Ингушский вопрос

Возвращение на родину в 1957 г. не решило многих проблем, стоявших перед ингушами, и даже породило новые. В 1960-1980-е гг. ингуши Пригородного района страдали от безработицы и жесткого паспортного режима, ограничивавшего свободу передвижений. Им даже невозможно было честно и открыто обсуждать проблему сталинских депортаций. Когда в 1963 г. студенты историко-филологического факультета Чечено-Ингушского педагогического института Иса Кодзоев и Али Хашагульгов (1943-2003) рискнули написать о сталинских репрессиях, они были арестованы и вынуждены были провести четыре года в известных своей жестокостью мордовских лагерях (Костоев 1990. С. 28: Яндиева 2002 б. С. 113).

Ингуши чувствовали себя неуютно в составе Северной Осетии и жаловались на дискриминацию, в частности, при приеме на работу. У них не было доступа к властным должностям, их дети не могли в школе учить ингушский язык и не знали ингушской литературы и истории. Кроме того, ингуши страдали от местных органов правопорядка, где их подозревали в преступных наклонностях и пытались искусственно приписать им любые совершенные в республике преступления (И. М. Базоркин 2002 б. С. 216-217, 297-299). Проведенный в Северной Осетии в мае 1992 г. социологический опрос показал, что 67,7 % опрошенных ингушей страдали от недоброжелательности со стороны окружающих (Дзуцев 1995 а. С. 18). Судя по более раннему опросу осени 1991 г., одной из причин этого был ислам, отличавший их там от окружающего населения (Декинова 1997. С. 206). Однако, чтобы не портить отношения с Северной Осетией, власти Чечено-Ингушетии не предпринимали никаких протестных действий и осуждали тех ингушских интеллектуалов, которые пытались поднимать вопрос о положении ингушей в соседней республике.

Между тем ингуши не чувствовали себя дома и в составе Чечено-Ингушской АССР, где они находились в численном меньшинстве и опасались ассимиляции [58]. Они отмечали, что после их отрыва от Владикавказа и объединения с Чечней в 1934 г. у них упал уровень культуры и образования (И.М. Базоркин 2002 б. С. 208-211). Когда в конце 1960-х — начале 1970-х гг. местные ученые начали выдавать термин «вайнахи» за традиционное самоназвание чеченцев и ингушей (Мальсагов 1970. С. 3; Далгат 1972. С. 5), когда ингушский писатель объявил этот этноним их древним самоназванием (Мальсагов 1969. С. 5-6), что было подхвачено местными газетами (см., напр.: Виноградов 1972 б; Калита 1972), все это вызвало возмущение у ингушского писателя И.М. Базоркина. В рассуждениях о «вайнахском народе» он увидел стремление стереть этнические различия между чеченцами и ингушами, что, по его мнению, шло во вред ингушам, обрекая на исчезновение их язык, литературу и их самих. В 1972 г. он отправил несколько писем руководству республики и местным ученым, протестуя против «эпидемии обвайнахивания» (И.М. Базоркин 2002 б. С. 64-79).

Однако все его выступления остались безответными. Вайнахская идентичность десятилетиями продолжала навязываться чеченцам и ингушам [59], и в 1989 г. даже один из лидеров ингушского национального движения Б.Б. Богатырев утверждал, что «чеченцы и ингуши сами дали себе название вайнахи» (Костоев 1990. С. 156). На II съезде ингушского народа в сентябре 1989 г. некоторые из выступавших использовали инклюзивные термины «вайнахский народ» и «вайнахская нация»; там даже звучал термин «Вайнахия» (Костоев 1990. С. 140, 150-151, 220). Даже известный чеченский общественный деятель в эмиграции А.Г. Авторханов был убежден в том, что чеченцы и ингуши составляли один народ с самоназванием «вайнах» (Авторханов 2003. С. 8).

Между тем, по свидетельству тонкого знатока местной этнографии Я.В. Чеснова, термин «вайнах» использоватся основной массой населения только в особой этикетной ситуации: «Так обращаются друг к другу люди, когда они находятся вне Чечни или Ингушетии, друг друга не знают, но предполагают, что они из этих республик» (Чеснов 1999. С. 68). По его наблюдениям, «простые» люди стояли за единство чеченцев и ингушей. Но у многих представителей ингушской интеллигенции условия существования ингушей в Чечено-Ингушской АССР вызывали постоянную тревогу. В частности, на том же II съезде ингушского народа в речах отдельных делегатов выражалось беспокойство тем, что ингуши рассматривались в республике лишь как часть вайнахского народа, и звучали заявления о том, что «ликвидация ингушей как самостоятельной нации принимает... угрожающие размеры» (Костоев 1990. С. 22, 33, 105, 113, 164). Поэтому представители творческой интеллигенции, причем как ингуши, так и чеченцы, всегда стремились подчеркивать культурные различия между своими народами, сколь бы незначительными эти различия ни казались (Чеснов 1999. С. 68, 85).

Напряжение достигло кульминации в 1972 г., когда в Чечено-Ингушетии, наряду с другими республиками, готовились торжественно отпраздновать 50-летие СССР. По словам писателя И.М. Базоркина, взрыв возмущения был спровоцирован секретарем Чечено-Ингушского обкома КПСС по идеологии X.X. Боковым. Тому удалось узнать, что 27 чечено-ингушских коммунистов отправили в ЦК КПСС письмо «О нарушениях ленинской национальной политики КПСС в Чечено-Ингушской АССР» с критикой недостатков в республике. Там, в частности, говорилось о дискриминации чеченцев и ингушей в отношении получения высшего образования и высококвалифицированной работы (Багаев 1993). Ясно, что такое письмо никак не вязалось с активно культивируемыми праздничными настроениями и бурно начатой кампанией по укреплению «дружбы народов». Ведь в ходе этой кампании утверждалось, что в СССР удалось ликвидировать социальную базу для «национальной вражды» (см., напр.: Этенко 1972).

Самого письма Боков не видел, но его осведомители сообщили ему, что там якобы шла речь о Пригородном районе. Тогда 11 апреля 1972 г. он выступил на V пленуме Чечено-Ингушского обкома, посвященном подготовке чествования 50-летия СССР. В своей речи он призывал к усилению борьбы с проявлениями национализма и шовинизма и против «очернения советской действительности» (Идеологическую работу 1972). По словам писателя И.М. Базоркина, он, в частности, нападал на неких «махровых националистов», якобы требовавших возвращения ингушей в Пригородный район. Решение пленума живо обсуждалось во всех низовых парторганизациях, и весть о том, что нерешенная территориальная проблема стала предметом внимания, быстро разнеслась по Ингушетии. Ингуши начали устраивать публичные выступления, где выказывали неистребимое желание вернуться на «землю предков» (И.М. Базоркин 2002 б. С. 221-224, 267, 300-304).

Тогда пять авторитетных представителей ингушской интеллигенции — председатель Сунженского райисполкома С.X. Плиев, зам. начальника управления по использованию трудовых ресурсов при Совете министров ЧИ АССР А.М. Газдиев, писатель И.М. Базоркин, а также Дж. Картоев и А. Куштов — подготовили обстоятельное письмо (в черновом варианте оно называлось «О судьбе ингушского народа») с требованием о возвращении Пригородного района ингушам. В письме предлагалась альтернатива — либо восстановить самостоятельную Ингушскую АССР, либо, чтобы не нарушать территориальной целостности Северной Осетии, создать Осетино-Ингушскую АССР. Авторы письма собрали 4500 подписей и после некоторых колебаний отправились в декабре 1972 г. в Москву, чтобы передать письмо в ЦК КПСС. Однако по звонку из Грозного они были по дороге задержаны, и их настоятельно уговаривали вернуться обратно в республику. Тем временем в Москву срочно отправился X.X. Боков. На Курском вокзале он обратился с речью к толпе ингушей, приехавших поддержать тех, кто вез письмо, и уговорил их вернуться. После этого он побывал в ЦК КПСС, где представил дело так, будто речь идет о кучке возмутителей спокойствия, выдвигавших надуманные требования. Поэтому ингушские интеллектуалы встретили там весьма прохладный прием и ничего не добились (Костоев 1995. С. 49: Базоркина 2001. С. 110-111; И. М. Базоркин 2002 б. С. 212, 254, 268, 305 314-315).

