и стала игриво кататься на каменной плите. Потом, должно быть, услышала какой-то звук из дома, потому что одним прыжком скрылась в зарослях. Но на другой день из-за каменной кладки снова выглянула любопытная мордочка. Миска на кухонном столе выглядела очень уж заманчиво… Она и на этот раз была полна подливы, и кошка стала нашей постоянной гостьей.

Нам удалось почти совсем приручить Пото. На первых порах ее озадачивало зрелище высоких двуногих лесных жителей, однако со временем она привыкла и подходила к Лив за кокосовым молоком. Но тут наши полудикие куры вздумали ревновать.

Из всех кур, подаренных нам первоначально, только две не одичали совершенно. Они постоянно приходили к дому за кормом — крошками кокосового ореха. Принадлежность к женскому полу не мешала им вести себя весьма воинственно: выпятив грудь и взъерошив перья, они важно расхаживали по террасе, по малейшему поводу затевая драку. Когда Пото покусилась на их корм, ее атаковали так яростно, что кошку будто ветром смахнуло с террасы/ и куры еще долго ее преследовали, хлопая крыльями.

Надеясь умиротворить этих драчливых особ, мы попросили Тиоти принести им жениха. Но едва ослепительно элегантного храброго рыцаря с красным гребнем выпустили на террасу, как на пернатых вахин словно бес напал. Заключив перемирие между собой, они свирепо набросились на бедного петушка, и он с отчаянным криком бежал в дебри. Позже мы нашли несколько ярких перьев под дуплистым деревом. Видно, петух прятался, пока не попал в лапы какому-то хищнику. А мужеподобные куры ходили с еще более гордым видом, чем прежде, и чувствовали себя хозяевами на нашей террасе, даже нам не хотели уступать дорогу. Они явно стыдились нести яйца около дома, делали это тайно где-нибудь в чаще, а насиживать и вовсе не помышляли.

Стоило удалиться курам, как Пото возвращалась за кокосовой подливой. Если куры пролетали над нашей крышей с таким шумом, словно по склону катилась лавина, то Пото двигалась бесшумно, как облачко. Однажды она представила нам своего кавалера, которому мы дали имя Пантера. Кавалер был примерно одного возраста с Пото, но с рыжеватой шубкой и более робкий. Пото завела Пантеру на расчищенную террасу и направилась на кухню, движением головы призывая его следовать за ней. Но Пантера жался к кустам и не решался приблизиться. Что ж, стой и смотри, как подруга уписывает кокосовые сливки, когда кур нет дома…

Только животные и навещали нас в это время. Деревья перед окном кишели птицами, а в один прекрасный день с гор спустилась длиннохвостая кобыла с жеребенком. Некоторое время они гостили на нашем участке, однако вели себя робко, точно газели. Но больше всего поразило нас появление здоровенных крабов. Это на нашей-то прогалине, в нескольких километрах от моря! Заползи в хижину омар или появись в воздухе над крышей летучая рыба, мы и то удивились бы меньше. Это не были хорошо известные на южных атоллах пальмовые воры. Вообще какой-то совсем незнакомый нам вид, и мы поймали несколько экземпляров для университетского музея в Осло. После этого случая мы больше прежнего воспринимали свою хижину как этакий Ноев ковчег среди потоков грязи и воды.

И все-таки комары оказались нашим злейшим врагом. Без рубашек и шортов лучше было не выходить за дверь, а ноги с припарками мы защищали мешками, в которых до тех пор хранились под койкой черепа. Стоило открыть дверь, и полчища маленьких писклявых чертенят устремлялись к нам, словно железные опилки к магниту. И не отбиться от них, одно спасение — снова укрыться в доме. Тогда комары облепляли кисею на окне, надеясь проникнуть внутрь. Сдуру просовывали хоботки в ячею, а длинные ноги расставляли — разве так пролезешь! Случалось иногда, что порыв ветра все-таки помогал им проскочить внутрь. Пока мы бодрствовали, с несколькими десятками таких незваных гостей еще можно было справиться. Когда же ложились спать, на всякий случай опять воздвигали оборонительный бастион в виде кисеи над нарами: на что противны дневные комары, а ночные — куда хуже. Они представляли другой вид.

Именно ночные комары переносили то, чего мы боялись пуще всего, — слоновую болезнь. Возбудитель болезни — не видимый простым глазом микроорганизм филария. Этот крохотный паразит вносится на личиночной стадии в кровь человека самкой ночного комара. До прихода белого человека на Маркизских островах вообще не знали комаров.

Как мы ни защищались, все же агрессивные ночные комары ухитрялись забираться под полог, и порой мы просыпались, искусанные с головы до ног. Мы знали, что зуд при укусе вызывается желудочным соком комара, который он впрыскивает, чтобы разбавить кровь, — так сказать, первая стадия переваривания. Когда комар ночью вонзал в нас свой хоботок, убивать его было поздно, и мы оставляли маленького хищника в покое, надеясь, что с каплей крови он всосет обратно заразные личинки. Первый признак заражения слоновой болезнью — высокая температура. Капитан Брандер рассказывал, что болезнь не разовьется, если переберешься в более прохладные края до того, как начнут отекать конечности. А уж когда распухнет нога, или рука, или мошонка, останется только прибегнуть к помощи хирурга. Да и то, уверял он, развитие отеков не прекратится.

