Белые люди, черные тени 1 page

Полный покой. Белые голуби подчеркивают атмосферу гармонии. Они парят вокруг высокой пальмы, которая отбрасывает тень на мою спину: я стою на коленях в прозрачной речушке, примащивая бамбуковую вершу между скользкими камнями.

Внезапно я ощутил чье-то присутствие, выбрался на берег и поспешил прикрыть наготу набедренной повязкой. Хрустнула галька, и сквозь высокий папоротник я разглядел черную челку и тонкое древко копья. Вдоль берега, пригнувшись, крался незнакомый человек. Лицо недоброе, черты скорее меланезийские, чем полинезийские: широкий нос, короткие вьющиеся волосы, почти черная кожа.

Он был настолько поглощен своим делом, что не заметил меня. Держа в одной руке большой калебас, в другой — двухметровое копье, он не спеша шагал по воде и выплевывал в речку разжеванный кокосовый орех.

Вот замахнулся копьем, ударил, и на острие забился польстившийся на приманку крупный рак. В калебасе его уже ждали другие раки.

— Каоха нуи, — крикнул я чужаку, старательно выговаривая полинезийские слова.

Островитянин поднял голову и подошел ко мне.

— Бонжур, мсье, — спокойно приветствовал он меня, подавая с вежливым поклоном руку.

— Ты говоришь по-французски?

— Немного. Я — Пакеекее, протестантский священник.

Пакеекее, приятель Терииероо по миссионерской школе на Таити! У меня хранилось адресованное ему письмо таитянского вождя. Как-то раз я попытался выяснить у Иоане, где можно найти Пакеекее, но тот лишь пожал плечами и покачал головой. Я решил, что Пакеекее покинул остров. А он вот стоит передо мной! Я привел его к нашей бамбуковой хижине и отдал письмо. Обрадованный, но и озадаченный, Пакеекее с моей помощью разобрался в витиеватом почерке Терииероо; письмо содержало просьбу уделить нам особое внимание, ведь мы не только усыновлены вождем, но принадлежим, подобно самому Пакеекее и Терииероо, к протестантской церкви.

Пакеекее очень серьезно воспринял просьбу Терииероо и удалился, чтобы продумать, как лучше выполнить просьбу своего таитянского друга. Он попросил на подготовку два дня, после чего нас пригласили на роскошнейший пир. Торжество состоялось в деревне, в дощатой лачуге Пакеекее. Три дня длилось великолепное пиршество с ритуальным оттенком. Завтрак, обед, ужин. Не успеешь встать из-за стола и, пошатываясь, отойти в сторонку, как тебя снова зовут есть. Священник и его семейство заготовили припасы в курятнике, в свинарнике, на деревьях и на море; теперь женщины и дети, вооруженные длинными палками и огромными листьями, хлопотали на кухне, и сквозь щели в бамбуковых стенах сочился дым и распространялся заманчивый аромат.

Кроме нас и священника за столом сидел всего один человек — пономарь. Женщины и дети ели на полу. А пономарем оказался не кто иной, как Тиоти, тот самый долговязый чудак с больным зубом и соломенной шляпой. Радость свидания с этим дружелюбным весельчаком была обоюдной. Он обнажил щербатый рот в широкой улыбке, и лицо его избороздили добрые складки.

Священник не скрывал, что праздник в его доме предназначен только для протестантов. Местные католики торчали за оградой и глядели, как мы уписываем жареную свинину и курятину. Среди них был наш друг Иоане, заметно чем-то удрученный.

— А много здесь, на Фату-Хиве, протестантов? — вежливо справился я, когда хозяин громкой отрыжкой подвел итог первой трапезе.

Пакеекее вытер губы, подумал, посчитал по пальцам.

— Нет, — с сожалением произнес он. — Католиков больше. Когда патер Викторин навещает остров, он раздает людям много сахара и риса.

— Ну а сколько же все-таки протестантов? — настаивал я.

