Последняя ночь в институте. -- В широкий свет

В ту ночь в дортуаре не спал никто. Девочки группами и попарно сидели на своих кроватях. Они открыли окна. Май смотрел на них из старого сада и дышал весенним теплом. Над городом стояла первая белая ночь. Старый сад покрылся нежной листвой. Редкая ажурная тень кустов и деревьев трепетала как живая на желтых дорожках. Франк и Люда сидели на окне и говорили об Андрюше.

-- Прощай, Люда, ты не будешь скучать обо мне? -- спрашивала Надя.

-- Нет, я буду ждать тебя, ведь ты будешь приезжать ко мне часто-часто, да?

-- Конечно, Люда, каждую неделю, каждое вос­кресенье, непременно! Я и Андрюша будем приходить к тебе. Люда, Люда, смотри, это Eugenie! -- Надя показала на белую кошку, вышедшую из кустов и кравшуюся по дорожке. Надя вдруг обняла Люду за шею и заплакала: -- Люда, Люда, знаешь, мне ста­ло жалко нашего старого и милого сада, жалко этот дортуар, классы, тебя, Eugenie, всех, всех жал­ко. Что там дальше будет, какая жизнь? Кто ее знает!

***

-- Я выйду замуж этою зимою, -- ораторствовала Бульдожка в своем кружке.

-- Разве у тебя есть жених? -- спрашивала ее Евграфова.

-- Нет, но это все равно, у папы много чиновников, есть даже столоначальник неженатый! Папа сказал, что

не отдаст меня за какую-нибудь дрянь, потому что у меня хорошее приданое.

-- А если тебе не понравится жених?

-- Как не понравится? Ведь папа плохого не выбе­рет! Да и мама наведет справку, она уже говорила со мной об этом. У меня будет красный бархатный зал и голубой шелковый будуар. Каждый день в четыре часа я буду гулять по Невскому и по Морской под руку с мужем. Детей у нас будет двое: мальчик и девочка. Мама говорит, больше не надо. Потом у меня будет большой хороший мопс, лакей его будет водить за мною в красной бархатной попонке...

-- Смотри, как бы он не ошибся, Бульдожка, и не надел попонку на тебя!

Кругом раздался хохот.

-- Это очень глупо, Евграфова, лакеи никогда не бывают такие дерзкие!

-- Салопова, ты куда?

-- Я? -- Салопова встала и подошла к той группе, откуда был задан вопрос. Ее сутуловатая спина, длин­ное, вытянутое лицо со светлыми подслеповатыми гла­зами, желтые зубы -- все преобразилось этой необык­новенной ночью. Точно свет какой разлился по чертам ее некрасивого лица, что-то мягкое и женственное появилось во всей ее фигуре. -- Я в Новгородскую губернию, там у меня тетя, настоятельница в одном монастыре, она за мной и приедет. Ах, медамочки! Я как подумаю, что там звонит церковный колокол! Рано, в четыре часа, уже звонит к заутрене. Как только глаза откроешь, уже кругом все крестятся, молитву творят. А службы долгие, поют там хорошо. Я ведь убогонькая: ни шить, ни работать не могу, вот я и буду целый день молиться.

-- Шемякина, ты куда идешь, на место?

-- Ой, душка, далеко, куда-то в N-скую губернию.

-- Да неужели ты одна поедешь?

-- Что ты, страсть какая, ведь это, говорят, по железной дороге, разве я сяду одна, я даже не могу себе представить, как это по ней ездят. Нет, за мною помещица какую-то ключницу прислала.

-- А ты, Синицына?

-- А я, шерочка, здесь где-то, у какой-то генеральши на Большой Конюшенной буду жить, меня к ней Нот отвезет завтра.

-- Тебе не страшно?

-- Чего?

-- Да как же ты там учить будешь?