В те дни, когда мы отлеживались под пологом, страдая от ноющей боли в зараженных фе-фе ногах, казалось, что комары заполняют все наше существование. Ослепленные ненавистью и жаждой мести, мы ударялись в жестокость. Дадим кровожадным извергам насосаться, а когда отяжелевшие красные мячики приготовятся улетать, начинаются их затруднения. С набитым брюхом невозможно проникнуть обратно через ячею. И пищит комар, и пляшет, цепляется за кисею, поворачивая к нам корму. А мы острым шипом прокалываем раздутое красное брюшко. В своем садизме мы заходили еще дальше. Увидим рой, который кружит над кисеей в поисках прохода, и поднесем к ней палец в виде приманки. Тотчас жужжащий хор пикирует на кисею, пытаясь дотянуться до пальца хоботком. Сначала мы любуемся тщетными усилиями маленьких ненасытных демонов. Потом ухватим когонибудь двумя пальцами за хоботок и — сопротивляйся не сопротивляйся — втаскиваем внутрь, безжалостно казним и скармливаем муравьям, меж тем как остальные толпятся снаружи и буквально дерутся, крылатая бестолочь, ожидая своей очереди.

Лежишь этак дома день, лежишь два, а там все же надо идти на поиски пищи. И мы ковыляли в лес на покрытых язвами, опухших ногах. Но почему так мало фруктов? Правда, пора хлебных плодов была на исходе. Однако и бананы, и феи тоже пропали… Мы перебивались кокосовыми орехами и таро. И никак не могли насытиться.

Однажды пришел Тиоти, принес добрый кусок рыбы-меч. Мы испекли рыбу в банановых листьях и с упоением набросились на нее. И лишний раз убедились, что подлинный голод позволяет испытать великое удовольствие, недоступное цивилизованному человеку, который называет себя голодным, как только у него появляется аппетит.

А еще через несколько дней мы выяснили, куда исчезают все плоды. Рано утром, до восхода, мы заметили нашего бывшего друга Иоане: с группой женщин и молодых парней он крался через заросли по соседству с хижиной, неся мешки и корзины, набитые плодами с арендованного нами участка. Но ведь они вполне могли собирать урожай в другом месте! А попробуй мы пойти на чужой участок, на нас тотчас пожалуются вождю. Тиоти только что рассказал, что Пакеекее обвинили в краже феи, которых он в глаза не видел. Пакеекее — человека, неспособного ни красть, ни лгать!

Словом, речь явно шла о продуманном тактическом маневре. Посмотрев вверх, я увидел, что даже на нашей террасе обобрано несколько кокосовых пальм. Беда… Взбешенный, я заковылял вниз по тропе и догнал отряд у реки, где они как раз грузили свою добычу на лошадей. Основательно потрудились…

— Иоане, — сказал, — это же мои плоды.

— Аоэ. Нет, — нахально соврал он. — Мы собрали их на соседнем участке.

Я злой, и он злой. И ничего не сделаешь. На его стороне вождь и вся деревня. Отряд ушел со своей добычей.

А еще несколько дней спустя мы увидели, проснувшись, как Иоане спускается с кокосовой пальмы на нашей террасе. Одним прыжком я выскочил из хижины. Лицо островитянина исказилось от ярости.

— Это наша терраса, — сказал я.

— А пальма моя! — прошипел он.

— Ты сдал мне участок вместе с фруктовыми деревьями!

— Орехи — не фрукты.

— Все плодовые деревья наши, пальмы тоже. Без орехов нам не прожить. Кстати, фруктов на участке тоже не оставили.

Я был вне себя от негодования.

— Кокосовые орехи для Иоане не пища, а деньги, — крикнул он в ответ.

Еще немного, и я набросился бы на него, но Иоане повернулся и ушел, бормоча, что я могу забрать себе все проклятые орехи, которые остались.

Мы были бессильны что-либо предпринять. Одни среди островитян. Появится какая-нибудь шхуна — можем послать с ней жалобу французским властям на Таити. Минет не один месяц, прежде чем жалоба дойдет до адресата. И поскольку мы живем вдали от собственного мира, понадобится год, чтобы разрешить вопрос. Еще неизвестно, как он разрешится: мы будем твердить свое, фатухивцы все, как один, — свое. А за белыми укрепилась дурная слава людей, обманывающих местных жителей. Может быть, наш случай вообще первый, когда дело обстоит наоборот. Но кто нам поверит?

И никакого выхода. Мы ели кокосовые орехи, пытались ловить раков. Но раки с паводком словно исчезли, остались одни комары. Их в лесу развелось столько, что фатухивцы перестали заходить в долину, даже заготовку копры прекратили. Оставалось только мечтать о том, чтобы появилось какое-нибудь судно и увезло нас с острова. Куда угодно, лишь бы нам с каждым вдохом не глотать бамбуковую пыль и комаров и наполнить пустые желудки пищей, о которой уже забыли.

Голод вынудил нас навестить Пакеекее. От него мы услышали, что вся деревня ждет не дождется, когда зайдет судно. Одна женщина наступила на рыбью кость, и у нее развилась язва во всю ступню. Мы знали, чем это ей грозит, и наши опасения оправдались: позже бедняжку отвезли на Таити, и там пришлось ампутировать ногу, чтобы инфекция не распространилась дальше.

Стали ждать и мы. День ждем, вечером спать ложимся, утром снова начинаем ждать. И однажды, поздно вечером, сидя на табуретках у своего бамбукового стола, мы услышали в темноте низкий хриплый звук. С моря до нас через дебри донесся пароходный гудок. В ту ночь мы почти не сомкнули глаз. Задолго до рассвета вытащили из-под койки чемодан с европейской одеждой, которую сохранили на случай, если решим покинуть остров, и облачились в нее.

Меня чуть удар не хватил, когда я после долгого перерыва заглянул в зеркало, чтобы повязать нелепый галстук. Он совершенно исчез под пышной каштановой бородой. Бритвенный прибор давным-давно перешел к Иоане в уплату за его труды. Зеркало явило мне загорелого викинга с волнистыми волосами до белого воротничка. Лив выглядела куда более эффектно, когда надела элегантное платье и расчесала длинные волосы. Вот только очень уж потешно видеть свои загорелые рожи в сочетании с этими нелепыми европейскими одеяниями. Мы хохотали до упаду. Настроение было отменное.