Священник снова посчитал по пальцам.

— Один умер, — сказал он. — Остаемся мы с пономарем.

Он смущенно улыбнулся и добавил:

— Раньше был еще один, но он переехал на Таити.

На третий день мы были уже не в состоянии есть, да и припасы на кухне кончились. Мы с трудом поднялись на ноги. Тиоти принес трубу, сделанную из огромной раковины с отверстием в одном конце. Выйдя на тропинку, он потрубил раз, другой, третий… Три протяжных сигнала, таких громких, что они отдались в ближних склонах. Потом вернулся, и мы сели ждать.

Странная церемония повторилась еще два раза. Наконец священник встал и объявил, что ему и пономарю пора в церковь, сегодня воскресенье. Рядом с дощатой хижиной Пакеекее приютилась лачуга из бамбуковой плетенки без окон, крытая пальмовыми листьями. Это и была протестантская церковь. Священник и пономарь зашли туда, а мы с Лив двинулись вверх по долине, унося в зеленых корзинах прощальные подарки. Почему-то нас в церковь не пригласили. Поблизости от пляжа стояла дощатая церковь католиков — беленая, с железной крышей и настоящим шпилем. Католики на Фату-Хиве явно преуспели больше, чем протестанты.

Пакеекее положил в наши корзины кроме того, что осталось на столе, еще и различные диковины. С удивлением обнаружил я в одном мешочке большой обломок белого коралла. Учебники утверждали, что здесь не может быть кораллов: дескать, во всей Маркизской группе нет барьерных рифов. Маркизские пляжи как раз были знамениты черным вулканическим песком в отличие от белых коралловых пляжей других полинезийских островов. Тем не менее Тиоти утверждал, что коралл найден им на Фату-Хиве, и есть место, где его даже очень много. Зоологическая загадка!

И вот через несколько дней в обществе долговязого Тиоти и его милой маленькой супруги мы на рассвете отправились на пустынный пляж с белыми кораллами, который, по их словам, назывался Тахаоа.

Путь был сложный и утомительный. Выйдя из бухты Омоа, надо было лезть через большие камни, которые громоздились у подножия обрыва. Справа прибой разбивался о камни, и вода бурлила у нас под ногами; слева к синему небу вздымалась ржаво-красная стена. Каждый день, особенно после дождя, сверху на узкий проход сыпались обломки. Волны бодали стену, и кое-где нам приходилось спасаться на высоких глыбах, но и там нас обдавали соленые брызги. Наконец осыпь кончилась, и мы ступили на узкую полочку из застывшей лавы. Вода и вулканизм изваяли причудливые конструкции и гроты. Мы пробирались по естественным мостикам, заглядывали в трещины, из которых фонтаном била вода, нагнетаемая ревущим накатом. В одном месте будто незримый поезд с гулом несся в толще горы, а из отверстия над нашими головами вырывался форменный гейзер.

Мы с Лив тщательно выбирали опору, чтобы не порезать ноги об острую лаву, а наши друзья лихо прыгали, словно на пружинном матрасе. С такими ступнями, как у них, хоть по битому стеклу ходи.

Около полудня, обогнув выступ скалы, мы соскочили на красивый пляж. Тахаоа… Я не верил своим глазам. Вдоль открытого берега на километр тянулся ослепительно белый песок с белоснежными глыбами коралла. Пляж омывала широкая полоса мелководья; неровное дно представляло собой лабиринт из рифов и заводей. Нависающие горы подступали к воде почти вплотную, оставив место лишь для редких пальм и кустарников.

Красивое место, но и жуткое. Сплошной каменный барьер преграждал путь внутрь острова, вынуждая гостей жаться к морю. Единственным укрытием от камнепада служила неглубокая пещера. Я приметил ее как возможное убежище, не подозревая, что много месяцев спустя мы и впрямь будем искать здесь спасения, правда, не от камнепада, а от других опасностей.