Затем 14 января 1973 г. пронесся слух о том, что республику для вручения ей ордена и обсуждения ингушской проблемы посетит М.А. Суслов (1902-1982), и в середине января 1973 г. на встречу с ним в Грозный стали съезжаться ингуши из всех районов республики. Суслов не приехал, но ингуши все же организовали 16-19 января многотысячный митинг на плошади Ленина. Митинг имел мирный характер; он проходил под лозунгами дружбы народов, «восстановления ленинских норм», и сами ингуши поддерживали на нем порядок. Они недвусмысленно потребовали от властей решить проблему Пригородного района, в частности обеспечить ингушам социальное равенство с осетинами. Однако отклика со стороны властей они не получили, и митинг закончился столкновениями с милицией и осуждением его наиболее активных участников (Некрич 1978. С. 131-132. 149; Пономарев 1990. С. 7; Куриев 1991; Базоркина 1993. С. 138-139; 2001. С. 112-113: Прозуменшиков 1997. С. 61-63; Цуциев 1998. С. 80; Патиев 2002 а. С. 30-31; И. М. Базоркин 2002 б. С. 255-256, 269, 305-307; Костоев 2003). Мало того, приехавший в Грозный дня улаживания конфликта председатель Совета министров РСФСР М.С. Соломенцев заявил, что чеченцы и ингуши были не реабилитированы, а помилованы. И это вызвало у чеченцев и ингушей бурю возмущения (Костоев 1990. С. 85).

Никакого отзвука в официальной республиканской печати все эти события поначалу не получили. Видимо, властям республики не хотелось портить лубочную картинку всеобщего благополучия сразу же после пышного празднования 50-летия СССР и в канун 50-летнего юбилея республики, празднование которого тогда усиленно готовилось. Вместе с тем в докладе первого секретаря Чечено-Ингушского обкома С.С. Апряткина [60] на состоявшемся 6 февраля 1973 г. IX пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС шла речь о «живучести националистических и религиозных предрассудков» и прозвучал призыв давать им более энергичный отпор (Всю энергию 1973. С. 2). Более пространная трактовка недавних событий давалась в материалах, с которыми коммунистов республики знакомили на закрытых партсобраниях. Там события 16-19 января назывались «националистическим выступлением», «проповедью махрового национализма», «разжиганием религиозного фанатизма». Жалобы ингушей на притеснения со стороны осетинских властей отметались как «демагогические», а требования вернуть ингушам Пригородный район назывались незаконными (Пригородный район 1997. С. 80-84).

Все эти грозные обвинения были многократно повторены на пленуме Грозненского горкома КПСС (Лавриненко, Гогун 1973) и проходивших вслед за тем пленумах республиканских райкомов. Но только на пленуме Назрановского райкома (т. е. района компактного проживания ингушей) были впрямую названы и исключены из рядов КПСС некоторые местные коммунисты (У. Даурбеков, Я. Халмурзаев, З. Мальсагова и др.), уличенные в приверженности этим «предрассудкам» (Валентинов 1973). За канцелярским языком кратких сообщений о рутинных партийных собраниях скрывалось начало кампании по преследованию инакомыслящих ингушей (Некрич 1978. С. 132-137). Действительно, не только участвовавшие в митинге, но и сочувствующие им подвергались гонениям — если не прямым арестам, то исключению из рядов КПСС, увольнению с работы или отчислению из вузов. Именно тогда писателя И.М. Базоркина перестали печатать и его произведения были изъяты из библиотек и школьных программ. Все осетинские учреждения получили от КГБ инструкции, требовавшие «нейтрализации» недовольных. По словам очевидцев, в Чечено-Ингушском университете надолго поселились доносительство и страх (Костоев 1990. С. 85; Базоркина 1993. С. 139-140; 2001. С. 118; Яндиева 2002 б. С. 84-85: Патиев 2002 а. С. 31: Лорсанукаев 2003. С. 141-151).

Особый заряд кампания получила в конце марта 1973 г. на X пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС, специально посвященном идейно-политической работе. Там говорилось о необходимости улучшения интернационалистического воспитания масс и борьбы с «национализмом, идеализацией исторического прошлого и спекуляцией на национальных чувствах». Отмечая отсутствие объективных основ дня национализма в советском обществе, участники пленума возлагали вину за него на «служителей культа», выступавших против «обрусения» чечено-ингушской молодежи и тем самым якобы разжигавших «религиозный фанатизм и межнациональную рознь». Говорилось и о том, что «националистические предрассудки» использованись ведущейся из-за рубежа антисоветской пропагандой. В борьбе с этим партийным органам предлагалось более активно пропагандировать идеи дружбы народов, советского патриотизма и социалистического интернационализма. Любопытно, что критика недостатков идейно-политической работы адресовалась прежде всего Назрановскому, Малгобекскому и Сунженскому райкомам, т. е. руководству тех районов, чьи жители (ингуши) активно участвовали в январских событиях, а также Грозненскому горкому, их допустившему (Организаторскую и политическую работу 1973). Сразу же после X пленума его решения обсуждались во всех райкомах и горкомах республики, причем в центре пристального внимания обкома снова оказались Назрановский, Малгобекский и Сунженский райкомы (Пленумы 1973). Их названия звучали и на совещании в Совете министров ЧИ АССР, где говорилось о нарушении законодательства в отношении религиозных культов и практик, о вреде паломничества к святым местам, а духовенство снова обвинялось в «разжигании межнациональной розни» (Строго 1973).

В мае на собрании партактива республики в числе «вредных явлений» были упомянуты те традиционные социальные институты и практики, которые помогали чеченцам и ингушам выжить в условиях депортации (Базоркина 2001. С. 36-38). Помимо исламских братств в этом списке значились обычай эндогамии, общинные суды «кхел», обычаи кровной мести, стремление сохранить свою «самобытность» и пр. Докладчики с досадой говорили о том, что, несмотря на активную атеистическую пропаганду, в республике сохранялся высокий уровень религиозности, причем «немало школьников [были] подвержены влиянию религиозных и националистических пережитков» (Улучшить 1973) [61].

Большое место в борьбе с национализмом партийные идеологи уделяли «теории единого потока», представлявшей чеченские и ингушские общества дореволюционной эпохи социально однородными и не желавшей видеть гам классового расслоения, требуемого марксистской догмой. Разумеется, представление о таких этнических целостностях, готовых в едином порыве решать актуальные политические задачи, идеально соответствовало идеологии национализма. Поэтому термин «теория единого потока» стал в устах местных партийных лидеров и идеологов эвфемизмом для национализма и часто звучал в их обличительных выступлениях. Следует отметить, что еще в начале 1930-х гг. ряд северокавказских авторов, не усматривавших глубокого социального расслоения в местных горских обществах, были обвинены в симпатиях к кулачеству и «буржуазном национализме» (Кундухов 1930; Буркин 1931; 1932). Позднее эта тема была надолго оставлена, и в начале 1960-х гг. «теория единого потока» упоминалась лишь как давно отброшенное наследие дворянско-буржуазной историографии, не имевшее почвы в советском сознании (см., напр.: Саламов 1962; 1964. С. 3; Габисов 1964. С. 151). Между тем начиная с 1973 г. она вновь сделалась актуальной как «вредная националистическая теория», вновь возрождаемая рядом интеллектуалов. Об этом говорилось на X и XIII пленумах Чечено-Ингушского обкома в 1973 г. (Организаторскую и политическую работу 1973; Партийная забота 1973), на II пленуме Чечено-Ингушского обкома в 1974 г. (Повышать действенность 1974), на собрании партактива республики (Улучшить 1973), при обсуждении «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР» в июле 1973 г. (Советский историк 1973), а также в откликах на решения X пленума, опубликованных в газете «Грозненский рабочий» (Овчаров 1973; Ефанов 1975 [62]. См. также: Абазатов 1973. С. 137; Гриценко 1975. С. 9-10). В частности, в приверженности «теории единого потока», а тем самым и в национализме был обвинен писатель И.М. Базоркин (Мамакаев 1973), и пресса делала все, чтобы его опорочить (Феникс 1973) [63].