Обвязав ноги мешковиной для защиты от солнца, мы весело заковыляли вниз по долине. Завидев первый дом, сняли мешковину и важно прошествовали через деревню к морю. Явление белых щеголей произвело глубокое впечатление на зрителей. Мы снова ощутили себя хозяевами положения.

На берегу нашему взгляду предстал расписанный привычным узором из белых барашков синий-пресиний океан и синее-пресинее небо. Залив пуст, никаких намеков на пароход. Хоть бы маленькая шхуна…

— Вчера мы только огни увидели, — сочувственно сообщил Пакеекее. — Пароход прошел далеко в море.

Он тоже заметно пал духом. Нелегко приходилось этому фатухивцу, чья вера была столь же нерушимой, как вера патера Викторина, с той лишь разницей, что соплеменники не разделяли взглядов протестанта. Они всячески изводили его. Недавно передвинули камни, которыми был отмечен участок Пакеекее в долине, а вождь оштрафовал его же. Я рассказал ему про Иоане, как тот крадет плоды на арендованном нами клочке да еще врет, будто собирает их на соседнем участке.

— Еще того не лучше, — сухо заметил Пакеекее. — Ведь соседний участок — мой.

Когда мы уже собрались уходить, прибежал Тиоти и шепотом сообщил, что Хаии — тот самый, с распухшими ногами, — направился вверх по долине и захватил свою коллекцию скорпионов. Мы поспешили домой. На краю деревни, где мы оставили мешковину, которой защищали ноги, нам попался Хаии. Он сидел возле дома Вео, у огромного, пустого деревянного блюда из-под пои-пои. При виде нас Хаии встал; всю его одежду составляли обернутые вокруг бедер лохмотья. Я решил его сфотографировать — он расплылся в улыбке и поднял руки: в одной — топор, в другой — мачете. Дескать, заходите перекусить, если посмеете!.. Мы немедленно продолжили путь.

Вокруг нашей хижины не оказалось следов, которые могли быть оставлены широченной ступней Хаии. И даже если бы кто-то пустил к нам скорпионов, они были бы съедены или изгнаны Гарибальдусом. Он, как обычно, находился на своем посту и приветствовал нас кошачьим мурлыканьем.

Жизнь в деревне сильно осложнилась. Успев привыкнуть к рису и муке, фатухивцы чувствовали себя скверно без этих привозных товаров. Полагаясь на продукты, которыми их обеспечивал Вилли в обмен на кокосовые орехи, они перестали запасать пои-пои в вырытых еще предками огромных ямах, а до нового урожая хлебных плодов было далеко. Фатухивцы жаловались, что они плохо переваривают свинину и рыбу без кислой приправы. И когда лавчонка Вилли опустела, для них это явилось бедствием. Ни риса, ни сахара, ни муки… Очень уж мало завезла «Тереора» в последний раз. В Ханававе тоже все запасы кончились. Китаец запер дверь своей лачуги и отправился в горы охотиться на коз. Вилли недавно побывал в Ханававе и вернулся с пустыми руками.

Все ждали шхуны. А шхуна не шла.

День проходил за днем. Неделя за неделей. Месяц. Два месяца. Три.

Все понятно… Прошло полгода, как мы не получали вестей из внешнего мира, а полгода назад в Испании шла жестокая гражданская война. В Китае тоже воевали. Война. Недаром у меня сложилось убеждение, что мировая война ничему не научила людей. Все больше времени и денег уходило на оружие, на изобретение новых, изощренных способов убивать собратьев. Сказочный прогресс современного мира нисколько не изменил человека, как такового. Всякому видно, что мы преобразили окружающий нас мир, но никто не докажет, что мозг наш при этом хоть на грамм увеличился по сравнению с мозгом древних. Мы погрешим против теории эволюции, если станем утверждать, будто мозг человека, сидящего за пишущей машинкой, развит лучше, чем мозг человека, который шел за примитивным плугом. И столь же нелепо внушать себе, будто человек с пулеметом этически превосходит воина с пращой или копьем. Я не сомневался: второй мировой войны не миновать, потому что человек не извлек урока из первой. Миротворцы по-прежнему держались за порох. Так что скорее всего мир сейчас объят пламенем войны. Терииероо рассказывал, что вести о первой мировой войне дошли до Маркизских островов лишь через несколько лет. Тогда немецкий военный корабль расстрелял из пушек деревянные дома Папеэте, а на Фату-Хиве никто об этом не знал. Видно, шхуна потому не идет, что уже разразилась новая мировая война.

Минул и третий месяц, а никакие суда не показывались, сколько ни всматривались в горизонт дежурные. Положение в деревне стало совсем невыносимым, особенно для патера Викторина. Он рвался прочь с острова любой ценой.

От Фату-Хивы до ближайшего соседнего острова — около ста километров. Даже на самой длинной из имевшихся у фатухивцев долбленок было рискованно отправляться в такое плавание.

Правда, была еще старая бракованная шлюпка, которую Вилли когда-то получил в уплату за погрузку копры на шхуну. Потрескавшаяся, побитая, она лежала на берегу под навесом из пальмовых листьев. Вилли списал ее как непригодную и давно уже собирался обзавестись другой. И вот теперь по указанию патера Викторина несколько островитян вытащили ее из-под навеса и залатали прогнивший корпус. После этого утлое суденышко спустили на воду и оставили намокать. Наконец срубили два-три тонких деревца и оснастили шлюпку непомерно тяжелым, на наш взгляд, рангоутом.