Удивительно светло было в Тахаоа. Солнечные зайчики на зеркальных заводях и сверкающий песок с отшлифованными водой коралловыми глыбами буквально слепили глаза. Сахарно-белый песок образовался из крошек коралла и миллионов ракушек. Бушующие каскады прибоя, перехлестывая через барьерный риф, пополняли свежими ручейками красно-желто-зеленый бассейн вдоль пляжа, похожий на аквариум, — но какой аквариум! Мы в жизни не видели ничего подобного.

На берегу лежали груды больших и малых раковин: цвета леопардовой шкуры, гладкие, похожие на тюрбан, на конус, на пузырь, двустворчатые, зубчатые, домики морского ушка и множество других. Одни лишь тропики способны создать такое пестрое разнообразие. В кишащих жизнью соленых заводях копошились моллюски, окруженные морскими ежами, звездами, ракообразными. Водоросли и морские анемоны образовали живой гобелен всех цветов радуги. Подводный сад и палитра живописца соединились тут. Всюду сновали, лежали, метались рыбы самой различной окраски и формы: пятнистые и полосатые, толстые, как груша, и тонкие, как палочка, даже плоские, словно блин. Наверно, художник, который делал наброски для этого сказочного мира, и изобретатель, воплотивший их в жизнь, располагали неограниченными ресурсами и неистощимым чувством юмора. Не все ли равно, как называть гения, добившегося таких результатов: аллах, создатель, законы эволюции…

Это здесь наш друг, пономарь Тиоти, нашел огромную раковину, в которую он трубил, призывая протестантов Омоа в бамбуковую церковку Пакеекее. Привлеки его сигнал протестантов и католиков в Тахаоа, они очутились бы в храме, стены которого вздымались до самого неба, а убранство было выполнено во вкусе единого творца. Вера в разных богов рождается там, где их заточают среди стен и изображений, сделанных людьми…

На рифе Тахаоа нами овладело какое-то приподнятое, воскресное настроение. Может быть, потому, что обитатели заводей смахивали на курортников, которые неторопливо прогуливаются взад-вперед в нарядных одеждах. И так же неспешно парили в небе над ними морские птицы. У каждого вида — свой облик, своя расцветка, каждый обладает особым хитроумным органом, присущим только ему одному. И наряды до того роскошные, что взгляд невольно искал на рифе некоего венценосного зрителя, на которого, казалось, и была рассчитана эта сказочная демонстрация красоты.

Недавний студент-биолог, я тотчас обратил внимание на стабильное и тонкое равновесие между видами в этом морском сообществе, не ведавшем вмешательства человека. За миллионы лет ни один вид не стал единоличным властелином за счет других. Все рыбы, все моллюски выглядели здоровыми и упитанными. Если бы численность какого-то вида возросла чрезмерно, избыток тотчас был бы автоматически сведен на нет. То ли нехваткой корма для данного вида, то ли временным ростом плодовитости другого вида, которому он служил пищей. Жизненно важное равновесие между видами обеспечивалось приспособлениями для защиты и нападения. Прочные раковины, играющие роль брони и щита, суставчатые латы с шипами и колючками, хитроумные способы бегства и камуфляжа, кинжалы и копья, пилы и крючья, клещи и пинцеты, силки и капканы, присоски, электрические заряды, парализующие химикалии — вот часть бесчисленных вспомогательных средств, которыми располагало морское сообщество. Все это было дано от рождения и служило надежной гарантией существования коллектива, где каждый зависел от других.

Мы знали, что за полосой прибоя ходят огромные акулы. Но по мелким заводям можно было бродить спокойно, не боясь нападения людоедов. Только старайся не наступать на ядовитых черных морских ежей да остерегайся свирепых мурен — они достигали изрядных размеров на Маркизах. Правда, Тиоти заверил нас, что мурен на рифе не так уж много. Лив удивилась. Почему? Почему весь риф не заняли хищные твари, достаточно сильные и прожорливые, чтобы прикончить снующих на мелководье маленьких симпатичных созданий?

