Страдание, возведенное в культ

Даже когда отец активно присутствует в отношениях матери и ребенка, мать все-таки бывает обречена на оди­ночество в своем трауре. Смерть может вызвать разрыв не столько тройственных, сколько парных отношений, особенно, если речь идет об очень близких отношениях, в том числе о материнском всевластии; одновремен­но реальном и воображаемом. Так, в романе «Палома» Алина Шульман спустя шестнадцать лет после пережи­той трагедии рассказывает о своей единственной доче­ри, умершей от рака в возрасте восьми лет: «Мне хоте­лось, чтобы в нашей истории были только мы вдвоем: ты и я, и чтобы мы вели диалог за закрытыми дверями, как элегию для двух голосов. И я создала вокруг нас вакуум. Чтобы никто не мешал мне любоваться тобой, моим ребенком. Чтобы я одна могла смотреть на тебя, мое дитятко. Чтобы дольше сохранить тебя в своей па­мяти, мое дитя. Позвольте мне верить в исключитель­ность нашей любви! Иначе как смириться, как выжить? Я готова подделать запись о гражданском состоянии и твердой рукой вписать, что моя дочь родилась от неиз­вестного отца, или даже совсем без отца, чтобы никто больше не смог усомниться: я - не только единственная наследница, но и единственная родительница моего ре­бенка».

Перед лицом смерти мать, погруженная в скорбь, предстает в данном случае «матерью в большей степени, чем женщиной», так как стремится продлить ситуацию платонического инцеста. Она замыкается в своем стра­дании и наслаждается одиночеством, заполняемым ощу­щением власти над отцом ребенка, которого она исклю­чает даже из воображаемых отношений. Болезненные переживания замещаются отношениями с покойным ребенком, в которых мать наслаждается ощущением всемогущества, но которые не позволяют преодолеть страдания. Подобный культ страдания, при котором длительное время исключается вмешательство любого третьего и любой ценой поддерживаются отношения с умершим ребенком, по мнению Шандора Ференци, не позволяет усопшему занять свое место в прошлом, хотя для него не осталось места и в настоящем. Единствен­ное отличие от платонического инцеста заключается в том, что от этой ситуации страдает не мертвый ребенок, а живые дети - в особенности другие дочери, так как чувствуют себя исключенными из эмоционального мира матери, даже если она по-прежнему остается моделью для самоидентификации.

Когда читаешь о материнском трауре, то редко встре­тишь рассказы от лица матерей, которые неспособны или сознательно не позволяют своей скорби со временем утихнуть. Писать о трауре - значит уже несколько дис­танцироваться от своего горя, а именно это и не готовы сделать большинство женщин. Кроме того, на уровне «индивидуальной патологии» проявляются многочислен­ные «злоупотребления памяти», которая, по выражению Цветана Тодорова, действует на уровне «коллективного торможения». Эту мысль подтверждают исследования воспоминаний о содержании в концентрационных лаге­рях. Воспоминания о травмирующих событиях, ставшие объектом описания, бесконечно отсылают к прошлому (создавая нечто вроде индивидуального «обелиска памя­ти») и порождают привыкание к «статусу жертвы». И человек, которого угнетают воспоминания и который не в силах подавить их, считает это своего рода привиле­гией.

В подобных ситуациях мы вновь сталкиваемся с «не­полноценными матерями», депрессивными или просто подавленными, которые эмоционально отталкивают ребенка и вдобавок взваливают на него чувство вины, когда упрекают живую дочь в том, что она заняла место усопшего ребенка. Другие родители, застывшие в про­шлом и отказывающиеся принимать неотвратимость смерти, когда рождают другого ребенка, зачастую об­ременяют его миссией заменить покойного: ситуация тем более патогенная, когда этот ребенок того же пола, что и умерший. (Но это характерно не всегда и не для всех детей, которые родились после смерти брата или сестры. Напротив, своим рождением они могут пробу­дить в родителях новый импульс к жизни, способность передавать и восстанавливать историю). Похоже, чем меньше мать осознает ограниченность своей власти над ребенком, тем меньше ее способность пережить траур по нему и, тем более выйти из этого состояния и вновь совершить рывок к жизни, что подтверждает старую ис­тину: потерять можно только то, чем, как нам кажется, мы обладаем. Над кем же еще, как не над остальными детьми, в частности над дочерью, мать может ощущать свою безграничную власть, удвоенную подсознательной уверенностью в собственном бессмертии, которую так поколебала смерть ее ребенка?