С берега Фату-Хивы не видны другие острова. Правда, в ясные дни с возвышенностей можно вдали в двух местах рассмотреть мглистые голубые очертания гор. Это вершины островов Тахуата и Хива-Оа. Но в облачную погоду их не увидишь даже с самых высоких точек Фату-Хивы.

Царило худшее время года, хмурый океан бурлил так, словно схватились между собой полчища акул, длинные ряды барашков напоминали оскаленные зубы. Однако сильный ветер, дувший с востока, несколько сместился к юго-востоку; это благоприятствовало плаванию на север, к Тахуате или Хива-Оа.

Однажды утром, хотя погода по-прежнему оставалась неблагоприятной, патер Викторин решился. С командой сильных гребцов его отвезли на шлюпку, и вскоре мы увидели, как утлое суденышко выходит в безбрежный океан. Маленькая фигурка француза неподвижно чернела среди смуглых силачей. Мы восхищались его отвагой. Океанские валы немилосердно бросали лодку, когда команда принялась поднимать грот. Вместе с парусом шлюпка скрылась в ложбине, и мы затаили дыхание, боясь, что мореплаватели больше не покажутся. Но тут же шлюпка поднялась на следующем гребне. Снова и снова, вниз и вверх, пока парус не превратился в точку и не пропал вдали. Мы с ужасом думали о том, что добром это не кончится.

Потянулись волнующие дни. Страдающий слоновой болезнью патер Викторин собирался высадиться на Хива-Оа, главном острове южной части Маркизского архипелага. Фатухивские гребцы должны были вернуться на Омоа с мукой, рисом, сахаром. Все напряженно ждали их, и на целую неделю прочие заботы отошли на задний план. Жители деревни вновь стали с нами здороваться, Пакеекее и Тиоти по-дружески беседовали со своими соплеменниками, которые сидели на гальке, всматриваясь в горизонт. Наконец дежурный на мысу знаком дал понять, что видит шлюпку.

Рокочущий прибой выбросил на берег открытую скорлупку с изможденными гребцами. Всю обратную дорогу они гребли. Мачта сломалась и упала за борт. В днище выбило одну доску, и пришлось изо всех сил вычерпывать воду, пока не заделали пробоину. Они благополучно доставили патера на Хива-Оа, но продукты оттуда довезти не удалось, уцелел только небольшой мешок намокшей пшеничной муки. Мокрые с ног до головы, гребцы побрели к своим лачугам и на сутки завалились спать.

Обстановка еще больше осложнилась. Шхуна не показывалась. От радиста на Хива-Оа стало известно, что никакой войны нет, просто идут махинации на рынке копры.

Все остатки пои-пои были съедены, и даже Тиоти жаловался, что желудок не переваривает рыбу и мясо без риса и муки, хотя его предки прекрасно обходились без того и другого. Они не знали никаких злаков, зато привыкли со всеми блюдами есть пои-пои.

Поскольку фатухивцы стали относиться к нам приветливее, мы спускались на берег за продуктами моря. Инфекция в деревне теперь пугала нас меньше, чем инфекция в лесу. Берег постоянно продувало ветром, который хоть разгонял комаров. Правда, вода в море, несомненно, кишела вынесенными рекой невидимыми микробами. Малейшая царапина на ступнях вызывала болезненные язвы фе-фе. У островитян сопротивляемость была больше, чем у нас, и зрелище наших ног ужасало их. Только женщине с язвой во всю ступню досталось еще хуже.

По совету Вилли мы с Лив стали сдирать свежую кожу на ранках. Дело в том, что язвы зарастали не с краев, а с середины, причем кольцо обнаженного мяса вокруг островка свежей кожи ширилось вместе с ростом этого островка. В итоге мы рисковали остаться совсем без кожи на ногах, вроде несчастной женщины, которая ждала врачебной помощи.

Вернувшись ни с чем после визита к китайцу в Ханававе, Вилли с большим энтузиазмом возобновил наши беседы о Поле Гогене, единственном друге покойного старшего Греле. Хотя Гоген жил и умер в далекой бухте на Хива-Оа, том самом острове, куда теперь перебрался патер Викторин, друзья старались встречаться при каждой возможности, и Поль Гоген не раз гостил в домике, доставшемся Вилли в наследство от отца.

Верно ли, что Поль Гоген так знаменит в Европе и Америке? Я рассказал Вилли, что все, составляющее наследие Гогена, очень высоко ценится. Не только картины, но и письма — словом, все. На Таити мы услышали, что один американский турист купил старое окно, через которое Гоген будто бы вылез однажды после доброй попойки.

Вилли хотел знать подробности. Сколько именно платят за вещи Гогена? Огромные деньги, ответил я. Не подозревая, что у Вилли на уме, я объяснил ему, что за каждую вещь, действительно принадлежавшую Гогену, можно получить состояние. Рассказал, что мне довелось встретить двух сыновей художника — таитянского и европейского. Таитянский сын — своего рода туристская достопримечательность. Пола Гоген, которого Полю Гогену родила его жена, датчанка Метте, стал известным искусствоведом в Норвегии. Услышав, что я собираюсь на Маркизские острова, он разыскал меня и попросил поискать что-нибудь из вещей отца. А также проверить слух, будто отец был отравлен островитянами.

Вилли мог лишь подтвердить то, что я слышал от одного очевидца на Хива-Оа: Поль Гоген умер за обеденным столом, упал замертво со стула. Он не был отравлен, его погубила тяжелая болезнь.