-- А очень просто: мне Минаев программу дал и все книги выписал. Я так по книгам и начну. Как у нас, распишу по часам уроки, буду задавать, а они пусть учат.

-- Тс! Тс! Молчите! -- разнеслось по дортуару. Русалочка влезла на табурет, а с него на ночной шкапик. Подняв голову вверх, опустив руки, вся бе­ленькая, тоненькая, она стояла и пела:

Хотя я судьбой на заре моих дней,

О южные горы, отторгнут от вас,

Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз.

Как сладкую песню, люблю я Кавказ!

Она замолкла, всплеснула руками и только тихо повторяла: "Кавказ, Кавказ!"

Мало-помалу утомление взяло свое -- все прилегли по кроватям, дортуар погрузился в полную тишину. Окно давно было закрыто, но белая ночь глядела сквозь стекла и мягким светом ложилась на белокурые и темные головки, ласкала своим бледным лучом и, казалось, шептала им: "Спите, дети, спите, бедные дети, своим последним беззаботным сном!"

***

На другое утро, с девяти часов, дортуар наполнился маменьками, родственницами, портнихами, горничными. Все суетились и толкались. Девочки преобразились: в высоких прическах, в белых пышных платьях с голу­быми поясами они казались выше, стройнее.

В десять часов началась обедня, выпускные стояли впереди всех, а за ними родные и родственники, приехавшие за девочками. После молебна отец Адриан вышел из алтаря, стал перед аналоем и обратился к девочкам.

-- Белый цвет, -- начал он, -- есть символ невин­ности. Институт выпускает вас из стен своих невинными душою и телом. Да почиет на вас благословение Божие, и да не сотрет с вас жизнь невинности, наложенной на вас институтом...

Девочки плакали... Речь кончилась, стали выходить из церкви. Когда Надя Франк проходила уже церковные двери и здоровалась с Андрюшей, то услышала сзади себя:

-- А вы-таки плакали? -- Она радостно обернулась: рядом с ней стоял Евгений Михайлович, сдержавший свое слово и приехавший к ее выпуску.

-- А цветы засушили? -- весело спросила она его. Вместо ответа молодой человек просунул пальцы за борт сюртука и между двумя пуговицами осторожно потянул синюю ленточку.

-- Цветы здесь,-- сказал он.

Надя покраснела, засмеялась и пошла за подру­гами.

Снова весь институт собрался в актовом зале. Maman сказала небольшую речь, ту же, которую го­ворила каждый год. Затем все девочки по очереди подходили благодарить ее и целовали руку. Потом сказал свою речь Минаев, затем все классы, кроме второго (ныне первого), ушли, и девочки снова разбились группами. Теперь шло сердечное прощание с классными дамами, с любимыми учителями, просьбы о фотографических карточках. Прощаясь с остающи­мися подругами, записывали адреса. Давали клятвы писать, не забывать.

Наконец шляпы надеты. Последние объятия и по­целуи кончены. Девочки двинулись в сопровождении родственников в швейцарскую; надеты пальто, накидки. Карета за каретой подъезжает к крыльцу, и девочки разъезжаются по домам.

-- Прощайте, Шкот, прощайте, моя королева, -- шепчет Франк своей подруге, и девочки в первый раз обнимаются и горячо целуют друг друга.

-- Прощай, Люда, не плачь, не плачь! -- обраща­ется Надя к пепиньерке.

-- Не плачьте, Люда, -- слышит девушка с другой стороны, и слезы ее высыхают, глаза сияют, и она весело говорит:

-- Я и не плачу, m-r Andre!

-- Прощайте, Надежда Александровна, желаю вам счастья, -- говорит Евгений Михайлович, подсаживая в карету Надю Франк.

-- Счастливо оставаться! -- говорит Яков, захло­пывая дверцы последней кареты и кладя в карман последнюю полученную трехрублевку.

Двери швейцарской захлопываются, и тридцать бла­говоспитанных девиц навсегда покидают свой родной институт.