Я напомнил ей: в тропическом океане действует тот же закон природы, что в норвежских горах. Занимаясь в университете зоологией, я особенно интересовался механизмом, который обеспечивает постоянное равновесие между популяциями хищников и мелких грызунов в горах Скандинавии. Вместе с несколькими однокурсниками, увлеченными этим вопросом, я во время экскурсий и на каникулах изучал вариации фауны; мы чертили кривые, отражающие численность популяций. В иные годы лемминг размножался в таких несметных количествах, что стада этого крохотного грызуна отправлялись в свои знаменитые странствия. Самка лемминга способна приносить по восьми детенышей каждые три недели; в свою очередь новое поколение достигает половозрелости на пятнадцатый день. В урожайные годы полчища золотистых в черную крапинку короткохвостых грызунов бесстрашно идут вперед, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Пересекая озера и реки, многие из них тонут и загрязняют воду. У полевых мышей известны годы интенсивного размножения, когда они становятся угрозой для всего окружающего. Но тут наглядно вступает в силу неписаный и до сих пор не объясненный до конца природный закон равновесия. Обилие корма вызывает повышенную плодовитость хищных зверей и птиц. Растут пометы лис и ласок, ястреб и сокол откладывают больше яиц. Некоторые животные приносят два помета в сезон вместо обычного одного. Прибавляется хищников — они уничтожают избыток грызунов, и на следующий год кривые снова показывают нормальное количество мышей и леммингов. Возросшим популяциям хищных птиц, лис и других животных приходится усиленно искать корм, но его не хватает, и численность популяции возвращается к норме. Среда автоматически восстанавливает равновесие между видами.

— Только человек с его современным оружием и орудиями лова может нарушить равновесие среды, — говорил я. — Мурена на это не способна. Она довольствуется тем, что мечет икру и ловит ровно столько, сколько нужно, чтобы заполнять нишу, отведенную ей со времен Адама, Лив и я радовались тому, что мир так велик. Казалось, нас отделяет бесконечное расстояние от наших семей в Норвегии. В наиболее цивилизованных странах человек почти совсем истребил дичь в лесах и рыбу в озерах, но необозримым дебрям Африки и Бразилии ничто не угрожало, и безбрежный океан представлялся нам неисчерпаемым. Мы очутились так далеко от цивилизации, словно исследовали другую планету.

Лив внимательно выслушала мою краткую лекцию о контроле рождаемости в мире животных, потом поинтересовалась, как это животные настолько точно соблюдают закон равновесия, что у каждой пары в среднем вырастает два детеныша. Она ведь изучала социальные науки и усвоила: чтобы численность населения держалась на одном уровне, в семье должно быть двое детей. Если у каждой пары животных будет выживать больше двух детенышей, наступит перенаселение, если меньше — вид вымрет. Одна рыба выметывает до ста тысяч икринок. Откуда мурена знает, что съела ровно 99998?

Да, задала она мне задачу… В моих учебниках не было ответа на этот вопрос.

Я нагнулся к самой воде, присмотрелся. Красные рыбешки тотчас почуяли опасность, метнулись в сторону и замерли над пучком красных водорослей, где их было труднее увидеть. Я попробовал поймать рукой несколько голубых рыбешек. Они мигом укрылись между торчащими иглами ядовитого черного морского ежа. Каким-то образом они знали, что здесь надежно защищены от врага. Каждая игла оканчивалась коварной зазубриной, обломится в ранке — ни за что не вытащишь. Почуяв приближение моей руки, раковины спешили сомкнуть створки — пальцами не откроешь. Маленький испуганный осьминог дал задний ход, прячась за собственной дымовой завесой, потом включил свой реактивный двигатель и ракетой унесся прочь.