В июне 1973 г. были поименно названы и исключены из партии все те, кому инкриминировались «националистические антиобщественные проявления». Ими помимо И. М. Базоркина, оказались уже известные нам представители ингушской интеллигенции — С.X. Плиев, А.М. Газдиев, Д. Картоев и А. Куштов (Организаторскую и политическую работу 1973; Дело 1973; Айдаев 1973; Повышать боеспособность 1973) [64]. Но только в ноябре 1973 г. на XIII пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС власти отважились наконец публично сказать о главном содержании национализма, к борьбе с которым они беспрестанно призывали. Речь шла о «несостоятельности и вредности националистических требований в отношении Пригородного района» со стороны «жалкой кучки националистических элементов» (Партийная забота 1973).

Понимая, что одними репрессиями дела не исправишь, местные власти начали судорожно искать выход из сложившейся ситуации. Вначале они попытались опереться на уважаемых стариков-ветеранов, рассчитывая, что те своим авторитетом поддержат их борьбу с «негативными явлениями» (Дело 1973). Однако мало кто из ветеранов откликнулся на этот призыв: большинство просто ушли от прямого ответа. Хорошо помнившие сталинские репрессии старики были запуганы (Айдамиров 1989) и, соблюдая понятную осторожность, не спешили делиться с властью своими суждениями о происходящем. Не лучше обстояло дело с чеченскими и ингушскими учеными, писателями и художниками, проявлявшими, по признанию С. С. Апряткина, пассивность и безучастность в отношении борьбы с «вредными идеями» (Партийная забота 1973).

Тогда власть попыталась запугать ингушей, напомнив им о выступлениях чеченцев и ингушей против советской власти в период Гражданской войны, об антисоветских восстаниях эпохи коллективизации и о действиях повстанцев в годы Великой Отечественной войны. Вина за все это возлагалась на «некоторую часть чечено-ингушской интеллигенции и руководящих работников», а также на «контрреволюционные [мусульманские] секты» и давалось понять, что такие люди, мешающие «ленинской дружбе народов» и готовящие «преступление против своей нации», еще не перевелись (Айдаев и др. 1973; Улучшить 1973; Овчаров 1973; Советский историк 1973; Партийная забота 1973; Филькин 1974). Чтобы заставить видных деятелей науки, литературы и искусства подписывать такие статьи, на них оказывалось давление, а за сотрудничество с властью им сулились материальные блага и привилегии (Базоркина 2001. С. 113-114). По словам И.М. Базоркина, этой кампанией руководил X.X. Боков (И.М. Базоркин 2002 б. С. 277. См. также: Сайдуллаев 2002. С. 103).

В чиновничьем новоязе вопрос о Пригородном районе получил кодовое название «культа земли предков», в котором местные власти пытались видеть корни всех негативных явлений в республике. В своем докладе на XIII пленуме Чечено-Ингушского обкома КПСС С.С. Апряткин говорил, что «культ земли предков является питательной средой для оправдания самозахватов земли, якобы принадлежавшей предкам, закрепления родовых отношений, тейповых обособлений и других отрицательных явлений в семейно-бытовых отношениях» (Партийная забота 1973). Развивая его мысли, сменивший X.X. Бокова новый секретарь по идеологии Чечено-Ингушского обкома М.О. Бузуртанов заявлял, что именно «на этом культе спекулируют националистические элементы», и призывал к его развенчанию (Повышать действенность 1974. С. 1). Одновременно для укрепления дружбы с соседними осетинами власти Назрановского района начали организовывать совместные праздники и фестивали с жителями Пригородного района. Однако это слабо помогало в борьбе с «приверженцами культа земли предков», мешавшими местным чиновникам выделять земельные участки приезжим (Гадаборшев 1973).

Все же, по словам И.М. Базоркина, после событий 1973 г. положение ингушей в Пригородном районе несколько улучшилось: на радио и телевидении начались передачи на ингушском языке, ингушский язык появился в школах, в район начала поступать литература на ингушском языке, и ингуши впервые появились среди депутатов Орджоникидзевского горисполкома и Пригородного райисполкома (И. М. Базоркин 2002 б. С. 257). Однако многое осталось прежним: чиновники продолжали чинить препятствия для прописки ингушей, ингушские дети не могли получить нормального образования, продолжалась дискриминация в сфере занятости, и ингуши получали негативное отображение в исторической и художественной литературе. Так, в 1981 г. бывший следователь В. Петухов издал книгу «Следствием установлено», где ухитрился выставить весь ингушский народ преступником едва ли не по натуре, а ислам представить преступной религией. Ингушский писатель И.М. Базоркин воспринял эту книгу как проповедь шовинизма и биологического расизма (И. М. Базоркин 2002 б. С. 96-102).

Не получая удовлетворительного решения, обстановка в Пригородном районе постепенно накалялась. В 1981 г. дело дошло до стычки и целого побоища. Все началось с того, что в марте в селе Чермен [65] была вырезана осетинская семья, а в октябре ингушом был убит осетинский таксист. Его похороны вылились в многолюдный митинг в Орджоникидзе под лозунгами «Осетия без ингушей». Разгоряченная толпа захватила здание обкома и потребовала положить конец «ингушской преступности» и даже снова выслать ингушей в Казахстан. Осетины устремились было в ингушский район, но были остановлены бронетранспортерами. Больших усилий местным властям Чечено-Ингушетии и уважаемым старикам стоило успокоить ингушскую молодежь, готовую броситься навстречу осетинам. Говоря об этом, ингуши с благодарностью вспоминают о решительных действиях первого секретаря Чечено-Ингушского обкома КПСС А.В. Власова, предотвратившего межэтнические столкновения (И. М. Базоркин 2002 б. С. 341; Базоркина 1993. С. 141; 2001. С. 138). Беспорядки длились три дня (24-26 октября), и для их прекращения против осетин были использованы курсанты Высшего военного командного училища МВД и воинские части, что привело к человеческим жертвам. Всего в октябрьских событиях с осетинской стороны участвовали около 4500 человек, более 800 из них были задержаны, а несколько десятков (по разным источникам, 26 или 40) получили различные сроки наказания (Пономарев 1990. С. 8: Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 107: Цуциев 1998. С. 81; Шубин 2001. С. 140-141; Зубкова 2004. С. 20) [66].

Произошедшее обеспокоило власти Северной Осетии и Чечено-Ингушетии. 8 июня 1982 г. в г. Орджоникидзе произошло совместное заседание бюро Северо-Осетинского и Чечено-Ингушского обкомов КПСС и в торжественной обстановке был подписан план совместных мероприятий по идейно-политическому, интернационалистическому и атеистическому воспитанию трудящихся. В выступлениях руководителей соседних обкомов говорилось об общей судьбе братских народов и о необходимости крепить дружбу на основах «советского патриотизма и пролетарского интернационализма». План мероприятий включал обмен производственным опытом, а для усиления идейно-воспитательной работы предполагалось организовывать слеты ветеранов партии, войны и труда, совместно обсуждать актуальные научные проблемы, проводить обмен лекторами и студентами, устраивать вечера дружбы, обязать СМИ более энергично вести пропаганду дружбы народов. В частности, по случаю приближавшегося 60-летия СССР было решено провести Дни Чечено-Ингушетии в Северной Осетии и Северной Осетии в Чечено-Ингушетии (Семибратов, Катыхин 1982). После этого в ингушских селах Пригородного района стали уделять больше внимания изучению ингушского языка и развитию ингушской культуры, а некоторые ингуши даже получили доступ к руководящим должностям в СО АССР (Пригородный район 1997. С. 19). И все же ингуши оставались дискриминированным меньшинством (Tishkov 1997. Р. 163).