На другой день после нашего разговора Вилли исчез. И появился снова через два дня. Оказалось, он опять ходил на лодке в Ханававе, навещал китайца. Но хотя у того в лавке по-прежнему было пусто, Вилли вернулся не с пустыми руками. Он привез старое ржавое ружье системы «винчестер». Я ничего не смыслил в оружии, и мне было невдомек, почему Вилли так доволен, пока он не показал мне приклад. Левую сторону приклада украшала резьба: тучный мужчина сидел на запряженной быками тележке, держа бокал в поднятой руке. Волнистые линии сверху и по бокам изображали облака. Божество на небесной колеснице? Поди угадай. Только Поль Гоген мог бы ответить на этот вопрос. Потому что ружье некогда принадлежало ему, а полустершийся рельеф был одним из редких образцов его резьбы по дереву.

Поль Гоген подарил свое любимое ружье отцу Вилли, а когда тот умер, «винчестер» купил один островитянин, который в свою очередь продал его китайцу в Ханававе. С этим ржавым ружьем китаец и ходил на охоту. Вплоть до прошлой недели. После беседы со мной Вилли отправился в Ханававе и приобрел старый «винчестер» за бесценок. Он задумал со следующей шхуной плыть на Таити, чтобы там сбыть свою драгоценную добычу.

Я не был ни коллекционером, ни антикваром, но ружье с резным прикладом пленило меня.

— Могу избавить тебя от необходимости ездить на Таити, — осторожно сказал я. — Что ты хочешь за него получить?

— Целое состояние, — ответил Вилли. — Ты же сам говорил, как высоко ценятся вещи Гогена.

Ничего не скажешь, было дело. И кто меня тянул за язык! Я предложил в десять раз больше, чем Вилли заплатил китайцу. Вилли покачал головой. В сто раз больше! Вилли задумался. На Фату-Хиве слово «состояние» явно понимали не так, как в других местах.

— Лив, — сказал я, гордо шагая вверх по лесной тропе с ружьем Гогена на плече, — придется нам отказаться от возвращения в Европу первым классом. Зато у нас будет самая драгоценная берданка в мире.

…Сидим вместе с фатухивцами на круглой каменной скамье под могучим баньяном на берегу. Попрежнему никаких намеков на судно. И посовещавшись с Вилли, мы принимаем решение. Выбора нет. Из язв на ногах Лив выпирает мясо, будто салями. Сама сна не жалуется, но у меня за нее душа болит. Мы очутились в тупике. Остается последовать примеру патера Викторина — покинуть остров. Вилли и несколько островитян собирались сделать новую попытку раздобыть муки и риса, и мы с Лив решили идти с ними.

Нам предстояло надолго покинуть бамбуковую хижину, и мы задумались над тем, как сохранить наши зоологические и археологические образцы. Как застраховаться от воров? Банки с фауной, черепа, каменные топоры и другие древние орудия, возможно, никого не привлекут. Но мы нашли вещи, на которых островитяне могли подзаработать. Под нарами лежал старинный королевский венец — за него ухватился бы самый знатный музей. Сплетенный из кокосового волокна, он был украшен пластинами из белой раковины и черепаховой кости, причем на черепахе были вырезаны изображения тики. У нас хранилось и облачение из черного человеческого волоса: набедренная повязка, накидка и манжеты для рук, ног и шеи. Еще одна дорогая диковина — магическая шаманская сеть с человеческим черепом. Мы нашли также фигурки из человеческой кости, которые нанизывали на нитку и носили как украшение на голове. Изящные серьги, тоже из человеческой кости, изображали маленьких тики. Словом, в хижине накопились сокровища, способные кого угодно ввести в соблазн. Теперь к ним добавилось европейское ружье, мечта каждого островитянина.

Я решил снова выступить в роли шамана. Когда мы в последний раз пришли в свой бамбуковый домик, за нами увязались четверо наиболее алчных деревенских парней. Я откупорил бутылку формалину, который привез для консервации зоологических образцов. Парни по очереди понюхали содержимое и запрыгали, гримасничая и фыркая обожженными ноздрями. Затем я отыскал под камнем золотистую ядовитую тысяченожку, невероятно живучую: разрежь ее на куски, все равно продолжает ползать. В воде она плавала не хуже рыбы, но, очутившись в пробирке с формалином, тотчас околела на глазах у пораженных зрителей. После этого я обрызгал тем же раствором пол внутри хижины, выскочил, захлопнул дверь и запер ее при помощи колышков и веревок. Фатухивцам я объявил, что хижина наполнена ядовитым паром и пока мы не вернемся и не обезвредим этот пар, всякого, кто решится войти внутрь, постигнет судьба тысяченожки. Четыре гостя посмотрели на дверь с почтением и разочарованием. И когда мы направились вниз, сопровождаемые роями комаров, парни не замедлили последовать за нами. Правда, ружье я все-таки не решился оставить. Его мы взяли, а также металлическую коробку с фотоаппаратом и мешок с одеждой, которую берегли на случай, если надумаем вернуться к цивилизации.

Ночевали мы у Вилли. И наконец-то получили передышку от комаров. Мы почти успели забыть, что такое спокойные ночи; казалось, мы всю жизнь жили в дебрях Омоа.

Проснулись затемно от лая собак. К дому приближались колышащиеся огни. За дверью послышались низкие мужские голоса. Было задумано отчалить возможно раньше.

Всех беспокоила погода. Тучи стремительно летели по ночному небу. И волнение, должно быть, изрядное. Может, все-таки лучше немного выждать?..

В это время суток было довольно прохладно. Вилли вскипятил котелок воды. Апельсиновый чай согрел нас и прогнал дремоту. Мы почувствовали себя бодрее. Странно было сидеть в окружении былых недругов. Ни Тиоти, ни Пакеекее… Зато Иоане тут. Он прихлебывал из миски чай и поглядывал в окно. За окном моросил дождь.