Мне удалось схватить краба, который махал клешнями и усиками, тараща на меня глаза робота. Он продолжал копошиться в моей руке, словно заводная игрушка, и норовил ущипнуть своими окаменевшими рукавичками. Вернулась Лив с таким лицом, как будто нашла ларчик с сокровищами. Она принесла в подоле своего пареу сверкающих жемчужниц, морское ушко и каури. Но ее опять ждало разочарование: хоть я изучал зоологию, однако ничего не мог рассказать о брачных церемониях этих диковинных созданий. А также о том, как они различают нужную им пищу.

— Инстинкт, — сказал я.

— Инстинкт, — повторила она. — Пустое слово.

— Наука должна как-то обозначать словами даже то, чего мы не понимаем,

— ответил я. — Возьми силу тяготения. Мы не знаем, что за сила позволяет нам ходить в противоположных концах круглой планеты, но называем ее силой тяготения. Да, неизвестное тоже надо как-то называть.

— Вот и «инстинкт» этот — одна маскировка, — настаивала Лив. — Ученые прячутся за термин, чтобы скрыть от людей, что не знают ответа.

Крабы и голожаберные, говорила она, ни за что не выжили бы, если бы руководствовались в своих действиях данным им рассудком. Но коль скоро господин Краб не способен рассуждать, значит, за него кто-то рассуждает. Назови это святым духом — религия, назови инстинктом — наука.

— Вот именно, — согласился я. — Важно найти для неведомого подходящее слово.

Тем временем Тиоти пронзил деревянным копьем большую красно-зеленую рыбину и принялся нарезать ее маленькими кубиками. Его жена положила эти кубики в лаймовый сок, который выдавила из плодов в ямку на камне. Полежи они в соку ночь, вышло бы отменное лакомство, потому что лайм перебивает вкус сырой рыбы, а так для Лив получилось все же сыровато. Она тайком опустила свой кубик в море и проводила его таким взглядом, словно ждала, что он сейчас сам поплывет.

Жена Тиоти разбила камнем несколько морских улиток величиной с грецкий орех. Окунешь такую улитку в лаймовый сок, получится не хуже отборной устрицы. Однако подлинным испытанием явилось для нас третье блюдо. Нам подали по колючему морскому ежу! Шипы угрожающе шевелились: попробуй, тронь… Мы уже привыкли есть пальцами, но как подступиться к этим живым булавкам? Я поглядел на Тиоти. Он ловко поднял своего ежа за длинный шип и одним ударом разбил его о белый коралловый стол.

— Этот не ядовитый, — объяснил он, засовывая палец внутрь разбитой раковины.

Ее зеленое и розовое содержимое видом напоминало тухлое яйцо. Я отведал, потом посоветовал Лив собраться с духом и представить себе шпинат и яичницу с томатным соусом. Она пренебрегла моим советом и сказала своему ежу: «Кш!» — словно пушистого котенка прогоняла. После чего предложила мне отведать голожаберного моллюска и представить себе, что я ем сосиски…

Через несколько дней после первой экскурсии Тиоти пришел к нам с новым заманчивым предложением. Он заметил, что нас заинтересовала живность в заводях Тахаоа. Не хотим ли мы теперь посмотреть на большую и'а те кеа — каменную рыбу? Самодельный словарик помогал нам постепенно осваивать местный язык, но Тиоти для полной ясности положил ладонь на камень, чтобы мы поняли, о чем идет речь. Мы решили, что он знает место, где водятся морские черепахи, однако Тиоти изобразил пальцем на плоской поверхности камня очертания рыбы.

На вулканическом острове — древние окаменелости? Невероятно! Все же было бы глупо пренебречь предложением Тиоти — как-никак, он показал нам кораллы там, где их, по мнению ученых-знатоков, быть не должно. Итак, я взял мачете, и мы с Лив отправились с пономарем в новую экскурсию для знакомства с биологической диковиной. Роль проводников исполняли два других островитянина, которые первыми нашли загадочную рыбу.

Чокк! Чокк! Чокк!