В Северной Осетии было решено положить конец «территориальным притязаниям», идущим якобы от «националистически настроенных руководителей религиозных экстремистских групп». Одной из таких мер стало «управление некоторыми демографическими процессами», выразившееся в установлении жесткого контроля за миграцией (Шанаев 1988). В 1982 г. Совет министров РСФСР принял постановление, ограничивавшее прописку в Пригородном районе. Его направленность против ингушей не составляла ни для кого большого секрета (Костоев 1990. С. 30-31, 123; Чахкиев 1991 б. С. 56; Базоркина 1993. С. 141: 2001. С. 141; Алиева 1993. Т. 3. С. 247; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 108; Tishkov 1997. р. 169; Cornell 2001. Р. 253; Ковальская 2003. С. 13). Между тем осетины оправдывали введенные ограничения перенаселенностью района, создающей экологические и экономические проблемы (Галазов 1992; Пригородный район 1997. С. 18-19). Разумеется, все это не могло не сказаться на осетино-ингушских отношениях. Согласно расследованиям, проведенным властями, в 1984-1986 гг. в Северной Осетии были зафиксированы не менее 100 «националистических проявлений» — убийств, осквернений кладбищ, хулиганских действий, связанных с осетинско-ингушским противостоянием (Шубин 2001. С. 141).

Одновременно в осетинской литературе начали проскальзывать заявления о том, что в правобережье Терека ингуши являлись будто бы пришлым населением. Так, в своем исследовании истории осетинских аулов на плоскости осетинский историк Б.П. Берозов вновь вспоминал осетинскую легенду об основании аула Дзауджикау Дзауагом Бугуловым, бежавшим от кровной мести. И хотя автор объяснял, что тот нашел приют у ингушей и что аул был основан им на стыке Ингушетии и Малой Кабарды, он все же делал упор на том, что в начале XIX в. там совместно жили и осетины и ингуши. По его словам, аул изначально назывался Дзауджикау по имени своего основателя, и лишь чужеземцы знали его как Заур (Берозов 1980. С. 42-43) [67]. Одновременно формирование осетин этот автор представлял таким образом, будто бежавшие в горы от ужасов монголо-татарского нашествия, а затем и нашествия Тимура, аланы смешивались там с «коренным горным населением (горными аланами)», что и привело к появлению осетинских горных обществ (Берозов 1980. С. 16). Места для субстрата, о котором писал В. И. Абаев, эта версия не оставляла.

Определенную роль в этнизации политического процесса в СССР сыграла конституция 1977 г., предоставившая союзным республикам статус национальных государств, отстаивавших интересы прежле всего титульных наций, т. е. «коренных народов» (Аствацатурова 1997. С. 182). Такого рода рассуждения, отождествлявшие лишь титульную нацию с «коренной», неоднократно повторялись осетинскими учеными (см., напр.: Магометов 1998. С. 62) и подхватывались школьными учителями (об этом см., напр.: Костоев 1990. С. 124). Они-то и позволяли осетинским политикам называть ингушей «представителями некоренной национальности», как это сделал секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС Ю.И. Кониев в своем интервью корреспонденту газеты «Грозненский рабочий» (Шанаев 1988). Одновременно некоторые осетинские ученые называли требование возвращения «так называемых исконных земель» лозунгом, подрывавшим дружбу народов (см., напр.: Дзидзоев 1997; Магометов 1998. С. 54).

Разумеется, такие заявления возмущали ингушей и вызывали у них бурю протеста [68]. В ответ они заявляли, что «ингуши — коренные жители Северного Кавказа, а осетины — пришельцы» и что Владикавказ был основан на месте ингушского аула (Костоев 1990. С. 16-19, 31-32, 107, 113, 117-118, 120, 141, 190: Чахкиев 1991 б. С. 58; Базоркина 2001. С. 143).

Еще больше ингушей и чеченцев возмутило выступление известного осетинского историка М.M. Блиева. Его статья, вышедшая в 1983 г., произвела эффект разорвавшейся бомбы. Ведь он попытался доказать, что агрессивность, свойственная, по его мнению, чеченцам и ингушам, была будто бы обусловлена формационной принадлежностью горских «вольных» обществ, лишь недавно расставшихся с родоплеменным строем. По его мнению, к началу XIX в. горные жители только еще начали переходить от родового строя к феодализму, и это заставляло их лидеров организовывать грабительские набеги на русские поселения, что будто бы и понуждало царские власти к карательным акциям. Напротив, у обитателей плоскости и предгорий он находил сложившийся феодализм, который, на его взгляд, не только раскалывал общество, но и создавал у большей его части прорусскую ориентацию (Блиев 1983; 1989 б) [69]. По признанию одного из его коллег, тем самым Блиев снял вопрос об «антиколониальном» движении, и горцы оказались агрессорами, а Россия — оборонявшейся стороной (Дегоев 1997. № 11/12. С. 41-42; 2000. С. 239) в соответствии с известным принципом, обвиняющим жертву в агрессивности. Позднее Блиев как будто бы сделал шаг к отказу от этой концепции. В выпущенном им школьном учебнике говорилось, что именно царское правительство попыталось возложить ответственность за Кавказскую войну на горцев, объявив их склонными к грабежу и хищничеству. Ему же эти обвинения представлялись огульными (Блиев, Бзаров 2000. С. 274). Однако в своей новой книге, выпущенной в 2004 г.. он снова воспроизвел свою любимую концепцию о «дикости» горцев и «грабительских набегах», якобы связанных с их «национальным характером». Вслед за известным своими расовыми представлениями французским автором конца XIX в. Г. Лебоном Блиев заявил, что «веками выработанные поведенческие особенности народа обычно придают неповторимость его историческому пути». Это якобы и давало ему право писать о «неизменности неординарных волевых и поведенческих качеств чеченского народа», выражавшихся в набегах и похищениях людей равным образом как в XIX, так и в XXI в. (Блиев 2004. С. 43-44). В известном смысле такие настроения стимулировались этнографизацией горцев в советском искусстве, о чем с болью писал И.М. Базоркин (И. М. Базоркин 2002 а. С. 15-16) [70]. Но еще больше они питались романтическими идеями дореволюционной историографии, подновленными марксистской фразеологией [71]. Похоже, что Блиеву и его последователям обвинение ингушей в якобы внутренне присущей им жестокости казалось удачным ходом, способным освободить советских чиновников от ответственности за создание территориальной проблемы. Кроме того, рисуя контрастные образы «мирных» равнинных народов (т. е. осетин) и «воинственных» горцев (т. е. ингушей и чеченцев), Блиев, по сути, пытался взвалить весь груз ответственности за рост межэтнической напряженности на ингушей. Со своей стороны чеченцы и ингуши видели во всех этих взглядах не что иное, как фальсификацию своей истории и культуры (см., напр.: Айдамиров 1989; Бугаев 1989; Акаев, Хусаинов 1994; И. М. Базоркин 2002 б. С. 96-102; Базоркина 2001. С. 137, 143, 164; Ахмадов, Гапуров 2005). Мало того, как мы уже знаем, своей концепцией Блиев фактически возрождал шовинистические взгляды дореволюционных историков Кавказской войны, отвергнутые осетинскими марксистами еще в 1930-е гг. (см., напр.: Гарданов 1935 а).

В октябре 1988 г. протесты ингушей против дискриминации вылились в «Обращение ингушского народа к руководителям ЦК КПСС и Советского правительства», под которым стояло более 50 тыс. подписей. С этим письмом делегация ингушей ездила в Москву, где пыталась ознакомить с ним высших партийных и советских руководителей (Богатырев, Костоев 2000. С. 97-98; Базоркина 2001. С. 144). По словам ингушской правозащитницы М. Яндиевой, в те годы идея полного возвращения этнической территории была лучше осознана ингушами, чем идея обретения собственной государственности. Борьба за Пригородный район стала тогда для них сутью национальной идеи (Яндиева 2002 б. С. 87). В дополнение к этому Р.Ш. Албагачиев и М.А. Ахильгов отмечают, что, во-первых, «для вайнахов своя земля, отчий дом, родные могилы — основополагающие духовные ценности», а во-вторых, Пригородный район является для ингушей не только родиной, но и «символом попранной национальной гордости», что связано с воспоминаниями об ужасах депортации (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 6, 106). Иными словами, борьба за Пригородный район приобрела в глазах ингушей ценностный характер. Важным этапом политической мобилизации ингушей стали митинги в Назрани в феврале 1989 г. в связи с 45-летней годовщиной депортации.