До чего прибой бушует… Прежде мы такого не слышали. Мы дрожали от холода и подавляемого страха. Кто-то, стуча зубами, произнес несколько слов. Остальные не поддержали разговор.

Кажется, светает? Да, скоро отступит черная ночь. Вилли встал и подал команду:

— Хамаи! Пошли!

Начинается. Сейчас мы выйдем в безумное плавание… Больше всего на свете боялся я новой встречи с океаном. Но оставаться еще хуже. Обернув ноги свежими банановыми листьями, мы побрели следом за остальными на пляж, а там уж было не до размышлений, сознание и слух наполнили непрерывные громовые раскаты. Волны долбили скользкую звонкую гальку.

Ловкие гребцы доставили нас на долбленке к шлюпке, которая плясала на якоре на безопасном удалении от скал. Затем они вернулись, чтобы провезти через чертову мельницу вторую группу. Долбленка совершила третий, и последний, рейс, а на берегу все еще кто-то лихорадочно размахивал руками. Это был китаец; он добрался в Омоа из Ханававе и тоже хотел покинуть Фату-Хиву. Но в шлюпке не было больше места, а бедняга к тому же намеревался везти с собой свинью и кур. Так и остался он на пляже со своей живностью, прыгая от досады.

Да шлюпка и без того была перегружена. Даже здесь, в бухте, где длинные ленивые валы дыбились только у самого берега, нас тревожила глубокая осадка. Если бы наши смуглые друзья уже не сходили на Хива-Оа, мы сочли бы эту затею неосуществимой. На каждой банке сидело по два человека; под банками лежали бананы и феи. На носу вместе с грудой зеленых кокосовых орехов — бочонок воды. При удачном стечении обстоятельств попутный ветер позволял дойти до цели за один день. Правда, у нас не было ни карты, ни компаса. Иди в пустынном океане по направлению к другим островам, пока над горизонтом не поднимутся вершины Хива-Оа. Если угодим в туман — пропадем, разве что прояснится раньше, чем нас отнесет в сторону от архипелага.

Старая шлюпка сильно кренилась на волнах. Гребцы еще раз поглядели на тучи. Мы могли рассчитывать на помощь сильного юго-восточного пассата.

Всего нас было тринадцать человек. Роль шкипера выполнял старик Иоане, он сидел на корме и рулил веслом. У его ног, опираясь на старые чемоданы и мешки, примостились Вилли, Лив и я. Перед нами, по двое на четырех банках, сидели наготове гребцы. Самые опытные, самые искусные. Их напряженные, суровые лица словно бросали вызов любой непогоде; мышцы играли под блестящей от кокосового масла кожей. Они ждали команды навалиться на весла. Еще один человек находился в запасе; он держал в руках большой деревянный черпак. Подле него лежали ржавые гвозди и молоток — на случай, если какая-нибудь доска не выдержит ударов волн.

Иоане, одетый, как обычно, в майку, белые шорты и соломенную шляпу, весь подобрался. Его морщинистое лицо, обращенное к волнам и ветру, казалось высеченным из камня.

Все готово. Иоане встал, обнажил голову, перекрестился. Остальные, склонив голову, напряженно слушали, как он медленно произносит на полинезийском языке молитву моряка. Затем все перекрестились, ритуал был окончен.

Словно буря разразилась вдруг на борту. Иоане размахивал руками, выкрикивал команды. Гребцы вскочили на ноги, под громкие крики выбрали каменный якорь, подняли парус. Казалось, все обезумели. Даже тихий Вилли что-то командовал.

Лодка птицей сорвалась с места. Большой полинезийский парус наполнился ветром, и фатухивцы, сияя от возбуждения, разразились радостными воплями. Вот это жизнь! Так жили предки. Кровь заиграла в жилах современных апатичных потомков. Они ликовали. Иоане широко улыбался, нагнувшись над рулевым веслом, и на бородатом лице его был написан восторг.

Мы неслись в прямом смысле с ветерком; даже у нас, обленившихся лесных жителей, сердце забилось чаще. Идти бы так все время под прикрытием Фату-Хивы! Но мы знали, что скоро условия переменятся к худшему: надо думать, в открытом океане волны повыше.

И когда гористый островок превратился в зубчатый бугор вдали за кормой, мы узнали подлинный нрав океана. Высоко над шлюпкой ценились барашки. Мы взмывали вверх, теплые брызги хлестали нас по лицу, соль и солнце слепили глаза. Не успеет наша скорлупка оседлать гребень, а впереди уже разверзлась глубокая бутылочно-зеленая ложбина, за которой вырастает новая гора. Стремительно скатываемся вниз и с-замиранием сердца смотрим на нависший над нами бурлящий гребень. Такие волны могли основательно потрепать судно и побольше нашего.

Мы не знали, что как раз в это время на север пробивалась «Тереора». Шхуне изрядно досталось: волны захлестывали палубу, разбили дверь камбуза, учинили немалые разрушения в трюмах. Но наша лодчонка с большим парусом лучше вписывалась в ложбины. С головокружительной скоростью мы перемахивали через могучие водяные горы.

На руле Иоане творил чудеса. Сжавшись в комок, оскалив зубы в усмешке, он не спускал глаз с высоченных гребней и ловко переваливал через них. Если лодку все же захлестывало, он нечеловеческим усилием удерживал в руках рулевое весло и пристально следил за следующей волной. Его окатывало с ног до головы, соль разъедала глаза, но он был начеку. Поистине великолепный шкипер.