Мачете рубит ветви и ползучие растения, мы прокладываем себе путь по старой, заросшей тропе в дебрях. Вверх по долине, в сторону от моря и живых рыб. Впереди, над горами Тауаоуохо, нависли черные тучи. Царила небывалая духота, мы обливались потом. Устроили привал на старой расчистке, где высоко над пологом леса поднимались стройные кокосовые пальмы. Пономарь в соломенной шляпе обнял ближайшую пальму, выгнул спину дугой и пошел вверх по стволу, словно по стремянке. Мшистый ствол достигал высоты пятнадцатиэтажного дома, крона развевалась в полусотне метров над землей. Не успели мы освежиться сладким соком небесных плодов, как листва зашуршала от резкого порыва ветра, предвещавшего тропический ливень. Точно падающие сверху каскады воды теснили застоявшийся воздух. Птицы спешили укрыться от катящего вниз по долине шумного ливня, и мы поторопились вооружиться зелеными листьями-зонтами. Внезапно похолодало, мы стучали зубами и не знали, горевать или веселиться. Столько осадков, сколько в умеренных широтах выпадает за несколько суток, здесь обрушилось на лес сразу. Вскоре сквозь тающий туман выглянуло солнце и нарисовало мирную радугу над пальмовыми кронами.

Мы отбросили зеленые зонты и стали пробиваться дальше через мокрые заросли. Впереди показался склон, под склоном журчала речушка. Деревья тут стояли не так густо: могучий лесной великан, рухнув на землю, при падении захватил соседей. Мы услышали, что это было священное дерево, давным-давно посаженное предками. У вывороченного корня, под прикрытием кофейных кустов, лежали две огромные каменные плиты.

Тиоти показал: глядите, рыба!

В самом деле. На одном камне было высечено двухметровое изображение рыбы — голова, плавники, все, как положено. Не окаменелость, а первое наскальное изображение, обнаруженное на Фату-Хиве. И единственное в своем роде во всей Полинезии. На других островах Маркизской группы найдены наскальные изображения небольших человеческих фигур, но тут была огромная рыба, украшенная ямками и символическими знаками. Ее окружали напоминающие глаз солнечные символы — точка и концентрические круги. Я снова пустил в ход мачете. Общими силами мы расчистили корни и дерн, затем прутьями и папоротником смели мусор с камня. Обнажились другие изображения.

— Тики, — торжественно прошептал Тиоти, глядя на них округлившимися глазами. — Менуи тики.

Боги. Много богов.

Древние магические большеглазые лики снова увидели дневной свет. Над спинным плавником рыбы был высечен демон с глазом в виде концентрических кругов. У некоторых ликов были намечены только глаза и рот; по всему камню таращились обозначенные кольцами огромные глаза. Встречались и человеческие фигуры с согнутыми руками и ногами; кроме того, я увидел черепаху, непонятные символы и еще одно изображение, которое много лет оставалось для меня совершенной загадкой: серповидное судно с непомерно высокими носом и кормой, двойной мачтой и рядами весел. Современные нам маркизцы пользовались плоскодонными долбленками и бревенчатыми плотами. Серповидное судно скорее напоминало папирусные и камышовые лодки древнего Египта и Перу, а не прямую полинезийскую пирогу, хотя в прошлом пирогам для украшения наращивали корму и нос. Разбросанные по камню изображения глаза тоже указывали на древнюю Америку. Один немецкий исследователь изучал распространение этого символа и пришел к выводу, что он говорит о давних контактах между островами Полинезии и Америкой, ведь во всей Тихоокеанской области этот орнамент встречается только в двух указанных местах, притом в совершенно одинаковом виде [4].

Вечерело, в изменившемся освещении тени заполнили малейшие углубления в камне, и мы вдруг увидели глаза, высеченные на боковой грани алтареподобной платформы поблизости. Лес притих после дождя. Возле нас над лесным пологом вздымался шпиль из красной лавы, словно охраняющий древнюю загадку кинжал. Наши проводники заторопились домой.