29 мая 1989 г. на заседании I съезда народных депутатов СССР в Москве выступил ингушский учитель истории X.А. Фаргиев, напомнивший о геноциде ингушского народа и впервые на таком представительном форуме высказавшийся за восстановление ингушской автономии (Фаргиев 1989). Затем в ноябре того же года на сессии Верховного Совета СССР он познакомил депутатов со страшными деталями депортации чеченцев и ингушей и потребовал отменить направленное против ингушей постановление 1982 г., запрещавшее прописку в Пригородном районе и г. Орджоникидзе (Алиева 1993 а. Т. 3. С. 247). Ингуши с благодарностью встретили его выступления как первые публично произнесенные слова правды о горькой участи своего народа (Базоркина 1993. С. 143; 2001. С. 145; Яндиева 2002 б. С. 87) [72]. В ответ на это представители североосетинской интеллигенции направили в адрес высшего руководства СССР письмо, где перспективы создания ингушской автономии подвергались сомнению, а претензии на Пригородный район с ходу отметались [73].

Одновременно еще одно письмо было отправлено по тому же адресу от имени жителей с. Сунжа Пригородного района. В нем скрупулезно описывалась история заселения Пригородного района с первобытных времен до XX в., однако наследниками кабардинцев были названы казаки — о том, что в XVIII в. район активно заселялся ингушами, не было сказано ни слова. Выселение казаков в 1918 и 1921 гг. связывалось с давлением ингушей, хотя это делалось на основании общего решения съезда народов Терской области, принятого при активном участии осетинских представителей. Жители с. Сунжа жаловались, что в феврале и мае 1989 г. ингуши проводили демонстративные акции с целью вынудить русских и осетин его покинугь. В частности, говорилось об уничтожении осетинских и русских кладбищ в Назрановском районе (В тумане 1994. С. 129-135).

Вскоре претензии ингушей публично прозвучали на состоявшемся 9-10 сентября 1989 г. в г. Грозном II съезде ингушского народа. Вкратце они сводились к следующему. Ингуши сетовали на то, что после восстановления ЧИ АССР основные промышленные предприятия нефтегазовой отрасли находились на территории Чечни, и поэтому Ингушетия развивалась однобоко и превратилась в аграрный придаток Грозного и Орджоникидзе (Костоев 1990. С. 37) [74]. Они говорили об отставании в образовании, культуре, науке и социальном развитии, о том, что из-за высокой безработицы ингуши вынуждены были искать работу вне республики, в частности в Орджоникидзе, где им приходилось заниматься малоквалифицированным трудом (Костоев 1990. С. 158, 192, 200; Богатырев 1990 б: Патиев 2002 а. С. 29-30). Они приводили факты блокирования выдвижения национальных кадров, принадлежащих к этническому меньшинству, и указывали на дискриминацию коренных жителей в вопросах трудоустройства и особенно доступа к высоким должностям [75]. Это относилось к ингушам как в ЧИ АССР, так и в еще большей степени в СО АССР (Костоев 1990. С. 46-54, 125; Tishkov 1997. Р. 160). Действительно, из-за своей малочисленности (они занимали в ЧИ АССР третье место после чеченцев и русских), ингуши неизбежно оказывались в меньшинстве, даже если им и удавалось занимать высокое положение во властных структурах. Поэтому они не были способны оказывать существенное влияние на принятие решений (Кокорхоева 2002. С. 122; Патиев 2002 а. С. 31; Сампиев 2002. С. 43). Говорилось о том, что после 1934 г. перестал существовать ингушский театр; ингушские актеры дискриминировались (Костоев 1990. С. 66-67). Ингуши Пригородного района также жаловались на дискриминацию (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 75-82). В частности, они выражали недовольство тем, что не имели возможности смотреть телевизионные программы из Грозного и плохо знали о достижениях науки, литературы и искусства Чечено-Ингушетии (Чахкиев 1988).

Ингуши настаивали на восстановлении ингушской топонимики в Пригородном районе и на необходимости поддерживать в порядке памятники ингушским героям Гражданской войны, пришедшие в запустение (Костоев 1990. С. 191). Ингушей Пригородного района обижало то, что им назойливо напоминали об «измене» в годы войны (Костоев 1990. С. 125; Богатырев 1990 б) и априорно обвиняли их в причастности к росту преступности (Костоев 1990. С. 31, 116, 166-167) [76]. Ингуши также протестовали против многолетней антиингушской пропаганды в газете «Грозненский рабочий» (Костоев 1990. С. 108), а также против культивации антиингушских настроений в Северной Осетии (Костоев 1990. С. 116-117, 125). Они с горечью вспоминали о гонениях на лучших представителей ингушской интеллигенции в СО АССР и ЧИ АССР в годы застоя (Костоев 1990. С. 173-174). Ингушей раздражало и демонстративное использование осетинскими радикалами аланской символики (Костоев 1990. С. 118, 146).

Но главным был вопрос о Владикавказе и Пригородном районе, считавшихся ингушами своим историческим и культурным центром, равноценную замену которому они в Чечено-Ингушской АССР так и не обрели (Здравомыслов 1998. С. 41; Кокорхоева 2002. С. 139) [77]. Они выражали возмущение фальсификацией истории со стороны осетинских ученых, доказывавших, что предки осетин якобы с древнейших времен проживали там, где сейчас расположены столица Северной Осетии и Пригородный район (Костоев 1990. С. 15-16, 148-149, 162-162. 187-190), или что будто бы ингуши сами по доброй воле отдали их осетинам (Костоев 1990. С. 144-146). Общее чувство, разделявшееся делегатами съезда, выразил С. М. Оздоев: «После восстановления Чечено-Ингушской АССР ингушам не вернули половину исконных земель их предков, оставив эти земли в составе СО АССР» (Костоев 1990. С. 97). В унисон ему один из лидеров ингушского национального движения Б.Б. Богатырев доказывал, что «250 лет назад в равнинной части Северного Кавказа не было ни одного осетина», и заявлял: «Ингушская земля должна принадлежать ингушам, осетинская — осетинам» (Костоев 1990. С. 154).

В резолюции съезда было записано: «В результате длительного игнорирования национальных интересов над ингушским народом нависла угроза его исчезновения как этноса. Отсутствует территориальная целостность, что привело к резкому социально-экономическому отставанию, в зачаточном состоянии находится формирование национального отряда рабочего класса, нет условий для нормального развития национальной культуры, языка, литературы, искусства». Поэтому съезд обращался к высшему руководству СССР с просьбой о «восстановлении автономии ингушского народа в его исконных исторических границах — Ингушской Автономной Советской Социалистической Республики со столицей в правобережной части г. Орджоникидзе» (Костоев 1990. С. 208-209). Имелось в виду образование отдельной Ингушской республики в составе шести районов традиционного проживания ингушей, включая Пригородный (Костоев 1990. С. 34-35, 157). Побочным результатом такой позиции стало разрушение былого единства с чеченцами, и с этих пор ингуши все реже вспоминали о вайнахской общности [78].

Съезд избрал Оргкомитет по восстановлению Ингушской автономии. Вначале его председателем был избран руководитель народного союза «Нийсхо» (Справедливость) поэт Иса Кодзоев. Однако уже в декабре он был смещен с этого поста и заменен более умеренным лидером, профессором права Б. Сейнароевым (Музаев, Тодуа 1992. С. 35; Гакаев 1997. С. 141).

Весной 1990 г. в Чечено-Ингушетии и Северной Осетии находилась специальная комиссия, сформированная ВС СССР под руководством А. Белякова для выработки приемлемого решения ингушского вопроса. По итогам своей работы она рекомендовала восстановить Ингушскую Республику, включить в нее Пригородный район и отменить постановление Совета министров СССР от 1982 г. об ограничении в нем прописки. Но А.X. Галазов, участвовавший в работе комиссии, отказался подписать такое заключение (Беляков и др. 1991).