Двое гребцов помоложе свалились с банок и корчились в воде на дне лодки. Остальные высмеивали слабаков, поддавшихся морской болезни. Промокшая насквозь, с невероятно распухшими голыми ногами (банановые листья смыло почти сразу), Лив выглядела ужасно. Мясо так и выпирало из язв. К полудню она впала в забытье и безжизненно простерлась на нашем мешке. Я напрягал все силы, чтобы не дать волнам увлечь ее за борт.

Снова и снова пенистая вода наполняла шлюпку, и казалось, что мы уже идем ко дну. Но лодка выравнивалась, и гребцы лихорадочно вычерпывали воду, отодвигая всплывшие банановые гроздья. Непрерывное напряжение, ни единой минуты передышки… Сколько раз мне представлялось, что пришел конец, когда могучая волна, по скату которой мы скользили, поднималась на дыбы и обрушивала на нас бурлящий каскад. Или когда мы с бешеной скоростью перемахивали через гребень и сваливались в ложбину так стремительно, что доски жалобно скрипели и на нас со всех сторон летели брызги. И с каждой минутой меня все больше тревожила Лив. С закрытыми глазами она привалилась к моим ногам и ни на что не реагировала.

Завзятый сухопутный краб, я тем не менее усваивал уроки, преподаваемые океаном. После долбленки Тиоти я второй раз очутился в открытом море на утлом суденышке. И задавался вопросом: почему былые мореплаватели перестали вязать бревенчатые плоты, променяв их на долбленки и дощаники, которые легко заполняются водой и тонут. Идя на шлюпке, мы, как перед тем на долбленке Тиоти, непрерывно сражались с волнами и вычерпывали воду, и я снова молил о том, чтобы над нами сжалилась стоящая за чудесами природы незримая сила. Ну, не нелепо ли это — строить лодку из тонких досок, изготовляя не что иное, как сосуд для захлестывающих волн. Древние плавали на плотах, и вода сама уходила в щели. Сиди мы на плоту, эти же волны нам были бы не страшны. Но люди давным-давно изменили принципы судостроения, предпочтя во имя прибыли скорость надежности.

Со скоростью все было в порядке, мы шли так, что дух захватывало, зато наша жизнь висела на волоске. Даже с самых высоких гребней мы совсем не видели земли. Фату-Хива с его вершинами давно скрылся из виду, но Иоане правил уверенно, словно у него был компас.

И ведь я тогда не подозревал, что на нашу долю выпало особенно сильное волнение. Конечно, высоченные волны производили на меня внушительное впечатление, но я говорил себе, что в открытом океане любая волна должна казаться устрашающей тому, кто идет на такой скорлупке, как наша. Только позже, услышав, как досталось в тех же водах крепкой «Тереоре», я понял, в какую переделку мы попали. Но я четко уразумел, что наша лодчонка именно в силу малых размеров держалась на воде. Она целиком умещалась между волнами. Будь шлюпка чуть длиннее, она не уложилась бы в ложбинах, зарылась бы в скат волны либо носом, либо кормой. Выходит, неверно считать, будто чем меньше лодка, тем опаснее выходить на ней в море.

Память не сохранила подробностей этих нескончаемо долгих часов. Помню только, что между хлесткими холодными ливнями нас немилосердно жгло и слепило яркое солнце. Медные спины гребцов почернели; от соли и ультрафиолета у нас на коже вздулись волдыри. Только длинные волосы спасли меня и Лив от солнечного удара. Помню фырканье стаи блестящих черных дельфинов, которые резвились вокруг лодки, пока нас не разлучил очередной бурлящий гребень. Дельфины остались позади, мы продолжали мчаться вперед.

Вперед и вперед… Близился вечер. Наш путь заметно увеличивался из-за бесчисленных водяных гор, через которые надо было переваливать. Сквозь дремоту я услышал возглас Иоане:

— Мотане!

На севере показался крохотный необитаемый островок. Шкипер изменил курс. Нам надо было пройти западнее Мотане.

Загорелые спины стали двигаться живее. Видно, и гребцы справились с дремотой, которая, однако, не мешала им следить за тем, чтобы на длинную рею не обрушился удар падающего гребня.

Обстановка изменилась. Далеко на севере, словно спина кита, торчала над водой столовая гора Мотане. Мы видели ее всякий раз, когда шлюпку поднимал высокий гребень. Нас по-прежнему бросало вверх-вниз, но теперь появился ориентир. Хоть бы Лив открыла глаза…

Через некоторое время слева от Мотане возникли смутные очертания Тахуаты. Зелеными пятнами сквозь мглу просвечивали не те леса, не то долины на склонах голубеющих гор. Остров был подобен миражу, который никак не хотел приближаться. Да нам и впрямь еще предстоял долгий путь. Хотя вершины Тахуаты уступают высшим точкам Фату-Хивы, все же они поднимаются на тысячу метров над уровнем моря, их видно издалека.

Наконец на севере показался Хива-Оа. Заметив на горизонте между Мотане и Тахуатой длинную серо-зеленую гряду, я крикнул Лив, что наша цель видна, но она меня не слышала.

День подходил к концу, а впереди нас ждал самый опасный участок. Наши спутники знали, что в узкий просвет между Тахуатой и Хива-Оа протискивается океанское течение. Наткнувшись на первое препятствие на своем пути от Южной Америки, могучее Перуанское течение здесь ускоряло ход, и по обе стороны пролива вода буквально кипела от беспорядочно мечущихся отраженных волн.

Нам предстояло пробиваться сквозь эту свистопляску. Вилли признался, что в такую погоду не хотелось бы форсировать эту опасную полосу, и спросил Иоане, нельзя ли придумать что-нибудь другое. Но другого пути не было. Единственное, что мог сделать наш шкипер, — держаться в проливе возможно восточнее. Чем ближе к берегу Тахуаты, тем опаснее волны. Это был второй урок, преподанный мне океаном. Все этнографы считали, что первобытный человек мог плавать исключительно вдоль берегов островов и континентов. Мой собственный опыт впоследствии подтвердил, что на малых судах лучше держаться подальше от коварного берега.