Луна озаряла мокрые пальмовые кроны в долине, когда мы, сидя на нарах в своей хижине на королевской террасе, принялись обсуждать сделанное в этот день открытие. Меня не покидало чувство, что нас окружают незримые ключи к давней загадке. Кто высек на камне глаза-символы и необычное судно? Почему все исследователи расходятся во мнении о прародине полинезийцев? Каждый судит по-своему, хотя лица большинства исследователей обращены в сторону «далекой Азии. Но если древние маркизцы вышли из Азии, их лодкам пришлось обогнуть треть земного шара, борясь при этом с встречными ветрами и течениями.

С новой силой вспыхнул мой давний интерес к неразгаданной тайне происхождения полинезийцев. Может быть, именно каменная рыба Тиоти — не окаменелость, а наскальное изображение — оказалась последней каплей, которая на всю жизнь переключила мое увлечение из области зоологии в область антропологии. Естественный шаг — от трансокеанских странствий животных до трансокеанских странствий людей. С того дня, добывая в лесу хлеб насущный, я искал под камнями и листьями не столько жуков и улиток, сколько наскальные изображения и заброшенные жилища. Мелюзги в пробирках и банках почти не прибавлялось, зато росла моя коллекция мелкой каменной скульптуры и других археологических находок. Пришлось обратиться к Вилли за ящиками для громоздившейся у нас под полом груды костей и обработанного камня.

…Под вечер, после долгого похода за плодами в верхнюю часть долины, мы с Лив решили освежиться в речушке. Удобно сидя каждый в своей заводи, мы уписывали апельсины и сочные горные манго. Широченные листья на берегу прикрывали нас от жгучего солнца, и мы наслаждались жизнью. Птицы, цветы… Мы спрашивали друг друга: чего еще нам не хватает? И оба были согласны, что у нас есть все, чего душе угодно. Мыли ноги кокосовым маслом, оттирали пемзой налипшую на руках смолу.

Освеженные купанием, мы вылезли на берег и пошли наверх к хижине. Я нес полную вершу раков, Лив надергала из земли крупные корни таро. Все, что надо для обеда.

В это время на тропе позади нас появился одинокий всадник. Он направлялся вверх по долине за плодами хлебного дерева и взялся передать нам от Пакеекее аккуратно завернутую в зеленые банановые листья свинину. Больше недели мы не видели никого из островитян. Всадник был бледный, изможденный, говорил хриплым голосом. Нас будто холодом обдало, когда он спросил, не дошла ли до нас чума. Да-да, шхуна «Моана» пришла в Ханававе за копрой и привезла с собой чуму, которая распространилась на весь остров. В Омоа ее занесли на лодке люди из Ханававе. Многие умерли. Самому всаднику повезло, уже поправляется. Сворачивая на тропинку, уходящую в глубь леса, он криво усмехнулся и успокоил нас: мол, мы живем далеко от берега, до нас чума не скоро доберется.

На мгновение мы потеряли дар речи. Посмотрели на свои руки, на зеленый сверток со свининой. Вот тебе и земной рай! На острове чума. Доберется и до нашего убежища.

Мы поспешили еще раз хорошенько вымыться. Сожгли банановые листья и зажарили мясо. Но аппетит пропал. Даже раки нас не соблазняли. Долго мы сидели молча и глядели на луну, потом легли спать.

Несколько дней прошло в ожидании. Затем появились первые симптомы, и мы приготовились к худшему. Однако у меня все дело свелось к легкой ангине, а Лив вынуждена была частенько бегать в лес. И только. Возможно, у нас слегка повысилась температура, но без градусника мы не могли ее измерить. Вот так чума. Мы смеялись. Обыкновенный легкий грипп.

Вскоре в дверь нашей бамбуковой хижины постучался неунывающий пономарь. Однако на сей раз Тиоти не улыбался. Он еле держался на ногах. Мы едва узнали нашего долговязого весельчака: лицо бледное, кашель, воспаленные глаза.