В Северной Осетии решения ингушского съезда были восприняты как путь к конфронтации (Костоев 1990. С. 228-230; Пригородный район 1997. С. 20). Там отвергали все упреки в дискриминации ингушей, указывали, что более 50 ингушей работали во властных органах СО АССР и 67 — в руководстве органов внутренних дел, заявляли, что у ингушской молодежи имелись льготы при поступлении в североосетинские вузы, и напоминали, что законодательные акты 1957 г. отводили ингушам для проживания территорию в пределах Чечено-Ингушской АССР, а о каком-либо возвращении прежних жилищ там речи не было. Тем самым, по осетинской версии, возвращение ингушей в Пригородный район оказывалось нарушением закона, и осетинские власти якобы шли на это из человеколюбивых побуждений. Мало того, осетинские авторы пытались представить возвращение ингушей как «ползучую оккупацию Северной Осетии» и, напоминая о депортации 1944 г., намекали на то, что она была небезосновательной, ибо среди ингушей было якобы «много предателей». Кроме того, отмечалось, что мощный промышленный комплекс был создан во Владикавказе и Пригородном районе только в послевоенные годы, что лишало требования ингушей реальных оснований (Разум 1990: Логинов 1993 б. С. 407-408, 410-412; Тамарин, Земфиров 1994. С. 30-36; Тотоев 1994. С. 84; В. Д. Дзидзоев 1997; Пригородный район 1997. С. 17-20).

Один из аргументов осетин гласил о том, что в Пригородном районе 70 лет жили казаки, 23 года — ингуши и 45 лет — осетины. А до казаков там якобы последовательно жили ногайцы, кабардинцы и русские. О том, что казачьи станицы были основаны в середине XIX в. в районе, силой очищенном от ингушей, даже не упоминалось. О Владикавказе говорилось лишь то, что там изначально обитали лишь осетины и русские, а ингуши появились якобы лишь после Гражданской войны. Когда эта аргументация была воспроизведена в газете «Правда» (Грачев, Халин 1990) [79], это вызвало бурю возмущения у ингушей, и они даже устроили в Назрани восьмидневный митинг протеста (Богатырев 1990 а; Базоркина 1993. С. 144; 2001. С. 153; Мужухоев 1995. С. 93-97; Костоев 1995. С. 21-22; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 30). Выступая на I съезде народных депутатов РСФСР 23 мая 1990 г. и требуя восстановления ингушской автономии, один из ингушских лидеров, Б.Б. Богатырев, заявил в запальчивости, что город Орджоникидзе «был основан ингушами 3,5 тыс. лет назад» (Богатырев 1990 а). Для придания ингушским требованиям особого веса он заявлял, что «Пригородный район — колыбель ингушского народа, его родина», и утверждал, что ингуши жили на месте г. Орджоникидзе с эпохи неолита (Богатырев 1990 б).

В ответ на это осетины в свою очередь устроили 24 мая 100-тысячный митинг протеста в г. Орджоникидзе и осудили то, что они называли территориальными притязаниями ингушей (Кузнецов 1990 в; Катышева, Озиев 1991. С. 15, 31; В тумане 1994. С. 136-138; Мамсуров 1994. С. 165). Затем эти протесты повторились на Чрезвычайной сессии Верховного Совета Северо-Осетинской АССР 14 сентября 1990 г. (Об общественно-политической ситуации 1990). Кроме того, там ингушам вновь напомнили о действиях многочисленных банд в горах Северного Кавказа во время Великой Отечественной войны, об их связях с вермахтом и о зверских расправах над красноармейцами. А трагедия в Хайбахе называлась «клеветой на советскую армию» [80]. Более всего в этом усердствовал бывший секретарь Северо-Осетинского обкома КПСС по идеологии Ю.И. Кониев, ставший председателем Комитета по вопросам законодательства ВС Северной Осетии. Он же призывал формировать в Пригородном районе отряды самообороны из осетин и русских (Об общественно-политической ситуации 1990. С. 2) [81].

Напряжение нарастало, и в марте-апреле 1991 г. в Назрани состоялись многотысячные митинги с единственным требованием возвращения Пригородного района. В середине апреля радикальные лидеры «Нийсхо» попытались устроить «мирный поход на Владикавказ», и хотя вскоре им пришлось от этого отказаться, власти Северной Осетии были не на шутку встревожены. После столкновения осетин с ингушами в селении Куртат 19 апреля 1991 г. они ввели с санкции Москвы чрезвычайное положение в Пригородном районе и г. Владикавказе, и дискриминация ингушей усилилась (Музаев, Тодуа 1992. С. 38; Гакаев 1997. С. 146: В тумане 1994. С. 7).

Тем временем в Москве проходил II Внеочередной съезд народных депутатов, где развернулись бурные дебаты по поводу текста законопроекта о реабилитации репрессированных народов. Наибольшие разногласия вызвали его 3-я и 6-я статьи, говорившие о территориальной реабилитации. Их противники, среди которых наиболее активными были осетинские делегаты, предупреждали, что новый передел территорий приведет к обострению межэтнических отношений. В лучшем случае они были готовы принять эти статьи с поправкой, требовавшей предварительно согласовать такую передачу земель с теми, кто там обитает в настоящее время. Противники спорных статей отмечали, что они противоречат конституционному положению о незыблемости государственных границ и готовят новую несправедливость для людей, ныне живущих на спорных территориях (см., напр.: Галазов 1992; В тумане 1994. С. 5; Джатиев 1994. С. 140-141; Кучиев 1997. С. 115). В ответ их оппоненты утверждали, что речь идет, во-первых, не о государственных, а об административных границах внутри единого государственного пространства, а во-вторых, о территориях, которые исконно принадлежали репрессированным народам (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 93, 97-98, 105; Богатырев, Костоев 2000. С. 4). Поэтому ингуши наотрез отказывались принимать поправки к этим статьям. Однако в те годы отдельные российские республики уже начали воспринимать себя как особые государства, хотя и входящие в состав России. Отдавать свою территорию соседям никто не хотел. Все же после бурных дебатов закон был принят 26 апреля 1991 г. на сессии ВС РСФСР безо всяких поправок [82]. Это вселило в ингушей надежду на то, что их проблема вскоре будет позитивно решена (Богатырев 1991).

Однако сразу же после принятия этого закона в ЦК КПСС стали поступать многочисленные письма, с одной стороны, от граждан, живших на спорных территориях и опасавшихся новых этнических чисток, а с другой, от лидеров самых разных национальных движений, выдвигавших территориальные требования, нередко конфликтующие друг с другом. Эти письма были рассмотрены отделом национальной политики ЦК КПСС, который еще раз поставит вопрос о выработке законодательных механизмов защиты жителей спорных территорий и предупредил о вероятности межэтнических конфликтов, провоцировавшихся законом (Алиева 1993 а. Т. 3. С. 267-271; Артизов 2003. С. 610-611). Однако никаких действенных мер против возможных конфликтов интересов принято не было, и в этом отношении Постановление Верховного Совета РСФСР о переходном периоде (Артизов 2003. С. 611) помочь не смогло.

После осетино-ингушского конфликта, о котором речь еще впереди, все недостатки закона «О реабилитации репрессированных народов» стали очевидны (Здравомыслов 1998. С. 50-53). С тех пор он неоднократно обсуждался и перерабатывался российскими парламентариями (см., напр.: Ас-Алан, 2001. № 1. С. 191). Однако его новой редакции так и не появилось. Ведь, как справедливо пишет западный автор, «этнические чистки обычно проводятся в условиях войн или диктатуры, и восстановление прежней ситуации при демократии мирного времени оказывается чрезвычайно трудной задачей». По его словам, это — «ящик Пандоры, дающий пишу для пограничного спора» (Smith 1998. Р. 91).