Мы с ходу врезались в кипящие буруны. Иоане напряг все нервы, все мышцы, словно пума, приготовившаяся к прыжку. Все зависело от его искусства.

Далеко впереди слева протянулся длинный мыс на подступах к самой большой на Хива-Оа долине Атуана, где располагалась своего рода столица южной части Маркизского архипелага. Только долина Таиохаэ на острове Нуку-Хива на севере могла соперничать с ней. Мы знали, что в Атуане живет двести-триста полинезийцев. Некогда тут находилась резиденция французского губернатора; именно здесь поток унес статуи Тукопаны и его дочери. Глядя на открывшуюся за мысом долину, я подумал о том, что она была последним прибежищем Поля Гогена. Где-то там на холме расположена его могила. Рядом со мной в пляшущей шлюпке лежало его ружье. Волны так нещадно трепали нас, что я поспешил привязать наше скудное имущество к банке на случай, если лодка опрокинется.

Черные тучи и темные скалы заслонили вечернее солнце, когда мы поровнялись с мысом у входа в залив. Скалы служили ширмой, преграждающей путь на запад неутомимому восточному пассату, а вместе с ним и высоким волнам, чьи гребни мы срезали. У подножия скал, словно пламя и дым лесного пожара, бушевали белые каскады и фонтаны.

Мокрые до костей, измотанные борьбой с волнами, окоченевшие от соли и солнца, мы пробились сквозь высокие буруны и стали готовиться к долгожданной и рискованной высадке на берег. Волнение и в заливе было достаточно сильным, и хриплые возгласы смешались с ревом прибоя, когда мы развернулись курсом на берег и настало время убирать парус и мачту.

Перед нами простирался черный песчаный пляж Атуаны. Но хотя плавание было почти завершено, мы не почувствовали облегчения, видя и слыша отделявшую нас от суши чертову мельницу. Ветер и волны со стороны бушующего океана штурмовали незащищенный берег. В отличие от Фату-Хивы здесь нам пред— стояло высаживаться на наветренной стороне. Пройдя от Южной Америки семь тысяч километров, накат финишировал на отмели в глубине залива.

Восемь гребцов-крепышей приготовились к последнему броску. Иоане правил прямо в центр пляжа. На сотни метров протянулась от берега отмель. Могучие, неудержимые волны одна за другой вставали на дыбы, и, хотя нам были видны только их пологие задние скаты, мы отлично представляли себе высоченные стены, которые рушились вниз и наваливались на берег. Клочья пены и ритмичный гул были достаточно красноречивы. Белые каскады, взлетая вверх, закрывали черный песок и захлестывали траву под кокосовыми пальмами. Было еще достаточно светло, и мы различили кучку островитян, которые пришли на берег полюбоваться разгулом стихии.

Лив очнулась, но смотрела на прибой тупо и равнодушно, словно он нас не касался. Гребцы сидели наготове, прислушиваясь к командам Иоане. Жертвы морской болезни взялись вдвоем за одно весло. Раз за разом подкрадывались мы к полосе прибоя, но волна за кормой почему-то не устраивала шкипера, гребцы табанили изо всех сил, и корма взмывала в воздух, напоминая хвост морской птицы.

Сжавшись в комок, с искаженным гримасой лицом, Иоане выкрикивал команды так, что голос срывался. Он пристально следил за каждым веслом, был весь заряжен на борьбу, точно спринтер на старте. Все глаза были устремлены на него — руководителя, облеченного диктаторскими полномочиями. Сейчас он думал за всех.

Наконец явилась нужная волна. Как только она подступила к корме, Иоане завопил:

— Навались! Навались! Навались!

Тотчас заскрипели уключины, смуглые парни с блестящими от возбуждения глазами гребли, как одержимые.

Мы шли на гребне могучего вала. Впереди — отмель и бушующий прибой, сзади — череда волн. В аду посередине — мы. Лив и я вцепились изо всех сил в планшир качающейся шлюпки.

Внезапно у двух парней, объединивших свои усилия, вырвалось из рук весло, и они плюхнулись спиной на бананы на дне лодки.

Иоане яростно заорал что-то, Вилли одним прыжком перемахнул через нас и поймал взбунтовавшееся весло.

Поздно. Шлюпку развернуло боком, и руль в руках Иоане беспомощно болтался в воздухе. В ту же минуту гребцы, бросив весла, проворно вскочили на планшир и дружно нырнули в воду.

Я подхватил Лив, и вместе с Вилли мы выпрыгнули за борт в тот самый момент, когда лодка встала на дыбы.

Нет, я не своим ходом добрался до берега.

Меня вертело и крутило в бурлящих каскадах, пока я внезапно не понял, что сижу на отмели рядом с Лив. А с моря уже наступала могучая водяная стена, чтобы увлечь нас обратно, и откат поволок нас ей навстречу. Взявшись за руки, мы побежали, одолевая сопротивление встречного потока, и выскочили на траву, на безопасное место.

Между тем среди кипящего прибоя наши спутники цеплялись, словно муравьи, за опрокинутую лодку. Они не собирались отдавать ее океану, и, хотя их снова и снова накрывало с головой, не ослабляли хватки. Плывя скорее под водой, чем по воде, они доставили на берег мешки и чемоданы, затем перевернули лодку и, полузатопленную, вытащили на песок. На всякий случай шлюпку отнесли под самые пальмы, подальше от воды.

Море учтиво доставило на берег весла, фрукты, несколько соломенных шляп и прочую мелочь.

Мы все-таки достигли Хива-Оа.