Держа в руках свою шляпу, он спросил, не могу ли я спуститься в деревню и сфотографировать его последнего сына? Чума унесла всех детей…

Сутулясь, Тиоти медленно повел нас вниз по тропе.

В деревне царил траур. Люди резали поросят, в большинстве хижин шли поминки. Настроение было унылое, мрачное. Исчезли красочные пареу. Несмотря на жару, мужчины ходили в брюках и рубашках с длинными рукавами, женщины — в длинных мешковатых платьях. Только ступни оставались голыми. С солнечной улицы — на нары в темной хижине. Никаких врачей. Никаких медсестер, лекарств. Никакой возможности покинуть остров. Никто не рассказывал островитянам про вирусы, про инфекцию, они не имели понятия о гигиене. Страшно было войти в лишенную окон дощатую или бамбуковую хижину, где молодые и старые валялись вперемешку на полу и умирающие кашляли в лицо соседу. Я представил себе, что выпало на долю Терииероо и Крэпелиена, когда испанка косила людей на Таити. В разгар эпидемии они возили полные телеги трупов в общие могилы. А тут — обыкновенный грипп…

В лачуге Тиоти стало как-то просторнее и светлее. На пандановой циновке на полу лежал аккуратно обернутый в белое малыш. Остальные дети пономаря (сколько их было, мы так и не узнали) уже покоились в земле. Малыш тоже был мертв, и меня попросили сделать фотографию вроде тех, что островитяне видели на стенах у Вилли.

Мы не могли ничем помочь, кроме как прочитать лекцию о гигиене и пользе кипяченой воды. Однако наш рассказ о вирусах никого не убедил. Им легче было представить себе невидимого, бесплотного злого духа, чем крохотную невидимую злую бациллу. Протестанты и католики наслышались о дьяволах и ангелах, но никто не пробовал просветить их насчет микробов и вирусов.

Потрясенные этой трагедией, мы покинули объятую скорбью деревню и направились к своему домику в дебрях. Нас ждала просторная бамбуковая хижина

— и нас угнетало чувство вины. Это нам, европейцам, следовало бы проводить ночи в обществе своих микробов в душной лачуге из привозного железа и досок. А им, полинезийцам, — спать в бамбуковой хижине под кровлей из пальмовых листьев. Нечестно сложилась меновая торговля белого человека с островитянами. У нас не было причин гордиться своим племенем. Стоит ли гордиться белой кожей, когда от нее на других падает черная тень?..

Грипп обернулся таким бедствием, потому что поразил народ, чье здоровье уже было подточено другими привозными недугами — туберкулезом, венерическими заболеваниями, проказой, слоновой болезнью. Эти недуги, а также оспа начали косить ранее здоровых островитян после их первых контактов с носителями культуры с материка. Трудно винить белого человека в том, что здоровый народ не приобрел иммунитета. Но в наши дни сильно сократившееся островное население страдало не столько из-за малой сопротивляемости, сколько из-за малой осведомленности о том, как избежать инфекции и бороться с болезнями. Тут вина белого человека очевидна.

Веди мы в наших всесторонне защищаемых городах и поселках такой образ жизни, какой навязали фату-хивцам, у нас было бы еще меньше шансов выжить, чем у них. Со всех сторон островитян подстерегала инфекция. Большинство страдало тем или иным хроническим заболеванием. Особенно широко распространились туберкулез и венерические болезни. Бросались в глаза проказа и слоновая болезнь. Родильная горячка и выкидыши давали наибольшую смертность. Сколько раз, здороваясь с островитянином, мы замечали, что у него нет пальцев или части уха. А идя по деревне, перед каждым домом видели мужчину или женщину с толстыми, как бревно, ногами. Видели предплечья толщиной с бедро. У одного мужчины мошонка раздулась, словно тыква. Местные жители с детства привыкли к таким картинам. В их представлении болезнь не была чем-то ненормальным. Она составляла неотъемлемую часть их существования.