Впрочем, и среди ингушских политиков не было единого понимания дальнейшей политической судьбы своего народа. В соответствии с договоренностью с властями Северной Осетии ингуши подготовили документы по реализации закона «О реабилитации репрессированных народов», и 18 августа 1991 г. представители Чечено-Ингушетии прибыли во Владикавказ для переговоров, однако там выяснилось, что осетинская сторона еще не была к этому готова. Попытка путча, происходившего в последующие дни, спутала все карты, и радикально изменившаяся в стране обстановка позволила североосетинскому руководству затягивать решение вопроса (Боков, Чабиев 1994. С. 22-23). Это заставило активизироваться радикально настроенных ингушских лидеров и привело к расколу в среде ингушских политиков. 15 сентября 1991 г. на съезде депутатов от Ингушетии, созванном лидерами «Нийсхо», было объявлено о создании отдельной Ингушской республики в составе РСФСР. Устроители этого съезда И. Кодзоев и глава администрации Назрановского района А.-Х. Аушев (бывший первый секретарь Назрановского райкома КПСС) тут же отправились в Грозный и передали решение съезда в руки деятелей ОКЧН [83]. Против этого тогда выступил Оргкомитет по восстановлению Ингушской государственности, организовавший 6-7 октября 1991 г. III съезд ингушского народа. Этот съезд высказался против выделения Ингушетии из состава Чечено-Ингушской республики до возвращения всех «аннексированньгх земель» и объявил решение от 15 сентября лишь «декларацией о намерениях». На съезде был также избран Народный Совет Ингушетии (НСИ) (Костоев 1995. С. 13-14; Гакаев 1997. С. 199; Богатырев, Костоев 2000. С. 8, 22).

Положение вновь изменилось после драматических событий начала ноября, выявивших курс Чечни на полную независимость от России. В середине ноября Богатырев провел переговоры с Ельциным о дальнейшей судьбе ингушей, и российский президент поддержал план создания Ингушской Республики с включением в ее состав Пригородного района и части г. Владикавказа. После этого 30 ноября и 1 декабря 1991 г. в ингушских районах Чечено-Ингушетии по инициативе НСИ был проведен референдум, показавший, что подавляющее большинство ингушей поддерживало планы создания отдельной Ингушской республики в составе РСФСР. Тем самым ингуши надеялись на поддержку российских властей в получении Пригородного района и стремились избежать ассимиляции с чеченцами. Результаты референдума сыграли ключевую роль в принятии 4 июня 1992 г. закона РФ «Об образовании Республики Ингушетия» (Костоев 1995. С. 14; Богатырев, Костоев 2000. С. 8. 23, 35; Данлоп 2001. С. 129; Lieven 1998. Р. 70; Smith 1998. Р. 108). Однако среди ингушских лидеров произошел раскол: И. Кодзоев поддержал Дж. Дудаева, а Б. Богатырев и Б. Сейнароев стояли за создание Республики Ингушетия в составе России (Тернистый путь 1992. С. 84).

20 октября 1992 г. после переговоров с лидерами НСИ Государственная комиссия РФ вынесла решение о проведении границы между Северной Осетией и Ингушетией по состоянию на 23 февраля 1944 г. Иными словами. Пригородный район должен был войти в состав Республики Ингушетия, и это следовало сделать до 31 декабря 1992 г. Однако осетинские власти выступали категорически против передачи ингушам территорий, которые они считали своими (Костоев 1995. С. 16: Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 103).

О дальнейшем развитии событий у ингушской и осетинской сторон имеются свои диаметрально противоположные версии: обе стороны обвиняют друг друга в заранее спланированной агрессии, обе обвиняют федеральные власти в поддержке противоположной стороны [84]. Ясно лишь одно, что в России имелись силы, заинтересованные в том. чтобы раздуть осетино-ингушский конфликт, втянуть в него Чечню и под этим предлогом положить конец «чеченской революции» (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 124, 127-130). Однако, предвидя такой оборот, Дж. Дудаев благоразумно устранился от участия в надвигающемся конфликте.

Между тем после серии убийств на территории Пригородного района граждан ингушского происхождения ингушские депутаты обратились 23-24 октября 1992 г. в Верховный Совет и правительство РФ с просьбой направить специальную комиссию в пограничную осетино-ингушскую зону, чтобы предотвратить надвигающийся конфликт, но ничего этого сделано не было. Тогда собравшиеся 24 октября в поселке Южном руководители Пригородного района призвали все местные сельсоветы к заявлению о выходе из состава Северной Осетии и вхождении в Ингушетию в соответствии с законом РФ. Кроме того, там была сделана попытка создания ингушских отрядов самообороны. В конце октября дело дошло до вооруженного столкновения, причем осетинская сторона опиралась на поддержку российской армии. 20 октября осетинским БТРом была задавлена ингушская девочка, а двумя днями позже работники осетинской ГАИ застрелили двоих ингушей (Албагачиев. Ахильгов 1997. С. 120-123). К этому времени обе стороны уже были хорошо вооружены, и 31 октября после провокационного обстрела ряда ингушских селений разгневанные ингуши ринулись на Владикавказ. Они были не без труда остановлены российскими войсками и осетинскими отрядами самообороны (Дементьева 1994: Ковальская 2003. С. 14; Tishkov 1997. Р. 178-179; Smith 1998. Р. 109).

1 ноября Богатыревым был организован Чрезвычайный комитет по спасению ингушского населения. Его деятельность спасла жизнь многим ингушам, вовремя эвакуированным из зоны боевых действий (Костоев 1995. С. 16-17). Столкновение длилось шесть дней (31 октября — 5 ноября) и происходило в очень жестоких формах. По официальным данным, в вооруженных стычках погибли 546 человек (среди них 407 ингушей и 105 осетин), более 650 человек были ранены (среди них 168 ингушей и 418 осетин), а более 49 тыс. ингушей оказались в положении беженцев (Цуциев 1998 а. С. 5) [85]. Поданным ингушских авторов, ингуши потеряли убитыми 434 человека, 240 человек пропали без вести, 24 500 человек оказались в заложниках. От 60 до 70 тыс. ингушей стали беженцами [86]. Несколько ингушских сел были полностью уничтожены. Из 4 тыс. ингушских домов уцелели лишь около 800. Было утрачено до 90 % культурно-исторических ценностей ингушского народа (Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 73-74, 132).

10 ноября на территорию Республики Ингушетия были введены российские войска. Они заняли позиции вдоль ее административной границы с Чечней, и это подтвердило предположения тех, кто видел в осетино-ингушском конфликте прелюдию к активным силовым действиям против Чечни (Goldenberg 1994. Р. 201-202; Богатырев, Костоев 2000. С. 37-39). О том, что конфликт имел скрытые пружины, свидетельствует и тот факт, что работа следственной группы, образованной 29 января 1993 г. для расследования его обстоятельств и привлечения виновных к суду, так и не дала никаких результатов (Патиев 2002 б. С. 16).

28 ноября 1992 г. главой Временной администрации Ингушетии был назначен генерал-майор Р.С. Аушев, готовый к компромиссам и больше устраивавший московские власти, чем непримиримый Богатырев. Чтобы снизить накал страстей, он временно запретил деятельность всех общественно-политических организаций ингушей [87]. Одновременно, опираясь на бывших ингушских партийных и комсомольских деятелей [88], а также выходцев из своего тейпа, он создал «Национальный фронт Ингушетии». 28 февраля 1993 г. в республике, насчитывающей около 200 тыс. человек, были проведены безальтернативные выборы президента Ингушетии, на которых абсолютным большинством голосов (99,94 %) победил Р. Аушев (Костоев 1995. С. 17-22, 30-31). Незадолго до этого Сейнароев добровольно сложил с себя полномочия председателя запрещенного к тому времени НСИ, что ослабило эту организацию и помогло победе Аушева (Костоев 1995. С. 32).

Пытаясь найти выход из тяжелого положения, сложившегося вследствие осетино-ингушского конфликта, Аушев вынужден был декларировать отказ от каких-либо претензий на Пригородный район. На этих основаниях он подписал 20 марта 1993 г. в Кисловодске соглашение с Северной Осетией о мерах по решению проблемы беженцев и вынужденных переселенцев, а затем 7 декабря 1993 г. подтвердил эту позицию на нальчикском совещании руководителей республик, краев и областей Северного Кавказа. Правда, Аушев не оставил идеи о возвращении Пригородного района (Зайнашев 1995), и позиция ингушей по вопросу о судьбе этой территории отличалась неустойчивостью и вызывала сложности на каждом этапе переговоров, которые поэтому шли с трудом (Пачегина 1994 б). Наконец, 11 июля 1995 г. президенты двух соседних республик, Аушев и Галазов, подписали соглашение об отказе от каких-либо территориальных притязаний друг к другу (Костоев 1995. С. 101-103). Всем этим Аушев навлек на себя гнев ингушских радикалов, обвинивших его в предательстве (Костоев 1995. С. 26-27, 42, 68-71; Богатырев, Костоев 2000. С. 50). Тем не менее миротворческая деятельность Аушева нашла поддержку у некоторых других ингушских политиков (см.. напр.: Кодзоев 2000) и положила начало решению проблемы беженцев и вынужденных переселенцев, возвращение которых шло с августа 1994 г. (Патиев 2002 б. С. 40). Эта политика увенчалась осетинско-ингушским договором «Об урегулировании отношений и сотрудничестве между Северной Осетией - Аланией и Республикой Ингушетия», подписанным Аушевым и Галазовым в Москве 4 сентября 1997 г. (Патиев 2002 б. С. 63). Правда, все это не привело к полному улаживанию конфликта, и эксцессы продолжались. Например, в сентябре 1998 г. снова происходили столкновения осетин с ингушами в Пригородном районе (Патиев 2002 б. С. 70-71). Все же ингуши стали возвращаться в свои прежние жилища. К 1997 г. вернулось 11-12 тыс. человек (Гаглоев 1997), но затем этот процесс, похоже, застопорился, так как к 2002 г. эта цифра не увеличилась (Ковальская 2003). Однако возвращение ингушей вызывает тревогу у некоторых глашатаев осетинской национальной идеи, и они предсказывают новый всплеск межэтнической вражды (см., напр.: Блиев 1999. С. 324).

Между тем принятый ВС РФ 3 июля 1992 г. закон «Об установлении переходного периода по государственно-территориальному разграничению в Российской Федерации», требовавший к 1 июля 1995 г. окончательно установить все административно-территориальные границы, так и не был выполнен. В мае 1993 г. этим вопросом занималась специальная комиссия Российской Федерации, а в июле 1993 г. в Грозном был подписан договор между Чечней и Ингушетией о принципах определения границ их территорий. С тех пор этим занимались несколько разных комиссий, но границы Республики Ингушетия остаются до сих пор неопределенными. Это касается не только Пригородного района, но и Сунженского района, на который претендуют одновременно и Ингушетия, и Чечня (Патиев 2002 б. С. 20, 24).

Вместе с тем, несмотря на все усилия Аушева, в Ингушетии не оставлены и надежды на возвращение Пригородного района. Статья 11 Конституции Республики Ингушетия, принятой в 1993 г., объявляла «важнейшей задачей государства» «возвращение полигическими средствами незаконно отторгнутой у Ингушетии территории и сохранение территориальной целостности Республики Ингушетия». Эту позицию разделяет и ингушский историк М.Б. Мужухоев, утверждающий, что «длительная борьба ингушей за возвращение отторгнутых в свое время сталинско-бсриевским режимом земель справедлива...» и что поэтому ингуши никогда не откажутся от своих земель (Мужухоев 1995. С. 109). В конце 2000 г. председатель парламента Республики Ингушетия Р. Плиев выступил от лица депутатов республиканского парламента с заявлением, где вновь объявил Пригородный район «не только родиной, но и собственностью ингушского народа», возвращения которой ингуши будут настойчиво добиваться (Плиев 2001). В апреле 2001 г. суд Сунженского района Республики Ингушетия принял обращение к Правительству Российской Федерации с просьбой приостановить «юрисдикцию органов исполнительной власти Республики Северная Осетия - Алания на территории Пригородного района и части Малгобекского района в границах 1944 г. до государственно-территориального разграничения между РИ и РСО-А». Тот же суд подчеркнул принадлежность указанных районов Республике Ингушетия, и в ноябре это было поддержано Верховным судом республики (Патиев 2002 б. С.95).

Правда, в октябре 2002 г. президентами Северной Осетии и Ингушетии Александром Дзасоховым и Муратом Зязиковым было подписано соглашение о добрососедских отношениях. Однако дискриминацию ингушей на территории Пригородного района это не устранило: некоторые села или даже улицы в отдельных селах остаются для них «закрытыми». Ингуши имеют право возвращаться лишь в четыре села Пригородного района (Дачное, Куртат, Чермен, Тарское), а также в поселок Карца Промышленного района Владикавказа. Кроме того, через два года в связи со зверским захватом боевиками, среди которых было несколько ингушей, школы в Беслане 1-3 сентября 2004 г. взаимоотношения осетин с ингушами вновь обострились. С большим трудом властям Северной Осетии удалось остановить осетин от ингушских погромов в селах Пригородного района, планировавшихся 5 сентября. Но 8 сентября демонстранты во Владикавказе потребовали выслать в трехдневный срок всех проживающих в республике ингушей. В результате если в первой половине 2004 г. в Северную Осетию вернулась 31 ингушская семья, то после событий в Беслане этот процесс снова остановился. 28 марта 2005 г. ингушская оппозиция сделала попытку вновь выступить с требованием возвращения Пригородного района, но власти республики резко ее пресекли (Максимов, Латышев 2005). Однако территориальные границы Республики Ингушетия до сих пор остаются неустановленными, и это создает почву для новых конфликтов.

Тем временем Республика Ингушетия живет своей жизнью и занимается созданием нормальной государственной инфраструктуры. В 1994 г. были приняты герб и гимн республики, заложена новая столица, получившая название Магас. Центральным элементом герба стала боевая башня, играющая, как мы знаем, важную роль в историческом сознании ингушей. Строительство столицы было завершено к концу 1998 г., и в январе следующего года туда переехали президент и правительство республики. Торжества по случаю открытия новой столицы республики проходили 11 июня 1999 г. В конце 2001 г. президент Аушев добровольно сложил с себя полномочия, и после новых выборов, состоявшихся в апреле 2002 г., новым президентом Ингушетии стал генерал-майор М. М. Зязиков (Патиев 2002 б. С. 98-101).

В апреле 1994 г. в Назрани был открыт Исламский институт, а в сентябре — Ингушский государственный университет. Осенью было принято решение о создании Ингушского историко-архитектурного музея-заповедника под открытым небом. Одним из первых республиканских законов стал закон «Об охране, реставрации и использовании памятников истории и культуры», принятый 20 февраля 1995 г. За ним в августе 1997 г. последовал закон «Об археологическом наследии». В январе 2001 г. правительство Республики Ингушетия приняло постановление «Об отнесении памятников истории и культуры (археологии) Республики Ингушетия к памятникам республиканского значения». Все это показывает то большое значение, которое власти современной Ингушетии придают историко-культурному наследию (Патиев 2002 б С. 42, 46, 63, 94).

Подчеркивая свою приверженность исламу, ингуши открыли в августе 1996 г. центральную мечеть в Назрани. Однако их ислам явно отличается от канонического и скорее связан с идентичностью, как это уже отмечалось социологами для Северного Кавказа в целом (Крицкий 1995. С. 110). Ведь в сентябре того же года в Ингушетии был торжественно открыт бюст одного из первых ингушских советских политиков И.Б. Зязикова, что противоречит исламским нормам (Патиев 2002 б. С. 57). В то же время в Ингушетии принимаются суровые меры против ваххабизма. Его осуждение прозвучало на республиканской конференции, проходившей в Назрани 30 июля 1998 г., после чего за пропаганду идей ваххабизма была закрыта школа арабского языка в Малгобеке. Эти действия были легитимизированы 8 декабря 1998 г. законом, направленным против экстремистских религиозных организаций и разжигания религиозной розни (Патиев 2002 б. С. 69-70, 73).